Мелентьев В.. Штрафной удар

   Потом уложили имущество в вещмешки. Они получились громоздкими. Часть сухарей выбросили, но оставили все сало и сахар. А две банки тушенки уложили так, чтобы при нужде сразу же выбросить. Ножи сняли с поясов и приспособили за голенища. Попрыгали, проверяя пригонку снаряжения: не бренчит ли что. Поклацали автоматами. Все вроде было в порядке.
   В сумерках на машине их доставили прямо в полк, а уж оттуда с провожатым добрались до переднего края и долго шли траншеями за полковым офицером разведки. Матюхин его не знал, а Сутоцкий уже имел с ним дело и потому быстро установил контакт.
   — Фрицы помалкивают, — сказал офицер, — но шумок и звон оружия засекали. А главное, артпристрелка была. Остальное услышите сами.
   Они остановились там, где склон высотки, закругляясь, полого спускался к лощине. Тут их ждали саперы. Прошли в дзот и объяснили обстановку.
   Оказывается, минное поле находилось как раз перед дзотом.
   — Влево, во-он до тех кусточков. Там проход. И в проволоке проход, хоть она и в два кола: нижние нити не закреплены — отведете, и можно пролезть.
   — Обратно, что ли, пролазить? — недовольно спросил Сутоцкий.
   — Ну да… На случай, если придется возвращаться. А сейчас мы вам свеженькие проходы сделаем. Вы пройдете, мы их закроем — потому и предупреждаем.
   — А у немцев где минные поля?
   — Противотанковые — перед всей лощиной. Но они вам не страшны. А вот уж за ними — противопехотные. Проходы метров в двадцати у них по скату. Как только начнется заварушка, следите за этим дзотом. Пулеметчики трассами покажут границу. Там и двигайтесь. Да и по фрицевским следам можно.
   — А если они разобьют дзот прямой наводкой?
   — Вот на тот случай и показываю: видите — во-он бугорок? Вот это граница прохода справа. Ну а слева сами догадаетесь Имейте в виду, мины у них здесь по всему переднему краю прыгающие, на двух растяжках. Значит, когда поползете, одной рукой все время шарьте. Как на проволочку нападете…
   — Знаем, — буркнул Сутоцкий. — Как нашарим ту проволочку, так и в воздух.
   — Зачем? Мы ведь так же ищем. — Столько наивного удивления прозвучало в вопросе сапера, что Матюхин только сейчас заметил, что сапер — совсем молодой паренек, лет девятнадцати. Осматривая его, Андрей увидел смятые офицерские погоны младший лейтенант.
   И вдруг очень захотелось, чтобы сапер оказался пожилым обстоятельным. На такого больше надежды…
   — Ну вот и все, — смущенно закончил младший лейтенант. — Вопросы будут?
   — Укрытия на ничейной есть? — спросил Сутоцкий.
   — Нет. Голо. Но бурьян высокий. Так что маскировка надежная. Еще есть вопросы?
   Вопросов больше не было, и сапер сказал:
   — Ну что ж… Выходите в траншею… Хотя лучше посидите здесь, покурите, а мы поползем.
   И он вышел из дзота — хрупкий, маленький младший лейтенант.
   Разведчики положили свои сидоры, закурили и присели прямо на пол. Притихшие пулеметчики, деликатно покашляв, подошли к амбразуре. Тот, что был пошире в плечах, перебрал ленту в коробке, проверил, как она заправлена. Высокий и худой пулеметчик приник к амбразуре, закрывая собой большую ее часть.
   Над немецкой стороной постепенно мерк и отодвигался закат. Передовая просыпалась — амбразуру осветил желтовато-ядовитый свет далекой ракеты.
   — Слышь, Андрей, пароль немецкий узнал? — спросил Сутоцкий.
   — Нет. Старший у них убит, а эти не знают.
   — Хуже…
   Сутоцкий все время словно контролирует командира, отметил про себя Матюхин, и вдруг вспомнил, что выдвигаться на ничейку уступом через минное поле не удастся. Он хотел было изменить свой приказ, но решил, что он все-таки правилен: после минного поля двигаться придется уступом.
   Они сидели молча. Грудинин стал скручивать новую цигарку, но Николай положил руку на кисет:
   — Не нужно, старый, береги сердце.
   Грудинин покорно спрятал кисет, поерзал и, прикрыв глаза, откинулся на прохладную стенку дзота.
