Страница:
Днем 27 апреля была развернута ежечасная дозиметрическая разведка в городе Припяти. Брали мазки с асфальта, пробы воздуха, пыли с обочин дорог. Анализ показывал, что пятьдесят процентов радиоактивных осколков приходилось на йод-131. Активность вплотную к поверхности асфальта достигала 50 рентген в час. На расстоянии двух метров от земли – примерно один рентген в час…»
Свидетельствует М. С. Цвирко:
«27 апреля вечером все повара сбежали. Вода из кранов перестала идти. Руки помыть негде. Принесли нам в картонных коробках хлеб кусками, в другой коробке – огурцы, в третьей – консервы, еще что-то. Я брезгливо брал хлеб, откусывал, а ту часть, что держал рукой, – выбрасывал. Потом понял, что зря брезговал. Ведь тот кусок, который я проглатывал, был такой же грязный как и тот, что держал рукой. Все было страшно грязным…»
Свидетельствует И. П. Цечельская – аппаратчица Припятского бетонно-смесительного узла:
«Мне и другим сказали, что эвакуация на три дня и что ничего брать не надо. Я уехала в одном халатике. Захватила с собой только паспорт и немного денег, которые вскоре кончились. Через три дня назад не пустили. Добралась до Львова. Денег нет. Знала бы, взяла бы с собой сберкнижку. Но все оставила. Штамп прописки в Припяти, который я показывала как доказательство, ни на кого не действовал. Полное безразличие. Просила пособие, не дали. Написала письмо министру энергетики Майорцу. Не знаю, наверное, мой халат, все на мне – очень грязное. Меня не измеряли…»
Виза министра на письме Цечельской:
«Пусть товарищ Цечельская И. П. обратится в любую организацию Минэнерго СССР. Ей выдадут 250 рублей».
Но эта виза датирована десятым июля 1986 года. А 27 апреля…
Свидетельствует Г. Н. Петров:
«Утром 27 апреля объявили по радио, чтобы не выходили из квартир. По домам бегали сандружинницы, разносили таблетки йодистого калия. У каждого подъезда поставили милиционера без респиратора.
На улице ведь было, как стало известно потом, до одного рентгена в час и радионуклиды в воздухе.
Но не все люди послушались инструкций. Было тепло и светило солнце. Выходной день. Но был кашель, сушило горло, металлический привкус во рту, головная боль. Некоторые бегали в медсанчасть измеряться. У них измеряли РУПом щитовидки. Зашкал на диапазоне пять рентген в час. Но других приборов не было. И потому неясна была подлинная активность. Люди волновались. Но потом как-то быстро забывали. Были сильно возбуждены…»
Свидетельствует Л. А. Харитонова:
«Еще 26 апреля, во второй половине дня, некоторых, в частности детей в школе, предупреждали, чтобы не выходили из дома. Но большинство не обращало на это внимания. Ближе к вечеру стало понятно, что тревога обоснованная. Люди ходили друг к другу, делились опасениями. Сама не видела, но говорили, что многие, особенно мужчины, дезактивировались выпивкой. В рабочих поселках и без ядерной аварии можно увидеть пьяных. А здесь появился новый стимул. Видимо, кроме спиртного, для дезактивации ничего другого просто не было. Припять была очень оживлена, бурлила людьми, будто готовилась к какому-то огромному карнавалу. Конечно, на носу были майские праздники. Но перевозбуждение людей бросалось в глаза…»
Свидетельствует Л. Н. Акимова:
«Утром 27 апреля по радио передали, чтобы не выходили из дома, не подходили к окну. Старшеклассницы принесли йодистые таблетки. В 12 часов сообщили уже определенней, что будет эвакуация, но не надолго – на 2–3 дня, чтобы не волновались и не брали много вещей. Дети все стремились к окну, посмотреть, что на улице. Я их оттаскивала. Было тревожно. Сама выглядывала в окно и поняла, что не все слушаются. На скамье возле дома сидела женщина, наша соседка, и вязала. Рядом в песочке играл ее двухлетний сынишка. А ведь там, как узнали потом, весь воздух, которым дышали, излучал гамма– и бета-лучи. Воздух был насыщен долгоживущими радионуклидами, и все это накапливалось в организме. Особенно радиоактивный йод в щитовидках, наиболее опасный для детей. Все время болела голова и душил сухой кашель…
А в общем, все жили как обычно. Готовили завтраки, обеды, ужины. Весь день и вечер 26 апреля ходили в магазины. Да и 27 утром тоже. Ходили друг к другу в гости…
А ведь продукты, еда уже тоже были заражены радиацией… Меня еще очень волновало состояние мужа: темно-бурый цвет кожи, возбужденность, лихорадочный блеск глаз…»
Свидетельствует Г. Н. Петров:
«Ровно в четырнадцать часов к каждому подъезду подали автобусы. По радио еще раз предупредили: одеваться легко, брать минимум вещей, через три дня вернемся. У меня еще тогда мелькнула невольная мысль; если брать много вещей, то и пяти тысяч автобусов не хватит…
Большинство людей послушались и даже не взяли запас денег. А вообще хорошие у нас люди: шутили, подбадривали друг друга, успокаивали детей. Говорили им: „Поедем к бабушке“, „На кинофестиваль“, „В цирк“… Старшие ребята были бледны, печальны и помалкивали. В воздухе вместе с радиацией повисли деланная бодрость и тревога. Но все было деловито. Многие спустились вниз заранее и толпились с детьми снаружи. Их все время просили войти в подъезд. Когда объявили посадку, выходили из подъезда и сразу в автобус. Те, кто мешкал, бегал от автобуса к автобусу, только хватали лишние бэры. И так за день „мирной“, обычной жизни нахватались снаружи и внутрь предостаточно.
Везли до Иванкова (60 километров от Припяти) и там расселяли по деревням. Не все принимали охотно. Один куркуль не пустил мою семью в свой огромный кирпичный дом, но не от опасности радиации (в этом он не понимал и объяснения на него не действовали), а от жадности. „Не для того, говорит, строил, чтобы чужих впускать…“
Многие, высадившись в Иванкове, пошли дальше, в сторону Киева, пешком. Кто на попутных. Один знакомый вертолетчик, уже позже, рассказывал мне, что видел с воздуха: огромные толпы легко одетых людей, женщин с детьми, стариков – шли по дороге и обочинам в сторону Киева. Видел их уже в районе Ирпеня, Броваров. Машины застревали в этих толпах, словно в стадах гонимого скота. В кино часто видишь такое в Средней Азии, и сразу пришло в голову, хоть нехорошее, но сравнение. А люди шли, шли, шли…»
Трагичным было расставание уезжающих с комнатными животными: кошками, собаками. Кошки, вытянув трубой хвосты, пытливо заглядывая в глаза людям, жалобно мяукали, собаки самых разных пород тоскливо выли, прорывались в автобусы, истошно визжали, огрызались, когда их выволакивали оттуда. Но брать с собой кошек и собак, к которым особенно привыкли дети, нельзя было. Шерсть у них была очень радиоактивна, как и волосы у людей. Ведь животные круглый день на улице, сколько в них набралось…
Долго еще псы, брошенные хозяевами, бежали каждый за своим автобусом. Но тщетно. Они отстали и возвратились в покинутый город. И стали объединяться в стаи.
