Медведько Юрий. Исповедь добровольного импотента

   Очнулся с ваткой нашатыря под носом.
   - Давай, давай, пончик, мы только начали, - подбадривала его голый специалист по геологическим образованиям. Она усадила его на кровати, заботливо подложила под спину подушки и установила перед ним поднос.
   - Тебе надо подкрепиться. Сейчас я принесу красного вина и бараньих ребрышек, - и пошла на кухню.
   А Ключник смотрел ей всед и видел огромную жопу с вздернутыми ягодицами и дымящимся кратером между ними. В Ключнике проснулся самец. Когда ближе к вечеру нового дня за братом пришел Жора, из спальни вышел совсем другой человек. Смахнув пот со лба и отдышавшись, Ключник-мужчина велел Жоре бежать домой, изъять из его чемодана все деньги, что были укрыты в маленьком потайном карманчике, которые он последние несколько лет копил на мотор для своего будущего дельтаплана, и на всю сумму купить красного вина и бараньих ребрышек.
   Целый месяц прожил Ключник у вулканолога. Они сломали кровать, проели его и ее деньги, похудели по 10 кг на брата. Наконец, вулканологу пришла телеграмма, в которой сообщалось, что на Камчатке задымилась Ключевская сопка. Вулканолог собрала рюкзак, они молча выкурили по сигарете, и она улетела далеко на восток. А Ключник остался. Но теперь его уже не волновали летательные аппараты, что тяжелее воздуха. Теперь его донимала только реактивня тяга, что бушевала у него между ног. Помог Ключнику его особый склад ума, благодаря ему он не попал в яму, полную траго-мистико-сентиментальных испражнений, в которую так легко угодил я. Ключник вывел свою знаменитую формула: Дает - плюс. Не дает - минус.
   Отрицательные варианты Ключник просто отбрасывал.
   - Опа-на! - вытянул шею мой компаньон, устремляя свой взгляд, поверх меня. Я добил вино из откупоренной бутылочки и обернулся. По тропинке, что вела от остановки к мостику, семенила троица. В спортивных костюмах и с тяпками на плечах.
   - Камариха с выводком, - определил Ключник и поспешно высморкался. Верный знак - если Ключник высморкался, значит резоны на нашей стороне.
   Бабушка-мать, дочка-мать и дочка-внучка надвигались.
   - Будь на готове, я попробую взять их за жопу, - распорядился Ключник и покинул укрытие.
   Я укомплектовал сумку и принял выжидательную стойку.
   Семейство Камариных славилось в поселке своей блядовитостью. Старшая Камариха родила среднюю в 16. Средняя младшую в 15. Младшая в 14 тоже что-то родила, но неудачно. С тех пор за ней стали замечать разные странности: то она встанет посередине перекрестка в военной фуражке с бабушкиной скалкой и примется изображать регулировщика, то в белом халате явится на КПП части и потребует от дежурного вывести весь личный состав на прививку от брюшного тифа, а однажды она даже умудрилась попариться в мужской бане. Все так оно и было, но мы были в самоволке, сумку оттягивали пять бутылок портвейна, а на мостике томились под нашими взглядами три пары разносортных титек.
   Ключник коротко свистнул - он взял их за жопу.
   Старшая не сводила глаз с нашей холщовой сумки. Средняя безумолку хохотала и тыкалась лбом мне в плечо. Младшая лузгала семечки.
   Пришли к ним на квартиру.
   - Девочки, мир на пороге Третьей мировой войны, так что жить нужно в темпе, - гоношил хозяек Ключник, вскрывая консервы.
   Старшая сняла с головы платок и повязала его за место фартучка. У нее были седые волосы. Средняя втащила на кухню два стула и села рядом со мной.
   - А можно с вами поближе познакомиться? - спросила она сквозь смешок и пощупала меня за колено.
   Я обвил ее талию дотянулся до титьки и помял. Она была, как полусдутый воздушный шар.
   Младшая плюхнулась мне на колено и уткнулась в консерву. Другой рукой я опробовал ее дойки, здесь были упругие тенисные мячики.
