Мазова Наталия. Золотая герань, или альтернативная история просто Марии с элементами фэнтази

   "Не забыть утром прогнать ее умыться," - подумал он. - "Хотя она, пожалуй, и сама не забудет... Главное, чтобы съела очередную свою таблетку и была уверена, что сделала все от нее зависящее..." - он невольно усмехнулся. Если дочь его должна прийти в мир - что Тому, кто все видит и понимает, до каких-то противозачаточных, пусть даже и трехфазных!
   Она будет удивительной, наша с тобой дочь - с твоей красотой, но моим характером, замкнутой, как ты, но твоя сдержанность прорастет в ней упрямством и моей непокорностью. Магия же ее не будет иметь аналогов в мироздании, ибо ни разу еще не восставал в славе своей Огонь в женском обличье. Все что угодно будет в ее жизни, взлеты и падения, любовь и отчаяние - все, кроме спокойной размеренной жизни, идеала живущих в Ругиланде...
   Так храни же ее, Мариллия, девочка моя, потому что и твоя жизнь теперь сильно отклонится от ругиландского идеала успеха, здоровья и достатка. Ибо природа не задумывала для герани золотого цвета, и если уж однажды она расцвела им, вопреки всему - бессмысленно ждать повторения чуда...
   Бессмысленно?!
   Он в бессилии стиснул зубы, когда строго и властно, со всей беспощадностью встало перед его внутренним взором то, о чем он запрещал себе вспоминать весь этот безумный вечер - то, ради чего он исчезал на три дня из Плескавы на самом деле...
   ...лаборатория - как еще назвать эту громадную комнату, сплошь заставленную приборами непонятного назначения, с плотно сдвинутыми шторами на окнах. В углу, уткнувшись лицом в монитор, с чутко замершей на клавиатуре рукой - крепкий широкоплечий мужчина лет тридцати пяти.
   Воздух в лаборатории стерильно неподвижен, но все равно его коротко остриженные волосы цвета спелой пшеницы словно шевелит неощутимый ветерок. Шамур, Лорд Ветра, чаще именуемый Повелителем Техники.
   В середине комнаты стоит кресло под большим не то колпаком, не то шлемом... Маре оно, наверное, напомнило бы парикмахерскую сушилку для волос.
   Тем более что и сидит под этим колпаком совсем еще девчонка смуглокожая, с голыми коленками, не скрытыми желтым рабочим халатиком. Колпак наполовину скрывает ее несомненно симпатичное личико, видны лишь ямочка на подбородке, полные губки и широкие ноздри мулатки. Впрочем, здесь, в Слэрте, принято говорить - евроафры.
   Вот только сидит эта девчушка словно на троне - напряженно прямая спина, руки, застывшие на подлокотниках... И тянутся в разные стороны от серебристого шлема жгуты проводов, соединяющие его с другими приборами.
   А третий в этой лаборатории - он, Серраис, - мечется по ней сложными зигзагами, стараясь не натыкаться на оборудование, что получается не всегда...
   - Хорошо, - голос его вздрагивает. - А если не сразу? Если дать ей родить ребенка на Тихой Пристани и забрать к себе сразу после родов?
   В ответ раздается пугающе бесстрастный голос юной пифии на электронном алтаре:
   - Вероятность адаптации близка к единице.
   Вероятность прикрытия ее от ударов извне - близка к единице. Вероятность появления новых детей с выдающимися способностями - ноль целых шестьдесят пять сотых. Вероятность сохранить жизнь данному ребенку до восемнадцати лет - ноль.
   - Снова ноль... - он в изнеможении прислоняется к узкому просвету стены между двумя приборами. - Значит, девчонка может вырасти только на Тихой Пристани? Только там?
   - Тихая Пристань - единственная Суть, где вероятность сохранения данной жизни близка к единице, - размеренно отвечает голосом девушки Машина Вероятностей, одно из гениальнейших изобретений Лорда Ветра. Прямо дрожь пробирает от этой нечеловеческой бесстрастности. Недаром в Авиллоне считают, что еще неизвестно, с кем хуже иметь дело - с черным магом или с Шамуром, Хранителем Слэрта на Сути Колокольный Звон...