Когда-то археологи прочли интересную надпись на древневавилонских глиняных табличках: «Если в городе псы собираются в стаи, городу пасть и разрушиться».
Город Припять не разрушился. Он остался покинутым, законсервированным радиацией на несколько десятков лет. Радиоактивный город-призрак…
Объединенные в стаи псы прежде всего сожрали большую часть радиоактивных кошек, стали дичать и огрызаться на людей. Были попытки нападения на людей, на брошенный домашний скот…
Срочно была сколочена группа охотников с ружьями, и в течение трех дней – 27, 28 и 29 апреля (то есть до дня эвакуации Правительственной комиссии из Припяти в Чернобыль) был произведен отстрел всех радиоактивных псов, среди которых были дворняжки, доги, овчарки, терьеры, спаниэли, бульдоги, пудели, болонки. 29 апреля отстрел был завершен, и улицы покинутой Припяти усеяли трупы разномастных собак…
Эвакуации были подвергнуты также жители близлежащих к АЭС деревень и хуторов: Семиходов, Копачей, Шипеличей и других.
Анатолий Иванович Заяц (главный инженер треста Южатомэнергомонтаж) с группой помощников, среди которых были и охотники с ружьями, обходили дворы деревень и разъясняли людям, что надо покидать свои родные дома.
Больно, горько было видеть страдания и слезы людей, которым предстояло на годы, может, навсегда покинуть землю предков…
«Да шо ж це воно такэ?! Да як же я кину хату, та скотину?! Огород… Да як же це, сынку?!..»
– Надо, бабушка, надо, – объяснял Анатолий Иванович. – Кругом все радиоактивно: и земля, и трава. Скотину теперь этой травой кормить нельзя, молоко пить нельзя. Ничего… Все радиоактивное. Государство… Исполнит вам, за все заплатит сполна. Все будет хорошо…
Но люди не понимали, не хотели понимать такие слова.
– Як же це?!.. Солнце светит, трава зэлэна, усе растет, цветет, сады, бачишь, яки?..
– В том-то и дело, бабушка… Радиация невидима и поэтому опасна. Скот брать с собой нельзя. Коровы, овцы, козы радиоактивны, особенно шерсть…
Многие жители, прослышав, что скот нельзя кормить травой, загнали коров, овец и коз по наклонному настилу на крыши сараев и держали там, чтобы они не шли щипать траву. Думали, что это недолго. Дня два, а потом снова будет можно.
Но все пришлось объяснять снова и снова. Скот расстреляли, людей вывезли в безопасное место…
Но вернемся в город Припять, к генералу ВВС Н. Т. Антошкину.
Утром 27 апреля прибыли по его вызову первые два вертолета Ми-6, пилотируемые опытными летчиками Б. Нестеровым и А. Серебряковым. Гром моторов вертолетов, приземлившихся на площади перед горкомом КПСС, разбудил всех членов Правительственной комиссии, которые только в четыре утра прилегли на пару часов вздремнуть.
Генерал Антошкин управлял полетом и посадкой вертолетов, находясь на крыше гостиницы «Припять». В ту ночь он не сомкнул глаз.
Нестеров и Серебряков произвели тщательную разведку с воздуха всей территории АЭС и ее окрестностей, начертили схему заходов на реактор для сброса песка.
Подходы к реактору с воздуха были опасны, мешала вентиляционная труба четвертого блока, высота которой составляла сто пятьдесят метров. Нестеров и Серебряков произвели замер активности над реактором на разных высотах. Ниже ста десяти метров не опускались, ибо резко возрастала активность. На высоте сто десять метров – 500 ренгген в час. Но после «бомбометания» наверняка поднимется еще выше. Для осуществления сброса песка необходимо зависнуть над реактором на три-четыре минуты. Доза, которую получат за это время пилоты, составит от 20 до 80 рентген в зависимости от степени радиационного фона. А сколько будет вылетов? Это еще пока было неясно. Сегодняшний день покажет. Боевая обстановка ядерной войны…
На площадку перед горкомом КПСС то и дело садились и взлетали вертолеты. Оглушающий грохот моторов мешал работе Правительственной комиссии. Но все терпели. Приходилось говорить очень громко, просто кричать. Щербина нервничал: «Почему не начали кидать в реактор мешки с песком?!»
При посадке и взлете вертолетов работающими винтами с поверхности земли сдувало высокорадиоактивную пыль с осколками деления. В воздухе возле горкома партии и в помещениях, расположенных рядом, радиоактивность резко возросла. Люди задыхались.
А разрушенный реактор все изрыгал и изрыгал из себя новые миллионы кюри радиоактивности…
Генерал Антошкин оставил вместо себя на крыше гостиницы «Припять» полковника Нестерова, чтобы тот управлял полетами, а сам поднялся в небо и лично осмотрел реактор с воздуха. Долго не мог понять, где же реактор. Незнакомому с конструкцией блока трудно ориентироваться. Понял, что нужно брать на «бомбометание» знатоков от монтажников или эксплуатации…
Прибывали все новые вертолеты. Стоял непрерывный оглушающий грохот.
Разведка проведена, подлеты к реактору определены.
Нужны мешки, лопаты, песок, люди, которые будут загружать мешки и грузить их в вертолеты…
Все эти вопросы генерал Антошкин выложил Щербине. Все в горкоме партии кашляли, сушило горло, трудно было говорить.
– У вас в войсках мало людей? – вопрошал Щербина. – Вы мне задаете эти вопросы?
– Летчики грузить песок не должны! – парировал генерал. – Им надо вести машины, держать штурвалы; выход на реактор должен быть точным и гарантированным. Руки не должны дрожать. Им ворочать мешками и лопатами нельзя!
– Вот, генерал, бери двух заместителей министров – Шашарина и Мешкова, пусть они тебе грузят, мешки достают, лопаты, песок… Песка здесь кругом навалом. Грунт песчаный. Найдите поблизости площадку, свободную от асфальта, – и вперед… Шашарин, широко привлекайте монтажников и строителей. Где Кизима?
