Они подошли вплотную к завалу. Он возвышался горой, поднимаясь наклонно от самой земли аж до сепараторных помещений...
- Ё-моё! - воскликнул Дятлов. - Что натворили! Крышка! Дозиметрист щелкал туда-сюда переключателем диапазонов, бормоча: "Зашкал... Зашкал..."
- Выбрось ты его к едрене фене!.. Японские караси... Пошли в обход вокруг машзала...
Кругом на асфальте графит и куски топлива. В темноте не совсем различимо, но при желании понять можно. То и дело спотыкаешься о графитовые блоки, футболишь ногами. Реальная активность до 15 тысяч рентген в час. Поэтому и зашкал на радиометре у дозиметриста.
В сознании не укладывается увиденное. Обогнули торец машзала. Вдоль бетонной стенки напорного бассейна девятнадцать пожарных машин. Слышен клекот и рев огня на кровле машзала. Пламя высокое. Выше венттрубы.
Но странное дело! В сознании у заместителя главного инженера по эксплуатации четвертого энергоблока возникло и жило теперь как бы два образа, две мысли. Одна: "Реактор цел. Подавать воду". Вторая: "Графит на земле, топливо на земле. Откуда, спрашивается? Непонятно откуда. Активность бешеная. Нутром чую активность".
- Все! - приказал Дятлов.- Откатываемся!
Они вернулись на БЩУ. Горбаченко прошел к себе, на щит дозиметрии. Должен вот-вот подойти зам начальника службы РБ Красножон.
Общая экспозиционная доза, ими полученная, составила 400 рад.
К пяти утра началась рвота. Смертельная слабость. Головная боль. Буро-коричневый цвет лица. Ядерный загар.
Горбаченко и Дятлов своим ходом ушли на АБК-1 и далее- "скорой" в медсанчасть.
4
Свидетельствует Альфа Федоровна Мартынова, жена заведующего сектором атомной энергетики ЦК КПСС В. В. Марьина:
"26 апреля 1986 года в три часа ночи раздался у нас дома междугородный звонок. Из Чернобыля звонил Марьину Брюханов. Закончив разговор, Марьин сказал мне: "На Чернобыле страшная авария! Но реактор цел..." Он быстро оделся и вызвал машину. Перед уходом позвонил высшему руководству ЦК партии по инстанции. Прежде всего Фролышеву. Тот - Долгих. Долгих - Горбачеву и членам Политбюро. После чего уехал в ЦК. В восемь утра позвонил домой и попросил меня собрать его в дорогу: мыло, зубной порошок, щетку, полотенце и т. д.".
В 4 часа 00 минут утра Брюханову из Москвы последовал приказ: организуйте непрерывное охлаждение атомного реактора.
На щите дозиметрии второй очереди Николая Горбаченко сменил заместитель начальника службы радиационной безопасности АЭС Красножон. На вопросы операторов, сколько работать, отвечал стереотипно: на диапазоне 1000 микрорентген в секунду зашкал. Работать пять часов из расчета 25 бэр 6. (Это говорит о том, что зам начальника службы РБ АЭС также не смог определить подлинную интенсивность радиации.)
Акимов и Топтунов по нескольку раз уже бегали наверх к реактору посмотреть, как действует подача воды от второго аварийного питательного насоса. Но огонь все гудел и гудел. Акимов и Топтунов уже были буро-коричневыми от ядерного загара, уже рвота выворачивала нутро, уже в медсанчасти Дятлов, Давлетбаев, люди из машзала, уже на подмену Акимову прислали начальника смены блока Владимира Алексеевича Бабичева, но... Акимов и Топтунов не уходили. Можно только склонить голову перед их мужеством и бесстрашием. Ведь они обрекли себя на верную смерть. И тем не менее все их действия вытекали из ложной первоначальной посылки: реактор цел! Никак не хотели поверить, что реактор разрушен, что вода в него не попадает, а, захватывая с собой ядерную труху, сливается на минусовые отметки, заливает кабельные трассы и высоковольтные распредустройства и создает угрозу обесточивания трех других работающих энергоблоков.
Что-то мешает воде поступать в реактор, догадывался Акимов. Где-то на линии трубопроводов закрыты задвижки... Они проникли с Топтуновым в помещение питательного узла на двадцать четвертой отметке реакторного отделения. Помещение было полуразрушено взрывом. В дальнем конце пролом, видно небо, пол залит водой с ядерным топливом, активность до 5 тысяч рентген в час. Сколько может жить и работать человек в таких радиационных полях? Бесспорно, что недолго. Но здесь были сверхдопинговое состояние, необычайная внутренняя собранность, мобилизация всех сил от запоздалого сознания вины, ответственности и долга перед людьми. И силы откуда-то брались сами собой. Они должны уже были умереть, но они работали!..
А воздух здесь, как и везде вокруг и внутри четвертого энергоблока, был плотным, пульсировал радиоактивным ионизированным газом, насыщенным всем спектром долгоживущих радионуклидов, которые извергал из себя разрушенный реактор.
Они вручную с большим трудом приоткрыли регулирующие клапаны на двух нитках питательного трубопровода, а затем поднялись через завалы на двадцать седьмую отметку и в небольшом трубопроводном помещении, в котором было почти по колено воды с топливом, подорвали (приоткрыли) по две задвижки трехсотки. Было еще по одной задвижке на левой и правой нитках трубопровода, но открыть их сил уже не хватило ни у Акимова и Топтунова, ни у помогавших им Нехаева, Орлова, Ускова...
Предварительно оценивая ситуацию и действия эксплуатационного персонала после взрыва, можно сказать, что безусловный героизм и самоотверженность проявили турбинисты в машинном зале, пожарники на кровле и электрики во главе с заместителем начальника электроцеха Александром Григорьевичем Лелеченко. Эти люди предотвратили развитие катастрофы как внутри, так и снаружи машинного зала и спасли таким образом всю станцию.
Александр Григорьевич Лелеченко, оберегая молодых электриков от лишних хождений в зону высокой радиации, сам трижды ходил в электролизерную, чтобы отключить подачу водорода к аварийным генераторам. Если учесть, что электролизерная находилась рядом с завалом, всюду обломки топлива и реакторного графита, активность достигала от 5 до 15 тысяч рентген в час, можно представить, насколько высоконравственным и героическим был этот пятидесятилетний человек, сознательно прикрывший собою молодые жизни. А потом по колено в высокоактивной воде изучал состояние распредустройств, пытаясь подать напряжение на питательные насосы...
Общая экспозиционная доза, им полученная, составила 2500 рад, этого хватило бы на пять смертей. Но, получив в припятской медсанчасти первую помощь (ему влили в вену физраствор), Лелеченко сбежал на блок и работал там еще несколько часов.
Умер он страшной мученической смертью в Киеве.