   - Девочки, поднимем бокалы, чтобы не угасал огонек в вашем доме! крикнул Ключник, и мы опрокинули по первому стакану.
   - Кайф! - сказала старшая и потянулась к бутылке.
   - Мать, не гони, - опередил Ключник и пересадил младшую к себе на колени.
   Потом повели разговор о чем не помню. В одной руке у меня был стакан в другой мягкая теплая титька.
   - Потанцуем, - оповестил всех Ключник и унес младшую в темную комнату.
   - Еще есть где потанцевать? - спросил я у средней.
   - У меня своя комната, - гордо сказала она.
   Я ничего не испытывал, кроме чувства долга. Повалил жертву на кровать, молча стянул с нее трико вместе с трусами, бросил тряпье на пол, раздвинул колени и пригляделся... Пауза... Да... Я прошел длинный путь - от розового зародыша толстенькой девочки Полины до мохнатой пахучей развороченной пизды подмосковной бляди... Тернист был тот путь, орошен слезами, облагорожен страданием, разукрашен иллюзиями, но я шел и шел и вот теперь должен был вкусить от плода, или урвать кусок от пирога... Черт! Я ничего не испытывал, кроме чувства долга. Схватился за член - он был тверд. "Странно, - подумал я, - наверное, я стал, что называется, настоящим мужчиной".
   - Мне холодно, малыш! - пропищала пизда.
   Я навалился.
   Шпок!
   Член провалился в яму, полную теплой жижи.
   - Ой! - вздрогнула подо мной женщина. - Что это у тебя на нем?
   - Мотороллер, - сказал я и дал газу.
   "Ой, ой, мама, ой, ой, мамочка, ой, ой, родненький, ой, ой..."
   Чувство долга и еще чуть-чуть гордости.
   - Перекурим, - сказал я и вынул.
   Ключник и младшая уже вернулись на кухню и налегали на вторую консерву.
   Старшая пела - невнятно, но громко.
   - Девочки, - заорал Ключник, схватившись за стакан, - за то, чтобы не угасал огонек у вас между ног!
   Выжрал и поволок среднюю в темную комнату.
   Я схватился за член - он был тверд. Чувство долга не покидало меня. Чувство гордости подхлестывало. Я выдернул стул из-под младшей, она рухнула на пол, продолжая прожевывать рыбную плоть. Я опустился на колени и забросил ее ноги себе на плечи.
   Шпок!
   - Нарьян-мар, мой Нарьян-мар, городок не велик и не мал! - задорно выводила бабушка, пока я настойчиво и упорно работал над ее внучкой.
   Младшая сначала откровенно скучала, потом, как бы прислушавшись к себе, глубоко задышала и вдруг, схватив меня тремя пальцами за нос, словно за ключ передатчика, выпустила в эфир радиограмму:
   Тире точка тире
   тире тире тире
   тире точка
   тире тире тире точка
   точка тире
   точка точка тире тире!
   "К-о-н-ч-а-ю!" - перевел я и, стиснув зубы, набавил темпа.
   Кончала она долго и, казалось, болезненно. Я ощущал своим членом ее внутренние спазмы. Странно, вернее сказать, дико, но я крепко держал ее за бедра, пытаясь вдавить член все глубже и глубже, я смотрел на ее корчи и представлял себя крокодилом, стиснувшим свои челюсти на шее какой-то теплокровной твари. Жертва трепыхалась в предсмертной агонии, а я все давил и давил. Наконец она обмякла, развалилась и через мгновение захрапела.
   Я вынул, влез на стул и уставился на свой торчок . В дверях кухни появился Ключник. Он был голый и у него тоже стоял.
   - За то, чтобы у нас никогда не падал! - был его следующий тост.
   Выпили. Старшая дремала, уронив голову на дуршлак. Ключник шумно перевел дух, кинул взгляд на младшую, поглядел в темноту комнаты, где оставил среднюю и положил свою руку на плечи притомившейся старушки. Она открыла глаза и ласково посмотрела на нас.
   - Ну, что, мать, пошли, - обреченно сказал Ключник.