   Он, Серраис - тоже Лорд. Равный. Он выше общественного мнения - но и ему стоило немалого труда переломить себя и воспользоваться услугами зловещей Машины Вероятностей...
   Ибо... как там у этого писателя с Техноземли, который был военным летчиком... мы всегда в ответе за тех, кого приручили.
   А за тех, к кому сами успели привязаться - в ответе вдвойне.
   Мара, Маруте, дева Мариллия - у тебя ЕСТЬ шанс вырваться из ругиландского болота, в котором не взрываются гранаты! Шанс стать свободной и чистой, шанс увидеть все мироздание, шанс обрести силу в творчестве любви, а может быть, и в каком ином - и быть со мной... И я сам, своими руками отберу у тебя этот шанс в обмен на сомнительную честь стать матерью Огненной. Той из Круга Жриц, которой Тень уже целых одиннадцать раз не позволяла воплотиться - и которую можешь воплотить только ты! Той, без которой весь этот Круг неполон и не выполняет своей миссии в мироздании...
   Боги, за что?! Я же действительно люблю тебя, Мара!
   Недаром каждого из Братства разнообразные ведуны и экстрасенсы видят внутренним взором как сияющую фигуру с черными руками...
   - Все, - нервно бросил Повелитель Слова Повелителю Техники. - Вырубай свой Дельфийский оракул. Все ясно, блинн...
   Коротко кивнув, Шамур набрал на клавиатуре серию команд. Пару раз мигнули какие-то индикаторы, поза девушки в кресле сразу стала менее напряженной, а через несколько секунд она уже выбиралась из-под шлема, по-кошачьи потягиваясь, чтобы размять затекшую спину.
   - Я больше не нужна? - не верилось, что эта фраза, прозвеневшая колокольчиком, и те бесстрастные прорицания произносились одними и теми же устами...
   - Спасибо за помощь, Луара, - ответил Шамур, не поднимаясь из-за монитора. - Теперь можешь появиться в лаборатории только послезавтра.
   Только смотри, отдыхай, а не носись по танцам и волейбольной площадке!
   В ответ девушка рассмеялась так звонко, что сразу стало понятно, каким образом она намерена использовать день законного отдыха.
   Может, для кого-то и черная магия, а для этой Луары - просто работа...
   Когда дверь за ней захлопнулась, Серраис рывком дернул штору, пропуская в лабораторию горячий свет заката. Отчаяние стыло в его взгляде.
   - Что ж, я доиграю до конца, - процедил он сквозь зубы, пытаясь казаться спокойным. - Все как положено - соблазню, охмурю... мне ведь это легче, чем кому бы то ни было... И исчезну.
   - А до этого ты не играл? - возразил Шамур. - Не забывай, что Мариллия любит не Лорда Огня, а журналиста с зеленым паспортом. Человека, которого на самом деле никогда не существовало.
   А на балу ты, наоборот, сумеешь показаться ей таким, каким бываешь в Ордене...
   - Ага, - невесело усмехнулся Серраис. - Скорее уж как в Городе Огня и Снега. Но там все равные, все сильные, и такая магия никому не вредит. Одно дело - играть в игру по правилам, и совсем другое - даже не понимать, что с тобой играют. Все равно что наркотик вколоть без разрешения. Не случайно же вся подобная магия считается не вполне дозволенной...
   - Ты чего-то боишься? - повернулся к нему Шамур.
   Лорд Огня тяжело вздохнул:
   - Знаешь, сколько раз я покупал на ЭТО вечер удовольствия? Да и кто бы на моем месте не воспользовался подобным даром? Вот только за любовь я этим золотым блеском не платил никогда.
   Наоборот, к каждой по-настоящему любимой женщине мне с трудом приходилось пробиваться сквозь то, чем сделала меня Лань...