Бесспорен героизм начальника смены реакторного цеха Валерия Ивановича Перевозченко, наладчика Петра Паламарчука и дозиметриста Николая Горбаченко, бросившихся спасать своих товарищей.
Что же касается действий Акимова, Дятлова и Топтунова и помогавших им, то их работа, полная самоотверженности и бесстрашия, тем не менее была направлена на усугубление аварийной ситуации.
Ложная модель, оценка происшедшего: реактор цел, его нужно охлаждать, разрушения произошли от взрыва бака СУЗ в центральном зале,- с одной стороны, несколько успокоила Брюханова и Фомина, которые доложили модель ситуации в Москву и тут же получили ответный приказ: непрерывно подавать воду в реактор, охлаждать,- с другой стороны... Временно такой приказ как бы облегчал душу и вроде бы вносил ясность в ситуацию: подавайте воду, и все будет хорошо. Это и определило весь характер действий Акимова, Топтунова, Дятлова, Нехаева, Орлова, Ускова и других, которые сделали все, чтобы включить в работу аварийный питательный насос и подать воду в воображаемый целый и невредимый реактор.
Эта мысль позволила не сойти с ума Брюханову и Фомину, ведь она давала надежду...
Но запас воды в деаэраторных баках истощался (всего 480 кубометров). Правда, туда переключили подпитку с химводоочистки, из других запасных баков, тем самым оставив без возможности восполнения утечек три других работающих энергоблока. Там, особенно на соседнем, третьем блоке, сложилась крайне тяжелая ситуация, грозившая потерей охлаждения активной зоны.
Нужно отдать должное начальнику смены блока No 3 Юрию Эдуардовичу Багдасарову, у которого на БЩУ в момент аварии на соседнем блоке оказались и респираторы "лепесток" и таблетки йодистого калия. Как только ухудшилась радиационная обстановка, он всем подчиненным приказал надеть респираторы и принять таблетки. Когда он понял, что всю воду из баков чистого конденсата и с химводоочистки переключили на аварийный блок, он тут же доложил в бункер Фомину, что остановит реактор. Фомин запретил. К утру Багдасаров сам остановил третий блок и перевел реактор в режим расхолаживания, подпитывая контур циркуляции водой из бассейна-барбатера. Действовал мужественно и в высшей степени профессионально, предотвратив расплавление активной зоны третьего реактора в свою смену...
Тем временем в бункере АБК-1 Брюханов и Фомин непрерывно сидели на телефонах. Брюханов держал связь с Москвой, Фомин - с блочным щитом управления четвертого энергоблока,
В Москву в ЦК Марьину, министру Майорцу, начальнику Союзатомэнерго Веретенникову, в Киев министру энергетики Украины Склярову, секретарю обкома Ревенко-тысячи раз повторялась одна и та же модель ситуации: "Реактор цел. Подаем воду в аппарат. Взорвался аварийный бак СУЗ в центральном зале. Взрывом снесло шатер. Радиационная обстановка в пределах нормы. Погиб один человек-Валерий Ходемчук. У Владимира Шашенка стопроцентный ожог. В тяжелом состоянии".
"Радиационная обстановка в пределах нормы..." Подумать только! Конечно, у него были приборы с диапазоном измерений всего на 1000 микрорентген в секунду (это 3,6 рентгена в час) - но кто мешал Брюханову иметь достаточное количество приборов с большим диапазоном измерений? Почему приборы оказались запертыми в каптерку, а те, что были у дозиметристов, неисправными? Почему Брюханов пренебрег докладом начальника гражданской обороны АЭС Соловьева и не передал в Москву и Киев его данные о радиационной обстановке?
Здесь, конечно, были и трусость, боязнь ответственности, и-в силу некомпетентности-неверие в возможность такой страшной катастрофы. Да, для него происшедшее было уму непостижимым. Но это лишь объясняет, а не оправдывает его действия.
Из Москвы Брюханову было передано, что организована правительственная комиссия, первая группа специалистов из Москвы вылетит в девять утра.
"Держитесь! Охлаждайте реактор!"
Фомин порою терял самообладание. То впадал в ступор, то начинал голосить, плакать, бить кулаками и лбом о стол, то развивал бурную, лихорадочную деятельность. Звучный баритон его был насыщен предельным напряжением. Он давил на Акимова и Дятлова, требуя непрерывной подачи воды в реактор, бросал на четвертый блок все новых и новых людей взамен выбывающих из строя.
Когда Дятлова отправили в медсанчасть, Фомин вызвал из дому заместителя главного инженера по эксплуатации первой очереди Анатолия Андреевича Ситникова и сказал: "Ты опытный физик. Определи, в каком состоянии реактор. Ты будешь как бы человек со стороны, не заинтересованный врать. Прошу тебя. Лучше взобраться на крышу блока "В" и заглянуть сверху. А?.."
Ситников пошел навстречу смерти. Он облазил весь реакторный блок, заходил в центральный зал. Уже здесь понял, что реактор разрушен. Но он посчитал это недостаточным. Поднялся на крышу блока "В" (спецхимии) и оттуда посмотрел на реактор с высоты птичьего полета. Картина невообразимого разрушения открылась его взору. Взрывом оторвало монолитный шатер центрального зала, и жалкие остатки прогнувшихся бетонных стен с торчащими во все стороны бесформенными щупальцами арматурин напоминали гигантскую актинию, притаившуюся в ожидании, когда очередная живая душа приблизится к ней, а то и окунется в ее адское ядерное чрево. Ситников отогнал навязчивый образ и, ощущая, как жаркие радиоактивные щупальца лижут ему лицо, руки, обжигая и садня мозг и самое душу, нутро, стал пристально разглядывать то, что осталось от центрального зала. Реактор явно взорвался. Плита верхней биозащиты с торчащими в разные стороны обрывками трубопроводных коммуникаций, пакетов импульсных линий, похоже, была подброшена взрывом и, рухнув назад, наклонно улеглась на шахту реактора. Из раскаленных проемов справа и слева гудел огонь, несло нестерпимым жаром и смрадом. Всего Ситникова, особенно голову, напрямую обстреливало нейтронами и гамма-лучами. Он дышал густым радионуклидным газом, все более ощущая нестерпимое жжение в груди, будто внутри его кто-то разводил костер. Огонь все разгорался, разгорался...
Он схватил не менее полутора тысяч рентген на голову. Облучением поражена была центральная нервная система. В московской клинике у него не привился костный мозг, и, несмотря на все принятые меры, он погиб.
В десять утра Ситников доложил Фомину и Брюханову, что реактор, по его мнению, разрушен. Но доклад Анатолия Андреевича Ситникова вызвал раздражение и к сведению принят не был. Подача воды в реактор продолжалась.
