Страница:
Но странное дело! В сознании у заместителя главного инженера по эксплуатации четвертого энергоблока возникло и жило теперь как бы два образа, две мысли. Одна: «Реактор цел. Подавать воду». Вторая: «Графит на земле, топливо на земле. Откуда, спрашивается? Непонятно откуда. Активность бешеная. Нутром чую активность».
– Все! – приказал Дятлов. – Откатываемся! Они вернулись на БЩУ-4. Горбаченко прошел к себе, на щит дозиметрии. Должен вот-вот подойти замначальника службы РБ (радиационной безопасности) Красно-жон.
Общая экспозиционная доза, ими полученная, составила 400 рад. К пяти утра началась рвота. Очень плохое самочувствие. Смертельная слабость. Головная боль. Буро-коричневый цвет лица. Ядерный загар.
Горбаченко и Дятлов своим ходом ушли на АБК-1 и далее «скорой» – в медсанчасть…
Свидетельство жены заведующего сектором атомной энергетики ЦК КПСС Альфы Федоровны Мартыновой:
«26 апреля 1986 года в 3 часа ночи раздался у нас дома междугородный телефонный звонок. Из Чернобыля звонил Марьину Брюханов. Закончив разговор, Марьин сказал мне:
– На Чернобыле страшная авария! Но реактор цел…
Он быстро оделся и вызвал машину. Перед уходом позвонил высшему руководству ЦК партии по инстанции. Прежде всего Фролышеву. Тот – Долгих. Долгих – Горбачеву и членам Политбюро. После чего уехал в ЦК. В восемь утра позвонил домой и попросил меня собрать его в дорогу: мыло, зубной порошок, щетку, полотенце и т. д.»
В 4 часа 00 минут утра 26 апреля 1986 года Брюханову из Москвы последовал приказ:
«Организуйте непрерывное охлаждение атомного реактора».
На щите дозиметрии второй очереди Николая Горбаченко сменил заместитель начальника службы РБ (радиационной безопасности) АЭС Красножон. На вопросы операторов, сколько работать, отвечал стереотипно:
– На диапазоне 1000 микрорентген в секунду – зашкал. Работать пять часов из расчета набора двадцати пяти бэр.
(Это говорит о том, что замначальника службы РБ также не смог определить подлинную интенсивность радиации.)
Акимов и Топтунов тоже по нескольку раз бегали наверх к реактору посмотреть, как действует подача воды от второго аварийного питательного насоса. Но огонь все гудел и гудел.
Акимов и Топтунов уже были буро-коричневыми от ядерного загара, уже рвота выворачивала нутро, уже в медсанчасти Дятлов, Давлетбаев, люди из машинного зала, уже на подмену Акимову прислали начальника смены блока Владимира Алексеевича Бабичева, но Акимов и Топтунов не уходили. Можно только склонить голову перед их мужеством и бесстрашием. Ведь они обрекали себя на верную смерть. И тем не менее все их нынешние действия вытекали из ложной первоначальной посылки: «Реактор цел!» Никак не хотели поверить они, что реактор разрушен, что вода в него не попадает, а, захватывая с собой ядерную труху, сливается на минусовые отметки, заливая кабельные трассы и высоковольтные распредустройства и тем самым создавая угрозу обесточивания трем другим работающим энергоблокам.
«Что-то мешает воде попадать в реактор… – думал Акимов. – Где-то на линии трубопроводов закрыты задвижки…»
Они проникли с Топтуновым в помещение питательного узла на двадцать четвертой отметке реакторного отделения. Помещение было полуразрушено взрывом. В дальнем конце пролом, видно небо, пол залит водой с ядерным топливом, активность до пяти тысяч рентген в час. Сколько может жить и работать человек в таких радиационных полях? Бесспорно, что недолго. Но здесь было сверхдопинговое состояние, необычайная внутренняя собранность, мобилизация всех сил организма от запоздалого сознания вины, ответственности и долга перед людьми. И силы откуда-то брались сами собой. Они должны уже были умереть, но они работали…
А воздух здесь, как и везде вокруг и внутри четвертого энергоблока, был плотным и пульсирующим, радиоактивным ионизированным газом, насыщенным всем спектром долгоживущих радионуклидов, которые извергал из себя разрушенный реактор.
Они вручную с большим трудом приоткрыли регулирующие клапаны на двух нитках питательного трубопровода, а затем поднялись через завалы на двадцать седьмую отметку и в небольшом трубопроводном помещении, в котором было почти по колено воды с топливом, подорвали (приоткрыли) по две задвижки трехсотки. По ходу было еще по одной задвижке на правой и левой нитках трубопровода, но открыть их сил уже не хватило ни у Акимова и Топтунова, ни у помогавших им Нехаева, Орлова, Ускова…
Предварительно оценивая ситуацию и действия эксплуатационного персонала после взрыва, можно сказать, что безусловный героизм и самоотверженность проявили турбинисты в машинном зале, пожарники на кровле и электрики во главе с заместителем начальника электроцеха Александром Григорьевичем Лелеченко.
Эти люди предотвратили развитие катастрофы в машинном зале, как внутри, так и снаружи, и спасли таким образом всю станцию.
Александр Григорьевич Лелеченко, оберегая молодых электриков от излишних хождений в зону высокой радиации, сам трижды ходил в электролизерную, чтобы отключить подачу водорода к аварийным генераторам. Если учесть, что электролизерная находилась рядом с завалом, всюду обломки топлива и реакторного графита, активность которых достигала от пяти до пятнадцати тысяч рентген в час, можно представить, насколько высоконравственным и героическим был этот 50-летний человек, сознательно прикрывший собою молодые жизни. А потом по колено в высокоактивной воде изучал состояние распредустройств, пытаясь подать напряжение на питательные насосы…
Общая экспозиционная доза, им полученная, составила 2500 рад. Этого хватило бы на пять смертей.
Но получив в Припятской медсанчасти первую помощь (ему влили в вену физраствор), Лелеченко сбежал на блок и работал там еще несколько часов…
Умер он страшной, мученической смертью в Киеве.
Бесспорен героизм начальника смены реакторного цеха Валерия Перевозченко, наладчика Петра Пала-марчука и дозиметриста Николая Горбаченко, бросившихся спасать своих товарищей.