Свидетельство Г. А. Шашарина:
«Очень хорошо поработал генерал ВВС Антошкин. Энергичный и деловой генерал. Не давал никому покоя. Тормошил всех.
Отыскали метрах в пятистах от горкома партии, возле кафе „Припять“ у речного вокзала гору отличного песка. Его намывали земснарядами для строительства новых микрорайонов города. Со склада ОРСа привезли пачку мешков, и мы, вначале втроем: я, первый заместитель министра среднего машиностроения А. Г. Мешков и генерал Антошкин – начали загружать мешки. Быстро упарились. Работали кто в чем был, я и Мешков – в своих московских костюмах и штиблетах, генерал – в своем парадном мундире. Все без респираторов и дозиметров.
Вскоре я подключил к этому делу управляющего трестом Южатомэнергомонтаж Н. К. Антонщука, его главного инженера А. И. Зайца, начальника управления ГЭМ В. Ф. Выпирайло и других.
Антонщук подбежал ко мне со списком на льготы, который выглядел в этой обстановке смехотворным, но я его тут же утвердил. Это был список людей, которые будут работать на засыпке мешков песком, их увязке и погрузке в вертолеты. Такие списки обычно утверждались в прошлом на людей, которые выполняли монтажные или строительные работы на действующих АЭС, в грязной зоне. Но здесь… Антонщук и те, кому предстояло работать, действовали по старой схеме, не понимая, что грязная зона теперь в Припяти везде и что льготы надо платить всем жителям города. Но я не стал отвлекать людей объяснениями. Нужно было делать дело…
Но прибывших людей не хватало. Я попросил главного инженера Южатомэнергомонтажа А. И. Зайца проехать в ближайшие колхозы и попросить помощи…»
Свидетельствует главный инженер треста Южатомэнергомонтаж Анатолий Иванович Заяц:
«27 апреля утром надо было организовать помощь вертолетчикам по загрузке песка в мешки. Людей не хватало. Мы с Антонщуком проехали по хуторам колхоза „Дружба“. Ходили по дворам. Люди работали на приусадебных участках. Но многие были в поле. Весна, шел сев. Стали разъяснять, что земля уже непригодная, что надо заткнуть зев реактору и что нужна помощь. С утра было очень жарко. У людей воскресное, предпраздничное настроение. Нам плохо верили. Продолжали работать. Тогда мы отыскали председателя колхоза и секретаря парторганизации. Пошли в поле вместе. Разъяснили людям еще и еще раз. В конце концов люди отнеслись с пониманием. Набралось человек сто пятьдесят добровольцев – мужчин и женщин. Они работали потом, не покладая рук, по загрузке мешков и вертолетов. И все это без респираторов и других средств защиты. 27 апреля обеспечили 110 вертолетовылетов, 28 апреля – 300 вертолетовылетов…»
Свидетельствует Г. А. Шашарин:
«А Щербина торопил. Под грохот вертолетов орал во весь рот, что не умеем работать, плохо разворачиваемся. Гонял всех, как Сидоровых коз, – министров, замминистров, академиков, маршалов, генералов, не говоря уже об остальных…
– Как реактор взрывать, так они умеют, а мешки загружать песком – некому!
Наконец, первую партию в шесть мешков с песком погрузили на Ми-6. С вертолетами на „бомбежку“ вылетали поочередно Н. К. Антонщук, В. Д. Дейграф, В. П. Токаренко. Они монтировали этот реактор, и летчикам надо было поточнее показать, куда бросать мешки».
Первым на «бомбометание» вел вертолет военный летчик первого класса полковник Б. Нестеров. По прямой со скоростью 140 километров в час шли к четвертому блоку. Ориентир – слева две стопятидесятиметровые венттрубы АЭС.
Зашли над кратером ядерного реактора. Высота сто пятьдесят, нет, высоко. Сто десять метров. На радиометре 500 рентген в час. Зависли над щелью, образованной полуразвернутой шайбой верхней биологической защиты и шахтой. Щель метров пять шириной. Надо попасть. Биозащита раскалена до цвета диска солнца. Открыли дверь. Снизу несло жаром. Мощный восходящий поток радиоактивного газа, ионизированного нейтронами и гамма-лучами. Все без респираторов. Вертолет не защищен снизу свинцом… До этого додумались позже, когда сотни тонн груза были уже сброшены. А сейчас… Высовывали голову в открытую дверь и, заглядывая в ядерное жерло, целясь в него глазом, сбрасывали мешок за мешком. И так все время. Иного способа не было…
Первые двадцать семь экипажей и помогавшие им Антонщук, Дейграф, Токаренко вскоре вышли из строя и их отправили в Киев на лечение. Ведь активность после сбрасывания мешков на высоте ста десяти метров достигала тысячи восьмисот рентген в час. Пилотам становилось плохо в воздухе…
При метании мешков с такой высоты оказывалось значительное ударное воздействие на раскаленную активную зону. Резко увеличились при этом, особенно в первый день, выбросы осколков деления и радиоактивного пепла от сгоревшего графита. Люди дышали всем этим. В течение месяца потом вымывали из крови героев соли урана и плутония, многократно заменяя кровь.
В последующие дни пилоты сами уже догадались класть под сиденье свинцовые листы и надевали респираторы. Эта мера несколько снизила облучаемость летного состава…
Рассказывает полковник В. Филатов;
«В 19.00 27 апреля генерал-майор Н. Т. Антошкин доложил председателю Правительственной комиссии Щербине, что в жерло реактора сброшено 150 тонн песка. Сказал это не без гордости. Тяжко дались эти сто пятьдесят тонн.
– Плохо, генерал, – сказал Щербина. – Сто пятьдесят тонн песка такому реактору – как слону дробина. Надо резко нарастить темпы…»
Щербина разнес также в пух и прах замминистров Шашарина и Мешкова, обвинив их в нерасторопности. Назначил руководителем погрузки песка начальника Союзатомэнергостроя М. С. Цвирко.