Как уже говорилось раньше, первыми приняли на себя удар ядерной стихии внутри энергоблока операторы центрального зала Кургуз и Генрих, оператор главных циркнасосов Валерий Ходемчук, наладчик Владимир Шашенок, заместитель начальника турбинного цеха Разим Давлетбаев, машинисты турбины Бражник, Тормозин, Перчук, Новик, Вершинин...
А снаружи энергоблока первыми бесстрашно включились в борьбу с огнем пожарники майора Телятникова. Командир пожарной части Леонид Петрович Телятников был в отпуске и должен был выйти на работу через день. Они как раз с братом справляли его день рождения, когда позвонили из депо. Прибыв на место пожара, Телятников сразу понял, что людей мало и надо просить помощь отовсюду. Приказал лейтенанту Правику передать тревогу по области. Правик по рации передал вызов No 3, по которому все пожарные машины Киевской области должны следовать к атомной станции, где бы они ни находились.
Пожарники Шаврей и Петровский поднялись по механической лестнице на крышу машзала. Там бушевал огненно-дымный шквал. Навстречу им уже шли ребята из шестой части с плохим самочувствием. Помогли им добраться до механической лестницы, а сами бросились к огню...
Прищепа подключился к гидранту, и его расчет по пожарной лестнице полез на крышу машзала. Когда влезли, увидели: в ряде мест перекрытие нарушено, некоторые панели упали вниз, другие сильно шатались. Прищепа спустился, чтобы предупредить об этом товарищей. Увидел майора Телятникова. Доложил ему. "Выставить боевой пост дежурства и не покидать до победы",-сказал Телятников.
Так и сделали. С Шавреем и Петровским Прищепа пробыл на крыше машзала до пяти утра. Потом им стало плохо. Вернее, плохо стало почти сразу, но терпели, думали, это от дыма и жары. А к пяти утра стало уж совсем плохо, смертельно плохо. Тогда спустились. Но огонь уже был погашен...
Через пять минут после взрыва на месте аварии был и расчет Андрея Полковникова. Развернул машину, подготовил к тушению. На крышу поднимался два раза, передавал приказ Телятникова, как действовать.
Правик прибыл к месту катастрофы первым, поэтому весь его караул был брошен на тушение кровли машзала. Караул Кибенка, прибывшего несколько позже, бросили на реакторное отделение. Там пламя бушевало на разных отметках. В пяти местах горело в центральном зале. На борьбу с этим огнем и бросились Кибенок, Ващук, Игнатенко, Титенок и Тищура. Это была борьба с огнем в ядерном аду. Когда погасили очаги в сепараторных помещениях и в реакторном зале, остался один, последний и самый главный очаг-реактор. Вначале не разобрались, стали гасить из брандспойтов гудящую огнем активную зону. Но вода против ядерной стихии была бессильна. Нейтроны и гамма-лучи водой не загасишь...
Пока не было Телятникова, лейтенант Правик взял на себя общее руководство ликвидацией огня. Сам пошел и разведал все до мелочей. Неоднократно подходил к реактору, взбирался на крышу блока "В" (семьдесят первая отметка), чтобы увидеть оттуда всю картину и определить тактику борьбы с огнем. Когда появился Телятников, Правик стал его правой рукой, первым помощником.
Надо было остановить огонь на решающих направлениях. Одно отделение Телятников бросил на защиту машзала, два других сдерживали продвижение клокочущего огня к соседнему, третьему блоку, а также ликвидировали пожар в центральном зале.
Выслушав доклад Правика, Телятников и сам несколько раз поднимался на семьдесят первую отметку, чтобы лучше рассмотреть направление движения огня. Ведь обстановка менялась каждую минуту. Лава горящего битума, тяжелый ядовитый дым снижали видимость, затрудняли дыхание. Работали под угрозой неожиданных выбросов пламени, внезапных обрушений. Всего в реакторном отделении и на кровле машзала загасили тридцать семь очагов огня.
Дым ел глаза, на сапоги налипал расплавленный битум, каски осыпало черным радиоактивным пеплом горящего графита и керамзита. Леонид Шаврей из подразделения Правика стоял на посту на крыше блока "В", следя за тем, чтобы огонь не перекинулся дальше. Было страшно жарко. И снаружи и внутри. О радиации никто пока не подозревал. Пожар как пожар, ничего сверхъестественного не замечали. Шаврей даже каску снял. Душно, давит грудь, душит кашель. Но вот один за другим стали выходить из строя люди. Тошнота, рвота, помутнение сознания. В половине четвертого Телятников спустился на блочный щит управления к Акимову, Доложил обстановку на кровле. Сказал, что ребятам что-то дурно становится. Не радиация ли? Попросил дозиметриста. Пришел Горбаченко. Сказал, что радиационная ситуация сложная. Отдал Телятникову своего помощника Пшеничникова.
Пошли через лестнично-лифтовой блок, наверху которого была дверь на крышу. Но дверь оказалась запертой. Взломать не смогли. Спустились на нуль и прошли через улицу. Шли по графиту и топливу. Телятников был уже плох: буро-коричневое лицо, рвота, головная боль. Но он считал, что отравился дымом и перегрелся на пожаре. И все же... Хотелось убедиться поточнее. У Пшеничникова был радиометр на 1000 микрорентген в секунду. Везде, внизу и на крыше, показывал зашкал, но истинной радиационной обстановки дозиметрист определить не мог. Его радиометр показывал всего 4 рентгена в час. На самом же деле на кровле было в разных местах от 2 до 15 тысяч рентген в час. Ведь кровля загорелась от упавших на нее раскаленных графита и топлива. Смешавшись с расплавленным битумом, все это превратилось в высокоактивное ядерное месиво, по которому ходили пожарники.
Внизу, на земле, как я уже говорил, было не лучше. Не только графит и обломки топлива, но и ядерная пыль, выпавшая из облака взрыва, покрыла все ядовитым налетом.
Водитель В. В. Булава рассказывает; "Получил команду пробиться к расположению лейтенанта Хмеля. Приехал. Поставил машину на водоем, включил подачу воды. Машина-то у меня только из ремонта, вся новехонькая, пахнет свежей краской. Скаты на колесах тоже новые. Только при подъезде к блоку слышу, стучит что-то о правое переднее крыло. Выскочил посмотреть. Так оно и есть - арматурина проткнула шину, торчит из колеса и цепляет за крыло. Ну, туды твою растуды, такая обида, прямо до слез. Только из ремонта, такая жалость. Но пока ставил машину на водоем, некогда было. А потом включил насосы, сел в кабину, а эта железяка никак из головы не идет. Прямо сижу и вижу, как она в живую шину воткнулась и торжествует себе. Нет, думаю, не потерплю я такого. Вылез из машины и выдернул ее, чертяку. Не поддавалась. Повозиться пришлось... А в итоге с глубокими радиационными ожогами рук попал в московскую клинику. Знал бы, рукавицы надел. Такие дела..."
