Страница:
губчатых чудовищ, с толстыми брюхами, с выпученными, стекловидными глазами
над набитыми жиром щеками, таскающихся взад и вперед.
Из банкирской конторы, над которой висела вывеска: Банк Фортуна.
Каждый билет выигрывает главный выигрыш ! валила, тесня друг друга,
ухмыляющаяся толпа, волоча за собою мешки с золотом, причем толстые губы
громко чавкали от удовольствия: то были превратившиеся в жир и студень
фантомы людей, погибавших на земле от неутолимой жажды выигрыша.
Я вступил в храмообразное помещение, колонны которого возвышались до
небес; там, на троне из запекшейся крови сидело человекоподобное чудовище с
четырьмя руками, с гнусной мордой гиены, источающей пену: бог войны диких
африканских племен, которые, в суеверном ужасе, приносят ему жертвы, дабы
испросить победу над врагами.
Вне себя от ужаса я выбежал на улицу, спасаясь от запаха разложения,
наполнявшего этот храм, и в изумлении остановился перед дворцом,
затмевавшим своим великолепием все, виденное мною до тех пор. Но в то же
время каждый камень, конек на крыше, каждая лестница казались мне странно
знакомыми, как будто я некогда воздвигал все это в моих фантазиях.
Словно будучи неограниченным владыкой и собственником дома, я поднялся
по широким мраморным ступеням и прочитал на одной из дверей мое собственное
имя: Иоганн Герман Оберейт.
Я вошел и увидел там себя самого за роскошным столом, одетого в
пурпур, окруженного множеством рабынь, и узнал в них тех женщин, к которым
в течение всей моей жизни влеклись мои чувства хотя бы даже на одно
мгновенье.
Чувство неожиданной ненависти овладело мною при сознании того, что
здесь пирует и наслаждается мой двойник в течение всей моей жизни и что это
я сам вызвал его к бытию и одарил таким богатством, дав истекать из души
магической силе моего "я" в надеждах, стремлениях и ожиданиях.
Я с ужасом вдруг убедился в том, что вся моя жизнь состояла лишь из
ожиданий в различной форме и только из ожиданий - своего рода непрерывного
истекания кровью - и что в общем мне оставалось всего лишь несколько часов
для восприятия действительности. То, что я прежде считал содержанием моей
жизни, теперь лопнуло на моих глазах словно мыльный пузырь. Я говорю вам,
что все совершаемое нами здесь, на земле, влечет за собою новые ожидания и
новые надежды; весь мир отравлен зачумленным дыханием умирающей, едва
только что родившейся, действительности. Кто из нас не испытал нервирующей
слабости, овладевающей нами в приемной врача, адвоката или же какого-нибудь
чиновника? То, что мы называем жизнью, есть воистину приемная смерти. Я
внезапно тогда понял, что такое время: мы сами существа, созданные из
времени, тела, которые только кажутся материальными, а на самом деле
являются ничем иным, как сгущенным временем.
А наше постепенное увядание по пути к могиле есть превращение во время
с сопровождающими его ожиданиями и надеждами - так лед на очаге
превращается снова в воду!
Я увидел, что мой двойник содрогнулся, когда во мне проснулось это
сознание, и страх исказил его лицо. Теперь я знал, что мне надо делать -
бороться на смерть с призраками, сосущими нас, как вампиры.
О, эти паразиты, живущие на нашей жизни, знают хорошо, что им надо
быть невидимыми для людей и скрываться от их взглядов; ведь величайшее
коварство черта состоит в том, что он старается отрицать свое
существование. С тех пор я навеки вытравил из моей жизни понятия ожидания и
надежды.
"Я думаю, господин Оберейт, что не сделал бы ни единого шага на
страшном пути, избранном вами, - сказал я замолчавшему старику: - я могу,
конечно, представить, что непрестанной работой можно заглушить в себе
чувство ожидания и надежды, но несмотря на это..."
"Да, но только заглушить! Ожидание все же будет жить внутри вас! Вы
должны рубить дерево под корень! - прервал меня Оберейт. - Будьте здесь на
земле подобны автомату! Человеку в летаргическом сне! Никогда не тянитесь
за желанным плодом, если только с этим связано хотя бы малейшее ожидание,
не двигайтесь, и он, поспев, сам упадет вам в руки. Вначале это кажется вам
странствованием по безотрадной пустыне - быть может, в течение долгого
времени - но затем вас внезапно озарит свет и вы увидите все - и
прекрасное, и безобразное - в новом, невиданном блеске. Тогда для вас не
будет важного и неважного, все происходящее станет одинаково важным - вы
уподобитесь неуязвимому Зигфриду, омывшемуся в крови дракона, и сможете
сказать про себя: "Я выплываю с белоснежными парусами в безбрежное море
вечной жизни!"
............................................
То были последние слова, сказанные мне Иоганном Германом Оберейтом - я
его больше никогда не видел.
Тем временем прошло много лет; я старался, насколько было в моих
силах, следовать учению, открытому для меня Оберейтом, но ожидания и
надежды все же не хотят исчезать из моего сердца.
Я чувствую себя слишком слабым для того, чтобы вырвать их с корнем,
как сорную траву, и теперь более не удивляюсь тому, что на бесчисленных
кладбищенских могильных плитах так редко встречается надпись:
V | I
V | O
Густав Майринк
Препарат
Оба друга сидели у углового окошка в кафе Радецкого, близко
придвинувшись друг к другу.
"Он уехал, - сегодня после обеда, со своим слугой, в Берлин. Дом
совершенно пуст: - я только что оттуда и сам вполне убедился - оба перса
были единственными обитателями".
"Значит, он все-таки попался на телеграмму?"
"В этом я ни минуту не сомневался; когда он слышит имя Фабио Марини -
его не удержать".
"Собственно говоря, меня это не удивляет, так как он целые годы жил с
ним вместе, - до его смерти, - что же он может узнать о нем нового в
Берлине?"
"Ого! Профессор Марини, говорят, многое скрывал от него; - он однажды
сам обронил это во время разговора, - приблизительно полгода назад, когда
наш милый Аксель был еще с нами".
"Разве действительно правда то, что говорят об этом таинственном методе
препарирования Фабио Марини? - Ты правда так уверен в этом, Синклер?"
"О том, чтобы верить, здесь не может быть и речи. Вот этими глазами я
во Флоренции видел детский трупик, препарированный Марини. Я скажу одно,
каждый поклялся бы, что дитя только спит, - никаких следов окоченения,
никаких морщин, никаких складок - даже розовый цвет кожи живого человека
был налицо".
"Гм... Ты думаешь, что перс действительно мог убить Акселя и..."