Свидетельствует М. С. Цвирко:
«Вечером 27 апреля, когда Шашарин и Антошкин доложили о сброшенных мешках, Щербина долго орал, что плохо работали. И вместо Шашарина назначил меня руководить погрузкой песка. Я отказался от места, где брали песок до этого. Песок там по замерам дозимет-ристов был очень радиоактивный, и люди зря хватали лишние дозы. Нашли песчаный карьер в десяти километрах от Припяти. Мешки вначале брали в ОРСе, магазинах, вытряхивая оттуда крупы, муку, сахар. Потом мешки привезли из Киева. 28 апреля нам выдали оптические дозиметры, но их надо заряжать, а их, кажется, не зарядили. У меня дозиметр показывал все время полтора рентгена. Стрелка не двигалась с места. Тогда я взял еще один дозиметр. На нем показывало два рентгена. И ни гу-гу больше. Плюнул и перестал больше смотреть. Схватили где-то около семидесяти, ста рентген. Думаю, не меньше…»
Генерал Антошкин от усталости и бессонницы валился с ног, и такая оценка Щербины обескуражила его. Но только на мгновение. Он снова ринулся в бой. С 19 до 21 часа отладил отношения со всеми руководителями, от которых зависело обеспечение вертолетчиков мешками, песком, людьми для осуществления погрузки… Догадались использовать для увеличения производительности парашюты. В перевернутые вверх стропами купола парашютов грузили по пятнадцать мешков. Получалась сумка. Стропы цепляли к вертолету и – к реактору…
28 апреля было сброшено уже 300 тонн.
29 апреля – 750 тонн.
30 апреля – 1500 тонн.
1 мая – 1900 тонн.
В 19 часов 1 мая Щербина сообщил о необходимости сократить сброс вдвое. Появилось опасение, что не выдержат бетонные конструкции, на которые опирался реактор, и все рухнет в бассейн-барбатер. Это грозило тепловым взрывом и огромным радиоактивным выбросом…
Всего с 27 апреля по второе мая было сброшено в реактор около пяти тысяч тонн сыпучих материалов…
Свидетельствует Ю. Н. Филимонцев – заместитель начальника Главного научно-технического управления Минэнерго СССР:
«Я приехал в Припять вечером 27 апреля. С дороги сильно устал. Потолкался в горкоме, где работала Правительственная комиссия, и пошел в гостиницу спать. С собой у меня был карманный радиометр, который мне подарили на Курской АЭС перед моим отъездом на работу в Москву. Прибор хороший, с суммирующим устройством. За десять часов сна я получил один рентген. Стало быть, активность в помещении составляла сто миллирентген в час. На улице в разных местах – от пятисот миллирентген до одного рентгена в час…»
Продолжение свидетельства Ю. Н. Филимонцева приведу несколько позднее.
Свидетельствует М. С. Цвирко:
«27 апреля вечером все повара сбежали. Вода из кранов перестала идти. Руки помыть негде. Принесли нам в картонных коробках хлеб кусками, в другой коробке – огурцы, в третьей – консервы, еще что-то. Я брезгливо брал хлеб, откусывал, а ту часть, что держал рукой, – выбрасывал. Потом понял, что зря брезговал. Ведь тот кусок, который я проглатывал, был такой же грязный как и тот, что держал рукой. Все было страшно грязным…»
Свидетельствует И. П. Цечельская – аппаратчица Припятского бетонно-смесительного узла:
«Мне и другим сказали, что эвакуация на три дня и что ничего брать не надо. Я уехала в одном халатике. Захватила с собой только паспорт и немного денег, которые вскоре кончились. Через три дня назад не пустили. Добралась до Львова. Денег нет. Знала бы, взяла бы с собой сберкнижку. Но все оставила. Штамп прописки в Припяти, который я показывала как доказательство, ни на кого не действовал. Полное безразличие. Просила пособие, не дали. Написала письмо министру энергетики Майорцу. Не знаю, наверное, мой халат, все на мне – очень грязное. Меня не измеряли…»
Виза министра на письме Цечельской:
«Пусть товарищ Цечельская И. П. обратится в любую организацию Минэнерго СССР. Ей выдадут 250 рублей».
Но эта виза датирована десятым июля 1986 года. А 27 апреля…
Свидетельствует Г. Н. Петров:
«Утром 27 апреля объявили по радио, чтобы не выходили из квартир. По домам бегали сандружинницы, разносили таблетки йодистого калия. У каждого подъезда поставили милиционера без респиратора.
На улице ведь было, как стало известно потом, до одного рентгена в час и радионуклиды в воздухе.
Но не все люди послушались инструкций. Было тепло и светило солнце. Выходной день. Но был кашель, сушило горло, металлический привкус во рту, головная боль. Некоторые бегали в медсанчасть измеряться. У них измеряли РУПом щитовидки. Зашкал на диапазоне пять рентген в час. Но других приборов не было. И потому неясна была подлинная активность. Люди волновались. Но потом как-то быстро забывали. Были сильно возбуждены…»
Свидетельствует Л. А. Харитонова:
«Еще 26 апреля, во второй половине дня, некоторых, в частности детей в школе, предупреждали, чтобы не выходили из дома. Но большинство не обращало на это внимания. Ближе к вечеру стало понятно, что тревога обоснованная. Люди ходили друг к другу, делились опасениями. Сама не видела, но говорили, что многие, особенно мужчины, дезактивировались выпивкой. В рабочих поселках и без ядерной аварии можно увидеть пьяных. А здесь появился новый стимул. Видимо, кроме спиртного, для дезактивации ничего другого просто не было. Припять была очень оживлена, бурлила людьми, будто готовилась к какому-то огромному карнавалу. Конечно, на носу были майские праздники. Но перевозбуждение людей бросалось в глаза…»
Свидетельствует Л. Н. Акимова:
«Утром 27 апреля по радио передали, чтобы не выходили из дома, не подходили к окну. Старшеклассницы принесли йодистые таблетки. В 12 часов сообщили уже определенней, что будет эвакуация, но не надолго – на 2–3 дня, чтобы не волновались и не брали много вещей. Дети все стремились к окну, посмотреть, что на улице. Я их оттаскивала. Было тревожно. Сама выглядывала в окно и поняла, что не все слушаются. На скамье возле дома сидела женщина, наша соседка, и вязала. Рядом в песочке играл ее двухлетний сынишка. А ведь там, как узнали потом, весь воздух, которым дышали, излучал гамма– и бета-лучи. Воздух был насыщен долгоживущими радионуклидами, и все это накапливалось в организме. Особенно радиоактивный йод в щитовидках, наиболее опасный для детей. Все время болела голова и душил сухой кашель…
А в общем, все жили как обычно. Готовили завтраки, обеды, ужины. Весь день и вечер 26 апреля ходили в магазины. Да и 27 утром тоже. Ходили друг к другу в гости…
А ведь продукты, еда уже тоже были заражены радиацией… Меня еще очень волновало состояние мужа: темно-бурый цвет кожи, возбужденность, лихорадочный блеск глаз…»
Свидетельствует Г. Н. Петров:
«Ровно в четырнадцать часов к каждому подъезду подали автобусы. По радио еще раз предупредили: одеваться легко, брать минимум вещей, через три дня вернемся. У меня еще тогда мелькнула невольная мысль; если брать много вещей, то и пяти тысяч автобусов не хватит…
Большинство людей послушались и даже не взяли запас денег. А вообще хорошие у нас люди: шутили, подбадривали друг друга, успокаивали детей. Говорили им: „Поедем к бабушке“, „На кинофестиваль“, „В цирк“… Старшие ребята были бледны, печальны и помалкивали. В воздухе вместе с радиацией повисли деланная бодрость и тревога. Но все было деловито. Многие спустились вниз заранее и толпились с детьми снаружи. Их все время просили войти в подъезд. Когда объявили посадку, выходили из подъезда и сразу в автобус. Те, кто мешкал, бегал от автобуса к автобусу, только хватали лишние бэры. И так за день „мирной“, обычной жизни нахватались снаружи и внутрь предостаточно.