   С этими словами он мягко опустил руку на край стола, так, что полоса закатного света легла как раз на его запястье. Миг - и запястье это оделось браслетом из желтого металла шириной в четыре пальца. Лицо Серраиса недовольно дернулось, словно от неприятного воспоминания.
   Едва различимо для простого взгляда солнечный браслет потек, поплыл, и даже Шамур не уловил момента, когда желтый металл стал красноватым янтарем.
   - Зачем ты наделила меня еще и этим, Владычица Песен? - шепнул еле слышно Серраис. - Разве я стал от этого счастливее? Они же не в меня влюбляются, а в твою выдумку!
   В ответ Шамур лишь крепко, по-дружески, стиснул его ладонь...
   Вот так. Так ли, сяк ли - сделанного не разделаешь. И даже боги вряд ли знают, какие из этого проистекут последствия, Мара, девочка моя... прости меня за то, что я исковеркал твою жизнь. Все, что я еще могу подарить тебе в благодарность - лишь забвение... Мина замедленного действия уже тикает в твоем подсознании, но кое-что ты забудешь прямо сейчас - иначе просто не сможешь жить с этой болью.
   Забудешь песни еретика Гинтабара и слово "Помнящий", забудешь огонь, целующий твое тело, забудешь, что в этот вечер глаза мои были голубыми, а не янтарными... Спи, госпожа моя, спи...
   Он легонько подул ей в лицо. Она тут же приоткрыла влажный рот, словно даже во сне искала его губ, шепнула: "Лазор..."
   Правильно, Лазор. Не Серраис. Уже завтра ты не сможешь вспомнить это имя. А через неделю - и не захочешь...
   * * *
   Когда Мара проснулась, ничто в номере не напоминало о вчерашней мистической оргии.
   Исчезли разбросанные по полу карнавальные наряды, свеча стояла на полке и даже не выглядела обгоревшей, а сам Лазор, в своих обычных серых брюках и голубой рубашке, сидел в кресле у стены, листая какой-то журнал.
   - Доброго утра, прекрасная Мари, - произнес он своим прежним голосом, в котором ничего не осталось от вчерашнего звенящего серебра. - С Рождеством тебя! Снились ли тебе сны столь же прекрасные, как ты сама, или после вчерашних бесчинств ты спала как убитая?
   - Скорее последнее, - невольно улыбнулась Мара.
   - Тогда иди приводи себя в порядок. По случаю праздника о редакции можно не думать, так что весь сегодняшний день - наш. Решай, куда мы сегодня пойдем...
   - Лазор! - почти простонала Мара. - Сегодня последний наш день - ну зачем еще куда-то идти!
   - Здравая мысль, - он кивнул вроде бы серьезно, но в глазах его искрилась неуловимая смешинка. - Тогда ты не будешь возражать, если я закажу завтрак прямо в номер?
   Хлесткие струи воды, казалось, вымывают из сознания пелену наваждения. Мир, пошатнувшийся было вчерашним вечером, снова обретал незыблемость, и Мара уже не была уверена, что ей не почудились вчерашние действа со свечой...
   Целующее пламя - примерещится же такое! Гипноз, может быть? Гипноз может заставить чувствовать наслаждение вместо боли, но он не прикажет пламени не жечь тело. Однако вот ее грудь, руки, шея - нигде ни малейшего следа ожогов.
   Наверное, она просто лишку выпила там, в молодежном центре - знала эту свою слабость и никогда не пила помногу, но вчера разве возможно было удержаться!
   Вода, стекавшая с ее лица, окрасилась в зеленовато-лиловый цвет. При взгляде на эти темные потеки Мару почему-то передернуло.
   Когда она, завернувшись в халат, выплыла из душа, на столе уже дымился кофе и шипела яичница с кучей добавок, и Лазор раскладывал сыр по ломтикам хлеба.
   - Как тебе вчерашний бал? - осведомился он с пре- увеличенным спокойствием. - Не правда ли, чудно?
   - Знаешь, после... после того, что было здесь... у меня уже все как в тумане. Помню только, как танцевали и как ты пел. Я даже не подозревала, что ты умеешь петь и играть...