Первыми вышли из строя пожарные Кибенка вместе со своим командиром. В первой группе пострадавших был и лейтенант Правик. К пяти утра пожар погасили. Но победа далась дорогой ценой. Семнадцать пожарных, среди них Кибенок, Правик, Телятников, были отправлены в медсанчасть, а вечером того же дня в Москву. Всего из Чернобыля и других районов Киевской области на помощь к месту аварии прибыло пятьдесят пожарных машин. Но основная работа была уже выполнена.
В ту роковую и героическую ночь на "скорой помощи" припятской медсанчасти дежурил врач-педиатр Валентин Белоконь. Работали двумя бригадами с фельдшером Александром Скачком. Белоконь был на вызове у больного, когда позвонили с АЭС. На АЭС выехал фельдшер Скачок.
В 1 час 42 минуты Скачок позвонил и сказал, что на станции пожар, есть обожженные, нужен врач. Белоконь выехал с шофером Гумаровым. Взяли еще две резервные машины. По дороге навстречу им проскочила машина Скачка с включенной мигалкой. Как потом выяснилось, он вез Володю Шашенка.
Забитую дверь здравпункта взломали. Несколько раз Белоконь подъезжал к третьему и четвертому блокам. Ходил по графиту и топливу. С крыши сползали уже в очень плохом состоянии Титенок, Игнатенко, Тищура, Ващук. Оказывал первую помощь-в основном успокаивающие уколы - и отправлял в медсанчасть. Последними из огня вышли Правик, Кибенок, Телятников. К шести утра Белоконь тоже почувствовал себя плохо и был доставлен в медсанчасть.
Первое, что бросилось в глаза, когда увидел пожарников,- их страшное возбуждение, на пределе нервов. Такого не наблюдал раньше. Потому и успокаивающее колол им. А это, как выяснилось потом, было ядерное бешенство нервной системы, ложный сверхтонус, который сменился затем глубокой депрессией...
Свидетельствует Геннадий Александрович Шашарин, бывший заместитель министра энергетики и электрификации СССР:
"Я находился в момент взрыва в Ялте в санатории. Отдыхали вместе с женой. В три часа ночи 26 апреля 1986 года в номере раздался телефонный звонок. Звонили из ялтинского отдела, сказали, что на Чернобыльской АЭС серьезное ЧП, что я назначен председателем правительственной комиссии и мне срочно надлежит вылететь в Припять на место аварии. Быстро оделся, пошел к дежурному администратору и попросил соединить меня с ВПО Союзатомэнерго в Москве. Г. А. Веретенников был уже на месте (около четырех утра). Я его спросил: "Аварийную защиту сбросили? Вода подается?" "Да",- ответил Веретенников.
Затем администратор санатория принесла мне телекс за подписью министра Майорца. В телексе уже значилось, что председателем правительственной комиссии назначен зампред Совмина СССР Борис Евдокимович Щербина и что мне тоже надо быть в Припяти 26 апреля. Вылетать немедленно.
В Симферополь прибыл в начале десятого. Вылет на Киев ожидался в 11 часов 00 минут, и я посетил обком партии. Там ничего толком не знали. Высказали беспокойство относительно строительства АЭС в Крыму. Прилетел в Киев около 13 часов. Министр энергетики Украины Скляров сказал мне, что с часу на час подлетит Майорец с командой, надо ждать..."
Дальше рассказ поведет Виктор Григорьевич Смагин-начальник смены блока No 4:
"Я должен был менять Александра Акимова в восемь утра 26 апреля 1986 года. Спал ночью крепко, взрывов не слышал. Проснулся в семь утра и вышел на балкон покурить. С четырнадцатого этажа у меня хорошо видна атомная станция. Посмотрел в ту сторону и сразу понял, что центральный зал моего родного четвертого блока разрушен. Над блоком огонь и дым. Понял, что дело дрянь. Бросился к телефону, чтобы позвонить на БЩУ, но связь уже была отрублена. Чтобы не утекала информация. Собрался уходить. Приказал жене плотно закрыть окна и двери. Детей из дому не выпускать. Самой тоже не выходить. Сидеть дома до моего возвращения...
Побежал на улицу к стоянке автобуса. Но автобус не подходил. Вскоре подали "рафик", сказали, что отвезут не ко второй проходной, как обычно, а к первому блоку. Там все уже было оцеплено милицией. Прапорщики не пропускали. Тогда я показал свой круглосуточный пропуск руководящего оперативного персонала, и меня неохотно, но пропустили. Около АБК-1 встретил заместителей Брюханова Гундара и Царенко, которые направлялись в бункер. Они сказали мне: "Иди, Витя, на БЩУ-4, смени Бабичева. Он менял Акимова в шесть утра, наверное, уже схватил... Не забудь переодеться в стекляшке..."
Раз переодеваться здесь, сообразил я значит, на АБК-2 - радиация. Поднялся в стекляшку (конференц-зал). Там навалом одежды: комбинезоны, бахилы, "лепестки". Пока переодевался, сквозь стекло видел генерала МВД (это был зам министра внутренних дел Украины Бердов), который проследовал в кабинет Брюханова.
Я быстро переоделся, не зная еще, что с блока вернусь уже в медсанчасть с сильным ядерным загаром и с дозой в 280 рад. Но сейчас я торопился, надел костюм х/б, бахилы, чепец, "лепёсток-200" и побежал по длинному коридору деаэраторной этажерки (общая для всех четырех блоков) в сторону БЩУ-4. В помещении вычислительной машины "Скала" - провал, с потолка на шкафы с аппаратурой льется вода. Тогда еще не знал, что вода сильно радиоактивная. В помещении никого. Юру Бадаева, видать, уже увезли. Пошел дальше. В помещении щита дозиметрии уже хозяйничал зам начальника службы РБ Красножон. Горбаченки не было. Стало быть, тоже увезли или где-нибудь ходит по блоку. Был в помещении и начальник ночной смены дозиметристов Самойленко. Красножон и Самойленко крыли друг друга матом. Я прислушался и понял, что матерятся из-за того, что не могут определить радиационную обстановку. Самойленко давит на то, что радиация огромная, а Красножон - что можно работать пять часов из расчета 25 бэр.
"Сколько работать, мужики?" - спросил я, прервав их перепалку. "Фон тысяча микрорентген в секунду, то есть три и шесть десятых рентгена в час. Работать пять часов из расчета набора двадцать пять бэр!" "Брехня все это",резюмировал Самойленко. Красножон снова взбеленился. "Что ж, у вас других радиометров нет?" - спросил я. "Есть в каптерке, но ее завалило взрывом,сказал Красножон - Начальство не предвидело такой аварии..." "А вы что - не начальники?" - подумал я и пошел дальше.