   Время как бы остановилось, зрения не требовалось. Зато напрягся слух. То справа, то слева ворковали пулеметы, и где-то глухо ударил пушечный выстрел. Но это было так привычно, что никто не обратил на него внимания. Слух искал каких-то особых шумных звуков. Каких именно, никто не знал, но каждый наверняка бы отличил их в любой сумятице.
   Они дождались этих звуков — говор, торопливые шаги.
   Из-за двери послышался голос:
   — Полный порядок. Выходи строиться.
   «Нашел время острить», — сердито подумал Андрей и медленно стал подниматься. Они опять попрыгали, проверяя снаряжение, и не спеша стали выходить из дзота. Молчаливые пулеметчики смотрели им вслед большими, по-птичьи округлившимися глазами. Гафур приостановился на пороге и вежливо попрощался:
   — До свидания.
   Ему никто не ответил, и это показалось плохим предзнаменованием. Все, что накопилось в этот суматошный, трудный день, возникло вновь и окрепло. Предстоящее казалось если и не безнадежным, то бесконечно трудным, и каждый страстным усилием воли заставлял себя не волноваться, думать, что все обойдется, если, конечно, он не промажет.
   В этом состоянии страстно стиснутой воли они вывалились один за другим за бруствер и поползли за неизвестным сапером, лица которого так никто и не рассмотрел.
 
   Военный совет кончился, его решения оформлялись в приказы. Самую большую работу предстояло провести саперам и транспортникам. Они должны были обеспечить широкую маскировку и дезинформацию противника, начиная с не такого уж сложного мероприятия, как демонстративная оттяжка ненужных подвод и автомашин в тыл. Все равно через несколько дней эти же подводы и эти же автомашины повезут к передовой снаряды и продукты.
   Потом начались радиоигры — умышленные радиопереговоры, из которых умный противник мог понять, что какие-то части готовятся к погрузке. Для подтверждения этих «разгаданных» тайн с передовой действительно стали отходить целые подразделения: ночью их меняли безмолвные, отдохнувшие в тылу подразделения тех же соединений. Саперы строили макеты танков, навешивая их на тракторы, которые потарахтели к ближайшей погрузочной станции…
   Но все это случилось позже, а в тот вечер только дивизион «катюш» несколько необычно выдвигался по тщательно подготовленной лесной дороге на указанную ему полянку: машины шли попарно — одна тянула на буксире другую. Чтобы заглушить шум моторов, дежурные подразделения открыли отчаянную пулеметную стрельбу, а артиллеристы затеяли контрбатарейную борьбу. Она немедленно переросла в дуэли: артиллеристы противника не могли смолчать, и некоторое время над передовой перекатывались шелковистые шелесты снарядов, а в глубине оборон полыхали огни выстрелов и разрывов.
   «Катюши» уже стали на место и приняли боевой порядок, а артиллеристы все еще вели огонь, словно радуясь, что после долгого молчании — экономили снаряды — могут отыграться на противнике.
   К полуночи все стихло настолько, насколько вообще стихает ночная передовая: то там, то здесь вспыхивали перестрелки, в воздух взлетали сигнальные и осветительные ракеты, где-то играла музыка и даже слышалась песня.
   Разведчики минули минное поле, и младший лейтенант сапер ласково тронул каждого за плечо, словно, провожая, жалел, что он остается, а они уходят…
   Вот это доброе, чуть робкое, по-хорошему завистливое расположение безмолвного на ничейной полосе молоденького саперного офицера взломало убежденность, что все идет не так, как нужно. Если им завидуют, если их провожают с такой добротой, значит, еще не все потеряно.
   А тут еще густой задеревенелый бурьян ничейки оказался так высок и густ, что можно было не ползти, а семенить на четвереньках или идти согнувшись. Отсюда, снизу, довольно четко просматривался и проход в немецких минных полях: стена бурьянов на фоне светлого неба в проходе казалась ровной, а на минных полях — выщербленной. Противник ставил мины летом, торопливо, подрезая травяные корни, и над минами трава так и не выросла.
   Продвигаться далеко не хотелось — еще неизвестно, как сложится обстановка, но Андрей Матюхин все-таки прошел метров на сто дальше предполагаемого вначале места.
