Меир Узиэль. Демоны Хазарии и девушка Деби

   После утомительного дня работы по выпечке мацы и ужина сказал ей жених Ахав: «Пойдем, прогуляемся».
   «Только не сейчас, нет у меня желания», – сказала Дебора.
   «Случилось что-то?» – спросил Ахав сварливым голосом, уничтожив самый малый шанс на то, что она согласится.
   «Ничего не случилось» – сказала Дебора. Он коснулся ее рукой, что было еще одной ошибкой с его стороны. Она отбросила его руку. Он сжал губы, и лицо его выглядело обозленным.
   «Извини», – сказала Дебора очень тихим и сладким голосом.
   И Ахав подумал, что такое извинение снимает всяческое непонимание между ними. Он обнял ее и она не воспротивилась. «Пойдем, – сказал он, – на наше место».
   Откуда он мог знать, что это слово «наше» до крайности ее рассердит?
   «Не говори мне о «нашем» месте. Ну, правда, Ахави, я устала. Я просто убита этой выпечкой мацы, хочу спать».
   И ушла от него, но вовсе не спать. Пришла к матери и сказала: «Почему только Довеле едет в Кохоли, да еще на три недели? Я тоже хочу».
   «Ты выходишь замуж, Дебора, Господи Боже мой, ты что, сошла с ума?»
   «А-а? Ты еще ругаешь отца, что он произносит имя Бога всуе? Так-то, все вокруг лицемеры. Весь этот мир насквозь фальшив», – подумала про себя Дебора, вслух сказала «Да», кипя от злости.
   Теперь она и вправду пошла спать, но не могла заснуть в полном расстройстве мыслей, пытаясь себя успокоить. Мысли-то явно двигались в нехорошем направлении: она не хотела ни свадьбы, ни этого Ахава.

Глава тридцатая

   Прекрасен был пасхальный ужин пять тысяч шестьсот двадцать первого года. Вокруг стола, покрытого белоснежной скатертью, собрались все. Давно такого числа людей не было в этом одиноко стоящем доме. Великолепно получились «кнейдлэх», которые приготовила Дебора из перемолотой в муку свежей мацы.
   В этом пустынном месте, далеком от любого поселения, все надо было делать своими руками, даже муку для мацы, которую каждый в просторах империи покупал на рынках, забитых народом в преддверье Песаха. Но в этом было свое преимущество: множество баек возникало во время перемалывания мацы.
   Всего было четыре книги пасхальной Агады, и до того, как их начали читать, умывая руки, причесываясь и ожидая, когда Малка выйдет из ванной, сказал Гади сыну Довелэ: «Привези из Кохоли также еще две книт Агады для двух твоих сестер, которые сейчас основывают свои дома, и обязательно с цветными картинками, чтобы понравились внукам», и рассмеялся.
   Лицо Эсти просветлело, а Дебора не отреагировала. Но про себя рассердилась, и не знала, что делать с этой злостью. Это было какое-то темное не отстающее ощущение.
   Читали Агаду. В этот час, при свечах, читали это миллионы евреев в миллионах домов, в сотнях тысяч мест поселения, малых, больших и очень больших, по всей Хазарии, но ни в одном из них так не сверкал серебряный поднос, как у пчеловодов Гади и Малки.
   Каган сидел за пасхальным столом в своем дворце, в столице Итиль, и с ним сидели послы Византии, империи Багдадского халифа, Швеции и Каролингов, представители племен, подчиненных Хазарии, союзники болгары, турки, и даже, впервые, представители агрессивных печенегов, кровожадность которых наводила страх на всех. Острые зубы их сверкали в улыбке, обескураживая сидящих за этим чистым столом.
   Но впереди всех послов наций, народов и племен сидели, в порядке важности, раввин из Испании, раввин из Кордовы, глава ешивы из Вавилона с женой.
   Военачальник всех войск восседал за пасхальным столом со своими подчиненными в крепости на вершине скалы, на восточном берегу Хазарского моря, одного из самых больших морей в мире, которое простиралось под скалой, и солнце погружалось в него в огромном красном облаке.