   - А на чем? Моя гитара осталась в Ледограде, - легко ответил он. - Я и вчерашнюю-то у кого-то позаимствовал.
   - А жалко... - протянула Мара. - Мне так понравилось! Особенно первая, как там: "Наша сказка вечерняя замыкает свой круг..."
   - Да ну, - отмахнулся Лазор. - Не пел уже черт знает сколько, так что вчера безбожно переврал все, что только мог... Тебе намазать хлеб маслом или будешь просто сыр? Я, например, люблю именно всухую...
   - Но мне лучше намажь, - Мара откинулась на спинку кресла. Господи, как же все хорошо, и даже думать не хочется, что уже сегодня, в два часа ночи, придет конец этому мимолетному счастью... Нет, жить надо исключительно сегодняшним днем - в конце концов, впереди у них еще пятнадцать часов, целая вечность!
   Вскоре после завтрака они снова забрались в постель - но на этот раз Мара взяла на себя всю инициативу. Очарование новизны слегка притупилось, но его поцелуи все так же приводили ее в трепет, особенно когда он касался губами ее груди. Ее же ответные ласки были просто бешеными, словно она хотела вложить полжизни в эти немногие оставшиеся им часы. И в упоении желания возвращалась прежняя четкость и ясность - вот они, руки его и губы, а то, сверхъестественное, всего лишь почудилось...
   - Лазор, любимый мой, счастье мое...
   На стук в дверь она даже не отреагировала. Тогда дверь скрипнула, и голос Генны вывел ее из любовного дурмана:
   - Мара, мой поезд через три часа... Ой, прошу прощения! Я просто хотела забрать веер и шаль, не знала, что ты...
   - То и другое на полочке в шкафу, - отрывисто бросила Мара, не желая ни на секунду прерывать самое важное на земле дело.
   Из-за распахнутой дверки шкафа Генна искоса взглянула на любовников, которые уже успели позабыть о ней. И тогда, взяв свои вещи, Генна воровато повернула замочек на сумочке Мары...
   Если б Лазор вовремя не спохватился и не начал приводить Мару в чувство, она вполне могла бы опоздать на свой поезд. Пока снова нежилась в душе, пока укладывала чемодан, а ведь надо было еще успеть сделать множество мелких дел - сдать постельное белье, отнести посуду, что-то там дооформить в связи с путевкой...
   Когда он помогал ей собирать и укладывать вещи, руки их то и дело встречались, и она опять и опять тянулась к нему губами - но теперь он был непреклонен:
   - Давай, прекрасная Мари, нечего! Сама же жаловалась, что если задержишься хоть на день, то твой руководитель диплома этого не поймет!
   - Знаешь, Лазор, если бы у нас было хотя бы место для следующей ночи наплевала бы я на все... - не сдержавшись, она шмыгнула носом.
   - Ну вот, опять, хорошая моя... Не реви! Запиши мне свой адрес - не в Линате же твой Дверис и не в Когури! Как только стану хоть чуточку посвободнее - обязательно попытаюсь разыскать тебя!
   Дрожащим почерком она вывела на листке блокнота оба своих адреса, и общежитский в Дверисе, и домашний в Алдонисе.
   - Пиши, обязательно пиши! Как жаль, что у тебя нет адреса, только ящик до востребования...
   Транспорт уже не ходил, пришлось ловить попутку до вокзала. Лазор пообещал водителю двадцатку, и тот рванул по пустынным улицам Плескавы, как заправский автогонщик...
   ...в это время в поезде, мчащемся в сторону Ковнаса, в третьем купе на верхней полке плакала в подушку молодая женщина в сером брючном костюме. Все спали, никто не слышал ее - можно было не стесняться.
   Поплакав, она запустила руку под подушку и в который раз принялась при синеватом свете ночника перебирать пачку украденных фотографий.