   Конечно, ребята сразу заметили это отклонение от намеченного плана и подумали, что у командира есть какие-то особые тому основания. Ведь каждый понимал, что чем ближе они подберутся к позициям, тем больше надежд на то, что противник не наткнется на них при выдвижении, тем быстрее можно будет преодолеть передовую и тем меньше опасность попасть под разрывы своих снарядов. И хотя Матюхин поступил так скорее по инстинкту разведчика, лишь потом обдумав и обосновав решение, оно тоже ударило по убежденности, будто все идет не так, как надо. Командир, видно, знает нечто важное. На то он и командир…
   Здесь, в горьковато и пряно пахнущих зарослях, в настороженной тишине, исчезала страстная напряженность и обострялись чувства. Слух уже приноровился отсортировывать — отбрасывать перестрелку и разрывы, музыку и шумок ветерка, а ^лавливать шорох бурьянов, тонкое позвякивание консервных банок, развешанных, как бубенчики, на невидимых проволочных заграждениях противника, и, наконец, даже костяной размеренный стучок жучиных лапок по крепкому, налитому листу.
   С этой минуты слияния с тишиной, обострения всех чувств до почти звериной чуткости и кончились связи с тем, что они оставили в траншеях, за уже аккуратно восстановленным безмолвными саперами минным полем. Все это отрезалось, ушло в прошлое вместе с сомнениями, предчувствиями, страстями и напряжением. Теперь каждый стал самим собой, обнажив свою главную человеческую сущность, и вместе с тем каждый словно слился со всеми. Они уже не только понимали, а ощущали друг друга. Общие мысли, общие решения, общие рефлексы не казались чем-то удивительным. Они были закономерны, потому что всех связывала одна задача, одна опасность и примерно равный уровень боевой подготовки и боевого опыта.
   Без команды они сняли пилотки — каски они оставили, чтоб не звенели, — и натыкали за их отвороты траву, без команды стали расползаться на стороны и без команды определили и дистанцию этого безмолвного расползания, и ту единственно правильную позицию, с которой удобней всего прикрыть огнем товарищей. Окопчиков не отрывали, а телом нащупали старые минные воронки, оплывшие, мелкие, или просто выемки на почве и, осторожно поерзав, вдавились в землю. Тихонько, подрезая ножами стебли, проделали узкие проходы-амбразурки в стене бурьяна. Через эти амбразурки и наблюдали за скатами занятых противником высот, но самой лощины не видели. Они только слушали ее.
   Но до них доносился только монотонный, размеренный и раньше не замечаемый треск кузнечиков. От него зазвенело в ушах и стало казаться, что из-за этих чертовых усатиков не услышится, как поползет противник Над лощиной иногда проносились ночные безмолвные птицы, в дебрях трав и бурьяна что-то шевелилось, попискивало и постукивало. Но все это перекрывалось общим звоном кузнечиков.
   Когда звон стал нестерпимым, он стал как бы стихать, но не сразу, вдруг, а волнами, прорывами. В невидимой звучащей стене образовывались как бы провалы, проходы. И это было так необычно, что Сутоцкий и Шарафутдинов переглянулись, и оба поняли — противник начал выдвижение. Легкий шорох, передаваясь от стебля к стеблю, пугал кузнечиков, и они сторожко замолкали Стало понятным, почему они раньше не слышали кузнечиков. Когда они выдвигались, усатики таились, а когда разведчики примолкли, они затрещали.
   Как проползли немецкие саперы, разведчики, в сущности, не Услышали Только некурящий Гафур почувствовал по неуловимо изменившемуся запаху. Прокатилась вначале терпкая и горькая волна — ползущие обрушили пыльцу, и ее подхватил неслышный ветерок, — а потом пришла едва уловимая рябь хорошо смазанной кожи, пота и машинного масла. Потом все восстановилось: и ровный горьковатый запах, и звон кузнечиков.
   Часам к трем ночи на скате высоты проплыли неясные колеблющиеся тени, донесся приглушенный, смутный шум и легкий не звон, а скрежет металла. Звенящая стена быстро таяла, и стало очень тихо. Страшно тихо. Тишина все явственней наполнялась шорохом, шарканьем, потрескиванием и, наконец, сдерживаемым и потому шумным дыханием: противник начал выдвижение.
   Бурьян скрывал это выдвижение, и потому опять было вернулось чувство обреченности на неуспех, но его смяли серии непосредственных впечатлений, сиюсекундных мыслей. Противник мерещился со всех сторон, но появился неожиданно. Прямо на лежавших правее, ближе к оси неприятельского выдвижения, Су-тоцкого и Шарафутдинова вышло не менее десятка солдат.