Что же касается действий Акимова, Дятлова и Топтунова и помогавших им, то их работа, полная самоотверженности и бесстрашия, тем не менее была направлена на усугубление аварийной ситуации. Ложная модель, оценка происходящего; «Реактор цел, его нужно охлаждать, подавать воду. Разрушения произошли от взрыва бака СУЗ в центральном зале», – с одной стороны, несколько успокоили Брюханова и Фомина, которые доложили модель ситуации в Москву и тут же получили ответный приказ: «Непрерывно подавать воду в реактор! Охлаждать». С другой стороны… Временно такой приказ как бы облегчал душу и вроде бы вносил ясность в ситуацию: подавайте воду, и все будет хорошо…
Это и определило весь характер действий Акимова, Топтунова, Дятлова, Нехаева, Орлова, Ускова и других, которые сделали все, чтобы включить в работу аварийный питательный насос и подать воду в воображаемый «целый и невредимый» реактор.
Эта же мысль позволила не сойти с ума Брюханову и Фомину, ведь она давала надежду…
Но запас воды в деаэраторных баках истощался (всего 480 кубометров). Правда, туда переключили подпитку с химводоочистки, из других запасных баков, тем самым оставив без возможности восполнения утечек дебалансных вод три других работающих энергоблока. Там, особенно на соседнем третьем блоке, сложилась крайне тяжелая ситуация, грозившая потерей охлаждения активной зоны.
Тут нужно отдать должное начальнику смены блока № 3 Юрию Эдуардовичу Багдасарову, у которого на БЩУ в момент аварии на соседнем блоке оказались и респираторы «лепесток», и таблетки йодистого калия. Как только ухудшилась радиационная обстановка, он всем подчиненным приказал надеть респираторы и принять таблетки йодистого калия.
Когда он понял, что всю воду из баков чистого конденсата и с химводоочистки переключили на аварийный блок, тут же доложил в бункер Фомину, что остановит реактор. Фомин запретил. К утру Багдасаров сам остановил третий блок и перевел реактор в режим расхолаживания, подпитывая контур циркуляции водой из бассейна-барбатера. Действовал мужественно и в высшей степени профессионально, предотвратив расплавление активной зоны третьего реактора в свою смену…
Тем временем в бункере АБК-1 (бомбоубежище) Брюханов и Фомин непрерывно сидели на телефонах. Брюханов держал связь с Москвой, Фомин – с блочным щитом управления 4-го энергоблока.
В Москву: в ЦК КПСС Марьину, министру Майорцу, начальнику Союзатомэнерго Веретенникову. В Киев: министру энергетики Украины Склярову, секретарю обкома Ревенко – тысячи раз повторялась одна и та же модель ситуации:
«Реактор цел. Подаем воду в аппарат. Взорвался бак аварийной воды СУЗ в центральном зале. Взрывом снесло шатер. Радиационная обстановка в пределах нормы. Погиб один человек – Валерий Ходемчук. У Владимира Шашенка – стопроцентный ожог. В тяжелом состоянии».
«Радиационная обстановка в пределах нормы…» Подумать только. Конечно, у него были приборы с диапазоном измерений всего на тысячу микрорентген в секунду (это 3,6 рентгена в час). Но кто мешал Брюханову иметь достаточное количество приборов с большим диапазоном измерений? Почему необходимые приборы оказались запертыми в каптерку, а имевшиеся у дозиметристов – неисправными? Почему Брюханов пренебрег докладом начальника штаба гражданской обороны АЭС С. С. Воробьева и не передал в Москву и Киев его данные о радиационной обстановке?
Здесь, конечно, были и трусость, и боязнь ответственности, и, в силу некомпетентности, – неверие в возможность такой страшной катастрофы. Да, для него происшедшее было уму непостижимым. Но это лишь объясняет, а не оправдывает его действия.
Из Москвы Брюханову было передано, что организована Правительственная комиссия, первая группа специалистов вылетит в девять утра.
«Держитесь! Охлаждайте реактор!»
Фомин порою терял самообладание. То впадал в ступор, то начинал голосить, плакать, бить кулаками и лбом о стол, то развивал бурную, лихорадочную деятельность. Красивый звучный баритон его был насыщен предельным напряжением. Он давил на Акимова и Дятлова, требуя непрерывной подачи воды в реактор, бросал на 4-й блок все новых и новых людей взамен выбывающих из строя…
Когда Дятлова отправили в медсанчасть, Фомин вызвал из дома заместителя главного инженера по эксплуатации 1-й очереди Анатолия Андреевича Ситникова и сказал:
– Ты опытный физик. Определи, в каком состоянии реактор. Ты будешь как бы человек со стороны, не заинтересованный во вранье. Прошу тебя. Лучше взобраться на крышу блока «В» и заглянуть сверху в центральный зал. А?..
Ситников пошел навстречу смерти. Он облазил весь реакторный блок, заходил в центральный зал. Уже здесь он понял, что реактор разрушен. Но он посчитал это недостаточным. Поднялся на крышу блока «В» (спецхимии) и оттуда посмотрел на реактор с высоты птичьего полета. Картина невообразимого разрушения открылась его взору. Взрывом оторвало монолитный шатер центрального зала, и жалкие остатки прогнувшихся бетонных стен с торчащими во все стороны бесформенными щупальцами арматуры напоминали гигантскую актинию, притаившуюся в ожидании, когда очередная живая душа приблизится к ней, а то и окунется в ее адское ядерное чрево.
Ситников отогнал от себя навязчивый образ и, ощущая, как жаркие радиоактивные щупальца лижут ему лицо, руки, обжигая мозг и саму душу, садня нутро, стал пристально разглядывать то, что осталось от центрального зала. Реактор явно взорвался. Плита верхней биозащиты с торчащими в разные стороны обрывками трубопроводных коммуникаций, пакетов импульсных линий, похоже, была подброшена взрывом и, рухнув назад, наклонно улеглась на шахту реактора. Из раскаленных проемов справа и слева гудел огонь, несло нестерпимым жаром и смрадом. Всего Ситникова, особенно его голову, напрямую обстреливало нейтронами и гамма-лучами. Он дышал густым радионуклидным газом, все более ощущая нестерпимое жжение в груди, будто внутри него кто-то разводил костер. Огонь все разгорался, разгорался…
Он схватил не менее полутора тысяч рентген на голову. Облучением поражена была центральная нервная система. В Московской клинике у него не привился костный мозг и, несмотря на все принятые меры, он погиб…
В десять утра Ситников доложил Фомину и Брюханову, что реактор, по его мнению, разрушен. Но доклад Анатолия Андреевича Ситникова вызвал только раздражение и к сведению принят не был. Подача воды в «реактор» продолжалась…
Как я уже говорил раньше, первыми приняли на себя удар ядерной стихии внутри энергоблока операторы центрального зала Кургуз и Генрих, оператор главных циркнасосов Валерий Ходемчук, наладчик Владимир Шашенок, заместитель начальника турбинного цеха Разим Давлетбаев, машинисты турбины – Бражник, Тормозин, Перчук, Новик, Вершинин…
А снаружи энергоблока первыми бесстрашно включились в борьбу с огнем пожарные майора Телятникова.