"Этого я не знаю, Оттокар, но во всяком случае мы обязаны, по отношению
к нашей совести, достоверно узнать о судьбе Акселя. - Что, если он тогда,
под влиянием какого-нибудь яда просто впал в состояние оцепенения, похожего
на смерть! - Боже, как я уговаривал врачей в анатомическом институте, -
умолял их, сделать еще попытку оживить его... Чего вы, собственно говоря,
хотите, - говорили они, - человек умер, это ясно, и посягательство на труп
без разрешения доктора Дарашикуха недопустимо. И они предъявили мне
контракт, где ясно было сказано, что Аксель продает предъявителю сего
обязательства свое тело после смерти и за это такого-же числа получил 500
фл., в чем и выдал расписку".
"Нет, - это ужасно, - что нечто подобное может иметь законную силу в
наш век. - Каждый раз, когда я думаю об этом, меня охватывает бешенство,
неимеющее названия. - Бедный Аксель! - Если бы он имел хоть малейшее
понятие о том, что этот перс, его злейший враг, может стать владельцем
этого контракта! - Он всегда придерживался того мнения, что даже
анатомический институт..."
"А разве адвокат ничего не мог сделать?"
"Все было напрасно. - Даже свидетельское показание старой молочницы,
что Дарашикух однажды в своем саду, при восходе солнца, так долго проклинал
имя Акселя, пока у него на губах не показалась пена, не нашло внимания...
Да, если бы Дарашикух не был европейским medicanаe doctor ! - Но зачем
говорить, - хочешь ты пойти со мной, Оттокар или нет! Решайся".
"Конечно, хочу, но подумай, если нас поймают - как взломщиков. - Перс
имеет безупречную репутацию ученого! Простое указание на наше подозрение
это же - ведает бог, это недостаточная приемлемая причина. - Не обижайся на
меня, но совершенно ли исключено, что ты мог ошибиться, когда услышал голос
Акселя?... - Не вскакивай, Синклер, пожалуйста, - расскажи мне еще раз
подробно, как это тогда случилось. - Может быть, ты был до этого чем-нибудь
взволнован?"
"Даже следа волнения не было! - За полчаса до этого я был на Градшине и
осматривал не в первый раз часовню св. Вячеслава и собор св. Вита, эти
странные постройки со скульптурами словно из запекшейся крови, производящие
каждый раз глубокое неслыханное впечатление на нашу душу, - и "башню
голода" и улицу
алхимиков. - Потом я спускался по замковой лестнице и невольно
остановился, так как маленькая дверь в стене, ведущая к дому Дарашикуха,
оказалась открытой. -Я в ту же минуту ясно услышал - это доносилось, должно
быть, из окна напротив - голос (и я клянусь всем святым: это был голос
Акселя) - кричавший:
"Раз... два... три... четыре..."
Ах боже мой, если бы я тогда сразу же проник в квартиру; - но прежде
чем я успел что-нибудь сообразить, турецкий слуга Дарашикуха захлопнул
калитку в стене. - Я говорю тебе, мы должны проникнуть в дом! - Мы должны!
- А что, если Аксель действительно жив! - Видишь ли, - ведь поймать нас
совершенно не могут. Кто же ночью ходит по старой замковой лестнице,
подумай, - и притом, я теперь так умею обращаться с отмычками, что ты
будешь удивлен".
* * *
Оба друга до темноты шатались по улицам, прежде чем привести в
исполнение свой план. Затем они перелезли через стену и очутились перед
старинным домом, принадлежавшим персу.
Строение, - одиноко стоявшее на возвышенности Фюрстенбергского парка,
- прислонилось, как мертвый сторож, к боковой стене поросшей мхом замковой
лестницы.
"Этот сад, эти старые вязы там внизу производят безотчетно-страшное
впечатление", прошептал Оттокар Дональ, - "и посмотри только, как угрожающе
выделяется Градшин на фоне неба. И эти освещенные оконные ниши там, в
замке. Правда, странный воздух веет здесь в этом старом городе. - Словно
вся жизнь ушла глубоко в землю - из страха перед подстерегающей смертью.
Разве у тебя нет такого чувства, что вся эта призрачная картина может в
один прекрасный день провалиться - как видение, Fata morgana, - что вся эта
спящая скрючившаяся жизнь должна была бы подобно призрачному зверю
проснуться для чего-то нового и страшного. - И посмотри только, там внизу
эти белые песчаные дорожки - словно жилы".
"Ну, иди же, - торопил Синклер, - у меня от волнения дрожат колени, -
здесь, - держи пока что план местности"...
Дверь скоро открылась, и оба друга ощупью поднялись по старой
лестнице, темное звездное небо, глядевшее через круглые окна, почти не
давало света.
"Не зажигай, могут заметить снизу - из беседки, заметить свет, слышишь,
Оттокар. Не отставай от меня. ..
Внимание, здесь выломана одна ступенька... Дверь в коридор открыта...
здесь, здесь, налево".
Они вдруг очутились в какой-то комнате.
"Да не поднимай же такого шума".
"Я тут не причем: дверь захлопнулась сама".
......................................
"Нам придется зажечь свет. Я каждую минуту боюсь что-ни: будь
опрокинуть, так много стульев на моем пути".
В эту минуту на стене блеснула искра и послышался какой-то шум -
похожий на стонущее вдыхание.
Легкий треск исходил от пола, от всех скважин.
На секунду воцарилась мертвая тишина. - Затем какой-то хриплый голос
громко и медленно стал считать:
"Раз... два... три..."
Оттокар Дональ вскрикнул, стал как сумасшедший царапать спичкой свой
коробок, - руки его тряслись от ужасного страха. - Наконец свет - свет!
Оба приятеля с ужасом взглянули друг другу в белое как известь лицо:
"Аксель".
"...четыре... пять... шесть... семь..."
"Зажигай свечу, скорей, скорей".
"...восем... девять... десять... одиннадцать..."
......................................
В нише, с потолка, прикрепленная на медном шесте, свешивалась
человеческая голова с белокурыми волосами. - Шест проходил в самый череп, -
шея под подбородком была связана шелковым шарфом... а под ней две
красноватых доли легких с бронхами и дыхательным горлом. - В промежутке
между ними ритмично билось сердце, - обвязанное золотой проволокой,
достигавшей пола и примыкавшей к маленькому электрическому аппарату. -
Жилы, туго натянутые, проводили кровь наверх из двух узкогорлых бутылок.
Оттокар Дональ вставил свечу в маленький подсвечник и вцеился в руку
своего друга, чтобы не упасть.
Это была голова Акселя, с красными губами, цветущим лицом, каззавшимся
живым - широко раскрытые глаза уставились с ужасным выражением на
зажигательное зеркало на противоположной стене, покрытой, по-видимому,
туркменским и киргиз:ким оружием и платками. - Повсюду своеобразные змеи и
обезьяны лежали среди разбросанных книг.
В стеклянной ванне, на столике, стоявшем в стороне, плавал в
голубоватой жидкости человеческий живот.