- Ё-моё! - воскликнул Дятлов. - Что натворили! Крышка! Дозиметрист щелкал туда-сюда переключателем диапазонов, бормоча: "Зашкал... Зашкал..."
- Выбрось ты его к едрене фене!.. Японские караси... Пошли в обход вокруг машзала...
Кругом на асфальте графит и куски топлива. В темноте не совсем различимо, но при желании понять можно. То и дело спотыкаешься о графитовые блоки, футболишь ногами. Реальная активность до 15 тысяч рентген в час. Поэтому и зашкал на радиометре у дозиметриста.
В сознании не укладывается увиденное. Обогнули торец машзала. Вдоль бетонной стенки напорного бассейна девятнадцать пожарных машин. Слышен клекот и рев огня на кровле машзала. Пламя высокое. Выше венттрубы.
Но странное дело! В сознании у заместителя главного инженера по эксплуатации четвертого энергоблока возникло и жило теперь как бы два образа, две мысли. Одна: "Реактор цел. Подавать воду". Вторая: "Графит на земле, топливо на земле. Откуда, спрашивается? Непонятно откуда. Активность бешеная. Нутром чую активность".
- Все! - приказал Дятлов.- Откатываемся!
Они вернулись на БЩУ. Горбаченко прошел к себе, на щит дозиметрии. Должен вот-вот подойти зам начальника службы РБ Красножон.
Общая экспозиционная доза, ими полученная, составила 400 рад.
К пяти утра началась рвота. Смертельная слабость. Головная боль. Буро-коричневый цвет лица. Ядерный загар.
Горбаченко и Дятлов своим ходом ушли на АБК-1 и далее- "скорой" в медсанчасть.
4
Свидетельствует Альфа Федоровна Мартынова, жена заведующего сектором атомной энергетики ЦК КПСС В. В. Марьина:
"26 апреля 1986 года в три часа ночи раздался у нас дома междугородный звонок. Из Чернобыля звонил Марьину Брюханов. Закончив разговор, Марьин сказал мне: "На Чернобыле страшная авария! Но реактор цел..." Он быстро оделся и вызвал машину. Перед уходом позвонил высшему руководству ЦК партии по инстанции. Прежде всего Фролышеву. Тот - Долгих. Долгих - Горбачеву и членам Политбюро. После чего уехал в ЦК. В восемь утра позвонил домой и попросил меня собрать его в дорогу: мыло, зубной порошок, щетку, полотенце и т. д.".
В 4 часа 00 минут утра Брюханову из Москвы последовал приказ: организуйте непрерывное охлаждение атомного реактора.
На щите дозиметрии второй очереди Николая Горбаченко сменил заместитель начальника службы радиационной безопасности АЭС Красножон. На вопросы операторов, сколько работать, отвечал стереотипно: на диапазоне 1000 микрорентген в секунду зашкал. Работать пять часов из расчета 25 бэр 6. (Это говорит о том, что зам начальника службы РБ АЭС также не смог определить подлинную интенсивность радиации.)
Акимов и Топтунов по нескольку раз уже бегали наверх к реактору посмотреть, как действует подача воды от второго аварийного питательного насоса. Но огонь все гудел и гудел. Акимов и Топтунов уже были буро-коричневыми от ядерного загара, уже рвота выворачивала нутро, уже в медсанчасти Дятлов, Давлетбаев, люди из машзала, уже на подмену Акимову прислали начальника смены блока Владимира Алексеевича Бабичева, но... Акимов и Топтунов не уходили. Можно только склонить голову перед их мужеством и бесстрашием. Ведь они обрекли себя на верную смерть. И тем не менее все их действия вытекали из ложной первоначальной посылки: реактор цел! Никак не хотели поверить, что реактор разрушен, что вода в него не попадает, а, захватывая с собой ядерную труху, сливается на минусовые отметки, заливает кабельные трассы и высоковольтные распредустройства и создает угрозу обесточивания трех других работающих энергоблоков.
Что-то мешает воде поступать в реактор, догадывался Акимов. Где-то на линии трубопроводов закрыты задвижки... Они проникли с Топтуновым в помещение питательного узла на двадцать четвертой отметке реакторного отделения. Помещение было полуразрушено взрывом. В дальнем конце пролом, видно небо, пол залит водой с ядерным топливом, активность до 5 тысяч рентген в час. Сколько может жить и работать человек в таких радиационных полях? Бесспорно, что недолго. Но здесь были сверхдопинговое состояние, необычайная внутренняя собранность, мобилизация всех сил от запоздалого сознания вины, ответственности и долга перед людьми. И силы откуда-то брались сами собой. Они должны уже были умереть, но они работали!..
А воздух здесь, как и везде вокруг и внутри четвертого энергоблока, был плотным, пульсировал радиоактивным ионизированным газом, насыщенным всем спектром долгоживущих радионуклидов, которые извергал из себя разрушенный реактор.
Они вручную с большим трудом приоткрыли регулирующие клапаны на двух нитках питательного трубопровода, а затем поднялись через завалы на двадцать седьмую отметку и в небольшом трубопроводном помещении, в котором было почти по колено воды с топливом, подорвали (приоткрыли) по две задвижки трехсотки. Было еще по одной задвижке на левой и правой нитках трубопровода, но открыть их сил уже не хватило ни у Акимова и Топтунова, ни у помогавших им Нехаева, Орлова, Ускова...
Предварительно оценивая ситуацию и действия эксплуатационного персонала после взрыва, можно сказать, что безусловный героизм и самоотверженность проявили турбинисты в машинном зале, пожарники на кровле и электрики во главе с заместителем начальника электроцеха Александром Григорьевичем Лелеченко. Эти люди предотвратили развитие катастрофы как внутри, так и снаружи машинного зала и спасли таким образом всю станцию.
Александр Григорьевич Лелеченко, оберегая молодых электриков от лишних хождений в зону высокой радиации, сам трижды ходил в электролизерную, чтобы отключить подачу водорода к аварийным генераторам. Если учесть, что электролизерная находилась рядом с завалом, всюду обломки топлива и реакторного графита, активность достигала от 5 до 15 тысяч рентген в час, можно представить, насколько высоконравственным и героическим был этот пятидесятилетний человек, сознательно прикрывший собою молодые жизни. А потом по колено в высокоактивной воде изучал состояние распредустройств, пытаясь подать напряжение на питательные насосы...
Общая экспозиционная доза, им полученная, составила 2500 рад, этого хватило бы на пять смертей. Но, получив в припятской медсанчасти первую помощь (ему влили в вену физраствор), Лелеченко сбежал на блок и работал там еще несколько часов.
Умер он страшной мученической смертью в Киеве.