Пожарный Иван Михайлович Шаврей в момент взрыва был дневальным в пождепо промплощадки, в пятистах метрах от аварийного энергоблока. После взрыва сразу по тревоге выехал к блоку караул ВПЧ-2 лейтенанта Владимира Правика. Он нес пожарную охрану атомной станции. Почти в то же время из Припяти выехал караул СВПЧ-6 лейтенанта Виктора Кибенка, который нес пожарную охрану города.
Командир пожарной части Леонид Петрович Телятников был в отпуске и должен был выйти на работу через день. Они как раз с братом справляли его день рождения, когда позвонили из пождепо промплощадки:
– Пожар в машинном зале! – взволнованно доложил дежурный. – Сработала сигнализация, подведенная от АЭС. Горит кровля. Выслан караул лейтенанта Правика. На помощь попросили из Припяти караул лейтенанта Кибенка!
– Молодцы! – одобрил Телятников. – Пришлите машину. Сейчас приеду.
Машина довезла быстро. Увидев пожар, Телятников сразу понял, что наличных людей мало и надо просить помощи отовсюду. Приказал лейтенанту Правику передать тревогу по области. Правик по рации передал вызов № 3, по которому все пожарные машины Киевской области должны следовать к атомной станции, где бы они ни находились.
Шаврей и Петровский установили свои машины по ряду «Б» и поднялись по механической лестнице на крышу машзала. Там бушевал огненно-дымный шквал. Навстречу им уже шли ребята из СВПЧ-6 с плохим самочувствием. Помогли им добраться до механической лестницы, а сами бросились к огню…
В. А. Прищепа развернул свою машину (пожарный расчет) у ряда «А», подключился к гидранту, и его расчет по пожарной лестнице полез на крышу машзала. Когда влезли – увидели: в ряде мест перекрытие крыши нарушено. Некоторые панели упали вниз, другие сильно шатались. Прищепа спустился вниз, чтобы предупредить об этом товарищей. Увидел майора Телятникова. Доложил ему. Тот сказал:
– Выставить боевой пост дежурства и не покидать до победы.
Так и сделали. С Шавреем и Петровским Прищепа пробыл на крыше машзала до пяти утра. Потом им стало плохо. Вернее, плохо стало почти сразу, но терпели, думали, что от дыма и жары. А к пяти утра стало уж совсем плохо, смертельно плохо. Тогда спустились. Но огонь уже был погашен…
Через пять минут после взрыва на месте аварии был и расчет Андрея Полковникова. Развернул машину, подготовил к тушению. На крышу поднимался два раза, передавал приказ Телятникова, как действовать.
Правик прибыл к месту катастрофы первым, поэтому весь его караул был брошен на тушение кровли машзала. Караул Кибенка, прибывшего несколько позже, бросили на реакторное отделение. Там пламя бушевало на разных отметках. В пяти местах горело в центральном зале. На борьбу с этим огнем и бросились Кибенок, Ващук, Игнатенко, Титенок и Тищура. Это была борьба с огнем в ядерном аду. Когда погасили очаги в сепараторных помещениях и в реакторном зале, остался один, последний и самый главный очаг – реактор. Вначале не разобрались, стали гасить из брандспойтов гудящую огнем активную зону. Но вода против ядерной стихии была бессильна. Нейтроны и гамма-лучи водой не загасишь…
Пока не было Телятникова, лейтенант Правик взял на себя общее руководство ликвидацией огня. Сам пошел и разведал все до мелочей. Неоднократно подходил к реактору, взбирался на крышу блока «В», чтобы увидеть оттуда всю картину и верно определить тактику борьбы с огнем. Когда появился Леонид Телятников, Правик стал его правой рукой, первым помощником.
Надо было остановить огонь на решающих направлениях. Одно отделение Телятников бросил на защиту машзала, два других сдерживали продвижение клокочущего огня к соседнему третьему энергоблоку, а также ликвидировали пожар в центральном зале.
Выслушав доклад Правика, Телятников и сам несколько раз поднимался на 71-ю отметку, чтобы лучше рассмотреть направление движение огня. Ведь обстановка менялась каждую минуту.
Лава горящего битума, тяжелый ядовитый дым снижали видимость. Затрудняли дыхание. Работали под угрозой неожиданных выбросов пламени, внезапных обрушений. Всего в реакторном отделении и на кровле машзала загасили тридцать семь очагов огня.
Нестерпимо жег жар, но пожарные смело шли в это пекло. Дым ел глаза, на сапоги налипал расплавленный битум, каски осыпало черным радиоактивным пеплом графита и керамзита.
Леонид Шаврей из подразделения Правика стоял на посту на крыше блока «В», следя за тем, чтобы огонь не перекинулся дальше. Было страшно жарко. И снаружи, и внутри. О радиации никто пока не подозревал. Пожар как пожар, ничего сверхъестественного не замечали. Шаврей даже снял каску. Душно, давит грудь, душит кашель. Но вот один за другим стали выходить из строя люди. Тошнота, рвота, помутнение сознания. Где-то в половине четвертого ночи Телятников спустился на блочный щит управления к Акимову. Доложил обстановку на кровле. Сказал, что ребятам что-то дурно становится. Не радиация ли? Попросил дозиметриста. Пришел Горбаченко. Сказал, что радиационная ситуация сложная. Послал в помощь Телятникову своего помощника Пшеничникова.
Пошли через лестнично-лифтовой блок, наверху которого была дверь па крышу. Но дверь оказалась запертой. Выломать не смогли. Спустились на нулевую отметку и прошли через улицу. Шли по графиту и топливу. Телятников был уже плох: буро-коричневый цвет лица, тошнота, рвота, головная боль. Но он думал, что отравился дымом и перегрелся на пожаре. И все же… Хотелось убедиться поточнее.
У Пшеничникова был радиометр на тысячу микрорентген в секунду. Везде, внизу и на крыше, он зашкаливал, но истинной радиационной обстановки дозиметрист определить не мог. Его радиометр показывал всего три и шесть десятых рентгена в час. На самом же деле на кровле было в разных местах от двух до пятнадцати тысяч рентген в час. Ведь кровля загорелась от упавших на нее раскаленных графита и топлива. Смешавшись с расплавленным битумом, все это превратилось в высокоактивное месиво, по которому ходили пожарники.
Внизу, на земле, как я уже говорил, было не лучше. Не только графит и обломки топлива, но и ядерная пыль, выпавшая из облака взрыва, покрыла все ядовитым налетом.