Гипсовый бюст Фабио Марини, стоявший на постаменте, серьезно смотрел
вниз на комнату.
Друзья не могли произнести ни слова; словно загипнотизированные,
уставились они на сердце этих ужасных человеческих часов, дрожавшее и
бившееся, как если бы оно было живым.
"Ради бога - прочь отсюда я потеряю сознание. - Будь проклято это
персидское чудовище".
Они хотели подойти к двери.
И вдруг, - опять этот неприятный скрежет, исходивший, как казалось,
изо рта аппарата.
Задрожали две голубых искры и отразились от зажигательного зеркала на
зрачках мертвеца.
Губы его раскрылись, - тяжеловесно высунулся язык, - потом спрятался
за передние зубы, - и голос прохрипел:
"Чет... вее... рть".
Потом рот закрылся и лицо уставилось прямо перед собой.
"Отвратительно!! Мозг функционирует... живет...
Прочь... прочь... на воздух... прочь отсюда!... свеча, возьми свечу,
Синклер!"
"Да открывай же, ради бога - почему ты не открываешь?"
"Я не могу, там, - там, посмотри!"
Внутренняя дверная ручка была человеческая рука, украшенная кольцами.
- Рука покойника; белые пальцы вцепились в пустоту.
"Здесь, здесь, бери платок! чего ты боишься... ведь это рука нашего
Акселя! "
......................................
Они стояли опять в проходе и видели, как медленно захлопывается дверь.
Черная стеклянная доска висела на ней: ДОКТОР МУХАММЕД ДАРАШИКУХ.
Анатом
Пламя свечи колыхалось от сквозного ветра на выложенной кирпичами
лестнице.
И вдруг Оттокар отшатнулся к стене и со стоном упал на колени:
"Здесь!... вот это...", он указал на ручку звонка.
Синклер поднес ближе свечу.
С криком он отскочил и уронил свечу...
Жестяной подсвечник зазвенел по ступенькам...
Как безумные, - с поднявшимися дыбом волосами, - со свистящим дыханием
они в темноте помчались вниз по ступенькам.
"Персидский сатана. - Персидский сатана!"
Густав Майринк
Растения доктора Чиндерелла
Видишь ли там маленькую черную бронзу между подсвечниками? Она была
причиной всех моих странных переживаний за последние годы.
Как звенья цепи связаны между собой эти призрачные беспокойства,
высасывающие из меня жизненные силы, и когда я прослеживаю эту цепь назад,
в прошлое, исходным пунктом является всегда одно и то же- бронза.
Если я стараюсь найти другие причины, всегда выплывает она же, словно
верстовой столб на дороге.
И куда ведет этот путь, к свету ли познания, или все дальше к
разрастающемуся ужасу, я не хочу знать и цепляюсь за короткие дни отдыха,
даруемые мне роком перед следующим потрясением.
В Фивах я выкопал ее из песка пустыни, - статуэтку, - совершенно
случайно, палкой, и с первой же минутой, когда я внимательнее рассмотрел
ее, я был охвачен болезненным любопытством узнать, что она, собственно
говоря, изображает. Вообще я не любознателен.
Сначала я спрашивал всевозможных исследователей, но без результата.
Только один из старых арабских коллекционеров, казалось, догадывался,
в чем было дело.
Изображение египетского иероглифа, предполагал он, и странное
положение рук у фигуры обозначает, вероятно, какое-то неизвестное состояние
экстаза.
Я взял эту бронзу с собой в Европу, и не проходило почти ни одного
вечера без того, чтобы я не погрузился в самые странные размышления по
поводу ее таинственного происхождения.
Часто мной овладевало неприятное чувство, словно я раздумываю о чем-то
ядовитом, злом, коварно и с удовольствием дающем мне возможность освободить
его из оков безжизненности, чтобы потом оно могло присосаться ко мне, как
неизлечимая болезнь, и оставаться мрачным тираном моей жизни. И однажды,
при каком-то совсем постороннем занятии, у меня мелькнула мысль,
разгадавшая мне загадку с такой силой и неожиданностью, что я вздрогнул.
Такие молниеносные откровения подобны метеорам в нашей внутренней
жизни. Мы не знаем, откуда они пришли, мы видим только их раскаленное
состояние и падение...
Это почти-что чувство страха... потом... тихое... так... так... словно
кто-то чужой... Что я хотел сказать... Извини, я часто становлюсь странно
отсутствующим с тех пор, как мне приходится волочить за собой мою
парализованную ногу... Да, ответ на мои размышления стал мне вдруг так
ясен...
- Подражание.
И как будто это слово разрушило стену, так зародилось во мне сознание,
что лишь это одно явится ключом ко всем загадкам нашего бытия.
Тайное автоматическое подражание, неосознанное, беспрерывное, - тайный
руководитель всех существ...
Всемогущий таинственный руководитель, - лоцман с маской на лице, -
молча на рассвете входящий на корабль жизни.
Приходящий из тех пропастей, куда направляется наша душа, когда
глубокий сон закрывает врата дня. И, может быть там, глубоко внизу, в
ущельях бестелесного бытия, воздвигнуто бронзовое изображение демона,
желающего, чтобы мы были похожи на него и стали бы его отображением...
И это слово: "подражать", этот короткий призыв "откуда-то", вывел меня
в путь, на который я тотчас же вступил. Я встал, поднял обе руки над
головою так же, как статуя, и опускал пальцы до тех пор, пока не дотронулся
до темени ногтями.
Но ничего не случилось.
Никакого изменения ни внутри, ни снаружи.
Чтобы не дать сделать ошибки в положении, я внимательно посмотрел на
фигуру и заметил, что глаза ее были закрыты и как будто спали.
Тогда я понял в чем дело, прервал упражнение и подождал, пока не
наступит ночь. Остановил тогда тикающие часы и лег, повторяя положения рук
и кистей.
Прошло несколько минут, но я не могу поверить, что заснул.
Вдруг мне показалось, что из меня поднимается далеко раздающийся шум,
как если бы большой камень катился в глубину.
И словно мое сознание вслед за тем упало с чудовищной лестницы, -
перескакивая две, четыре, восемь, все больше и больше ступенек, - так
рушилось толчками мое воспоминание о жизни, и признак мнимой смерти
наваливался на меня.
Что наступило затем, этого я не скажу, это не скажет никто.
Правда, смеются над тем, что у египтян и халдеев была магическая
тайна, охраняемая змеями Урея, тайна, которую из тысячи посвященных в нее
никогда не видал никто.
Не может быть клятв, думаем мы, связывающих так крепко.
И я когда-то думал так же, но в тот момент я понял все.
Это не относится к числу данных человеческого опыта, восприятия в нем
не идут одно за другим и не клятва связывает язык, а только одна мысль о
намеке на эти вещи здесь, - здесь в этом мире, - и уже ядовитые змеи жизни
нацеливаются на твое сердце.