   Когда мы уходили, семейство в полном составе отдыхало. Я смотрел на это лежбище переебанных сучек и испытывал только одно - чувство исполненного долга. И еще я был преисполнен гордостью. Крутой "дедушка СА", настоящий мужик. Похоже, Ключник тоже испытывал нечто подобное, потому что, выходя из подъезда, он с восторгом громно и троекратно пукнул.
   А в роте нас ждала засада. И хотя мы влезли в окно умывалки, разделись, спрятали форму в мусорные бачки, в одних трусах пробрались в спальное помещение и даже юркнули в свои кровати, но тут же вспыхнул свет и раздалась команда:
   - Рота, поъем!
   - Веденеев и Ключников, выйти из строя! - скомандовал Вертоух, и глаза у него блестели интенсивнее, чем козырек на фуражке.
   Мы, покачиваясь, покинули строй - два шага вперед и поворот на 180.
   - Где были во время вечерней проверки? - начал допрос старшина медленно надвигаясь.
   - В клубе, - выговорил Ключник первую половину условленной фразы.
   - Играли в шахматы, - закончил версию я.
   Вертоух прошел мимо нас. Я видел, как раздувались его ноздри. У него был уникальный нюх, у этого прапорщика.
   - Спустить трусы, - приказал Вертоух.
   - Ну, товарищ старшина, - заулыбался Ключник.
   - Это приказ!
   Рота замерла, и мы выполнили приказ.
   Сто тридцать человек с восхищением рассматривали наши вздувшиеся, кровоточащие члены. Рейтинг нашего авторитета пополз вверх.
   - Трое суток ареста! - подсобил этому росту старшина.
   - Есть! - рапортовали мы.
   Вот так все оно и было. Два года. 24 месяца. 730 суток. 17520 часов. 1051200 минут. 63 миллиона 72 тысячи секунд. И я уже почти похоронил свою мечту о том странном чувстве, которое чудилось мне, когда я смотрел на женщин юными глазами, когда страдал и мучился первой своей любовью. Моя греза о Совершенном Восторге протухла в затхлом солдатском быту, была растоптана тысячами грязных кирзовых сапог, рассмеяна едкими армейскими шуточками и извращена до пошлой скверны "кромешной ясностью" коллективного бытия. "Прощай! Прощай!" - иногда кричал я ей во сне и просыпался в слезах. Но...
   II. Отношение к военной службе
   12. 28 мая 1985 г. на основании приказа МА СССР №72 от 28.03.85 уволен (демобилизован) в запас и направлен в Советский РВК г. Уфы.
   К месту назначения обязан прибыть и встать на воинский учет 03 июня 1985 г.
   Командир части полковник Барабаш
   Я опускаю небольшой промежуток времени, в течении которого я переместился из в/ч 43006 на берег озера Аслыкуль, затерянного среди полей и лесов Бугульминско-Белебеевской возвышенности Южного Урала. Мое психофизическое самочувствие этого периода можно сравнить с клинической смертью, когда человек находится в состоянии ноля и у него равные шансы сыграть в плюс или минус. Все зависит от... Божьего промысла!
   Вновь я оказался один на один со всем открытым миром. Миром свободы, весны и... Любви.
   15
   Ну вот я и добрался до самой яркой главы моей великой повести, основанной на своей невеликой жизни. Ее строки выведут вас к вершине, что была открыта во время частного восхождения, предпринятого моей плотью и в сопровождении моего духа. Открыта, но так и не покорена. Долго я подбирался к этой главе: барахтался в светло-пуховых водах детских воспоминаний, блуждал в туманных смутах отроческих предчувствий, рвался, пришпоренный пылом юной страсти, метался по лабиринтам первых попыток осознания себя, бился в тупиках непонимания и проваливался в пропасти отчаяния. Но вот я здесь - у подножья эмоциональной кульминации. Ей посвящается эта глава: глава-Взрыв, глава-Взлет, глава-Озарение. Она не совершенна. Это всего лишь пересказ той мистерии, в которую ввергла нас пытливая, безоглядная и неприклонная юность и которую мы не решились пройти до конца.