   Он бросал последний бдительный взгляд на военный лагерь. Слабые волны колыхались в бухте, где укрывались в дымке корабли Хазарии и Швеции. Шведы оставили все работы, избавились от квасного, уважая обычаи властителей Хазарии. При последнем проблеске солнца, он совершил традиционный ритуал хазарского полководца в Песах и подписал свиток об освобождении тысячи пленных, которые выйдут на свободу и не будут проданы в рабство. Радостные клики неслись из заднего двора, когда он поднял свиток и обвел им вокруг себя.
   Затем встал и ушел в свои комнаты. Он очень устал, и даже душ не придал ему сил. Одел огромный церемониальный головной убор из меха. Быстрыми шагами пошел в гигантский зал, где вдоль столов сидели тысячи бойцов крепостного гарнизона. С ними солдаты – отличники службы из разных подразделений, которые были выбраны для читки фрагментов Агады. Среди них впервые был солдат из Йемена. Военный ансамбль Хазарии запел знаменитую песню «Расцветали яблони и груши» в тот момент, когда военачальник вошел в зал. Все солдаты встали по стойке смирно, пока он не сел и не раскрыл книгу, не поднял бокал и не прочел первые слова. Тогда все сели с большим шумом, перебрасываясь словами, которые мгновенно были прекращены под взглядами офицеров.
   Рядом с военачальником сидела вторая его жена, тонкие волосы которой стекали по плечам как сухой песок. И атмосфера этого чудесного праздника навеяла ему тоску по первой его жене, и он все время не переставал спрашивать себя: «Где она сейчас, и за каким пасхальным столом встречает праздник?»

Глава тридцать первая

   Пели пасхальные песнопения, стучали по столу ножами и ложками, распевая «Один – кто знает? – Это Всевышний, что на небе и на земле. Два – кто знает? – Это скрижали Завета…»
   Ахав не отрывал взгляда от Деборы, одетой во все белое, поющей и смеющейся, радостной. Казалось, злой дух покинул ее. И такой она была красивой в белом, так нежна кожей.
   Дом сиял множеством толстых темного воска свечей. Еда была вкусной, хрен – острым. После того, как отмолились и спели, собрана посуда и скатерти, вылили остатки вина из бокалов, все пересели на диваны вдоль стен. Гади явно переел. Фаршированная рыба в этот год была отличной, и он съел три порции. Очень любил он куриный бульон с мучными шариками и съел две тарелки, затем еще немного риса, немного салата, немного гороха, и все это с мацой, которая так вкусна в первый день праздника. К этому следует прибавить главное блюдо – куриное и говяжье мясо и на десерт – лесные ягоды в медовом сиропе, свежую морковь. Еще немного, и Гади почувствовал, что живот его лопнет.
   Только Ахав ел и не чувствовал никакого вкуса от еды. Есть такая сентенция – «Даже у лучших яств мира привкус праха». Слова эти, которые еще в школе Ахав начертал для украшения библиотеки – вернулись к нему сейчас печальной мелодией в часы праздничного застолья.
   Девицы встали, смеясь над поясами невинности, которые после столь обильной еды давили им на животы, но смех Деби не был столь ликующим, как во время пения. Она лишь повторяла, что очень устала, словно бы это должно было всех интересовать.
   Ахав ощущал одиночество и обиду. Он решил не просить ее при всех – выйти на ночную прогулку. Сидел в удобном углу, на цветных подушках, лишь говоря про себя «Идем со мной, Деби, возьми меня к звездам».
   Она не пришла, не присела рядом. Лишь сказала: «Ладно, я иду спать», и вышла.
   Малка оглядывалась по сторонам, как человек, увидевший вора, крадущего шампунь в супермаркете, и не в силах понять то, что видит. Наконец-то сообразила, и лицо ее напряглось. Вышла вслед за дочерью.
   «Что происходит, Деби? – спросила, зайдя к ней в комнату.
   Та стояла спиной к двери. Она уже сняла рубаху, готовясь лечь в постель, и не ответила.
   «Не хочешь говорить – не говори», – сказала Малка, не скрывая, что это ей неприятно, и она хочет знать причины такого поведения дочери.
   – Случилось что-то? Ты заставляешь Ахава страдать. И это, в общем-то, не очень красиво, я думаю».