   Они шли уступом, пригнувшись и немного боком, выставляя автоматы Они должны были наткнуться на разведчиков, но Гафур волчком развернулся и, махая рукой в сторону советской передовой, яростно прошипел:
   — Шнель! Шнель!
   Двое первых немцев осторожно обошли Сутоцкого, и все пошли дальше — пригибаясь, таясь, объятые тем отключающим сознание напряжением, которым отличается преддверие всякого, а тем более ночного боя.
   На Матюхина и Грудинина противник не наткнулся. Теперь все четверо мечтали об одном, чтобы скорее все началось и можно было бы действовать: лежать стало невмоготу.
   Но бой не начинался. Основная волна наступающих, видно, залегла, выравнивая боевые порядки. Сзади подкатывала вторая, уже редкая, — ячейки управления, связисты, передовые наблюдательные, пункты и многое иное, что пехота считает безнадежно тыловым, но что всегда рядом с пехотой и принимает на себя тот же огонь и те же опасности.
   Когда мимо него проходили немцы, Сутоцкий обреченно думал: «Вот и все. Вот и конец». И готовился рвануть гранату. Ничего иного он придумать не мог. Но когда фрицы прошли, он с неожиданно вспыхнувшим весельем подумал: «А что, может, и нужно вот так — нахально?» И это ощущение веселой удачи скрасило первые минуты ожидания, но оно проходило, и стало казаться, что наши уже прозевали противника, что он прошел в тыл и сейчас начнет расстреливать заснувших, опростоволосившихся бойцов и командиров.
   И хотя Николай понимал, что быть этого не может, — ночная передовая всегда настороженней дневной, — все-таки думалось самое плохое, и поэтому все сильней хотелось поднять стрельбу, заорать, пустить в ход гранаты, чтобы предупредить своих о страшной опасности. Но они лежали, сдерживая себя, и ждали.
   В хорошо работающей военной машине противника, вероятно, щелкнуло какое-то реле, соединились контакты, и по единой, общей для всех цепи пролетели нужные сигналы, потому что почти одновременно в разных местах — справа, слева и сзади — немецкой обороны полыхнули всполохи выстрелов: розовато-белые гаубичные, чуть потемнее — пушечные и почти багровые — минометные. Они раздвинули и подняли темное небо и слизали слабо мерцающие звезды.
   Потом пронеслись звуки. Ухающие — гаубичных выстрелов; хлесткие, звенящие — орудийных и похожие на хлопки — минометные. Все перекрыли режущие, берущие за сердце, до чертиков противные вопли реактивных минометов — «скрипунов». И вслед за этим небо над лощиной стало плотным от свиста и воя снарядов и мин. Они обгоняли и, кажется, терлись друг о друга.
   Вся эта масса металла, пересекаясь, ударила и по нашей обороне, и в ее глубине. Разрывы встали густо, расцветали ярко и стремительно красиво, на мгновение подсвечивая столбы земли и дыма. Как-то естественно и просто из этой мощной и словно бы неторопливой сумятицы разрывов вычленились одинокие автоматные очереди. Потом они слились, перемешались с пулеметными. Бой сразу набрал силу, и поначалу разведчики, оглядываясь назад и представляя, что сейчас творится в их такой обжитой и родной обороне, даже не заметили, как невысоко над ними пронеслись пулеметные трассы и легли на границе прохода в минных полях противника. Дзот, из которого они вышли на задание, жил, и пулеметчики делали свое дело, работали на них, на разведчиков.
   Первая оторопь, мучительное раздвоение сознания — надо думать о прорыве в тыл, а думалось о своих — стали исчезать: все шло как и задумывалось. И все, опять без команд и напоминаний, подобрались и стали готовиться к броску вперед.
   Эта подготовка была несложной — половчее взять оружие, найти упор для ноги, как это делают бегуны на старте, надвинуть на пилотки капюшоны маскировочных курток.
   Бестолочь автоматной трескотни удалилась. Противник втянулся в лощину. Через его головы били пулеметы. Но осветительных ракет было мало — обе стороны словно сговорились драться в темноте.
   В какую-то минуту и на нашей стороне сработало реле, и по нашей системе прошли нужные импульсы. Из леса высоко в небо взлетели огненные стремительные стрелы, им вслед прокатился злой шип: дивизион «катюш» отработал залп из всех установок.