Везли до Иванкова (60 километров от Припяти) и там расселяли по деревням. Не все принимали охотно. Один куркуль не пустил мою семью в свой огромный кирпичный дом, но не от опасности радиации (в этом он не понимал и объяснения на него не действовали), а от жадности. „Не для того, говорит, строил, чтобы чужих впускать…“
Многие, высадившись в Иванкове, пошли дальше, в сторону Киева, пешком. Кто на попутных. Один знакомый вертолетчик, уже позже, рассказывал мне, что видел с воздуха: огромные толпы легко одетых людей, женщин с детьми, стариков – шли по дороге и обочинам в сторону Киева. Видел их уже в районе Ирпеня, Броваров. Машины застревали в этих толпах, словно в стадах гонимого скота. В кино часто видишь такое в Средней Азии, и сразу пришло в голову, хоть нехорошее, но сравнение. А люди шли, шли, шли…»
Трагичным было расставание уезжающих с комнатными животными: кошками, собаками. Кошки, вытянув трубой хвосты, пытливо заглядывая в глаза людям, жалобно мяукали, собаки самых разных пород тоскливо выли, прорывались в автобусы, истошно визжали, огрызались, когда их выволакивали оттуда. Но брать с собой кошек и собак, к которым особенно привыкли дети, нельзя было. Шерсть у них была очень радиоактивна, как и волосы у людей. Ведь животные круглый день на улице, сколько в них набралось…
Долго еще псы, брошенные хозяевами, бежали каждый за своим автобусом. Но тщетно. Они отстали и возвратились в покинутый город. И стали объединяться в стаи.
Когда-то археологи прочли интересную надпись на древневавилонских глиняных табличках: «Если в городе псы собираются в стаи, городу пасть и разрушиться».
Город Припять не разрушился. Он остался покинутым, законсервированным радиацией на несколько десятков лет. Радиоактивный город-призрак…
Объединенные в стаи псы прежде всего сожрали большую часть радиоактивных кошек, стали дичать и огрызаться на людей. Были попытки нападения на людей, на брошенный домашний скот…
Срочно была сколочена группа охотников с ружьями, и в течение трех дней – 27, 28 и 29 апреля (то есть до дня эвакуации Правительственной комиссии из Припяти в Чернобыль) был произведен отстрел всех радиоактивных псов, среди которых были дворняжки, доги, овчарки, терьеры, спаниэли, бульдоги, пудели, болонки. 29 апреля отстрел был завершен, и улицы покинутой Припяти усеяли трупы разномастных собак…
Эвакуации были подвергнуты также жители близлежащих к АЭС деревень и хуторов: Семиходов, Копачей, Шипеличей и других.
Анатолий Иванович Заяц (главный инженер треста Южатомэнергомонтаж) с группой помощников, среди которых были и охотники с ружьями, обходили дворы деревень и разъясняли людям, что надо покидать свои родные дома.
Больно, горько было видеть страдания и слезы людей, которым предстояло на годы, может, навсегда покинуть землю предков…
«Да шо ж це воно такэ?! Да як же я кину хату, та скотину?! Огород… Да як же це, сынку?!..»
– Надо, бабушка, надо, – объяснял Анатолий Иванович. – Кругом все радиоактивно: и земля, и трава. Скотину теперь этой травой кормить нельзя, молоко пить нельзя. Ничего… Все радиоактивное. Государство… Исполнит вам, за все заплатит сполна. Все будет хорошо…
Но люди не понимали, не хотели понимать такие слова.
– Як же це?!.. Солнце светит, трава зэлэна, усе растет, цветет, сады, бачишь, яки?..
– В том-то и дело, бабушка… Радиация невидима и поэтому опасна. Скот брать с собой нельзя. Коровы, овцы, козы радиоактивны, особенно шерсть…
Многие жители, прослышав, что скот нельзя кормить травой, загнали коров, овец и коз по наклонному настилу на крыши сараев и держали там, чтобы они не шли щипать траву. Думали, что это недолго. Дня два, а потом снова будет можно.
Но все пришлось объяснять снова и снова. Скот расстреляли, людей вывезли в безопасное место…
Но вернемся в город Припять, к генералу ВВС Н. Т. Антошкину.
Утром 27 апреля прибыли по его вызову первые два вертолета Ми-6, пилотируемые опытными летчиками Б. Нестеровым и А. Серебряковым. Гром моторов вертолетов, приземлившихся на площади перед горкомом КПСС, разбудил всех членов Правительственной комиссии, которые только в четыре утра прилегли на пару часов вздремнуть.
Генерал Антошкин управлял полетом и посадкой вертолетов, находясь на крыше гостиницы «Припять». В ту ночь он не сомкнул глаз.
Нестеров и Серебряков произвели тщательную разведку с воздуха всей территории АЭС и ее окрестностей, начертили схему заходов на реактор для сброса песка.
Подходы к реактору с воздуха были опасны, мешала вентиляционная труба четвертого блока, высота которой составляла сто пятьдесят метров. Нестеров и Серебряков произвели замер активности над реактором на разных высотах. Ниже ста десяти метров не опускались, ибо резко возрастала активность. На высоте сто десять метров – 500 ренгген в час. Но после «бомбометания» наверняка поднимется еще выше. Для осуществления сброса песка необходимо зависнуть над реактором на три-четыре минуты. Доза, которую получат за это время пилоты, составит от 20 до 80 рентген в зависимости от степени радиационного фона. А сколько будет вылетов? Это еще пока было неясно. Сегодняшний день покажет. Боевая обстановка ядерной войны…
На площадку перед горкомом КПСС то и дело садились и взлетали вертолеты. Оглушающий грохот моторов мешал работе Правительственной комиссии. Но все терпели. Приходилось говорить очень громко, просто кричать. Щербина нервничал: «Почему не начали кидать в реактор мешки с песком?!»