   Вот он на углу улиц Швесос и генерала Кайстита, на фоне устремленной в небо зеленой стрелы шпиля церкви Эленисте; вот они вдвоем у ажурной решетки моста через Дийду; вот он весело замахивается снежком на объектив...
   - Дура я была, - шептала себе под нос Генна.
   - Какая же я была дура! Только и осталось, что песни его в тот вечер, да - "ты мудра, кошка"...
   Ну разве способна оценить эта ухоженная Мара такого, как Он?!
   ...- Провожающих просим покинуть вагоны! - в который раз надрывался проводник. Ступеньки уже втянули, и Мара стояла на коленях у еще открытой двери вагона, и губы Лазора - как раз на уровне ее головы - в последний раз нежно пробегали вдоль корней ее волос. Еще минута... еще несколько секунд... и все равно не верится, что вот тронется сейчас поезд - и ничего не будет...
   - Я напишу тебе, прекрасная Мари, обязательно напишу...
   Вагон дернулся. Проводник хмуро посмотрел на них, никак не могущих разнять рук.
   - Молодой человек, девушка, я дверь закрываю!
   - Прощай, Лазор, любимый мой!!! - отчаянно выкрикнула Мара в закрывающуюся щель, и еще успела увидеть ответный взмах его руки...
   Поезд скрылся в ночи. Серраис еще минуту постоял на перроне под погасшим фонарем. Как тогда, на лыжной прогулке, снег запутывался в его пышных волосах, мешая золото с серебром.
   Вот и все. Теперь осталось только ждать.
   Тревожными ночными птицами перекликнулись над его головой вокзальные сигналы. "Пассажирский поезд номер сто семьдесят девять Селга - Вилена прибывает на второй путь..."
   Он в последний раз окинул взглядом ночную станцию - было в ней, как в любом начале больших дорог, нечто тревожное и манящее. "Наша дочь будет безумно любить такие места!" - подумал он с неожиданно счастливой улыбкой - и сделал шаг, и ночь на минуту разомкнулась, пропуская его домой, в Город-для-всех...
   ...а в опустевшем номере гостиницы "Бирута"
   сохли и опадали листья герани, и увядшие цветы, уже не золотые, а блекло-рыжие, усеяли весь подоконник...
   * * *
   ПОСЛЕСЛОВИЕ
   В феврале Имару Юлантису пришло долгожданное приглашение возглавить кафедру органической химии в Дверисском текстильном институте. Сразу начались хлопоты с продажей квартиры в Алдонисе, с переездом...
   И тогда же, в конце февраля, последний анализ окончательно подтвердил Мара беременна.
   Никто, даже ее строгая мать, и в мыслях не имел осуждать ее. Ну, побаловалась девушка с парнем, на то и молодость дана - но чтобы не сработали противозачаточные таблетки! Семья и подруги, гинеколог и руководитель диплома - ее жалели все, глядя на ее пока еще плоский живот такими глазами, словно не новая жизнь таилась там, а страшная раковая опухоль...
   Мать даже предлагала аборт, но врачи были непреклонны: первая беременность, да при таком безупречном здоровье, когда можно троих... Будет рожать! А уж после родов... там видно будет.
   Саму Мару эта жалость сначала удивляла, потом начала оскорблять. Почему никто не понимает, какое это счастье - получить от любимого такой верный залог, такой драгоценный подарок! "Будет сын", - определили врачи в конце марта, и Мара тут же решила, что назовет его Лодор, в честь отца.
   Сын Лазора... его маленькая копия...
   Беременность переменила ее - она стала задумчивой и рассеянной, словно все время прислушивалась к биению новой жизни в себе.
   По-прежнему усердно работала над дипломом, просиживала положенное число часов в Государственной научной библиотеке, не уклонялась от работ по обустройству новой квартиры - но все это словно скользило мимо нее, она была здесь - и не здесь. Ей прощали и это - причуды беременных женщин известны всем.
   А за спиной покачивали головами - ай-яй-яй, как жалко, такая славная девушка и попала в такую беду!