Водитель В. В. Булава рассказывает:
«Получил команду пробиться к расположению лейтенанта Хмеля. Приехал. Поставил машину на водоем. Включил подачу воды. Машина-то у меня только из ремонта, вся новехонькая, пахнет свежей краской. Скаты на колесах тоже новые. Только при подъезде к блоку слышу, стучит что-то о правое переднее колесо. Выскочил посмотреть. Так оно и есть – арматурина проткнула шину, торчит из колеса и цепляет за крыло… Такая обида, прямо до слез. Только из ремонта, такая жалость по пока ставил машину на водоем, некогда было. А потом включил насосы, сел в кабину, а эта железяка никак из головы не идет. Прямо сижу и вижу, как она в живую шину воткнулась и торжествует себе. Нет, думаю, не потерплю я такого. Вылез из машины и выдернул ее чертяку. Не поддавалась. Повозиться пришлось… А в итоге с глубокими радиационными ожогами рук попал в московскую клинику… Знал бы, рукавицы надел… Такие дела…»
Первыми вышли из строя пожарные Кибенка вместе со своим командиром. В первой группе пострадавших был и лейтенант Правик…
К пяти утра пожар погасили. Но победа далась дорогой ценой. Семнадцать пожарных, среди них Кибенок, Правик, Телятников, – были отправлены в медсанчасть, а вечером того же дня – в Москву…
Всего из Чернобыля и других районов Киевской области на помощь к месту аварии прибыло пятьдесят пожарных машин. Но основная работа была уже выполнена…
В ту роковую и героическую ночь на «Скорой помощи» Припятской медсанчасти дежурил врач-педиатр Валентин Белоконь. Работали двумя бригадами с фельдшером Александром Скачком. Белоконь был у больного, когда поступил вызов с атомной станции. По вызову выехал фельдшер Скачок.
В 1 час 42 минуты Скачок позвонил с АЭС и сказал, что на станции пожар, есть обожженные, нужен врач. Белоконь выехал с шофером Гумаровым. Взяли еще две резервных машины. По дороге навстречу им проскочила машина Скачка с включенной мигалкой. Как потом выяснилось, Скачок вез Володю Шашенка.
На АБК-1 дверь здравпункта оказалась забитой на гвоздь. Взломали. Несколько раз Белоконь подъезжал к третьему и четвертому блокам. Ходил по графиту и топливу. С крыши сползали в очень плохом состоянии Титенок, Игнатенко, Тищура, Ващук. Оказывал первую помощь – в основном успокаивающие уколы – и отправлял в медсанчасть. Последними из огня вышли Правик, Кибенок, Телятников. К шести утра Белоконь тоже почувствовал себя плохо и был доставлен в медсанчасть.
Первое, что бросилось в глаза, когда увидел пожарных, – их страшное возбуждение, на пределе нервов. Такое не наблюдал раньше. Потому и успокаивающее колол им. А это, как выяснилось потом, было ядерное бешенство нервной системы, ложный сверхтонус, который сменился затем глубокой депрессией…
Свидетельствует Геннадий Александрович Шашарин – бывший заместитель министра энергетики и электрификации СССР:
«Я находился в момент взрыва в Ялте, в санатории. Отдыхали вместе с женой. В 3 часа ночи 26 апреля 1986 года раздался телефонный звонок прямо в номере. Звонили из Ялтинского КГБ, сказали, что на Чернобыльской АЭС серьезное ЧП, что я назначен председателем Правительственной комиссии и что мне срочно надлежит вылететь в Припять на место аварии.
Я быстро оделся, пошел к дежурному администратору и попросил соединить меня с управляющим Крымэнерго в Симферополе, а также с ВПО Союзатомэнерго в Москве. Соединили с ВПО Союзатомэнерго. Г. А. Веретенников был уже на месте (около четырех утра). Я его спросил:
– Аварийную защиту сбросили? Вода в реактор подается?
– Да, – ответил Веретенников.
Затем администратор санатория принесла мне телекс за подписью министра Майорца. В телексе уже значилось, что председателем Правительственной комиссии назначен зампред Совмина СССР Борис Евдокимович Щербина и что мне тоже быть в Припяти 26 апреля. Вылетать немедленно.
Переговорил с управляющим Крымэнерго, попросил к семи утра машину и забронировать место в самолёте на Киев. Говорил с Крымэнерго из Ялтинского КГБ, там дежурный офицер соединил меня.
К семи утра пришла „Волга“, и я уехал в Симферополь, проведя в отпуске всего пять дней. В Симферополь прибыл в начале десятого. Вылет в Киев ожидался в 11 часов 00 минут, был запас времени, и я посетил обком партии. Там ничего толком не знали. Высказали беспокойство относительно строительства АЭС в Крыму.
Прилетел в Киев около 13 часов. Там министр энергетики Украины Скляров сказал мне, что с часу на час подлетит Майорец с командой, надо ждать…»
Свидетельствует Виктор Григорьевич Смагин – начальник смены блока № 4:
«Я должен был менять Александра Акимова в восемь утра 26 апреля 1986 года. Спал ночью крепко, взрывов не слышал. Проснулся в семь утра и вышел на балкон покурить. С четырнадцатого этажа у меня хорошо видна атомная станция. Посмотрел в ту сторону и сразу понял, что центральный зал моего родного четвертого блока разрушен. Над блоком огонь и дым. Понял, что дело дрянь. Бросился к телефону, чтобы позвонить на БЩУ, но связь уже была отрублена КГБ, видимо, чтобы не утекала информация. Собрался уходить. Приказал жене плотно закрыть окна и двери. Детей из дому не выпускать. Самой тоже не выходить. Сидеть дома до моего возвращения…
Побежал на улицу к стоянке автобуса. Но автобус не подходил. Вскоре подали „Рафик“, сказали, что отвезут не на АБК-2, как обычно, ко второй проходной, а на АБК-1 к первому блоку.
Привезли к АБК-1. Там все уже было оцеплено милицией. Прапорщики не пропускали. Тогда я показал свой круглосуточный пропуск руководящего оперативного персонала, и меня неохотно, но пропустили.
Около АБК-1 встретил заместителей Брюханова В. И. Гундара и И. Н. Царенко, которые направлялись в бункер. Они сказали мне:
– Иди, Витя, на БЩУ-4, смени Бабичева. Он менял Акимова в шесть утра, наверное, уже схватил… Не забудь переодеться в „стекляшке“ (так мы называли конференц-зал)…
„Раз переодеваться здесь, – сообразил я, – значит, на АБК-2 радиация…“
Поднялся в „стекляшку“. Там навалом одежда: комбинезоны, бахилы, „лепестки“. Пока переодевался, сквозь стекло видел генерала МВД (это был замминистра внутренних дел Украинской ССР Г. В. Бердов), который проследовал в кабинет Брюханова.