При посадке и взлете вертолетов работающими винтами с поверхности земли сдувало высокорадиоактивную пыль с осколками деления. В воздухе возле горкома партии и в помещениях, расположенных рядом, радиоактивность резко возросла. Люди задыхались.
А разрушенный реактор все изрыгал и изрыгал из себя новые миллионы кюри радиоактивности…
Генерал Антошкин оставил вместо себя на крыше гостиницы «Припять» полковника Нестерова, чтобы тот управлял полетами, а сам поднялся в небо и лично осмотрел реактор с воздуха. Долго не мог понять, где же реактор. Незнакомому с конструкцией блока трудно ориентироваться. Понял, что нужно брать на «бомбометание» знатоков от монтажников или эксплуатации…
Прибывали все новые вертолеты. Стоял непрерывный оглушающий грохот.
Разведка проведена, подлеты к реактору определены.
Нужны мешки, лопаты, песок, люди, которые будут загружать мешки и грузить их в вертолеты…
Все эти вопросы генерал Антошкин выложил Щербине. Все в горкоме партии кашляли, сушило горло, трудно было говорить.
– У вас в войсках мало людей? – вопрошал Щербина. – Вы мне задаете эти вопросы?
– Летчики грузить песок не должны! – парировал генерал. – Им надо вести машины, держать штурвалы; выход на реактор должен быть точным и гарантированным. Руки не должны дрожать. Им ворочать мешками и лопатами нельзя!
– Вот, генерал, бери двух заместителей министров – Шашарина и Мешкова, пусть они тебе грузят, мешки достают, лопаты, песок… Песка здесь кругом навалом. Грунт песчаный. Найдите поблизости площадку, свободную от асфальта, – и вперед… Шашарин, широко привлекайте монтажников и строителей. Где Кизима?
Свидетельство Г. А. Шашарина:
«Очень хорошо поработал генерал ВВС Антошкин. Энергичный и деловой генерал. Не давал никому покоя. Тормошил всех.
Отыскали метрах в пятистах от горкома партии, возле кафе „Припять“ у речного вокзала гору отличного песка. Его намывали земснарядами для строительства новых микрорайонов города. Со склада ОРСа привезли пачку мешков, и мы, вначале втроем: я, первый заместитель министра среднего машиностроения А. Г. Мешков и генерал Антошкин – начали загружать мешки. Быстро упарились. Работали кто в чем был, я и Мешков – в своих московских костюмах и штиблетах, генерал – в своем парадном мундире. Все без респираторов и дозиметров.
Вскоре я подключил к этому делу управляющего трестом Южатомэнергомонтаж Н. К. Антонщука, его главного инженера А. И. Зайца, начальника управления ГЭМ В. Ф. Выпирайло и других.
Антонщук подбежал ко мне со списком на льготы, который выглядел в этой обстановке смехотворным, но я его тут же утвердил. Это был список людей, которые будут работать на засыпке мешков песком, их увязке и погрузке в вертолеты. Такие списки обычно утверждались в прошлом на людей, которые выполняли монтажные или строительные работы на действующих АЭС, в грязной зоне. Но здесь… Антонщук и те, кому предстояло работать, действовали по старой схеме, не понимая, что грязная зона теперь в Припяти везде и что льготы надо платить всем жителям города. Но я не стал отвлекать людей объяснениями. Нужно было делать дело…
Но прибывших людей не хватало. Я попросил главного инженера Южатомэнергомонтажа А. И. Зайца проехать в ближайшие колхозы и попросить помощи…»
Свидетельствует главный инженер треста Южатомэнергомонтаж Анатолий Иванович Заяц:
«27 апреля утром надо было организовать помощь вертолетчикам по загрузке песка в мешки. Людей не хватало. Мы с Антонщуком проехали по хуторам колхоза „Дружба“. Ходили по дворам. Люди работали на приусадебных участках. Но многие были в поле. Весна, шел сев. Стали разъяснять, что земля уже непригодная, что надо заткнуть зев реактору и что нужна помощь. С утра было очень жарко. У людей воскресное, предпраздничное настроение. Нам плохо верили. Продолжали работать. Тогда мы отыскали председателя колхоза и секретаря парторганизации. Пошли в поле вместе. Разъяснили людям еще и еще раз. В конце концов люди отнеслись с пониманием. Набралось человек сто пятьдесят добровольцев – мужчин и женщин. Они работали потом, не покладая рук, по загрузке мешков и вертолетов. И все это без респираторов и других средств защиты. 27 апреля обеспечили 110 вертолетовылетов, 28 апреля – 300 вертолетовылетов…»
Свидетельствует Г. А. Шашарин:
«А Щербина торопил. Под грохот вертолетов орал во весь рот, что не умеем работать, плохо разворачиваемся. Гонял всех, как Сидоровых коз, – министров, замминистров, академиков, маршалов, генералов, не говоря уже об остальных…
– Как реактор взрывать, так они умеют, а мешки загружать песком – некому!
Наконец, первую партию в шесть мешков с песком погрузили на Ми-6. С вертолетами на „бомбежку“ вылетали поочередно Н. К. Антонщук, В. Д. Дейграф, В. П. Токаренко. Они монтировали этот реактор, и летчикам надо было поточнее показать, куда бросать мешки».
Первым на «бомбометание» вел вертолет военный летчик первого класса полковник Б. Нестеров. По прямой со скоростью 140 километров в час шли к четвертому блоку. Ориентир – слева две стопятидесятиметровые венттрубы АЭС.
Зашли над кратером ядерного реактора. Высота сто пятьдесят, нет, высоко. Сто десять метров. На радиометре 500 рентген в час. Зависли над щелью, образованной полуразвернутой шайбой верхней биологической защиты и шахтой. Щель метров пять шириной. Надо попасть. Биозащита раскалена до цвета диска солнца. Открыли дверь. Снизу несло жаром. Мощный восходящий поток радиоактивного газа, ионизированного нейтронами и гамма-лучами. Все без респираторов. Вертолет не защищен снизу свинцом… До этого додумались позже, когда сотни тонн груза были уже сброшены. А сейчас… Высовывали голову в открытую дверь и, заглядывая в ядерное жерло, целясь в него глазом, сбрасывали мешок за мешком. И так все время. Иного способа не было…
Первые двадцать семь экипажей и помогавшие им Антонщук, Дейграф, Токаренко вскоре вышли из строя и их отправили в Киев на лечение. Ведь активность после сбрасывания мешков на высоте ста десяти метров достигала тысячи восьмисот рентген в час. Пилотам становилось плохо в воздухе…
При метании мешков с такой высоты оказывалось значительное ударное воздействие на раскаленную активную зону. Резко увеличились при этом, особенно в первый день, выбросы осколков деления и радиоактивного пепла от сгоревшего графита. Люди дышали всем этим. В течение месяца потом вымывали из крови героев соли урана и плутония, многократно заменяя кровь.