Потому молчат об этой большой тайне, что она молчит сама о себе и
останется тайной, пока стоит мир.
Но все это имеет отдаленное отношение к тому опалившему меня удару,
после которого я не смогу никогда оправиться. И внешняя судьба человека
идет по другому пути, если хотя бы на одну минуту его сознание перейдет
через границы земного познавания.
Это факт, и я живой пример тому.
С той ночи, когда я вышел из моего тела, я не могу назвать это иначе,
изменился полет моей жизни, и мое раннее, столь спокойное существование
устремляетя теперь от одного загадочного, внушающего ужас переживания, к
другому, к какой-то темной, незнакомой цели.
Кажется, что какая-то дьявольская рука дает мне отдых через все более
короткие промежутки времени и выдвигает на мой жизненный путь картины
ужаса, становящиеся с каждым разом все страшнее. Словно для того, чтобы
вызвать у меня новый, незнакомый род сумасшествия, - медленно и с крайней
осторожностью, - вид сумасшествия, незаметный для окружающих и ощущаемый
только тем, кто охвачен им, причиняющий ему неописуемые муки.
В один из следующий дней после того опыта с иероглифом, я сразу сделал
открытия, принятые мною вначале за обман чувств: я слышал странно свистящие
или резкие звуки, прорезывавшие повседневный шум, видел блистающие цветы,
незнакомые мне до тех пор. - Загадочные существа появлялись передо мной,
неслышные и невидимые для людей, и производили в призрачной полутьме
непонятные и бесцельные движения.
Так, например, они могли изменять свою форму и внезапно лежать как
мертвые, спускались потом как длинные слизистые веревки по водосточным
трубам или сидели скрючившись, словно усталые, в тупой неподвижности в
темных сенях.
Это состояние ясновидения продолжается у меня недолго, - оно растет и
исчезает как месяц.
Постоянное уменьшение интереса к человечеству, желания и надежды
которого проникают ко мне словно издалека, говорит мне, что душа моя
постоянно находится на темном пути - далеко, очень далеко от человечества.
В начале я позволял шепчущим предчувствиям, наполнявшим меня,
руководить собой, - теперь, - я, как запряженная лошадь, и должен идти по
тому пути, на который меня направляют.
И вот, видишь ли, однажды ночью что-то заставило меня встать и погнало
меня бесцельно по тихим улицам старого города ради фантастического
впечатления, получавшегося от этих старинных домов.
Неуютно в этой части города, как нигде в мире.
Там никогда не бывает совсем светло, никогда не бывает полного мрака.
Какой-то бледный, тусклый свет исходит откуда-то, и струится, как
фосфоресцирующий пар с Градшина на крыши.
Завернешь в какую-нибудь улочку и видишь мертвую тьму и вдруг, из
какой-то щели, выглянет призрачный луч света и, как длинная злая булавка,
вонзится в зрачки.
Из тумана вынырнет дом, - с обломанными плечами и уходящим назад лбом,
и начнет таращить бессмысленно, как околевающий зверь, свои пустые
чердачные отверстия на черное небо.
Стоящий рядом вытягивается, жадно стремясь посмотреть своими тлеющими
глазами на дно колодца, чтобы узнать, там ли еще дитя ювелира, утонувшее
сто лет тому назад. А если идти дальше по торчащим камням мостовой и вдруг
взглянуть вокруг себя, захочется держать пари, что только что на вас из-за
угла глядело губчатое бледное лицо, -но не на уровне плеча - нет, совсем
внизу, где могла бы быть голова большой собаки...
Ни одного человека не было на улице.
Мертвая тишина.
Древние ворота молча стояли.
Я свернул на Тунскую улицу, где находится дворец графини Морцин.
Там, съежившись, стоял в тумане узкий дом, имевший в ширину только два
окна, чахоточное, злобное строение, там я остановился, прикованный, и
почувствовал, что меня охватывает состояние ясновидения.
В таких случаях я действую молниеносно, словно под влиянием чужой
воли, и вряд ли знаю, что прикажет мне следующая секунда.
И так, я открыл здесь только прислоненную дверь и, пройдя через
какой-то проход, спустился вниз по лестнице в погреб: словно я был из числа
обитателей дома.
Внизу незримые вожжи, ведшие меня, как несвободное животное, были
отпущены, и я остановился в темноте с мучительным сознанием, что действие
совершено мною бесцельно.
Зачем я спустился вниз, почему у меня не явилось даже мысли прекратить
такие бессмысленные выходки...
Я был болен, по-видимому, болен, и я радовался, что ничто другое,
никакая таинственная, загадочная рука не принимала в этом участия. Но уже в
следующий момент мне стало ясно, что я открыл дверь, вошел в дом, спустился
по лестнице, не натолкнувшись ни разу, совсем как кто-то, знающий каждый
шаг, и моя надежда рассеялась как дым.
Постепенно глаз мой привык к темноте, и я посмотрел вокруг себя.
Там, на ступеньке лестницы кто-то сидел. Как это я не задел его,
проходя мимо.
Я видел сгорбленную фигуру, расплывавшуюся в темноте. Черную бороду на
обнаженной груди. И руки были обнажены. Только ноги, казалось, были в
штанах или платке.
В положении рук было что-то страшное, они были странно отогнуты, почти
под прямым углом к телу.
Долго я, не отрываясь, смотрел на человека. Он был так мертвенно
неподвижен, что казалось, очертания его въелись в задний фон и останутся
там до тех пор, пока не разрушится дом.
Меня охватил холодный ужас, и я бесшумно пошел дальше по коридору,
вдоль его изгибов.
Один раз я схватился за стену и попал рукой в деревянную решетку,
какую употребляют для того, чтобы выращивать ползучие растения. По-видимому
их там было много, так как я чуть не повис в сети стебельчатых разветвлений.
Непонятно было одно, что эти растения или, может быть, что-либо
другое, были на ощущение теплокровными и топорщились и вообще производили
на осязание впечатление животных.
Я еще раз протянул руку, и испуганно отпрянул, на этот раз я
дотронулся до шарообразного предмета, величиной в орех, мокрого на ощущение
и тотчас же отскочившего. Был ли это жук?
В это мгновение где-то вспыхнул свет и на одну секунду осветил стену
передо мной.
Все страшное и ужасное, что я когда-либо переживал, было ничто по
сравнению с этим мгновением.
Каждый фибр моего тела вопил в неописуемом ужасе.
Немой крик при парализованных горловых связках, пронизывающий
человека, как ледяной холод.
Сетью из усиков кроваво-красных жилок была покрыта стена до самого
потолка и из нее, как ягоды, смотрели сотни вытаращенных глаз.
Один из них, бывший только что в моей руке, быстро вздрагивая,
двигался взад и вперед и зло косился на меня.