– Все! – приказал Дятлов. – Откатываемся! Они вернулись на БЩУ-4. Горбаченко прошел к себе, на щит дозиметрии. Должен вот-вот подойти замначальника службы РБ (радиационной безопасности) Красно-жон.
Общая экспозиционная доза, ими полученная, составила 400 рад. К пяти утра началась рвота. Очень плохое самочувствие. Смертельная слабость. Головная боль. Буро-коричневый цвет лица. Ядерный загар.
Горбаченко и Дятлов своим ходом ушли на АБК-1 и далее «скорой» – в медсанчасть…
Свидетельство жены заведующего сектором атомной энергетики ЦК КПСС Альфы Федоровны Мартыновой:
«26 апреля 1986 года в 3 часа ночи раздался у нас дома междугородный телефонный звонок. Из Чернобыля звонил Марьину Брюханов. Закончив разговор, Марьин сказал мне:
– На Чернобыле страшная авария! Но реактор цел…
Он быстро оделся и вызвал машину. Перед уходом позвонил высшему руководству ЦК партии по инстанции. Прежде всего Фролышеву. Тот – Долгих. Долгих – Горбачеву и членам Политбюро. После чего уехал в ЦК. В восемь утра позвонил домой и попросил меня собрать его в дорогу: мыло, зубной порошок, щетку, полотенце и т. д.»
В 4 часа 00 минут утра 26 апреля 1986 года Брюханову из Москвы последовал приказ:
«Организуйте непрерывное охлаждение атомного реактора».
На щите дозиметрии второй очереди Николая Горбаченко сменил заместитель начальника службы РБ (радиационной безопасности) АЭС Красножон. На вопросы операторов, сколько работать, отвечал стереотипно:
– На диапазоне 1000 микрорентген в секунду – зашкал. Работать пять часов из расчета набора двадцати пяти бэр.
(Это говорит о том, что замначальника службы РБ также не смог определить подлинную интенсивность радиации.)
Акимов и Топтунов тоже по нескольку раз бегали наверх к реактору посмотреть, как действует подача воды от второго аварийного питательного насоса. Но огонь все гудел и гудел.
Акимов и Топтунов уже были буро-коричневыми от ядерного загара, уже рвота выворачивала нутро, уже в медсанчасти Дятлов, Давлетбаев, люди из машинного зала, уже на подмену Акимову прислали начальника смены блока Владимира Алексеевича Бабичева, но Акимов и Топтунов не уходили. Можно только склонить голову перед их мужеством и бесстрашием. Ведь они обрекали себя на верную смерть. И тем не менее все их нынешние действия вытекали из ложной первоначальной посылки: «Реактор цел!» Никак не хотели поверить они, что реактор разрушен, что вода в него не попадает, а, захватывая с собой ядерную труху, сливается на минусовые отметки, заливая кабельные трассы и высоковольтные распредустройства и тем самым создавая угрозу обесточивания трем другим работающим энергоблокам.
«Что-то мешает воде попадать в реактор… – думал Акимов. – Где-то на линии трубопроводов закрыты задвижки…»
Они проникли с Топтуновым в помещение питательного узла на двадцать четвертой отметке реакторного отделения. Помещение было полуразрушено взрывом. В дальнем конце пролом, видно небо, пол залит водой с ядерным топливом, активность до пяти тысяч рентген в час. Сколько может жить и работать человек в таких радиационных полях? Бесспорно, что недолго. Но здесь было сверхдопинговое состояние, необычайная внутренняя собранность, мобилизация всех сил организма от запоздалого сознания вины, ответственности и долга перед людьми. И силы откуда-то брались сами собой. Они должны уже были умереть, но они работали…
А воздух здесь, как и везде вокруг и внутри четвертого энергоблока, был плотным и пульсирующим, радиоактивным ионизированным газом, насыщенным всем спектром долгоживущих радионуклидов, которые извергал из себя разрушенный реактор.
Они вручную с большим трудом приоткрыли регулирующие клапаны на двух нитках питательного трубопровода, а затем поднялись через завалы на двадцать седьмую отметку и в небольшом трубопроводном помещении, в котором было почти по колено воды с топливом, подорвали (приоткрыли) по две задвижки трехсотки. По ходу было еще по одной задвижке на правой и левой нитках трубопровода, но открыть их сил уже не хватило ни у Акимова и Топтунова, ни у помогавших им Нехаева, Орлова, Ускова…
Предварительно оценивая ситуацию и действия эксплуатационного персонала после взрыва, можно сказать, что безусловный героизм и самоотверженность проявили турбинисты в машинном зале, пожарники на кровле и электрики во главе с заместителем начальника электроцеха Александром Григорьевичем Лелеченко.
Эти люди предотвратили развитие катастрофы в машинном зале, как внутри, так и снаружи, и спасли таким образом всю станцию.
Александр Григорьевич Лелеченко, оберегая молодых электриков от излишних хождений в зону высокой радиации, сам трижды ходил в электролизерную, чтобы отключить подачу водорода к аварийным генераторам. Если учесть, что электролизерная находилась рядом с завалом, всюду обломки топлива и реакторного графита, активность которых достигала от пяти до пятнадцати тысяч рентген в час, можно представить, насколько высоконравственным и героическим был этот 50-летний человек, сознательно прикрывший собою молодые жизни. А потом по колено в высокоактивной воде изучал состояние распредустройств, пытаясь подать напряжение на питательные насосы…
Общая экспозиционная доза, им полученная, составила 2500 рад. Этого хватило бы на пять смертей.
Но получив в Припятской медсанчасти первую помощь (ему влили в вену физраствор), Лелеченко сбежал на блок и работал там еще несколько часов…
Умер он страшной, мученической смертью в Киеве.
Бесспорен героизм начальника смены реакторного цеха Валерия Перевозченко, наладчика Петра Пала-марчука и дозиметриста Николая Горбаченко, бросившихся спасать своих товарищей.
Что же касается действий Акимова, Дятлова и Топтунова и помогавших им, то их работа, полная самоотверженности и бесстрашия, тем не менее была направлена на усугубление аварийной ситуации. Ложная модель, оценка происходящего; «Реактор цел, его нужно охлаждать, подавать воду. Разрушения произошли от взрыва бака СУЗ в центральном зале», – с одной стороны, несколько успокоили Брюханова и Фомина, которые доложили модель ситуации в Москву и тут же получили ответный приказ: «Непрерывно подавать воду в реактор! Охлаждать». С другой стороны… Временно такой приказ как бы облегчал душу и вроде бы вносил ясность в ситуацию: подавайте воду, и все будет хорошо…
Это и определило весь характер действий Акимова, Топтунова, Дятлова, Нехаева, Орлова, Ускова и других, которые сделали все, чтобы включить в работу аварийный питательный насос и подать воду в воображаемый «целый и невредимый» реактор.