   Прелюдией к прочтению этой главы может послужить какое-нибудь видение, которое поможет взрыхлить почву ваших душевных сил, утрамбованных каждодневной толчеей. Например, представьте себе, что предгрозовой майской ночью вы покидаете лилейный уют родного дома без надежды на возвращение. Старые привязанности терзают ваше сердце жалкими призывами, но черная бездна за распахнутой дверью, озаряемая приближающимися зарницами, манит, насылая сладкое головокружение в предощущении неизведанных испытаний. Сквозь громовые раскаты пробиваются первые такты сюиты Альбиони, и я начинаю...
   Она стояла на краю обрыва, устремляясь всем существом своим к мягкому летнему ветру и солнечному блеску, сыплющемуся с небес.
   Оранжевый крепжоржет платица, как тончайший налет пыли, облегал ее тело.
   Кожа оголенных до плечь рук золотилась. Тонкая, ровная, словно кожица созревшего томата "Эсмиральда".
   Волосы, купаясь в волнах воздушного потока, казалось, источали запахи и шелест целого леса. Каштановые кущи! Они были спутаны так, что взгляд завязал в них навечно.
   Груди... Груди-малышки... Груди с сосочками-зонтиками... Их трепет оглушительными фанфарами отдавался в моих висках.
   Губы... Обветренные губы боятся улыбки... Губы в паутинке трещин и жеманный кончик языка, как нежное брюшко улитки, проползающий по обожженной кожице.
   Курносый нос с россыпью веснушек егозил и морщился.
   Чуть заметный животик подрагивал от скрываемого смешка.
   Небрежно расставленые ноги, коленки со следами ссадин и крохотные ступни с налипшим песком.
   Вот так она выглядела - вся как притаившаяся мина, тронь - и разнесет в клочья.
   - Ну, чего уставился, стриженый? Из тюрьмы вышел, что ли? - спросила она, щурясь на солнце.
   - Ага, - открыл я рот, - из армии.
   - А здесь что делаешь?
   - Так, покупаться, отдохнуть...
   - Один, что ли?
   - Один.
   Она прошла мимо, по самому краю обрыва.
   - А меня из пионерлагеря уволили, - сказала она и села на край, свесив ноги в бездну.
   Я приблизился.
   - За что? - спросил и опустился на сухую траву.
   - Главную пионервожатую жабой назвала. Начальник лагеря говорит, извинись и работай дальше, а я отказалась. Меня и выперли, - она вытянула из-за уха папироску.
   - А зачем назвала?
   - Потому что она жаба.
   Огонек спички лизнул носик папироски, обветренные губки отпустили мундштук, шумным вздохом она загнала дым глубоко в легкие, закрыла глаза и запрокинула голову. Я учуял терпкий запах ганьжи.
   Выдохнула и протянула папироску мне:
   - Потянешь?
   Я сделал все, как и она. Вдруг нижнюю часть моих ног охватило беспокойство. Я лег на живот и стал болтать ступнями. Мы смотрели вниз, там копошились на берегу тела - тощие, жирные, красивые и уродливые, молодые, древние, бледные, красные и коричневые. Веселое зрелище. Мы хохотали до икоты. Она встала на четвереньки и поползла, я последовал за ней, почти уткнувший макушкой ей в задницу. Ветер раздувал подол ее платья, как паруса. К ягодицам прилипли сухие травинки. Из под трусиков выбивались черные волоски. Мы ползли и ползли.
   - Какая радость, что я тебя встретил, - промямлил я, бодая ее сзади.
   - Какая? - спросила она, раздвигая ноги и пропуская мою голову под себя.
   - Неожиданная, - оветил я, проезжая ушами по внутренней части ее горячих ляжек.
   Она расхохоталась, повалилась на спину, и я пополз дальше уже по ее содрогающемуся животу. Легкая и светящаяся немощность заполняла меня, и я струился весь и растекался.
   - А ожиданная радость бывает? - почувствовал я ее шепот оплывающими перепонками.
   - О, это уже счастье, - только и смог подумать я в ответ.
   Нежность.
   Из глубины моих грез пустила она стрелу-росток, на котором суждено было распуститься бутону коварному, дикой красоты с неуловимым запахом безумия.