   Деби села на кровать. Мать села рядом. Кровать не была поднята от пола, и надо было сидеть на ней, скрестив ноги. Малка отодвинулась и нечаянно села на незаконченное вязанье. «Не скомкай это» – закричала Деби. Стало тихо.
   «Мама, я хочу поехать в Довалэ в Кохоли». Опять пауза.
   «Мама, я не хочу замуж за Ахава… И сними ты с меня этот пояс невинности. Я больше в нем не нуждаюсь».
   Малка рассмеялась от изумления. Это уже было слишком. Деби разрыдалась: «Ты смеешься? Ты еще смеешься?» Бросилась на постель, спиной к матери, лицом – к стене.
   Малка встала, оперлась о деревянный столб, подпирающий крышу в середине комнаты. Столб был гладким, ибо об него опиралось уже два поколения семьи. Малка была в смятении, она не знала, как говорить с плачущей дочерью, о чем ей и сказала. И Деби попросила мать покинуть ее комнату и объяснила, насколько ей неприятно, что мать всегда хочет знать каждую мелочь ее жизни и требует отчета о каждом чувстве в душе дочери, о том, что творится в ее сердце, в котором она сама, Деби, не в силах разобраться.
   Деби смахнула слезы. Она не была плаксой, хотя знала, какое это наслаждение выплакаться. Наоборот, она была активной, сильной девушкой, четко знающей, что позволено ей, и что нет, каковы запреты и каковы обязательства, и она гордилась своим характером, но всегда была недовольна собой. Долг свой явно запаздывала выполнять, небрежна была к запретам, проявляя легкомыслие, но услышав о ком-либо другом, ведущем себя таким образом, бывала шокирована и бурно выражала недовольство, осуждая его.
   «Так ты портишь пасхальный вечер?» – решила Малка сыграть именно на этом свойстве характера дочки. Снова присела на кровать, заставив Деби повернуться к ней.
   «Мама, я сдерживалась до этого пасхального вечера, чтобы все было нормально, как полагается быть, чтобы не нарушить ваш с отцом надуманный покой и умиротворение, чтобы вы были счастливы, что у дочери есть жених. В общем, чтобы все было как надо, – выпалила Деби и снова залилась слезами, – вот видишь, что ты сделала? Видишь?» – обвиняла она мать сквозь слезы.
   «Не будет у тебя много таких возможностей. Ахав отличный парень. Он тебя очень любит, это можно видеть», – сказала Малка. Она считала, что это ее долг уравновешенного человека объяснить дочери то, что молодые не видят. И все же как-то немного боялась этого. Почему? Что, она не имеет права?
   «Я знала, что именно это ты мне скажешь, я знала», – сказала Деби, перестала плакать, смотрела в потолок, на котором плясали тени от пламени свечей. Она вздохнула глубоким вздохом. Так вздыхают только иудеи.
   «Ты вздыхаешь, как столетняя старуха», – попыталась рассмешить ее мать, но ничего из этого не получилось. Не страшно. Деби обрадовалась попытке матери помириться. Она не выйдет замуж за Ахава. Она не может больше терпеть его прикосновения. Что будет? Будет хорошо. Она поедет в Кохоли с братом. Почему это только он должен ехать? И, может быть, там найдет себе кого-то другого. И не следует так о ней беспокоиться и заботиться, она не останется старой девой (Именно это, в конце концов, и случилось). Чего это они хотят от нее так быстро избавиться. Можно подумать, что она им мешает.
   Деби чувствовала себя несчастной и отторгнутой. Она понимала, что должна расстаться с тем, кто ее любит, и это ее ужасно печалило. Она чувствовала себя угнетенной и удрученной, и в то же время потрясена была тем, насколько приятны эти чувства. И еще интересное открытие: удивительно, какая сила заключена в этой печали, влияющей на все вокруг.
   Потому нахмурила лицо, сжала губы, уставилась в дальнюю стену и сказала:
   «Сними с меня этот пояс, мама. Я в нем больше не нуждаюсь. Он ужасно давит после каждой трапезы, и нет у меня для кого и для чего так страдать».
   «Но что будет с Ахавом?» – спросила мать, пропустив мимо ушей просьбу дочери.