   Странно, но рождественский бал и последующий вечер любви как-то размылись, потускнели в ее памяти. Зато последний день и все, что было до отъезда Лазора в Руту, помнились совершенно отчетливо. Мара часами перебирала в памяти эти воспоминания, восстанавливая в подробностях каждую прогулку, каждый диалог, каждое его прикосновение...
   А писем от Лазора не было и не было. Раз в неделю Мара заходила в свою старую общагу, но ее ждал один и тот же ответ: "Какие могут быть письма, вы же выселились!"
   "Проклятье! До чего не ко времени эта новая квартира!" - думала Мара в отчаянии. "Может, и пишет - но где я, а где эти письма!"
   Дважды она посылала Лазору свой новый адрес на ящик до востребования в Плескаве - бесполезно.
   Неужели... неужели она была для него всего лишь мимолетным увлечением, с глаз долой - из сердца вон? Неужели он уже забыл ее? Да нет, разве можно забыть ТАКОЕ! Наверное, забегался, замотался в своей редакции и даже минутки нет, чтобы забежать на почту и сунуть в окошечко зеленый паспорт...
   Земля с воспаленной кожей... "А небо, ее любимый, глядит на нее равнодушно, подругу свою не желая прикрыть одеялом снега..."
   "Как я на нее похожа!" - горько думала Мара всякий раз, когда спрашивала очередного своего знакомого о когурийской поэтессе XIV века Йе Мол. Но никто не знал такой поэтессы, а ей так хотелось где-нибудь найти и прочитать ее стихи...
   Один раз она забрела в старый букинистический на набережной Дверивы, где книги стояли в открытом доступе на обшарпанных полках. Йе Мол не оказалось и там, но на одной из полок она наткнулась на маленькую книжечку с надписью на обложке: "Культурное наследие Ань Вэя. Лю Тун Старшая, "Двадцать семь признаков боли".
   Ань Вэй, конечно, не совсем Когури, зато автор тоже женщина... Мара наугад раскрыла книжечку - и тут же ее взгляд наткнулся на строки:
   Нечаянно касаешься руки, Скользящий взгляд, неловкая походка Твое волненье выдают.
   Едва ли Забуду ночь в исходе декабря, Что до сих пор смениться медлит Утром...
   Не раздумывая, Мара схватила с полки книжечку и кинулась к кассе.
   Зима в этом году долго не хотела уходить: снег таял и снова выпадал, оттепель сменялась холодами... Сейчас была уже первая декада мая, но мир все еще оставался пыльным, и почки на деревьях набухли, а раскрываться и не думали.
   Земля жаждала дождя - но его все не было и не было...
   Мара дождалась, пока отец и мать уснут, завернулась в шерстяное покрывало и вышла на лоджию. Их новая квартира была на первом этаже, и голые ветки сирени и рябины протягивали к ней руки сквозь еще не застекленные квадратики рам.
   Она опустилась в старенькое раскладное кресло и раскрыла "Двадцать семь признаков боли", успевшие стать ее молитвенником за эти пять недель.
   Пять недель... Пятый месяц ее беременности.
   Книжка была заложена фотографией Лазора - единственной, которую оставила ей Генна. Из жалости или она просто за что-то зацепилась в сумочке - сейчас уже не узнать.
   Когда Мара обнаружила кражу, то неделю не могла прийти в себя от такого вероломства. Потом сообразила, что у нее остались негативы, сдала их на повторную печать, но и здесь подстерегала ее неудача: не только не сделали фотографий, но и безнадежно испортили негативы... Хоть плачь!
   Только самая первая фотография и осталась: на галерее Плескавской крепости, вполоборота, с взлохмаченными медовыми кудрями и чуть виноватой улыбкой...
   Отрада и мука мне думать о нем постоянно.
   И прочие все наслажденья забыты беспечно.
   Одним лишь желаньем охвачена: взор его встретить.
   Но тонкими пальцами боль прикасается к векам, Мешая мне видеть...