В последующие дни пилоты сами уже догадались класть под сиденье свинцовые листы и надевали респираторы. Эта мера несколько снизила облучаемость летного состава…
Рассказывает полковник В. Филатов;
«В 19.00 27 апреля генерал-майор Н. Т. Антошкин доложил председателю Правительственной комиссии Щербине, что в жерло реактора сброшено 150 тонн песка. Сказал это не без гордости. Тяжко дались эти сто пятьдесят тонн.
– Плохо, генерал, – сказал Щербина. – Сто пятьдесят тонн песка такому реактору – как слону дробина. Надо резко нарастить темпы…»
Щербина разнес также в пух и прах замминистров Шашарина и Мешкова, обвинив их в нерасторопности. Назначил руководителем погрузки песка начальника Союзатомэнергостроя М. С. Цвирко.
Свидетельствует М. С. Цвирко:
«Вечером 27 апреля, когда Шашарин и Антошкин доложили о сброшенных мешках, Щербина долго орал, что плохо работали. И вместо Шашарина назначил меня руководить погрузкой песка. Я отказался от места, где брали песок до этого. Песок там по замерам дозимет-ристов был очень радиоактивный, и люди зря хватали лишние дозы. Нашли песчаный карьер в десяти километрах от Припяти. Мешки вначале брали в ОРСе, магазинах, вытряхивая оттуда крупы, муку, сахар. Потом мешки привезли из Киева. 28 апреля нам выдали оптические дозиметры, но их надо заряжать, а их, кажется, не зарядили. У меня дозиметр показывал все время полтора рентгена. Стрелка не двигалась с места. Тогда я взял еще один дозиметр. На нем показывало два рентгена. И ни гу-гу больше. Плюнул и перестал больше смотреть. Схватили где-то около семидесяти, ста рентген. Думаю, не меньше…»
Генерал Антошкин от усталости и бессонницы валился с ног, и такая оценка Щербины обескуражила его. Но только на мгновение. Он снова ринулся в бой. С 19 до 21 часа отладил отношения со всеми руководителями, от которых зависело обеспечение вертолетчиков мешками, песком, людьми для осуществления погрузки… Догадались использовать для увеличения производительности парашюты. В перевернутые вверх стропами купола парашютов грузили по пятнадцать мешков. Получалась сумка. Стропы цепляли к вертолету и – к реактору…
28 апреля было сброшено уже 300 тонн.
29 апреля – 750 тонн.
30 апреля – 1500 тонн.
1 мая – 1900 тонн.
В 19 часов 1 мая Щербина сообщил о необходимости сократить сброс вдвое. Появилось опасение, что не выдержат бетонные конструкции, на которые опирался реактор, и все рухнет в бассейн-барбатер. Это грозило тепловым взрывом и огромным радиоактивным выбросом…
Всего с 27 апреля по второе мая было сброшено в реактор около пяти тысяч тонн сыпучих материалов…
Свидетельствует Ю. Н. Филимонцев – заместитель начальника Главного научно-технического управления Минэнерго СССР:
«Я приехал в Припять вечером 27 апреля. С дороги сильно устал. Потолкался в горкоме, где работала Правительственная комиссия, и пошел в гостиницу спать. С собой у меня был карманный радиометр, который мне подарили на Курской АЭС перед моим отъездом на работу в Москву. Прибор хороший, с суммирующим устройством. За десять часов сна я получил один рентген. Стало быть, активность в помещении составляла сто миллирентген в час. На улице в разных местах – от пятисот миллирентген до одного рентгена в час…»
Продолжение свидетельства Ю. Н. Филимонцева приведу несколько позднее.
28 апреля – 16 мая 1986 года
В восемь утра 28 апреля я приехал на работу и вошел в кабинет к начальнику Главного производственного управления по строительству Минэнерго СССР Евгению Александровичу Решетникову для доклада о результатах командировки на Крымскую АЭС.
Необходимо сообщить читателю, что главк этот, сокращенно – Главстрой, занимался вопросами строительства и монтажа тепловых, гидравлических и атомных электростанций. Как заместитель начальника главка, я возглавлял атомное направление.
И хотя сам я технолог, и долгие годы работал на эксплуатации АЭС, после лучевой болезни мне была противопоказана работа с источниками ионизирующих излучений. Из эксплуатации я перешел на работу в строительно-монтажную организацию Союзатомэнергострой, где осуществлял координацию монтажных и строительных работ на атомных станциях. То есть это была работа на стыке технологии и строительства. Работая в Союзатомэнергострое, где начальником был М. С. Цвирко, я и получил приглашение Решетникова перейти в новый главк.
Иными словами, определяющим для меня на новой работе было отсутствие контакта с радиацией, так как в интеграле у меня было уже сто восемьдесят рентген.
Решетников – опытный и энергичный организатор строительного производства, страстно болеющий за успех дела. Правда, мешало ему развернуться слабое здоровье – болезнь сердца. Он долгое время работал в провинции на строительстве заводов, шахт, тепловых и атомных электростанций. Однако технологической части АЭС, тем более ядерной физики, он не знал.
Войдя в кабинет, я стал докладывать ему о своей поездке на Крымскую станцию, но Решетников прервал меня:
– Авария на четвертом блоке Чернобыльской АЭС…
– Что произошло, причина? – спросил я.
– Связь очень плохая, – ответил он. – Телефоны на станции отключены. Работает только «ВЧ», и то плохо. Аппарат установлен в кабинете заместителя министра Садовского. Но сведения поступают нечеткие. Как будто взорвалась гремучка в аварийном баке СУЗ, в центральном зале. Взрывом снесло шатер ЦЗ и крышу барабан-сепараторных помещений, разрушено помещение ГЦН…
– Реактор цел? – спросил я.
– Неизвестно… Вроде цел… Я сейчас побегу к Садовскому, может, какие новые известия, а тебя очень прошу – посмотри чертежи и подготовь справку для доклада секретарю ЦК В. И. Долгих. Справку сделай достаточно популярную. Пойдет докладывать Садовский, а он, ты знаешь, гидротехник, в атомных тонкостях не понимает. Буду информировать тебя по мере поступления сведений. Если что узнаешь сам, докладывай мне…
– Надо бы слетать туда, посмотреть все на месте, – сказал я.