   «Не знаю, действительно не знаю. Он не виноват, бедный. А, может, и виноват. Ты знаешь, он ведь не собирается обзаводиться детьми? Я не могу любить такого мужчину. Когда я услышала о его долгах, я почувствовала, что это кто-то другой, не знакомый мне человек, которого я больше не люблю». Про себя она думала: Ахав слишком любит меня, а я не в силах любить того, кто так меня любит. Это ненормально, я знаю. Уф.
   Трудно было ответить на претензии дочери. Они были слишком справедливы. Но других мужчин не найдешь в этой части страны. Потому Малка ласкающими слух эпитетами описывала поведение Ахава, философски оправдывая все его действия и промахи. Но это не убеждало маленькую Дебору, и надо сказать, что именно поэтому мать весьма была горда дочерью.
   И все же она просила по поводу пояса невинности повременить с решением.
   «Думай до утра», – сказала она Деборе и вышла из комнаты.
   Малка нашла Ахава пьющим вино прямо из кувшинов, нос его был красен.
   «Доброй ночи, – сказала ему, – Деби устала и не очень хорошо себя чувствует. Поговорите утром».
   Эсти и Дуди не были там, и она догадывалась, где они, эти два разгоряченных голубка. «У Эсти с этим никаких проблем», – думала про себя Малка и поторопила мужа идти спать. В постели рассказала ему о Деби. Он не дал никаких советов или указаний. Он понимал, что это не в их силах заставить дочь изменить решение. Но он начал искать выход из этой запутанной ситуации и с этим заснул на вздутом от праздничного обжорства животе.
   Утром спали поздно, проснулись при закрытых окнах.
   «Малка», – прошептал Гади, раскрыв глаза.
   «Что?» – сказала Малка.
   «Ты не спишь?
   «Я не могу спать».
   «Что тебя беспокоит сейчас?»
   «Деби».
   «Все образуется. Нечего тут делать. Не хочет она Ахава, тому и быть».
   Малка боялась рассказать мужу о желании дочери поехать в город с братом. Гади после вчерашнего праздничного ужина был совсем размягчен. Она просто удивилась, что он вообще не возражает.
   «Тебя совсем не волнует, что она поедет одна?»
   «Нет. Она уже достаточно взрослая. И после опыта с Ахавом, я верю, она будет знать, как вести себя с мужчинами».
   «Ну, и она все же с братом», – подбодрила себя Малка.
   «Верно, – сказал Гади, – я с ней поговорю. Все будет в порядке. В любом случае, это то, что она хочет, так удовлетворим ее желание, и она оценит нас, и поверит нам».
   «Дай мне поговорить с ней, – сказала Малка, – со мной она разговаривает. Мне она все рассказывает». Она ощущала все же особую связь с дочерью, и не хотела её доверить никому.
   Гади вздохнул и согласился: он не заберет у нее этот клад эмоций в отношениях с дочерью, которым она не хочет ни с кем делиться. Пусть получат обоюдное удовольствие. У него и так много своих дел.
   «Ладно, – сказала Малка, – если она уже проснулась, я сниму с нее этот пояс. Дай мне ключи, они в твоем ящике. Надо подготовить ей вещи для поездки. Господи, сколько у меня работы. Надо еще приготовить мясо с овощами».
   «Только не начинай безумствовать, – сказал ей Гади, – самое простое дело подготовить ее к дороге. Дай ей мешочек с тремя золотыми монетами и двадцатью серебряными, и она купит все, что ей надо».
   Но эта идея для Малки была слишком суха и скучна. Что это за подготовка дочери к поездке, если нельзя расчувствоваться, заполнить чемоданы всякой необходимой мелочью, в которых таится материнская любовь, приготовить пару вязаных носков и меховую шапку.

Глава тридцать вторая

   Когда наводили порядок к празднику Пейсах, извлек Гади из одного улья четыре небольшие стеклянные баночки и все думал: выкинуть или нет.
   Баночки были из тонкого стекла, немного задымленные, заткнутые пробками из мягкого дерева, и вокруг горлышка облитые воском для полной герметичности. Сверху они были еще покрыты льняной тканью, перевязанной ниткой. Внутри них хранились порошки.
   «Устраняют боль», – сказал ему купец, выделяющийся тонким носом, который продал эти порошки Гади.