Я почувствовал, что упаду и бросился два, три шага вперед, облако
над набитыми жиром щеками, таскающихся взад и вперед.
Из банкирской конторы, над которой висела вывеска: Банк Фортуна.
Каждый билет выигрывает главный выигрыш ! валила, тесня друг друга,
ухмыляющаяся толпа, волоча за собою мешки с золотом, причем толстые губы
громко чавкали от удовольствия: то были превратившиеся в жир и студень
фантомы людей, погибавших на земле от неутолимой жажды выигрыша.
Я вступил в храмообразное помещение, колонны которого возвышались до
небес; там, на троне из запекшейся крови сидело человекоподобное чудовище с
четырьмя руками, с гнусной мордой гиены, источающей пену: бог войны диких
африканских племен, которые, в суеверном ужасе, приносят ему жертвы, дабы
испросить победу над врагами.
Вне себя от ужаса я выбежал на улицу, спасаясь от запаха разложения,
наполнявшего этот храм, и в изумлении остановился перед дворцом,
затмевавшим своим великолепием все, виденное мною до тех пор. Но в то же
время каждый камень, конек на крыше, каждая лестница казались мне странно
знакомыми, как будто я некогда воздвигал все это в моих фантазиях.
Словно будучи неограниченным владыкой и собственником дома, я поднялся
по широким мраморным ступеням и прочитал на одной из дверей мое собственное
имя: Иоганн Герман Оберейт.
Я вошел и увидел там себя самого за роскошным столом, одетого в
пурпур, окруженного множеством рабынь, и узнал в них тех женщин, к которым
в течение всей моей жизни влеклись мои чувства хотя бы даже на одно
мгновенье.
Чувство неожиданной ненависти овладело мною при сознании того, что
здесь пирует и наслаждается мой двойник в течение всей моей жизни и что это
я сам вызвал его к бытию и одарил таким богатством, дав истекать из души
магической силе моего "я" в надеждах, стремлениях и ожиданиях.
Я с ужасом вдруг убедился в том, что вся моя жизнь состояла лишь из
ожиданий в различной форме и только из ожиданий - своего рода непрерывного
истекания кровью - и что в общем мне оставалось всего лишь несколько часов
для восприятия действительности. То, что я прежде считал содержанием моей
жизни, теперь лопнуло на моих глазах словно мыльный пузырь. Я говорю вам,
что все совершаемое нами здесь, на земле, влечет за собою новые ожидания и
новые надежды; весь мир отравлен зачумленным дыханием умирающей, едва
только что родившейся, действительности. Кто из нас не испытал нервирующей
слабости, овладевающей нами в приемной врача, адвоката или же какого-нибудь
чиновника? То, что мы называем жизнью, есть воистину приемная смерти. Я
внезапно тогда понял, что такое время: мы сами существа, созданные из
времени, тела, которые только кажутся материальными, а на самом деле
являются ничем иным, как сгущенным временем.
А наше постепенное увядание по пути к могиле есть превращение во время
с сопровождающими его ожиданиями и надеждами - так лед на очаге
превращается снова в воду!
Я увидел, что мой двойник содрогнулся, когда во мне проснулось это
сознание, и страх исказил его лицо. Теперь я знал, что мне надо делать -
бороться на смерть с призраками, сосущими нас, как вампиры.
О, эти паразиты, живущие на нашей жизни, знают хорошо, что им надо
быть невидимыми для людей и скрываться от их взглядов; ведь величайшее
коварство черта состоит в том, что он старается отрицать свое
существование. С тех пор я навеки вытравил из моей жизни понятия ожидания и
надежды.
"Я думаю, господин Оберейт, что не сделал бы ни единого шага на
страшном пути, избранном вами, - сказал я замолчавшему старику: - я могу,
конечно, представить, что непрестанной работой можно заглушить в себе
чувство ожидания и надежды, но несмотря на это..."
"Да, но только заглушить! Ожидание все же будет жить внутри вас! Вы
должны рубить дерево под корень! - прервал меня Оберейт. - Будьте здесь на
земле подобны автомату! Человеку в летаргическом сне! Никогда не тянитесь
за желанным плодом, если только с этим связано хотя бы малейшее ожидание,
не двигайтесь, и он, поспев, сам упадет вам в руки. Вначале это кажется вам
странствованием по безотрадной пустыне - быть может, в течение долгого
времени - но затем вас внезапно озарит свет и вы увидите все - и
прекрасное, и безобразное - в новом, невиданном блеске. Тогда для вас не
будет важного и неважного, все происходящее станет одинаково важным - вы
уподобитесь неуязвимому Зигфриду, омывшемуся в крови дракона, и сможете
сказать про себя: "Я выплываю с белоснежными парусами в безбрежное море
вечной жизни!"
............................................
То были последние слова, сказанные мне Иоганном Германом Оберейтом - я
его больше никогда не видел.
Тем временем прошло много лет; я старался, насколько было в моих
силах, следовать учению, открытому для меня Оберейтом, но ожидания и
надежды все же не хотят исчезать из моего сердца.
Я чувствую себя слишком слабым для того, чтобы вырвать их с корнем,
как сорную траву, и теперь более не удивляюсь тому, что на бесчисленных
кладбищенских могильных плитах так редко встречается надпись:
V | I
V | O
Густав Майринк
Препарат
Оба друга сидели у углового окошка в кафе Радецкого, близко
придвинувшись друг к другу.
"Он уехал, - сегодня после обеда, со своим слугой, в Берлин. Дом
совершенно пуст: - я только что оттуда и сам вполне убедился - оба перса
были единственными обитателями".
"Значит, он все-таки попался на телеграмму?"
"В этом я ни минуту не сомневался; когда он слышит имя Фабио Марини -
его не удержать".
"Собственно говоря, меня это не удивляет, так как он целые годы жил с
ним вместе, - до его смерти, - что же он может узнать о нем нового в
Берлине?"
"Ого! Профессор Марини, говорят, многое скрывал от него; - он однажды
сам обронил это во время разговора, - приблизительно полгода назад, когда
наш милый Аксель был еще с нами".
"Разве действительно правда то, что говорят об этом таинственном методе
препарирования Фабио Марини? - Ты правда так уверен в этом, Синклер?"
"О том, чтобы верить, здесь не может быть и речи. Вот этими глазами я
во Флоренции видел детский трупик, препарированный Марини. Я скажу одно,
каждый поклялся бы, что дитя только спит, - никаких следов окоченения,
никаких морщин, никаких складок - даже розовый цвет кожи живого человека
был налицо".
"Гм... Ты думаешь, что перс действительно мог убить Акселя и..."