Эта же мысль позволила не сойти с ума Брюханову и Фомину, ведь она давала надежду…
Но запас воды в деаэраторных баках истощался (всего 480 кубометров). Правда, туда переключили подпитку с химводоочистки, из других запасных баков, тем самым оставив без возможности восполнения утечек дебалансных вод три других работающих энергоблока. Там, особенно на соседнем третьем блоке, сложилась крайне тяжелая ситуация, грозившая потерей охлаждения активной зоны.
Тут нужно отдать должное начальнику смены блока № 3 Юрию Эдуардовичу Багдасарову, у которого на БЩУ в момент аварии на соседнем блоке оказались и респираторы «лепесток», и таблетки йодистого калия. Как только ухудшилась радиационная обстановка, он всем подчиненным приказал надеть респираторы и принять таблетки йодистого калия.
Когда он понял, что всю воду из баков чистого конденсата и с химводоочистки переключили на аварийный блок, тут же доложил в бункер Фомину, что остановит реактор. Фомин запретил. К утру Багдасаров сам остановил третий блок и перевел реактор в режим расхолаживания, подпитывая контур циркуляции водой из бассейна-барбатера. Действовал мужественно и в высшей степени профессионально, предотвратив расплавление активной зоны третьего реактора в свою смену…
Тем временем в бункере АБК-1 (бомбоубежище) Брюханов и Фомин непрерывно сидели на телефонах. Брюханов держал связь с Москвой, Фомин – с блочным щитом управления 4-го энергоблока.
В Москву: в ЦК КПСС Марьину, министру Майорцу, начальнику Союзатомэнерго Веретенникову. В Киев: министру энергетики Украины Склярову, секретарю обкома Ревенко – тысячи раз повторялась одна и та же модель ситуации:
«Реактор цел. Подаем воду в аппарат. Взорвался бак аварийной воды СУЗ в центральном зале. Взрывом снесло шатер. Радиационная обстановка в пределах нормы. Погиб один человек – Валерий Ходемчук. У Владимира Шашенка – стопроцентный ожог. В тяжелом состоянии».
«Радиационная обстановка в пределах нормы…» Подумать только. Конечно, у него были приборы с диапазоном измерений всего на тысячу микрорентген в секунду (это 3,6 рентгена в час). Но кто мешал Брюханову иметь достаточное количество приборов с большим диапазоном измерений? Почему необходимые приборы оказались запертыми в каптерку, а имевшиеся у дозиметристов – неисправными? Почему Брюханов пренебрег докладом начальника штаба гражданской обороны АЭС С. С. Воробьева и не передал в Москву и Киев его данные о радиационной обстановке?
Здесь, конечно, были и трусость, и боязнь ответственности, и, в силу некомпетентности, – неверие в возможность такой страшной катастрофы. Да, для него происшедшее было уму непостижимым. Но это лишь объясняет, а не оправдывает его действия.
Из Москвы Брюханову было передано, что организована Правительственная комиссия, первая группа специалистов вылетит в девять утра.
«Держитесь! Охлаждайте реактор!»
Фомин порою терял самообладание. То впадал в ступор, то начинал голосить, плакать, бить кулаками и лбом о стол, то развивал бурную, лихорадочную деятельность. Красивый звучный баритон его был насыщен предельным напряжением. Он давил на Акимова и Дятлова, требуя непрерывной подачи воды в реактор, бросал на 4-й блок все новых и новых людей взамен выбывающих из строя…
Когда Дятлова отправили в медсанчасть, Фомин вызвал из дома заместителя главного инженера по эксплуатации 1-й очереди Анатолия Андреевича Ситникова и сказал:
– Ты опытный физик. Определи, в каком состоянии реактор. Ты будешь как бы человек со стороны, не заинтересованный во вранье. Прошу тебя. Лучше взобраться на крышу блока «В» и заглянуть сверху в центральный зал. А?..
Ситников пошел навстречу смерти. Он облазил весь реакторный блок, заходил в центральный зал. Уже здесь он понял, что реактор разрушен. Но он посчитал это недостаточным. Поднялся на крышу блока «В» (спецхимии) и оттуда посмотрел на реактор с высоты птичьего полета. Картина невообразимого разрушения открылась его взору. Взрывом оторвало монолитный шатер центрального зала, и жалкие остатки прогнувшихся бетонных стен с торчащими во все стороны бесформенными щупальцами арматуры напоминали гигантскую актинию, притаившуюся в ожидании, когда очередная живая душа приблизится к ней, а то и окунется в ее адское ядерное чрево.
Ситников отогнал от себя навязчивый образ и, ощущая, как жаркие радиоактивные щупальца лижут ему лицо, руки, обжигая мозг и саму душу, садня нутро, стал пристально разглядывать то, что осталось от центрального зала. Реактор явно взорвался. Плита верхней биозащиты с торчащими в разные стороны обрывками трубопроводных коммуникаций, пакетов импульсных линий, похоже, была подброшена взрывом и, рухнув назад, наклонно улеглась на шахту реактора. Из раскаленных проемов справа и слева гудел огонь, несло нестерпимым жаром и смрадом. Всего Ситникова, особенно его голову, напрямую обстреливало нейтронами и гамма-лучами. Он дышал густым радионуклидным газом, все более ощущая нестерпимое жжение в груди, будто внутри него кто-то разводил костер. Огонь все разгорался, разгорался…
Он схватил не менее полутора тысяч рентген на голову. Облучением поражена была центральная нервная система. В Московской клинике у него не привился костный мозг и, несмотря на все принятые меры, он погиб…
В десять утра Ситников доложил Фомину и Брюханову, что реактор, по его мнению, разрушен. Но доклад Анатолия Андреевича Ситникова вызвал только раздражение и к сведению принят не был. Подача воды в «реактор» продолжалась…
Как я уже говорил раньше, первыми приняли на себя удар ядерной стихии внутри энергоблока операторы центрального зала Кургуз и Генрих, оператор главных циркнасосов Валерий Ходемчук, наладчик Владимир Шашенок, заместитель начальника турбинного цеха Разим Давлетбаев, машинисты турбины – Бражник, Тормозин, Перчук, Новик, Вершинин…
А снаружи энергоблока первыми бесстрашно включились в борьбу с огнем пожарные майора Телятникова.