   В один из дней приехал с караваном, появляющимся раз в полгода, и, беседуя с Гади вечером, сказал: «У тебя достаточно денег, чтобы купить это чудодейственное лекарство, устраняющее боль. Я бы в этом отдаленном от всех месте не нуждался бы в соседях и товарищах, будь у меня это лекарство». О нем-то, совсем недавно привезенном в аптеки центральных городов Итиля и Басаркиля, и рассказал купец. Один из порошков добывается из растения белладонны, другой – из толстых стеблей другого растения. Первый привозят из пустыни, второй – со снежных гор. И столько об этом рассказывал купец, что Гади сказал:
   «Ладно, покупаю».
   Цена была просто немыслимой. Услышав ее, Малка сказала: «Зачем нам вообще это нужно?» Спорила, и, не поверите, уступила.
   Так что, между Новым годом и Суккот, когда все тыквы пожелтели, вспаханные поля посерели, последние цветы лета раскрылись на стеблях высоких растений, чей рост прекратился, вновь пришел караван. С ним явился и знакомый купец, извлек эти баночки, завернутые вместе, и все были поражены малой величиной баночек.
   «Ты хочешь сказать нам, что за это вот мы заплатили уйму денег? – воскликнул Гади.
   Дочери смотрели и молчали.
   Маленькие баночки весьма их привлекали именно своей величиной. Страсть к коллекционированию в них была редкой в Хазарии.
   «Порошки эти очень дорогие, – сказал купец, – я вас предупреждал об этом. И если бы я заранее не получил от вас денег, вообще бы не приехал. Когда я пришел в Итиле за этими порошками, их не было, ибо один из компонентов, необходимых для лекарства, кончился. Ждали, когда его привезут долгой дорогой через степи длинноусых печенегов. И цены, естественно, подскочили. Большая часть прибыли, которую я предполагал получить, исчезла, но долг и честь трех купеческих поколении моей семьи требовали выполнить обещанное».
   Когда купец говорит о потери прибыли, все склонны ему не верить. Так нас воспитали: не любить купцов, хотя без них жизнь наша бы выродилась и превратилась в сплошную скуку. Всегда купцы ловили подозрительные, враждебные, брезгливые взгляды покупателей. Если купцы богатели, всегда наступал день, когда на них набрасывались и грабили эти богатства, которые, конечно же, были ими же награблены у вдов с семью детьми, из которых один был дебилом. Всегда купцов изображали как ненавистников доброго и любителей зла, сдирающих шкуры с людей, затем и мясо, а кости складывали в горшки для варева. Поэтому можно назвать чудом, что купцы сумели уцелеть и не взбунтоваться, хотя всегда, во все времена, преследовались.
   Но тот купец говорил правду. Ничего не заработал на этой сделке. И если еще посчитать страховку на все товары, и на обратный путь, то купец даже потерял.
   Взял Гади эти баночки, а Малка позаботилась лишний раз скривить рот. У покупателей тоже есть всякие фокусы. Но, по сути, она была довольна покупкой. Странное удовольствие, которое связано с тратой денег на всякие глупости, овладело ею, так, что она не могла дать себе отчет, насколько это опасно, и как они могут превратиться в страсть транжирить.
   После того, как все полюбовались баночками, встряхнули желтоватые порошки в них, купец извлек сопроводительную бумагу.
   «Это, – объяснил он, – условия покупки этих порошков. Главные раввины Кагана, аптекари и ученые обязывают каждого, кто покупает эти порошки, получить и беречь этот свиток. Подпиши мне, что ты его получил».
   Взглянул Гади на строки свитка, поскреб рыжую свою бороду, подписал, подул на чернила и взял свиток, который тут же свернулся в его ладонях.
   «Прочти свиток», – настаивал купец.
   «Ладно, ладно,» – сказал Гади, и так потерявший время из-за этого человека, который заставил его раскошелиться на такую сумму за явно ненужную Гади вещь, и еще требовал что-то после сделки.
   Так и не прочел указания, оставив это на более позднее время.
   Вечером, после того, как весь караван покинул усадьбу, раскрыл Гади свиток. В нем были начертаны невероятные предостережения при пользовании снадобьем. Пользоваться им следовало лишь в случаях невыносимой и продолжительной боли, когда уже не помогает закусить губу или вгрызаться зубами в деревянную палку.