Бесспорен героизм начальника смены реакторного цеха Валерия Ивановича Перевозченко, наладчика Петра Паламарчука и дозиметриста Николая Горбаченко, бросившихся спасать своих товарищей.
Что же касается действий Акимова, Дятлова и Топтунова и помогавших им, то их работа, полная самоотверженности и бесстрашия, тем не менее была направлена на усугубление аварийной ситуации.
Ложная модель, оценка происшедшего: реактор цел, его нужно охлаждать, разрушения произошли от взрыва бака СУЗ в центральном зале,- с одной стороны, несколько успокоила Брюханова и Фомина, которые доложили модель ситуации в Москву и тут же получили ответный приказ: непрерывно подавать воду в реактор, охлаждать,- с другой стороны... Временно такой приказ как бы облегчал душу и вроде бы вносил ясность в ситуацию: подавайте воду, и все будет хорошо. Это и определило весь характер действий Акимова, Топтунова, Дятлова, Нехаева, Орлова, Ускова и других, которые сделали все, чтобы включить в работу аварийный питательный насос и подать воду в воображаемый целый и невредимый реактор.
Эта мысль позволила не сойти с ума Брюханову и Фомину, ведь она давала надежду...
Но запас воды в деаэраторных баках истощался (всего 480 кубометров). Правда, туда переключили подпитку с химводоочистки, из других запасных баков, тем самым оставив без возможности восполнения утечек три других работающих энергоблока. Там, особенно на соседнем, третьем блоке, сложилась крайне тяжелая ситуация, грозившая потерей охлаждения активной зоны.
Нужно отдать должное начальнику смены блока No 3 Юрию Эдуардовичу Багдасарову, у которого на БЩУ в момент аварии на соседнем блоке оказались и респираторы "лепесток" и таблетки йодистого калия. Как только ухудшилась радиационная обстановка, он всем подчиненным приказал надеть респираторы и принять таблетки. Когда он понял, что всю воду из баков чистого конденсата и с химводоочистки переключили на аварийный блок, он тут же доложил в бункер Фомину, что остановит реактор. Фомин запретил. К утру Багдасаров сам остановил третий блок и перевел реактор в режим расхолаживания, подпитывая контур циркуляции водой из бассейна-барбатера. Действовал мужественно и в высшей степени профессионально, предотвратив расплавление активной зоны третьего реактора в свою смену...
Тем временем в бункере АБК-1 Брюханов и Фомин непрерывно сидели на телефонах. Брюханов держал связь с Москвой, Фомин - с блочным щитом управления четвертого энергоблока,
В Москву в ЦК Марьину, министру Майорцу, начальнику Союзатомэнерго Веретенникову, в Киев министру энергетики Украины Склярову, секретарю обкома Ревенко-тысячи раз повторялась одна и та же модель ситуации: "Реактор цел. Подаем воду в аппарат. Взорвался аварийный бак СУЗ в центральном зале. Взрывом снесло шатер. Радиационная обстановка в пределах нормы. Погиб один человек-Валерий Ходемчук. У Владимира Шашенка стопроцентный ожог. В тяжелом состоянии".
"Радиационная обстановка в пределах нормы..." Подумать только! Конечно, у него были приборы с диапазоном измерений всего на 1000 микрорентген в секунду (это 3,6 рентгена в час) - но кто мешал Брюханову иметь достаточное количество приборов с большим диапазоном измерений? Почему приборы оказались запертыми в каптерку, а те, что были у дозиметристов, неисправными? Почему Брюханов пренебрег докладом начальника гражданской обороны АЭС Соловьева и не передал в Москву и Киев его данные о радиационной обстановке?
Здесь, конечно, были и трусость, боязнь ответственности, и-в силу некомпетентности-неверие в возможность такой страшной катастрофы. Да, для него происшедшее было уму непостижимым. Но это лишь объясняет, а не оправдывает его действия.
Из Москвы Брюханову было передано, что организована правительственная комиссия, первая группа специалистов из Москвы вылетит в девять утра.
"Держитесь! Охлаждайте реактор!"
Фомин порою терял самообладание. То впадал в ступор, то начинал голосить, плакать, бить кулаками и лбом о стол, то развивал бурную, лихорадочную деятельность. Звучный баритон его был насыщен предельным напряжением. Он давил на Акимова и Дятлова, требуя непрерывной подачи воды в реактор, бросал на четвертый блок все новых и новых людей взамен выбывающих из строя.
Когда Дятлова отправили в медсанчасть, Фомин вызвал из дому заместителя главного инженера по эксплуатации первой очереди Анатолия Андреевича Ситникова и сказал: "Ты опытный физик. Определи, в каком состоянии реактор. Ты будешь как бы человек со стороны, не заинтересованный врать. Прошу тебя. Лучше взобраться на крышу блока "В" и заглянуть сверху. А?.."
Ситников пошел навстречу смерти. Он облазил весь реакторный блок, заходил в центральный зал. Уже здесь понял, что реактор разрушен. Но он посчитал это недостаточным. Поднялся на крышу блока "В" (спецхимии) и оттуда посмотрел на реактор с высоты птичьего полета. Картина невообразимого разрушения открылась его взору. Взрывом оторвало монолитный шатер центрального зала, и жалкие остатки прогнувшихся бетонных стен с торчащими во все стороны бесформенными щупальцами арматурин напоминали гигантскую актинию, притаившуюся в ожидании, когда очередная живая душа приблизится к ней, а то и окунется в ее адское ядерное чрево. Ситников отогнал навязчивый образ и, ощущая, как жаркие радиоактивные щупальца лижут ему лицо, руки, обжигая и садня мозг и самое душу, нутро, стал пристально разглядывать то, что осталось от центрального зала. Реактор явно взорвался. Плита верхней биозащиты с торчащими в разные стороны обрывками трубопроводных коммуникаций, пакетов импульсных линий, похоже, была подброшена взрывом и, рухнув назад, наклонно улеглась на шахту реактора. Из раскаленных проемов справа и слева гудел огонь, несло нестерпимым жаром и смрадом. Всего Ситникова, особенно голову, напрямую обстреливало нейтронами и гамма-лучами. Он дышал густым радионуклидным газом, все более ощущая нестерпимое жжение в груди, будто внутри его кто-то разводил костер. Огонь все разгорался, разгорался...
Он схватил не менее полутора тысяч рентген на голову. Облучением поражена была центральная нервная система. В московской клинике у него не привился костный мозг, и, несмотря на все принятые меры, он погиб.
В десять утра Ситников доложил Фомину и Брюханову, что реактор, по его мнению, разрушен. Но доклад Анатолия Андреевича Ситникова вызвал раздражение и к сведению принят не был. Подача воды в реактор продолжалась.