Пожарный Иван Михайлович Шаврей в момент взрыва был дневальным в пождепо промплощадки, в пятистах метрах от аварийного энергоблока. После взрыва сразу по тревоге выехал к блоку караул ВПЧ-2 лейтенанта Владимира Правика. Он нес пожарную охрану атомной станции. Почти в то же время из Припяти выехал караул СВПЧ-6 лейтенанта Виктора Кибенка, который нес пожарную охрану города.
Командир пожарной части Леонид Петрович Телятников был в отпуске и должен был выйти на работу через день. Они как раз с братом справляли его день рождения, когда позвонили из пождепо промплощадки:
– Пожар в машинном зале! – взволнованно доложил дежурный. – Сработала сигнализация, подведенная от АЭС. Горит кровля. Выслан караул лейтенанта Правика. На помощь попросили из Припяти караул лейтенанта Кибенка!
– Молодцы! – одобрил Телятников. – Пришлите машину. Сейчас приеду.
Машина довезла быстро. Увидев пожар, Телятников сразу понял, что наличных людей мало и надо просить помощи отовсюду. Приказал лейтенанту Правику передать тревогу по области. Правик по рации передал вызов № 3, по которому все пожарные машины Киевской области должны следовать к атомной станции, где бы они ни находились.
Шаврей и Петровский установили свои машины по ряду «Б» и поднялись по механической лестнице на крышу машзала. Там бушевал огненно-дымный шквал. Навстречу им уже шли ребята из СВПЧ-6 с плохим самочувствием. Помогли им добраться до механической лестницы, а сами бросились к огню…
В. А. Прищепа развернул свою машину (пожарный расчет) у ряда «А», подключился к гидранту, и его расчет по пожарной лестнице полез на крышу машзала. Когда влезли – увидели: в ряде мест перекрытие крыши нарушено. Некоторые панели упали вниз, другие сильно шатались. Прищепа спустился вниз, чтобы предупредить об этом товарищей. Увидел майора Телятникова. Доложил ему. Тот сказал:
– Выставить боевой пост дежурства и не покидать до победы.
Так и сделали. С Шавреем и Петровским Прищепа пробыл на крыше машзала до пяти утра. Потом им стало плохо. Вернее, плохо стало почти сразу, но терпели, думали, что от дыма и жары. А к пяти утра стало уж совсем плохо, смертельно плохо. Тогда спустились. Но огонь уже был погашен…
Через пять минут после взрыва на месте аварии был и расчет Андрея Полковникова. Развернул машину, подготовил к тушению. На крышу поднимался два раза, передавал приказ Телятникова, как действовать.
Правик прибыл к месту катастрофы первым, поэтому весь его караул был брошен на тушение кровли машзала. Караул Кибенка, прибывшего несколько позже, бросили на реакторное отделение. Там пламя бушевало на разных отметках. В пяти местах горело в центральном зале. На борьбу с этим огнем и бросились Кибенок, Ващук, Игнатенко, Титенок и Тищура. Это была борьба с огнем в ядерном аду. Когда погасили очаги в сепараторных помещениях и в реакторном зале, остался один, последний и самый главный очаг – реактор. Вначале не разобрались, стали гасить из брандспойтов гудящую огнем активную зону. Но вода против ядерной стихии была бессильна. Нейтроны и гамма-лучи водой не загасишь…
Пока не было Телятникова, лейтенант Правик взял на себя общее руководство ликвидацией огня. Сам пошел и разведал все до мелочей. Неоднократно подходил к реактору, взбирался на крышу блока «В», чтобы увидеть оттуда всю картину и верно определить тактику борьбы с огнем. Когда появился Леонид Телятников, Правик стал его правой рукой, первым помощником.
Надо было остановить огонь на решающих направлениях. Одно отделение Телятников бросил на защиту машзала, два других сдерживали продвижение клокочущего огня к соседнему третьему энергоблоку, а также ликвидировали пожар в центральном зале.
Выслушав доклад Правика, Телятников и сам несколько раз поднимался на 71-ю отметку, чтобы лучше рассмотреть направление движение огня. Ведь обстановка менялась каждую минуту.
Лава горящего битума, тяжелый ядовитый дым снижали видимость. Затрудняли дыхание. Работали под угрозой неожиданных выбросов пламени, внезапных обрушений. Всего в реакторном отделении и на кровле машзала загасили тридцать семь очагов огня.
Нестерпимо жег жар, но пожарные смело шли в это пекло. Дым ел глаза, на сапоги налипал расплавленный битум, каски осыпало черным радиоактивным пеплом графита и керамзита.
Леонид Шаврей из подразделения Правика стоял на посту на крыше блока «В», следя за тем, чтобы огонь не перекинулся дальше. Было страшно жарко. И снаружи, и внутри. О радиации никто пока не подозревал. Пожар как пожар, ничего сверхъестественного не замечали. Шаврей даже снял каску. Душно, давит грудь, душит кашель. Но вот один за другим стали выходить из строя люди. Тошнота, рвота, помутнение сознания. Где-то в половине четвертого ночи Телятников спустился на блочный щит управления к Акимову. Доложил обстановку на кровле. Сказал, что ребятам что-то дурно становится. Не радиация ли? Попросил дозиметриста. Пришел Горбаченко. Сказал, что радиационная ситуация сложная. Послал в помощь Телятникову своего помощника Пшеничникова.
Пошли через лестнично-лифтовой блок, наверху которого была дверь па крышу. Но дверь оказалась запертой. Выломать не смогли. Спустились на нулевую отметку и прошли через улицу. Шли по графиту и топливу. Телятников был уже плох: буро-коричневый цвет лица, тошнота, рвота, головная боль. Но он думал, что отравился дымом и перегрелся на пожаре. И все же… Хотелось убедиться поточнее.
У Пшеничникова был радиометр на тысячу микрорентген в секунду. Везде, внизу и на крыше, он зашкаливал, но истинной радиационной обстановки дозиметрист определить не мог. Его радиометр показывал всего три и шесть десятых рентгена в час. На самом же деле на кровле было в разных местах от двух до пятнадцати тысяч рентген в час. Ведь кровля загорелась от упавших на нее раскаленных графита и топлива. Смешавшись с расплавленным битумом, все это превратилось в высокоактивное месиво, по которому ходили пожарники.
Внизу, на земле, как я уже говорил, было не лучше. Не только графит и обломки топлива, но и ядерная пыль, выпавшая из облака взрыва, покрыла все ядовитым налетом.