   С улицы падал свет фонаря - Маре вполне его хватало. Она торопливо перелистала книжку, ища любимое... Да, вот оно, под номером двадцать четыре:
   Что в одиночестве моем, любимый, Мне помешало думать о тебе?
   Влюбленных смех и поцелуев звуки, Что с улицы слышны.
   Не для меня По лунным нитям мотыльки ночные С небес спустились.
   - С тех пор, как тебя нет рядом, мне горько об этом помнить, - тихонько прочитала Мара, глядя на соседнюю страницу. - Старательно каждый вечер пытаюсь забыть об этом...
   Ночь молчала. Но странно напряженным было это молчание - словно там, во тьме, кто-то чего-то тревожно ждал...
   Она снова зашептала, словно заклинание, водя по странице уголком фотографии:
   - Мака дурманнее взгляд твой и речи, Розы нежнее губы скупые.
   Воспоминаний букет, перевитый Жесткой осокой, руки мне режет.
   Чертополох открывает под утро Взгляд свой лиловый, но кто мне ответит:
   Что за цветок расцветет в моем сердце В день, когда снова с тобою увижусь?
   ...странно, раньше она как-то проскальзывала мимо этого стихотворения, но сейчас словно кто-то нарочно заставил ее обратить внимание именно на него...
   - Что за цветок расцветет в моем сердце? - растерянно повторила Мара, слепо глядя в ночь.
   - Не спрятать голодного взгляда под затканным звездами газом... Не спрятать греховных мыслей под вымученной насмешкой... Не спрятать имя Мария под скромным вседневным Мара и тела не упокоить под грудой опавших листьев... боже мой, что это, это ведь не Лю Тун! Восемь строк, это же лисан! Это... Йе Мол? Или я сама?!
   И в этот момент она в первый раз почувствовала, как шевельнулся в ней ребенок Лазора.
   ...Утром Мару разбудил голос матери:
   - Ты только глянь в окно! Вчера еще ни зелениночки, а сегодня как по заказу - и сирень, и рябина! Дождик, что ли, ночью прошел?
   Да нет, я сплю плохо, услышала бы... А у соседнего дома как стояли голые, так и стоят...
   Маре стало страшно. А почему - она и сама не умела объяснить!
   Сухая весна сменилась таким же сухим летом.
   Горели хлеба на полях, горели смолистые сосны в сухих как спички лесах... Огонь терзал землю, и она терпела покорно, как все прощающая мать.
   В начале июля Мара с успехом защитила диплом. Ей тут же дали рекомендацию в аспирантуру, но было очевидно, что поступление придется отложить как минимум на год, а скорее всего на два...
   Все в ней, как в природе, высохло и перегорело.
   Вестей от Лазора по-прежнему не было, и она уже почти была готова поверить тому, что говорила о нем мать... Из поликлиники в Плескаву ушел запрос для подтверждения данных о генофонде и получен совершенно неожиданный ответ: человек по имени Лазор или Лодор Угнелис никогда не был прикреплен ни к одной поликлинике города!
   - Ты сама видела у него этот зеленый паспорт? - безжалостно допрашивала Мару мать. - Никакой он не журналист, этот твой Лодор, а самый настоящий проходимец! Скрылся, а ты страдай! Ничего, осталось два месяца...
   Но все произошло гораздо раньше. Схватки у Мары начались вечером двадцать пятого августа, в день, когда духота в Дверисе стала уж вовсе нестерпимой. Ее быстро отвезли в лучшую клинику, но после укола схватки не ослабились - по всем признакам это были настоящие роды, хотя до срока, назначенного природой и врачами, оставался еще целый месяц...
   - Мало того, что от неизвестного отца, так еще и недоносок! - качала головой акушерка. - Девочку жалко, такая ведь славненькая! Доктор Йинара, ну пусть он будет у нее как бы не в счет! Три с половиной в карте написано, вот и сочтем его за половинку, а она пусть рожает своих троих от хорошего мужа...
   - Вы ничего не понимаете... - шептала Мара, закусив губы от разрывающей тело боли. - Просто маленький Лодор устал ждать там, внутри...