   - Ты пробовал это? - заговорила она вновь только ночью и положила мне на губы прохладный и мягкий маковый лепесток.
   Мы лежали в маленьком фанерном домике в ворохе душистой травы. Сквозь пластиковую крышу просачивался размытый лунный свет. Она поднялась и заглянула в меня.
   - Нет, - шевельнул я губами, и лепесток вздыбился. Она слизнула его и проготила.
   - Я попробовала однажды и почувствовала, что превратилась... - она застонала и провалилась в глубину нашего душистого матраца.
   Ее нагота изнывала, потягиваясь и выворачиваясь.
   - ...В огромное влагалище с клитером, как щупальцы у осьминога, щупальцы, которые извиваются, хватают добычу и затягивают в бездонную дыру, - выговаривала она свое видение, как заклинание.
   И вдруг я понял, что сам лечу в бездну. Перед моим взором замелькали вереницы мыслей, пролетающих мимо моего мозга, я даже не успевал улавливать их смысл - я уже несся со скоростью света, затягиваемый вселенской массой Совершенного Восторга.
   Дни и ночи, воздух и вода, леса и поля, их звуки и запахи - все сконцентрировалось в капельках густого молочка на бритвенных срезах маковых стебельков. Вся сила земли и вся ее грязь вскипала на дне эмалированной кружки. Металлический поршень вгонял в наши вены милликубометры таинственной вселенной, которая миллиардами крохотных озарений разгерметизировала наше унылое сознание. И наши переродившиеся тела с радостным изумлением тянулись друг к другу и переплетались изодранными венами, проникали друг в друга, выворачивались наружу, растекались и стекались в одно месиво, из которого вырывались восторженные крики обезумевших беглецов - путников к престолу Совершенного Восторга. Но успевали лишь промелькнуть по небосклону падшими звездами и, померкнув, оседали на пожухшую траву болезненными стонами. И все повторялось.
   - Я больше не буду, - сказала она и, схватившись за живот, покатилась по полу в безобразных корчах.
   Я старался поддерживать огонь под спасительной кружкой.
   Сквозь швы на ветхих стенах нашей фанерной норы тянуло пронзительным холодом. Я вытряхнул из спичечного коробка себе на лодонь многослойный кусок марли, пропитанный маковым соком и прожаренный на солнце. Черный кирпичик источал резкий запах. Из меня горлом хлынула пена. Я выталкивал ее наружу языком, пытаясь удежать срывающуюся с шеи голову. Спасительный костерок разгорелся, и по хибаре заплясали лохматые тени.
   - Последний бросок, - сказал я и выронил заряд в кружку.
   - Я умираю, - давилась она блевотными спазмами.
   Над кружкой появился парок, но тут голова моя все же сорвалась и закружилась на беспомощной шее, как лошадь по арене цирка, понукаемая хлопками дрессировщика. Я пытался унять взбесившуюся часть тела, но продвинуться дальше помыслов не хватало сил. Голова раскручивалась, и из всех щелей ее начала сочиться влага. Ногой я попытался дотянуться до скрючившегося рядом существа. Когда мне это удалось, я почувствовал холодную и мерзко-мокрую плоть.
   - Я ухожу, - услышал я ее слова сквозь невыносимую боль, выдавливающую мои глаза из глазниц. - Я ухожу. Ты весь в крови. Мы горим!
   Горел пол, горели фанерные стены, плавился потолок, гибли почти три месяца отчаянного всплеска свободы, безудержного порыва слиться с вечным оргазмом и раствориться в безвременных поллюциях Совершенного Восторга.
   Она вытащила меня из полыхающей хибары, и Врата захлопнулись.
   Под затихающие финальные такты моей мистерии вещаю вам из настоящего: все так оно и было. Все ушло в прошлое. Какой ужас, что все это кончилось. И благодарю судьбу, что больше такое не повторится.
   16
   Я нашел ее следующим летом на пятом этаже одной из питерских общаг. Она уже закончила подготовительное отделение творческого вуза им. Н. К. Крупской и готовилась стать полноценной студенткой. Она мнила себя то ли певицей, то ли дирижером академического хора, то ли актрисой. В общем, она строила планы на будущее.