   Когда вся эта мешанина огня и стали долетела до лощины, в которую втянулся противник, даже бывалому Сутоцкому стало страшно. Земля ощутимо дрогнула и покрылась сплошным мерцающим и потому кажущимся особенно злым огнем. Ракетные снаряды рвались ровно, могуче и красиво. От детонации взрывались и установленные в лощине противотанковые минные поля — земля от этих взрывов взлетала высоко и густо.
   Николай Сутоцкий мысленно возмущался: почему не начинает выдвижение командир? Разозлившись, он легко вскочил и сразу увидел слева от себя Матюхина и Грудинина. Над ними летели беззвучные в этом огненном реве трассы пулемета, и они, осененные этим огнем, быстро пошли, именно пошли, а не побежали к немецкой обороне. Сутоцкий двинулся следом, начисто забыв, что первым должен был идти он, потом его догнал Гафур.
   Справа от них, обгоняя, пробежало несколько немцев, и ребята присели, прячась в бурьяне, потом опять, пригибаясь, пошли дальше. Чем ближе они подходили к передовой, тем больше теней металось вокруг них. Сквозь шум стали пробиваться команды и вопли раненых. В последнюю минуту Матюхин свернул вправо и пошел не в обозначаемый пулеметчиками проход, а по немецким следам. Поскольку противник выдвигался отделениями, гуськом, он протоптал заметные тропки.

   Уже за линией обороны, за первыми окопчиками — замаскированными и тщательно оборудованными — ребята столкнулись с немецкими санитарами. С носилками в руках немцы испуганной трусцой бежали к передовой и, налетев на разведчиков, остановились, словно радуясь остановке.
   — Много раненых? — выдохнул один из них хриплым, прокуренным баском.
   — Хватает, — хмуро ответил Матюхин. — Какого полка?
   — Семьдесят третьего, гренадерского, — поспешно ответил второй, и Матюхин начальственно спросил:
   — Штурмбаннфюрера Кребса не видели? Здесь должны быть его машины.
   — Никак нет. Но какие-то машины стоят вон там, за дзотами. Слева.
   — Спасибо, — поблагодарил Матюхин и опять хмуро буркнул: — Боюсь, у вас будет много работы.
   Николаем Сутоцким опять овладело ощущение веселой удачи, и он не удержался и прошипел:
   — Шнель! Шнель!
   Немецкие санитары, втягивая головы в плечи, поспешно засеменили к передовой, а разведчики приняли вправо и стали обходить хорошо замаскированные землянки. Возле них стояли люди, слышался говор и звуки команд, отдаваемых, видимо, по телефону. Вероятно, здесь размещался командный пункт.
   Мимо пробегали и проходили солдаты и офицеры противника — занятые, обеспокоенные явной неудачей, проскакали запряженные в фуру тяжелые кони, и ездовой, нахлестывая кнутом, гортанно крикнул разведчикам, чтобы они посторонились.
   Никому не было до них дела, никого они не интересовали. Только в километре от передовой они столкнулись с целым взводом солдат, которые спешили вперед — может быть, пополнение, а может, смена потрепанных частей. Их командир, низенький, толстенький, деловито осведомился, почему они идут в тыл от передовой.
   — Люди штурмбаннфюрера Кребса, — ответил Матюхин. — Выполняли особое задание.
   Матюхин достаточно хорошо знал, как на армейских офицеров действует одно упоминание эсэсовских чинов, и потому даже не остановился, а пошел дальше. Он не видел, как толстенький немец потоптался и повел свой взвод к передовой.
   Потом, словно спросонья, стала бить советская артиллерия, и сзади легли ее разрывы, позднее они легли и впереди, в деревне, и еще где-то и стороне. В деревне сразу разгорелся пожар, и Матюхин сошел с полевой, слабо накатанной дороги на скаты высоты — свет пожара освещал их, на темном фоне скатов они были менее заметны.
   Они шли размеренным быстрым шагом, шли молча к дальнему лесу. Переваливая высоту по дороге к перелескам, разведчики постояли, прислушиваясь к тарахтению самолетных моторов — над ними прошли легкие ночные бомбардировщики. Сутоцкий искоса посмотрел на Матюхина и спросил:
   — А кто такой штурмбаннфюрер Кребс?
   — Понятия не имею, — пожал плечами Андрей.
   Ночной бой, пожалуй, не встревожил бы госпиталь, но в палате младших офицеров не спали, ворочались на соломенных матрасах, курили и шепотком болтали. Когда началась перестрелка — далекая, нестрашная, — вяло поговорили и о ней, но, когда сыграла «катюша», палата, встревожилась и загудела. Проснулся за перегородкой и Лебедев.