"Этого я не знаю, Оттокар, но во всяком случае мы обязаны, по отношению
к нашей совести, достоверно узнать о судьбе Акселя. - Что, если он тогда,
под влиянием какого-нибудь яда просто впал в состояние оцепенения, похожего
на смерть! - Боже, как я уговаривал врачей в анатомическом институте, -
умолял их, сделать еще попытку оживить его... Чего вы, собственно говоря,
хотите, - говорили они, - человек умер, это ясно, и посягательство на труп
без разрешения доктора Дарашикуха недопустимо. И они предъявили мне
контракт, где ясно было сказано, что Аксель продает предъявителю сего
обязательства свое тело после смерти и за это такого-же числа получил 500
фл., в чем и выдал расписку".
"Нет, - это ужасно, - что нечто подобное может иметь законную силу в
наш век. - Каждый раз, когда я думаю об этом, меня охватывает бешенство,
неимеющее названия. - Бедный Аксель! - Если бы он имел хоть малейшее
понятие о том, что этот перс, его злейший враг, может стать владельцем
этого контракта! - Он всегда придерживался того мнения, что даже
анатомический институт..."
"А разве адвокат ничего не мог сделать?"
"Все было напрасно. - Даже свидетельское показание старой молочницы,
что Дарашикух однажды в своем саду, при восходе солнца, так долго проклинал
имя Акселя, пока у него на губах не показалась пена, не нашло внимания...
Да, если бы Дарашикух не был европейским medicanаe doctor ! - Но зачем
говорить, - хочешь ты пойти со мной, Оттокар или нет! Решайся".
"Конечно, хочу, но подумай, если нас поймают - как взломщиков. - Перс
имеет безупречную репутацию ученого! Простое указание на наше подозрение
это же - ведает бог, это недостаточная приемлемая причина. - Не обижайся на
меня, но совершенно ли исключено, что ты мог ошибиться, когда услышал голос
Акселя?... - Не вскакивай, Синклер, пожалуйста, - расскажи мне еще раз
подробно, как это тогда случилось. - Может быть, ты был до этого чем-нибудь
взволнован?"
"Даже следа волнения не было! - За полчаса до этого я был на Градшине и
осматривал не в первый раз часовню св. Вячеслава и собор св. Вита, эти
странные постройки со скульптурами словно из запекшейся крови, производящие
каждый раз глубокое неслыханное впечатление на нашу душу, - и "башню
голода" и улицу
алхимиков. - Потом я спускался по замковой лестнице и невольно
остановился, так как маленькая дверь в стене, ведущая к дому Дарашикуха,
оказалась открытой. -Я в ту же минуту ясно услышал - это доносилось, должно
быть, из окна напротив - голос (и я клянусь всем святым: это был голос
Акселя) - кричавший:
"Раз... два... три... четыре..."
Ах боже мой, если бы я тогда сразу же проник в квартиру; - но прежде
чем я успел что-нибудь сообразить, турецкий слуга Дарашикуха захлопнул
калитку в стене. - Я говорю тебе, мы должны проникнуть в дом! - Мы должны!
- А что, если Аксель действительно жив! - Видишь ли, - ведь поймать нас
совершенно не могут. Кто же ночью ходит по старой замковой лестнице,
подумай, - и притом, я теперь так умею обращаться с отмычками, что ты
будешь удивлен".
* * *
Оба друга до темноты шатались по улицам, прежде чем привести в
исполнение свой план. Затем они перелезли через стену и очутились перед
старинным домом, принадлежавшим персу.
Строение, - одиноко стоявшее на возвышенности Фюрстенбергского парка,
- прислонилось, как мертвый сторож, к боковой стене поросшей мхом замковой
лестницы.
"Этот сад, эти старые вязы там внизу производят безотчетно-страшное
впечатление", прошептал Оттокар Дональ, - "и посмотри только, как угрожающе
выделяется Градшин на фоне неба. И эти освещенные оконные ниши там, в
замке. Правда, странный воздух веет здесь в этом старом городе. - Словно
вся жизнь ушла глубоко в землю - из страха перед подстерегающей смертью.
Разве у тебя нет такого чувства, что вся эта призрачная картина может в
один прекрасный день провалиться - как видение, Fata morgana, - что вся эта
спящая скрючившаяся жизнь должна была бы подобно призрачному зверю
проснуться для чего-то нового и страшного. - И посмотри только, там внизу
эти белые песчаные дорожки - словно жилы".
"Ну, иди же, - торопил Синклер, - у меня от волнения дрожат колени, -
здесь, - держи пока что план местности"...
Дверь скоро открылась, и оба друга ощупью поднялись по старой
лестнице, темное звездное небо, глядевшее через круглые окна, почти не
давало света.
"Не зажигай, могут заметить снизу - из беседки, заметить свет, слышишь,
Оттокар. Не отставай от меня. ..
Внимание, здесь выломана одна ступенька... Дверь в коридор открыта...
здесь, здесь, налево".
Они вдруг очутились в какой-то комнате.
"Да не поднимай же такого шума".
"Я тут не причем: дверь захлопнулась сама".
......................................
"Нам придется зажечь свет. Я каждую минуту боюсь что-ни: будь
опрокинуть, так много стульев на моем пути".
В эту минуту на стене блеснула искра и послышался какой-то шум -
похожий на стонущее вдыхание.
Легкий треск исходил от пола, от всех скважин.
На секунду воцарилась мертвая тишина. - Затем какой-то хриплый голос
громко и медленно стал считать:
"Раз... два... три..."
Оттокар Дональ вскрикнул, стал как сумасшедший царапать спичкой свой
коробок, - руки его тряслись от ужасного страха. - Наконец свет - свет!
Оба приятеля с ужасом взглянули друг другу в белое как известь лицо:
"Аксель".
"...четыре... пять... шесть... семь..."
"Зажигай свечу, скорей, скорей".
"...восем... девять... десять... одиннадцать..."
......................................
В нише, с потолка, прикрепленная на медном шесте, свешивалась
человеческая голова с белокурыми волосами. - Шест проходил в самый череп, -
шея под подбородком была связана шелковым шарфом... а под ней две
красноватых доли легких с бронхами и дыхательным горлом. - В промежутке
между ними ритмично билось сердце, - обвязанное золотой проволокой,
достигавшей пола и примыкавшей к маленькому электрическому аппарату. -
Жилы, туго натянутые, проводили кровь наверх из двух узкогорлых бутылок.
Оттокар Дональ вставил свечу в маленький подсвечник и вцеился в руку
своего друга, чтобы не упасть.
Это была голова Акселя, с красными губами, цветущим лицом, каззавшимся
живым - широко раскрытые глаза уставились с ужасным выражением на
зажигательное зеркало на противоположной стене, покрытой, по-видимому,
туркменским и киргиз:ким оружием и платками. - Повсюду своеобразные змеи и
обезьяны лежали среди разбросанных книг.
В стеклянной ванне, на столике, стоявшем в стороне, плавал в
голубоватой жидкости человеческий живот.