Водитель В. В. Булава рассказывает:
«Получил команду пробиться к расположению лейтенанта Хмеля. Приехал. Поставил машину на водоем. Включил подачу воды. Машина-то у меня только из ремонта, вся новехонькая, пахнет свежей краской. Скаты на колесах тоже новые. Только при подъезде к блоку слышу, стучит что-то о правое переднее колесо. Выскочил посмотреть. Так оно и есть – арматурина проткнула шину, торчит из колеса и цепляет за крыло… Такая обида, прямо до слез. Только из ремонта, такая жалость по пока ставил машину на водоем, некогда было. А потом включил насосы, сел в кабину, а эта железяка никак из головы не идет. Прямо сижу и вижу, как она в живую шину воткнулась и торжествует себе. Нет, думаю, не потерплю я такого. Вылез из машины и выдернул ее чертяку. Не поддавалась. Повозиться пришлось… А в итоге с глубокими радиационными ожогами рук попал в московскую клинику… Знал бы, рукавицы надел… Такие дела…»
Первыми вышли из строя пожарные Кибенка вместе со своим командиром. В первой группе пострадавших был и лейтенант Правик…
К пяти утра пожар погасили. Но победа далась дорогой ценой. Семнадцать пожарных, среди них Кибенок, Правик, Телятников, – были отправлены в медсанчасть, а вечером того же дня – в Москву…
Всего из Чернобыля и других районов Киевской области на помощь к месту аварии прибыло пятьдесят пожарных машин. Но основная работа была уже выполнена…
В ту роковую и героическую ночь на «Скорой помощи» Припятской медсанчасти дежурил врач-педиатр Валентин Белоконь. Работали двумя бригадами с фельдшером Александром Скачком. Белоконь был у больного, когда поступил вызов с атомной станции. По вызову выехал фельдшер Скачок.
В 1 час 42 минуты Скачок позвонил с АЭС и сказал, что на станции пожар, есть обожженные, нужен врач. Белоконь выехал с шофером Гумаровым. Взяли еще две резервных машины. По дороге навстречу им проскочила машина Скачка с включенной мигалкой. Как потом выяснилось, Скачок вез Володю Шашенка.
На АБК-1 дверь здравпункта оказалась забитой на гвоздь. Взломали. Несколько раз Белоконь подъезжал к третьему и четвертому блокам. Ходил по графиту и топливу. С крыши сползали в очень плохом состоянии Титенок, Игнатенко, Тищура, Ващук. Оказывал первую помощь – в основном успокаивающие уколы – и отправлял в медсанчасть. Последними из огня вышли Правик, Кибенок, Телятников. К шести утра Белоконь тоже почувствовал себя плохо и был доставлен в медсанчасть.
Первое, что бросилось в глаза, когда увидел пожарных, – их страшное возбуждение, на пределе нервов. Такое не наблюдал раньше. Потому и успокаивающее колол им. А это, как выяснилось потом, было ядерное бешенство нервной системы, ложный сверхтонус, который сменился затем глубокой депрессией…
Свидетельствует Геннадий Александрович Шашарин – бывший заместитель министра энергетики и электрификации СССР:
«Я находился в момент взрыва в Ялте, в санатории. Отдыхали вместе с женой. В 3 часа ночи 26 апреля 1986 года раздался телефонный звонок прямо в номере. Звонили из Ялтинского КГБ, сказали, что на Чернобыльской АЭС серьезное ЧП, что я назначен председателем Правительственной комиссии и что мне срочно надлежит вылететь в Припять на место аварии.
Я быстро оделся, пошел к дежурному администратору и попросил соединить меня с управляющим Крымэнерго в Симферополе, а также с ВПО Союзатомэнерго в Москве. Соединили с ВПО Союзатомэнерго. Г. А. Веретенников был уже на месте (около четырех утра). Я его спросил:
– Аварийную защиту сбросили? Вода в реактор подается?
– Да, – ответил Веретенников.
Затем администратор санатория принесла мне телекс за подписью министра Майорца. В телексе уже значилось, что председателем Правительственной комиссии назначен зампред Совмина СССР Борис Евдокимович Щербина и что мне тоже быть в Припяти 26 апреля. Вылетать немедленно.
Переговорил с управляющим Крымэнерго, попросил к семи утра машину и забронировать место в самолёте на Киев. Говорил с Крымэнерго из Ялтинского КГБ, там дежурный офицер соединил меня.
К семи утра пришла „Волга“, и я уехал в Симферополь, проведя в отпуске всего пять дней. В Симферополь прибыл в начале десятого. Вылет в Киев ожидался в 11 часов 00 минут, был запас времени, и я посетил обком партии. Там ничего толком не знали. Высказали беспокойство относительно строительства АЭС в Крыму.
Прилетел в Киев около 13 часов. Там министр энергетики Украины Скляров сказал мне, что с часу на час подлетит Майорец с командой, надо ждать…»
Свидетельствует Виктор Григорьевич Смагин – начальник смены блока № 4:
«Я должен был менять Александра Акимова в восемь утра 26 апреля 1986 года. Спал ночью крепко, взрывов не слышал. Проснулся в семь утра и вышел на балкон покурить. С четырнадцатого этажа у меня хорошо видна атомная станция. Посмотрел в ту сторону и сразу понял, что центральный зал моего родного четвертого блока разрушен. Над блоком огонь и дым. Понял, что дело дрянь. Бросился к телефону, чтобы позвонить на БЩУ, но связь уже была отрублена КГБ, видимо, чтобы не утекала информация. Собрался уходить. Приказал жене плотно закрыть окна и двери. Детей из дому не выпускать. Самой тоже не выходить. Сидеть дома до моего возвращения…
Побежал на улицу к стоянке автобуса. Но автобус не подходил. Вскоре подали „Рафик“, сказали, что отвезут не на АБК-2, как обычно, ко второй проходной, а на АБК-1 к первому блоку.
Привезли к АБК-1. Там все уже было оцеплено милицией. Прапорщики не пропускали. Тогда я показал свой круглосуточный пропуск руководящего оперативного персонала, и меня неохотно, но пропустили.
Около АБК-1 встретил заместителей Брюханова В. И. Гундара и И. Н. Царенко, которые направлялись в бункер. Они сказали мне:
– Иди, Витя, на БЩУ-4, смени Бабичева. Он менял Акимова в шесть утра, наверное, уже схватил… Не забудь переодеться в „стекляшке“ (так мы называли конференц-зал)…
„Раз переодеваться здесь, – сообразил я, – значит, на АБК-2 радиация…“
Поднялся в „стекляшку“. Там навалом одежда: комбинезоны, бахилы, „лепестки“. Пока переодевался, сквозь стекло видел генерала МВД (это был замминистра внутренних дел Украинской ССР Г. В. Бердов), который проследовал в кабинет Брюханова.