   За прошедшие месяцы изменился и я - уменьшился на правую почку. Тромб в кровеносной артерии привел к гибели одного из моих парных органов выделения. Операция прошла удачно. Около месяца после реанимации каждую ночь отмерял я метр за метром по пустынному больничному коридору, пытаясь отвлечься от злорадной боли в правом боку. Я был выпотрошен и опустошен. Мир потерял окраску, все мои эмоции были в коме, а жить разумом я еще был не способен. Я оставался глух к настоящему и инстинктивно тянулся к прошлому. В те кущи, в те дебри, где по всему пространству наших душевных сил свирепствовало обезумевшее вожделение. Выписавшись из клиники, я повлекся за этим призраком погибшей мечты.
   - Познакомься, - сказала Маша, - это Оля, Лена и Вероника - мои сокурсницы.
   Комната была странная - огромная, квадратная, под самым потолком одинокая лампочка. Вдоль стен штук пять кроватей, посередине стол, пара стульев. На столе грязная трехлитровая банка, наполовину засыпанная пеплом и окурками.
   Сокурсницы стояли в глубине комнаты за завесой из сигаретного дыма.
   Оля с Леной, похоже, появились на этот свет одновременно и из одной утробы. Миниатюрные, с большими, слегка перекошенными ртами и крупными носами. Лена чуть стройнее, Оля с грудью побольше.
   Вероника заметно отличалась от двойняшек: высокая, с длинными мощными ногами, плечи узковаты и сутулые, от чего грудь казалась обвислой. Щербатое лицо походило на разбитую и затем неточно склеенную вазу. И огромные глаза.
   Стоя в ряд, подружки смотрелись как фасад нижней челюсти оскалившейся собаки. Я стушевался. Я видел знакомый силуэт сквозь дымовую завесу и ощущал страх, мне казалось, что эта муть уже никогда не исчезнет, а наоборот будет сгущаться, до тех пор пока мы не потеряемся в ней навсегда.
   Под окнами проверещал мелодичный автомобильный гудок.
   - О, наш папа - шерше ля фам! - воскликнули одновременно Оля с Леной.
   - Ну, наконец-то, - лениво произнесла Вероника и прошлась на своих заметных ногах. - А то я уже думала, не дождусь этого фа-фа.
   - Бабоньки, а меня уже шерше, - сказала Маша, подошла, взяла меня под руку и прильнула к плечу.
   Она была неважной актрисой, потому что все ощутили, как ей не хочется оставаться здесь со мной. Но, возможно, она была гениальной комедианткой, потому что, прочувствовав это острее, чем остальные, я замотал головой, замычал и выпалил:
   - Нет, поезжай! Мне все равно надо идти оформляться в гостиницу. Комендант предупредил, что только до десяти часов.
   - Богдан Степаныч уже предупредили, - сказала Оля Лене.
   - Ну так ебтыть, - ответила Лена Оле.
   И все захохотали.
   - Ладно, бери своего батыра, не помешает, - сказала Оля и пошла к двери.
   - Успеете потрахаться, - добавила, проходя мимо, Лена.
   Вероника вышла молча, она знала, что я обернусь, чтобы еще раз глянуть на ее грандиозные ляжки.
   - Слушай, я все придумала, - заговорила Маша, когда вероникины ноги исчезли из комнаты. - Мы сейчас поедем с девчонками. Ленкин муж вернулся из кругосветки и привез из Америки обалденную видеосистему, что-то навороченное. Посмотрим, а потом, когда Богдан с проверкой пройдет, вернемся. Через окно. У меня один знакомый на первом этаже живет.
   - Ты все здорово придумала, - сказал я.