Гипсовый бюст Фабио Марини, стоявший на постаменте, серьезно смотрел
вниз на комнату.
Друзья не могли произнести ни слова; словно загипнотизированные,
уставились они на сердце этих ужасных человеческих часов, дрожавшее и
бившееся, как если бы оно было живым.
"Ради бога - прочь отсюда я потеряю сознание. - Будь проклято это
персидское чудовище".
Они хотели подойти к двери.
И вдруг, - опять этот неприятный скрежет, исходивший, как казалось,
изо рта аппарата.
Задрожали две голубых искры и отразились от зажигательного зеркала на
зрачках мертвеца.
Губы его раскрылись, - тяжеловесно высунулся язык, - потом спрятался
за передние зубы, - и голос прохрипел:
"Чет... вее... рть".
Потом рот закрылся и лицо уставилось прямо перед собой.
"Отвратительно!! Мозг функционирует... живет...
Прочь... прочь... на воздух... прочь отсюда!... свеча, возьми свечу,
Синклер!"
"Да открывай же, ради бога - почему ты не открываешь?"
"Я не могу, там, - там, посмотри!"
Внутренняя дверная ручка была человеческая рука, украшенная кольцами.
- Рука покойника; белые пальцы вцепились в пустоту.
"Здесь, здесь, бери платок! чего ты боишься... ведь это рука нашего
Акселя! "
......................................
Они стояли опять в проходе и видели, как медленно захлопывается дверь.
Черная стеклянная доска висела на ней: ДОКТОР МУХАММЕД ДАРАШИКУХ.
Анатом
Пламя свечи колыхалось от сквозного ветра на выложенной кирпичами
лестнице.
И вдруг Оттокар отшатнулся к стене и со стоном упал на колени:
"Здесь!... вот это...", он указал на ручку звонка.
Синклер поднес ближе свечу.
С криком он отскочил и уронил свечу...
Жестяной подсвечник зазвенел по ступенькам...
Как безумные, - с поднявшимися дыбом волосами, - со свистящим дыханием
они в темноте помчались вниз по ступенькам.
"Персидский сатана. - Персидский сатана!"
Густав Майринк
Растения доктора Чиндерелла
Видишь ли там маленькую черную бронзу между подсвечниками? Она была
причиной всех моих странных переживаний за последние годы.
Как звенья цепи связаны между собой эти призрачные беспокойства,
высасывающие из меня жизненные силы, и когда я прослеживаю эту цепь назад,
в прошлое, исходным пунктом является всегда одно и то же- бронза.
Если я стараюсь найти другие причины, всегда выплывает она же, словно
верстовой столб на дороге.
И куда ведет этот путь, к свету ли познания, или все дальше к
разрастающемуся ужасу, я не хочу знать и цепляюсь за короткие дни отдыха,
даруемые мне роком перед следующим потрясением.
В Фивах я выкопал ее из песка пустыни, - статуэтку, - совершенно
случайно, палкой, и с первой же минутой, когда я внимательнее рассмотрел
ее, я был охвачен болезненным любопытством узнать, что она, собственно
говоря, изображает. Вообще я не любознателен.
Сначала я спрашивал всевозможных исследователей, но без результата.
Только один из старых арабских коллекционеров, казалось, догадывался,
в чем было дело.
Изображение египетского иероглифа, предполагал он, и странное
положение рук у фигуры обозначает, вероятно, какое-то неизвестное состояние
экстаза.
Я взял эту бронзу с собой в Европу, и не проходило почти ни одного
вечера без того, чтобы я не погрузился в самые странные размышления по
поводу ее таинственного происхождения.
Часто мной овладевало неприятное чувство, словно я раздумываю о чем-то
ядовитом, злом, коварно и с удовольствием дающем мне возможность освободить
его из оков безжизненности, чтобы потом оно могло присосаться ко мне, как
неизлечимая болезнь, и оставаться мрачным тираном моей жизни. И однажды,
при каком-то совсем постороннем занятии, у меня мелькнула мысль,
разгадавшая мне загадку с такой силой и неожиданностью, что я вздрогнул.
Такие молниеносные откровения подобны метеорам в нашей внутренней
жизни. Мы не знаем, откуда они пришли, мы видим только их раскаленное
состояние и падение...
Это почти-что чувство страха... потом... тихое... так... так... словно
кто-то чужой... Что я хотел сказать... Извини, я часто становлюсь странно
отсутствующим с тех пор, как мне приходится волочить за собой мою
парализованную ногу... Да, ответ на мои размышления стал мне вдруг так
ясен...
- Подражание.
И как будто это слово разрушило стену, так зародилось во мне сознание,
что лишь это одно явится ключом ко всем загадкам нашего бытия.
Тайное автоматическое подражание, неосознанное, беспрерывное, - тайный
руководитель всех существ...
Всемогущий таинственный руководитель, - лоцман с маской на лице, -
молча на рассвете входящий на корабль жизни.
Приходящий из тех пропастей, куда направляется наша душа, когда
глубокий сон закрывает врата дня. И, может быть там, глубоко внизу, в
ущельях бестелесного бытия, воздвигнуто бронзовое изображение демона,
желающего, чтобы мы были похожи на него и стали бы его отображением...
И это слово: "подражать", этот короткий призыв "откуда-то", вывел меня
в путь, на который я тотчас же вступил. Я встал, поднял обе руки над
головою так же, как статуя, и опускал пальцы до тех пор, пока не дотронулся
до темени ногтями.
Но ничего не случилось.
Никакого изменения ни внутри, ни снаружи.
Чтобы не дать сделать ошибки в положении, я внимательно посмотрел на
фигуру и заметил, что глаза ее были закрыты и как будто спали.
Тогда я понял в чем дело, прервал упражнение и подождал, пока не
наступит ночь. Остановил тогда тикающие часы и лег, повторяя положения рук
и кистей.
Прошло несколько минут, но я не могу поверить, что заснул.
Вдруг мне показалось, что из меня поднимается далеко раздающийся шум,
как если бы большой камень катился в глубину.
И словно мое сознание вслед за тем упало с чудовищной лестницы, -
перескакивая две, четыре, восемь, все больше и больше ступенек, - так
рушилось толчками мое воспоминание о жизни, и признак мнимой смерти
наваливался на меня.
Что наступило затем, этого я не скажу, это не скажет никто.
Правда, смеются над тем, что у египтян и халдеев была магическая
тайна, охраняемая змеями Урея, тайна, которую из тысячи посвященных в нее
никогда не видал никто.
Не может быть клятв, думаем мы, связывающих так крепко.
И я когда-то думал так же, но в тот момент я понял все.
Это не относится к числу данных человеческого опыта, восприятия в нем
не идут одно за другим и не клятва связывает язык, а только одна мысль о
намеке на эти вещи здесь, - здесь в этом мире, - и уже ядовитые змеи жизни
нацеливаются на твое сердце.