Как уже говорилось раньше, первыми приняли на себя удар ядерной стихии внутри энергоблока операторы центрального зала Кургуз и Генрих, оператор главных циркнасосов Валерий Ходемчук, наладчик Владимир Шашенок, заместитель начальника турбинного цеха Разим Давлетбаев, машинисты турбины Бражник, Тормозин, Перчук, Новик, Вершинин...
А снаружи энергоблока первыми бесстрашно включились в борьбу с огнем пожарники майора Телятникова. Командир пожарной части Леонид Петрович Телятников был в отпуске и должен был выйти на работу через день. Они как раз с братом справляли его день рождения, когда позвонили из депо. Прибыв на место пожара, Телятников сразу понял, что людей мало и надо просить помощь отовсюду. Приказал лейтенанту Правику передать тревогу по области. Правик по рации передал вызов No 3, по которому все пожарные машины Киевской области должны следовать к атомной станции, где бы они ни находились.
Пожарники Шаврей и Петровский поднялись по механической лестнице на крышу машзала. Там бушевал огненно-дымный шквал. Навстречу им уже шли ребята из шестой части с плохим самочувствием. Помогли им добраться до механической лестницы, а сами бросились к огню...
Прищепа подключился к гидранту, и его расчет по пожарной лестнице полез на крышу машзала. Когда влезли, увидели: в ряде мест перекрытие нарушено, некоторые панели упали вниз, другие сильно шатались. Прищепа спустился, чтобы предупредить об этом товарищей. Увидел майора Телятникова. Доложил ему. "Выставить боевой пост дежурства и не покидать до победы",-сказал Телятников.
Так и сделали. С Шавреем и Петровским Прищепа пробыл на крыше машзала до пяти утра. Потом им стало плохо. Вернее, плохо стало почти сразу, но терпели, думали, это от дыма и жары. А к пяти утра стало уж совсем плохо, смертельно плохо. Тогда спустились. Но огонь уже был погашен...
Через пять минут после взрыва на месте аварии был и расчет Андрея Полковникова. Развернул машину, подготовил к тушению. На крышу поднимался два раза, передавал приказ Телятникова, как действовать.
Правик прибыл к месту катастрофы первым, поэтому весь его караул был брошен на тушение кровли машзала. Караул Кибенка, прибывшего несколько позже, бросили на реакторное отделение. Там пламя бушевало на разных отметках. В пяти местах горело в центральном зале. На борьбу с этим огнем и бросились Кибенок, Ващук, Игнатенко, Титенок и Тищура. Это была борьба с огнем в ядерном аду. Когда погасили очаги в сепараторных помещениях и в реакторном зале, остался один, последний и самый главный очаг-реактор. Вначале не разобрались, стали гасить из брандспойтов гудящую огнем активную зону. Но вода против ядерной стихии была бессильна. Нейтроны и гамма-лучи водой не загасишь...
Пока не было Телятникова, лейтенант Правик взял на себя общее руководство ликвидацией огня. Сам пошел и разведал все до мелочей. Неоднократно подходил к реактору, взбирался на крышу блока "В" (семьдесят первая отметка), чтобы увидеть оттуда всю картину и определить тактику борьбы с огнем. Когда появился Телятников, Правик стал его правой рукой, первым помощником.
Надо было остановить огонь на решающих направлениях. Одно отделение Телятников бросил на защиту машзала, два других сдерживали продвижение клокочущего огня к соседнему, третьему блоку, а также ликвидировали пожар в центральном зале.
Выслушав доклад Правика, Телятников и сам несколько раз поднимался на семьдесят первую отметку, чтобы лучше рассмотреть направление движения огня. Ведь обстановка менялась каждую минуту. Лава горящего битума, тяжелый ядовитый дым снижали видимость, затрудняли дыхание. Работали под угрозой неожиданных выбросов пламени, внезапных обрушений. Всего в реакторном отделении и на кровле машзала загасили тридцать семь очагов огня.
Дым ел глаза, на сапоги налипал расплавленный битум, каски осыпало черным радиоактивным пеплом горящего графита и керамзита. Леонид Шаврей из подразделения Правика стоял на посту на крыше блока "В", следя за тем, чтобы огонь не перекинулся дальше. Было страшно жарко. И снаружи и внутри. О радиации никто пока не подозревал. Пожар как пожар, ничего сверхъестественного не замечали. Шаврей даже каску снял. Душно, давит грудь, душит кашель. Но вот один за другим стали выходить из строя люди. Тошнота, рвота, помутнение сознания. В половине четвертого Телятников спустился на блочный щит управления к Акимову, Доложил обстановку на кровле. Сказал, что ребятам что-то дурно становится. Не радиация ли? Попросил дозиметриста. Пришел Горбаченко. Сказал, что радиационная ситуация сложная. Отдал Телятникову своего помощника Пшеничникова.
Пошли через лестнично-лифтовой блок, наверху которого была дверь на крышу. Но дверь оказалась запертой. Взломать не смогли. Спустились на нуль и прошли через улицу. Шли по графиту и топливу. Телятников был уже плох: буро-коричневое лицо, рвота, головная боль. Но он считал, что отравился дымом и перегрелся на пожаре. И все же... Хотелось убедиться поточнее. У Пшеничникова был радиометр на 1000 микрорентген в секунду. Везде, внизу и на крыше, показывал зашкал, но истинной радиационной обстановки дозиметрист определить не мог. Его радиометр показывал всего 4 рентгена в час. На самом же деле на кровле было в разных местах от 2 до 15 тысяч рентген в час. Ведь кровля загорелась от упавших на нее раскаленных графита и топлива. Смешавшись с расплавленным битумом, все это превратилось в высокоактивное ядерное месиво, по которому ходили пожарники.
Внизу, на земле, как я уже говорил, было не лучше. Не только графит и обломки топлива, но и ядерная пыль, выпавшая из облака взрыва, покрыла все ядовитым налетом.
Водитель В. В. Булава рассказывает; "Получил команду пробиться к расположению лейтенанта Хмеля. Приехал. Поставил машину на водоем, включил подачу воды. Машина-то у меня только из ремонта, вся новехонькая, пахнет свежей краской. Скаты на колесах тоже новые. Только при подъезде к блоку слышу, стучит что-то о правое переднее крыло. Выскочил посмотреть. Так оно и есть - арматурина проткнула шину, торчит из колеса и цепляет за крыло. Ну, туды твою растуды, такая обида, прямо до слез. Только из ремонта, такая жалость. Но пока ставил машину на водоем, некогда было. А потом включил насосы, сел в кабину, а эта железяка никак из головы не идет. Прямо сижу и вижу, как она в живую шину воткнулась и торжествует себе. Нет, думаю, не потерплю я такого. Вылез из машины и выдернул ее, чертяку. Не поддавалась. Повозиться пришлось... А в итоге с глубокими радиационными ожогами рук попал в московскую клинику. Знал бы, рукавицы надел. Такие дела..."