   Она рассмеялась, но как-то нервно в пол, отстранилась, метнулась к тумбочке, схватила сумочку и вытолкала меня за дверь. Пока она возилась с замком, я вышел на лестничную площадку и стал спускаться вниз. Между пятым и четвертым этажами обосновались двое. Он и она. Оба в тренировочных костюмах. Он сидел на подоконнике, она - у него на коленях. Они целовались. Как в кино. С закрытыми глазами. В засос. Запустив языки друг другу в пасть. Рядом, в банке из-под кофе, догорали их окурки. Я прошел мимо. Он поглаживал ее юные ягодицы, бедра. На пальцах его рук поблескивали рокерские перстни черепа, черепа, черепа. Штук десять черепов паслось на ее теле. Я стал спускаться ниже. На каждом этаже на подоконнике имелась банка-пепельница. Место для курения и поцелуев. Мне стало как-то гнусно, скорее всего, меня посетила одна из разновидностей тоски. Я был чужой на этой лестнице, среди банок-пепельниц, черепов, ягодиц.
   Когда я вышел в холл, Маша была уже там.
   - У нас лифт есть, между прочим.
   - Между прочим, все мы дрочим, - процеитировал я Нобелевского лауреата, и, похоже, не к месту.
   - Что-что? - не поняла Маша.
   - Слушай, я не поеду...
   - Не ломайся, - оборвала она, подхватила меня под руку и повлекла к проходной. - Я покажу тебе сегодня город в белой ночи. Это здорово. Ты просто немного ошалел с непривычки.
   - Молодой человек, паспорт! - послышалось позади.
   Я обернулся. Из окошка будки вахтера торчал мой документ. Пришлось вернуться.
   - Эта, что ли, твоя девочка? - шепотом спросила тетка-вахтер.
   - Надеюсь, - ответил я и вышел в надвигающуюся белую ночь, первую в моей жизни.
   Под шутки-прибаутки сестричек, писки и взвизги подружек мы разместились на заднем сиденье "иномарки". За рулем сидел коренастый мужчина с холеной бородкой и болезненными глазами.
   - Папа, это машин друг. Он сегодня прилетел из Башкирии, - сказала с переднего сиденья Лена.
   - Но он тоже не башкир, - уточнила Оля с заднего.
   - И их дети никогда не будут башкирами, - вставила Вероника.
   - В Башкирии, вообще, не бывает башкир, - внесла свою лепту Маша.
   И сокурсницы рассмеялись.
   - Владимир Иванович, - отозвался папуля и, не оглядываясь, предложил мне свою пять.
   Я дотянулся и вложил в теплую и рыхлую ладонь свою руку.
   - Игорь.
   Когда рукопожатие распалось, Владимир Иванович запустил двигатель и резво тронулся с места.
   Мы ехали по улицам большого незнакомого города, но я ничего не видел. Маша сидела у меня на коленях. Я ощущал ее тепло. Мне хотелось обнять ее, но стоило лишь прикоснуться, как в памяти всплывали стальные черепа, ползающие по женским бедрам. "Да что же это такое? - думал я. - Может, это отсутствие почки сказывается?"
   Наконец мы проехали сквозь темную арку и остановились в замкнутом дворе. Все выгрузились из машины.
   - В этом доме Пушкин жил, - сказала Маша.
   - Ага, еще до восстания декабристов, а сейчас в его квартире директор рынка прописан, - продолжила Оля.
   Гурьбой мы поднялись на второй этаж и вошли в высокие двухстворчатые двери. Квартира была огромной, всюду сновали какие-то люди. Буквально через пару минут я потерялся среди чужаков. Еще через минут пять я понял, что квартира двухэтажная. Наверх вела крутая деревянная лестница. По ней спускались и поднимались яркие девицы и крепкие ребята. Наверное, это были матросы, вернувшиеся из кругосветки. Повидав мир, миновав опасности и прикупив товар, они чувствовали себя уверенно и надменно. Чтобы не выглядеть потерянным, я примостился под лестницей и уставился на гигантскую маску из почти черного дерева. Сначала я просто таращился на нее, думая о том, как же мне вести себя среди новых людей, но постепенно эта странная физиономия перетянула на себя все мое внимание. Без сомнений, маску вырезал настоящий дикарь. Его не интересовали ни пропорции, ни симметрия, ни точность линий. Он был весь во власти чувств. Со стены мне в лицо смотрели мольба, проклятие и ужас.