– Пока погоди. Туда и так улетело много лишнего народу. В Минэнерго некому готовить материалы для доклада. Полетишь после возвращения министра со второй командой. А может, я полечу. Желаю тебе успеха…
Я прошел к себе в кабинет, поднял чертежи и стал смотреть.
Бак аварийного запаса воды на охлаждение приводов СУЗ необходим на случай, если откажет штатная система охлаждения. Смонтирован на высоте от плюс пятидесяти до плюс семидесяти метров в наружной торцевой стене центрального зала. Емкость бака – сто десять кубов. Свободно связан дыхательной трубкой с атмосферой. Если там и собирался радиолитический водород, то он должен был через воздушник уйти из бака. Что-то не верилось, что взорвался бак. Скорее всего взрыв гремучего газа мог произойти внизу, в сливном коллекторе, куда собирается возвратная вода из каналов СУЗ и который заполнен не полным сечением. Мысль работала дальше. Если взрыв внизу, то могло ударной волной вышвырнуть из реактора все поглощающие стержни и тогда… Тогда разгон на мгновенных нейтронах и взрыв реактора… К тому же, если верить Решетникову, разрушения огромные. Ну, хорошо… Взорвался бак СУЗ, что маловероятно, снесло шатер центрального зала и крышу сепараторных помещений. Но, кажется, разрушены еще помещения ГЦН… Их мог разрушить только взрыв изнутри, например, в прочно-плотном боксе…
Похолодело внутри от таких мыслей. Но очень мало сведений… Попытался позвонить в Чернобыль. Тщетно. Связи нет. Связался с ВПО Союзатомэнерго по тройке. Начальник объединения Веретенников – или темнит, или сам толком ничего не знает. Говорит, реактор цел, охлаждается водой. Но плохая радиационная обстановка. Подробностей не знает. Кроме него, никто ничего вразумительного сказать не смог. Все гадают на кофейной гуще. В строительно-монтажном объединении Союзатомэнергострой дежурный сообщил, что утром 26 апреля был разговор с главным инженером стройки Земсковым, который сказал, что у них небольшая авария, и просил не отвлекать.
Необходимо сообщить читателю, что главк этот, сокращенно – Главстрой, занимался вопросами строительства и монтажа тепловых, гидравлических и атомных электростанций. Как заместитель начальника главка, я возглавлял атомное направление.
И хотя сам я технолог, и долгие годы работал на эксплуатации АЭС, после лучевой болезни мне была противопоказана работа с источниками ионизирующих излучений. Из эксплуатации я перешел на работу в строительно-монтажную организацию Союзатомэнергострой, где осуществлял координацию монтажных и строительных работ на атомных станциях. То есть это была работа на стыке технологии и строительства. Работая в Союзатомэнергострое, где начальником был М. С. Цвирко, я и получил приглашение Решетникова перейти в новый главк.
Иными словами, определяющим для меня на новой работе было отсутствие контакта с радиацией, так как в интеграле у меня было уже сто восемьдесят рентген.
Решетников – опытный и энергичный организатор строительного производства, страстно болеющий за успех дела. Правда, мешало ему развернуться слабое здоровье – болезнь сердца. Он долгое время работал в провинции на строительстве заводов, шахт, тепловых и атомных электростанций. Однако технологической части АЭС, тем более ядерной физики, он не знал.
Войдя в кабинет, я стал докладывать ему о своей поездке на Крымскую станцию, но Решетников прервал меня:
– Авария на четвертом блоке Чернобыльской АЭС…
– Что произошло, причина? – спросил я.
– Связь очень плохая, – ответил он. – Телефоны на станции отключены. Работает только «ВЧ», и то плохо. Аппарат установлен в кабинете заместителя министра Садовского. Но сведения поступают нечеткие. Как будто взорвалась гремучка в аварийном баке СУЗ, в центральном зале. Взрывом снесло шатер ЦЗ и крышу барабан-сепараторных помещений, разрушено помещение ГЦН…
– Реактор цел? – спросил я.
– Неизвестно… Вроде цел… Я сейчас побегу к Садовскому, может, какие новые известия, а тебя очень прошу – посмотри чертежи и подготовь справку для доклада секретарю ЦК В. И. Долгих. Справку сделай достаточно популярную. Пойдет докладывать Садовский, а он, ты знаешь, гидротехник, в атомных тонкостях не понимает. Буду информировать тебя по мере поступления сведений. Если что узнаешь сам, докладывай мне…
– Надо бы слетать туда, посмотреть все на месте, – сказал я.
– Пока погоди. Туда и так улетело много лишнего народу. В Минэнерго некому готовить материалы для доклада. Полетишь после возвращения министра со второй командой. А может, я полечу. Желаю тебе успеха…
Я прошел к себе в кабинет, поднял чертежи и стал смотреть.
Бак аварийного запаса воды на охлаждение приводов СУЗ необходим на случай, если откажет штатная система охлаждения. Смонтирован на высоте от плюс пятидесяти до плюс семидесяти метров в наружной торцевой стене центрального зала. Емкость бака – сто десять кубов. Свободно связан дыхательной трубкой с атмосферой. Если там и собирался радиолитический водород, то он должен был через воздушник уйти из бака. Что-то не верилось, что взорвался бак. Скорее всего взрыв гремучего газа мог произойти внизу, в сливном коллекторе, куда собирается возвратная вода из каналов СУЗ и который заполнен не полным сечением. Мысль работала дальше. Если взрыв внизу, то могло ударной волной вышвырнуть из реактора все поглощающие стержни и тогда… Тогда разгон на мгновенных нейтронах и взрыв реактора… К тому же, если верить Решетникову, разрушения огромные. Ну, хорошо… Взорвался бак СУЗ, что маловероятно, снесло шатер центрального зала и крышу сепараторных помещений. Но, кажется, разрушены еще помещения ГЦН… Их мог разрушить только взрыв изнутри, например, в прочно-плотном боксе…
Похолодело внутри от таких мыслей. Но очень мало сведений… Попытался позвонить в Чернобыль. Тщетно. Связи нет. Связался с ВПО Союзатомэнерго по тройке. Начальник объединения Веретенников – или темнит, или сам толком ничего не знает. Говорит, реактор цел, охлаждается водой. Но плохая радиационная обстановка. Подробностей не знает. Кроме него, никто ничего вразумительного сказать не смог. Все гадают на кофейной гуще. В строительно-монтажном объединении Союзатомэнергострой дежурный сообщил, что утром 26 апреля был разговор с главным инженером стройки Земсковым, который сказал, что у них небольшая авария, и просил не отвлекать.