Первыми вышли из строя пожарные Кибенка вместе со своим командиром. В первой группе пострадавших был и лейтенант Правик. К пяти утра пожар погасили. Но победа далась дорогой ценой. Семнадцать пожарных, среди них Кибенок, Правик, Телятников, были отправлены в медсанчасть, а вечером того же дня в Москву. Всего из Чернобыля и других районов Киевской области на помощь к месту аварии прибыло пятьдесят пожарных машин. Но основная работа была уже выполнена.
В ту роковую и героическую ночь на "скорой помощи" припятской медсанчасти дежурил врач-педиатр Валентин Белоконь. Работали двумя бригадами с фельдшером Александром Скачком. Белоконь был на вызове у больного, когда позвонили с АЭС. На АЭС выехал фельдшер Скачок.
В 1 час 42 минуты Скачок позвонил и сказал, что на станции пожар, есть обожженные, нужен врач. Белоконь выехал с шофером Гумаровым. Взяли еще две резервные машины. По дороге навстречу им проскочила машина Скачка с включенной мигалкой. Как потом выяснилось, он вез Володю Шашенка.
Забитую дверь здравпункта взломали. Несколько раз Белоконь подъезжал к третьему и четвертому блокам. Ходил по графиту и топливу. С крыши сползали уже в очень плохом состоянии Титенок, Игнатенко, Тищура, Ващук. Оказывал первую помощь-в основном успокаивающие уколы - и отправлял в медсанчасть. Последними из огня вышли Правик, Кибенок, Телятников. К шести утра Белоконь тоже почувствовал себя плохо и был доставлен в медсанчасть.
Первое, что бросилось в глаза, когда увидел пожарников,- их страшное возбуждение, на пределе нервов. Такого не наблюдал раньше. Потому и успокаивающее колол им. А это, как выяснилось потом, было ядерное бешенство нервной системы, ложный сверхтонус, который сменился затем глубокой депрессией...
Свидетельствует Геннадий Александрович Шашарин, бывший заместитель министра энергетики и электрификации СССР:
"Я находился в момент взрыва в Ялте в санатории. Отдыхали вместе с женой. В три часа ночи 26 апреля 1986 года в номере раздался телефонный звонок. Звонили из ялтинского отдела, сказали, что на Чернобыльской АЭС серьезное ЧП, что я назначен председателем правительственной комиссии и мне срочно надлежит вылететь в Припять на место аварии. Быстро оделся, пошел к дежурному администратору и попросил соединить меня с ВПО Союзатомэнерго в Москве. Г. А. Веретенников был уже на месте (около четырех утра). Я его спросил: "Аварийную защиту сбросили? Вода подается?" "Да",- ответил Веретенников.
Затем администратор санатория принесла мне телекс за подписью министра Майорца. В телексе уже значилось, что председателем правительственной комиссии назначен зампред Совмина СССР Борис Евдокимович Щербина и что мне тоже надо быть в Припяти 26 апреля. Вылетать немедленно.
В Симферополь прибыл в начале десятого. Вылет на Киев ожидался в 11 часов 00 минут, и я посетил обком партии. Там ничего толком не знали. Высказали беспокойство относительно строительства АЭС в Крыму. Прилетел в Киев около 13 часов. Министр энергетики Украины Скляров сказал мне, что с часу на час подлетит Майорец с командой, надо ждать..."
Дальше рассказ поведет Виктор Григорьевич Смагин-начальник смены блока No 4:
"Я должен был менять Александра Акимова в восемь утра 26 апреля 1986 года. Спал ночью крепко, взрывов не слышал. Проснулся в семь утра и вышел на балкон покурить. С четырнадцатого этажа у меня хорошо видна атомная станция. Посмотрел в ту сторону и сразу понял, что центральный зал моего родного четвертого блока разрушен. Над блоком огонь и дым. Понял, что дело дрянь. Бросился к телефону, чтобы позвонить на БЩУ, но связь уже была отрублена. Чтобы не утекала информация. Собрался уходить. Приказал жене плотно закрыть окна и двери. Детей из дому не выпускать. Самой тоже не выходить. Сидеть дома до моего возвращения...
Побежал на улицу к стоянке автобуса. Но автобус не подходил. Вскоре подали "рафик", сказали, что отвезут не ко второй проходной, как обычно, а к первому блоку. Там все уже было оцеплено милицией. Прапорщики не пропускали. Тогда я показал свой круглосуточный пропуск руководящего оперативного персонала, и меня неохотно, но пропустили. Около АБК-1 встретил заместителей Брюханова Гундара и Царенко, которые направлялись в бункер. Они сказали мне: "Иди, Витя, на БЩУ-4, смени Бабичева. Он менял Акимова в шесть утра, наверное, уже схватил... Не забудь переодеться в стекляшке..."
Раз переодеваться здесь, сообразил я значит, на АБК-2 - радиация. Поднялся в стекляшку (конференц-зал). Там навалом одежды: комбинезоны, бахилы, "лепестки". Пока переодевался, сквозь стекло видел генерала МВД (это был зам министра внутренних дел Украины Бердов), который проследовал в кабинет Брюханова.
Я быстро переоделся, не зная еще, что с блока вернусь уже в медсанчасть с сильным ядерным загаром и с дозой в 280 рад. Но сейчас я торопился, надел костюм х/б, бахилы, чепец, "лепёсток-200" и побежал по длинному коридору деаэраторной этажерки (общая для всех четырех блоков) в сторону БЩУ-4. В помещении вычислительной машины "Скала" - провал, с потолка на шкафы с аппаратурой льется вода. Тогда еще не знал, что вода сильно радиоактивная. В помещении никого. Юру Бадаева, видать, уже увезли. Пошел дальше. В помещении щита дозиметрии уже хозяйничал зам начальника службы РБ Красножон. Горбаченки не было. Стало быть, тоже увезли или где-нибудь ходит по блоку. Был в помещении и начальник ночной смены дозиметристов Самойленко. Красножон и Самойленко крыли друг друга матом. Я прислушался и понял, что матерятся из-за того, что не могут определить радиационную обстановку. Самойленко давит на то, что радиация огромная, а Красножон - что можно работать пять часов из расчета 25 бэр.
"Сколько работать, мужики?" - спросил я, прервав их перепалку. "Фон тысяча микрорентген в секунду, то есть три и шесть десятых рентгена в час. Работать пять часов из расчета набора двадцать пять бэр!" "Брехня все это",резюмировал Самойленко. Красножон снова взбеленился. "Что ж, у вас других радиометров нет?" - спросил я. "Есть в каптерке, но ее завалило взрывом,сказал Красножон - Начальство не предвидело такой аварии..." "А вы что - не начальники?" - подумал я и пошел дальше.