Потому молчат об этой большой тайне, что она молчит сама о себе и
останется тайной, пока стоит мир.
Но все это имеет отдаленное отношение к тому опалившему меня удару,
после которого я не смогу никогда оправиться. И внешняя судьба человека
идет по другому пути, если хотя бы на одну минуту его сознание перейдет
через границы земного познавания.
Это факт, и я живой пример тому.
С той ночи, когда я вышел из моего тела, я не могу назвать это иначе,
изменился полет моей жизни, и мое раннее, столь спокойное существование
устремляетя теперь от одного загадочного, внушающего ужас переживания, к
другому, к какой-то темной, незнакомой цели.
Кажется, что какая-то дьявольская рука дает мне отдых через все более
короткие промежутки времени и выдвигает на мой жизненный путь картины
ужаса, становящиеся с каждым разом все страшнее. Словно для того, чтобы
вызвать у меня новый, незнакомый род сумасшествия, - медленно и с крайней
осторожностью, - вид сумасшествия, незаметный для окружающих и ощущаемый
только тем, кто охвачен им, причиняющий ему неописуемые муки.
В один из следующий дней после того опыта с иероглифом, я сразу сделал
открытия, принятые мною вначале за обман чувств: я слышал странно свистящие
или резкие звуки, прорезывавшие повседневный шум, видел блистающие цветы,
незнакомые мне до тех пор. - Загадочные существа появлялись передо мной,
неслышные и невидимые для людей, и производили в призрачной полутьме
непонятные и бесцельные движения.
Так, например, они могли изменять свою форму и внезапно лежать как
мертвые, спускались потом как длинные слизистые веревки по водосточным
трубам или сидели скрючившись, словно усталые, в тупой неподвижности в
темных сенях.
Это состояние ясновидения продолжается у меня недолго, - оно растет и
исчезает как месяц.
Постоянное уменьшение интереса к человечеству, желания и надежды
которого проникают ко мне словно издалека, говорит мне, что душа моя
постоянно находится на темном пути - далеко, очень далеко от человечества.
В начале я позволял шепчущим предчувствиям, наполнявшим меня,
руководить собой, - теперь, - я, как запряженная лошадь, и должен идти по
тому пути, на который меня направляют.
И вот, видишь ли, однажды ночью что-то заставило меня встать и погнало
меня бесцельно по тихим улицам старого города ради фантастического
впечатления, получавшегося от этих старинных домов.
Неуютно в этой части города, как нигде в мире.
Там никогда не бывает совсем светло, никогда не бывает полного мрака.
Какой-то бледный, тусклый свет исходит откуда-то, и струится, как
фосфоресцирующий пар с Градшина на крыши.
Завернешь в какую-нибудь улочку и видишь мертвую тьму и вдруг, из
какой-то щели, выглянет призрачный луч света и, как длинная злая булавка,
вонзится в зрачки.
Из тумана вынырнет дом, - с обломанными плечами и уходящим назад лбом,
и начнет таращить бессмысленно, как околевающий зверь, свои пустые
чердачные отверстия на черное небо.
Стоящий рядом вытягивается, жадно стремясь посмотреть своими тлеющими
глазами на дно колодца, чтобы узнать, там ли еще дитя ювелира, утонувшее
сто лет тому назад. А если идти дальше по торчащим камням мостовой и вдруг
взглянуть вокруг себя, захочется держать пари, что только что на вас из-за
угла глядело губчатое бледное лицо, -но не на уровне плеча - нет, совсем
внизу, где могла бы быть голова большой собаки...
Ни одного человека не было на улице.
Мертвая тишина.
Древние ворота молча стояли.
Я свернул на Тунскую улицу, где находится дворец графини Морцин.
Там, съежившись, стоял в тумане узкий дом, имевший в ширину только два
окна, чахоточное, злобное строение, там я остановился, прикованный, и
почувствовал, что меня охватывает состояние ясновидения.
В таких случаях я действую молниеносно, словно под влиянием чужой
воли, и вряд ли знаю, что прикажет мне следующая секунда.
И так, я открыл здесь только прислоненную дверь и, пройдя через
какой-то проход, спустился вниз по лестнице в погреб: словно я был из числа
обитателей дома.
Внизу незримые вожжи, ведшие меня, как несвободное животное, были
отпущены, и я остановился в темноте с мучительным сознанием, что действие
совершено мною бесцельно.
Зачем я спустился вниз, почему у меня не явилось даже мысли прекратить
такие бессмысленные выходки...
Я был болен, по-видимому, болен, и я радовался, что ничто другое,
никакая таинственная, загадочная рука не принимала в этом участия. Но уже в
следующий момент мне стало ясно, что я открыл дверь, вошел в дом, спустился
по лестнице, не натолкнувшись ни разу, совсем как кто-то, знающий каждый
шаг, и моя надежда рассеялась как дым.
Постепенно глаз мой привык к темноте, и я посмотрел вокруг себя.
Там, на ступеньке лестницы кто-то сидел. Как это я не задел его,
проходя мимо.
Я видел сгорбленную фигуру, расплывавшуюся в темноте. Черную бороду на
обнаженной груди. И руки были обнажены. Только ноги, казалось, были в
штанах или платке.
В положении рук было что-то страшное, они были странно отогнуты, почти
под прямым углом к телу.
Долго я, не отрываясь, смотрел на человека. Он был так мертвенно
неподвижен, что казалось, очертания его въелись в задний фон и останутся
там до тех пор, пока не разрушится дом.
Меня охватил холодный ужас, и я бесшумно пошел дальше по коридору,
вдоль его изгибов.
Один раз я схватился за стену и попал рукой в деревянную решетку,
какую употребляют для того, чтобы выращивать ползучие растения. По-видимому
их там было много, так как я чуть не повис в сети стебельчатых разветвлений.
Непонятно было одно, что эти растения или, может быть, что-либо
другое, были на ощущение теплокровными и топорщились и вообще производили
на осязание впечатление животных.
Я еще раз протянул руку, и испуганно отпрянул, на этот раз я
дотронулся до шарообразного предмета, величиной в орех, мокрого на ощущение
и тотчас же отскочившего. Был ли это жук?
В это мгновение где-то вспыхнул свет и на одну секунду осветил стену
передо мной.
Все страшное и ужасное, что я когда-либо переживал, было ничто по
сравнению с этим мгновением.
Каждый фибр моего тела вопил в неописуемом ужасе.
Немой крик при парализованных горловых связках, пронизывающий
человека, как ледяной холод.
Сетью из усиков кроваво-красных жилок была покрыта стена до самого
потолка и из нее, как ягоды, смотрели сотни вытаращенных глаз.
Один из них, бывший только что в моей руке, быстро вздрагивая,
двигался взад и вперед и зло косился на меня.
Я почувствовал, что упаду и бросился два, три шага вперед, облако