   Ходячие по одному, по двое вышли во двор и долго рассматривали полыхающее сполохами небо, со знанием дела прикидывая, как разворачиваются события. На рассвете стали подходить машины и выгружать раненых. В этот армейский госпиталь легких не привозили…
   Настроение в палатах упало, люди стали раздражительными и почувствовали себя обиженными. Первой, кто успокоил свои палаты, была старушка санитарка. Она побывала в приемном покое и узнала подробности минувшего боя.
   — Всех дочиста перебили, — рассказывала она. — А уж вот теперь к соседям раненых фрицев повезли.
   Это походило на правду — бой утих, далекая передовая молчала. Только высоко в небе проплывали самолеты-разведчики. Можно было отдыхать, но в привычном госпитальном настрое что-то сломалось…
   На перевязке майор Лебедев попросил хирурга выписать его на долечивание в часть. Боль прошла, вернее, стала терпимой, а на перевязки он будет ездить. Майор ожидал, что хирург станет возражать, но тот согласился:
   — Разумно. Смена обстановки тоже приносит пользу.
   К полудню майор Лебедев оказался выписанным из госпиталя, так и не узнав, что, выполняя приказ командарма, сюда звонил полковник Петров и начальник госпиталя не без возражений согласился удовлетворить просьбу майора, «если таковая поступит».
   Он не стал вызывать своей машины. Собрав немудреное имущество и затолкав его в полевую сумку, Лебедев вышел к контрольно-пропускному пункту и сел на попутку.
   Дорога оказалась трудной. Его потряхивало и подбрасывало в кузове, рана стала ныть, и острее заболели позвонки. Он дотерпел до Радова, которое теперь оказалось в тылу, и сошел на окраине. Посидел на развалинах дома, покурил и, когда боль притихла, не спеша по теневой стороне пошел к штабу тыла.
   За все время войны… да, пожалуй, даже раньше он ни разу не бывал в положении солдата в увольнении. Всегда на машине, всегда со спешным заданием. Он помнил пройденные города и села скорее по карте, чем по их облику. А сейчас, неторопливо шагая по тихим полуразрушенным улочкам районного городка, он невольно разглядывал все: и заросшие лебедой и лопухами пепелища — старые, сорок первого года, и свежие, еще пахнущие горечью пожарища. Видел остовы сожженных машин, привычно отмечая, что здесь поработала авиация, и, оглядевшись, привычно находил воронки от авиабомб.
   Но он стал замечать и другое: аккуратненькие, свежепокрашенные домики, кое-где кокетливо и отталкивающе отделанные мертвенно-белыми, шелушащимися на августовском солнце березовыми стволами. Когда-то в них жили немцы, и они навели свой уют, создали свою экзотику «а-ля рюсс». И еще он увидел хорошо ухоженные большие огороды и сразу понял, что посажены они были задолго до их наступления, еще при немцах.
   Выходило, что кому-то и здесь жилось не до предела плохо, ото кому-то делались послабления, а то и оказывалась помощь… Нет, конечно, он знал об этом не только из газет — разведчик же! — но видел такое, ощутил это страшное неравенство, кажется, впервые. Ведь не просто гак, а за что-то делались эти послабления. Их ведь нужно было заработать. А как?
   Что ж, оккупация не только убивала, она еще и калечила души… И чем дольше думал об этом, чем больше примет тому находил, тем неприятнее становилось на душе. Он пошел к штабу тыла, чтобы от него уехать к армии. И тут встретил ту самую телефонистку Дусю, с которой была связана прошлая далекая разведка. Девушка обрадованно бросилась ему навстречу.
   — А я ведь сегодня к вам собиралась, — сказала она слишком громко и весело, присаживаясь на краешек скамейки. И сейчас же, краснея, объяснила: — Меня наши девушки командировали.
   — Что-нибудь срочное? — мрачнея, спросил Лебедев.
   — А мы не знаем, может, это все ерунда, но только… Только после того… тех телефонных неприятностей мы все как-то по-новому смотрим. А тут еще беседы о бдительности. Женька… Это у нас тоже телефонистка, она читает много, говорит: «У нашей соседки — это сзади нашего двора, тынами сходятся, — почему-то всегда белье висит. Откуда у нее после оккупации столько белья?» И верно. На рассвете она всю веревку бельем увешивает. Днем снимет, а вечером опять вешает…