Страница:
На смену первому мотору взревел второй, потом опять донеслись выстрелы. От дороги донесся шум тяжело груженных машин. Он удалялся медленно, натруженно… И снова послышался выстрел и через некоторое время рев танкового мотора.
Над лесом низко проплыл маленький, вероятно, связной само-лет, и, проследив за ним, Андрей заметил, что над его бортом свешивается голова в авиационных очках — «консервах». Похоже, летчики кого-то ищут. И почти сейчас же вдалеке раздался собачий лай — заливистый, злой, нетерпеливый.
Андрей впервые за все время вздрогнул и оглянулся по сторонам. Он все перенес бы спокойно, но лай немецких сторожевых собак… Это страшно. Это лагерь, это неудачный побег и оскаленная, с уже желтоватыми клыками собачья морда над лицом. И жаркое, вонючее ее дыхание. И глаза. Злобные… Да нет, не злобные. Это мягко — злобные. Звериные. С темно-розовыми от старательности и боевого возбуждения белками. Собака не лаяла, не рычала, она топтала грудь и норовила вцепиться в горло, а Андрей подставлял ей руку, а второй рукой толкал ее. Собачий поводырь молча бил по этой руке плетью. Той самой, которой он, вероятно, наказывал и собаку. И тогда другие охранники смеялись — весело и громко. А собака нажимала на него всей тушей, словно стараясь выслужиться, доставить удовольствие своим хозяевам…
Укусы болели долго, но не гноились. Говорили, что в собачьей слюне есть какая-то сила…
Собака — это страшно. Сама по себе ерунда, а вот в сочетании фриц и собака — страшно. Они как бы сливались, дополняли друг друга и уничтожали последнее, что есть в человеке человеческого. Оставалось только звериное стремление выжить. Любой ценой. Пусть оторвут руку, пусть ногу, но — выжить.
Подул ветер, и собачий лай больше не повторился. Андрей вытер испарину и постарался сосредоточиться. Но это удалось не сразу. Давнее ощущение, что все идет не так, как надо, вернулось и стало предчувствием беды. Какой, почему, Андрей не понимал, но чувствовал: что-то сменилось в округе, что-то идет не так, как ночью или даже утром.
«Вот вернутся ребята, и мы сообща решим, что делать. И как делать», — думал он и понимал, что это отговорка, успокоение себя.
Все знали, что делать — сторожить танкистов, и как делать — бесшумно и незаметно. А он, командир, должен следить за выполнением этого приказа и учить, как нужно сделать, чтобы его выполнить.
Учить… А он всегда знает, как нужно делать?
Ребята вернулись чуть позже, чем он их ожидал. И оба странные. Сутоцкий злой, с раздувающимися ноздрями чуть вздернутого носа. Он ненавидяще поглядывал на бледного, с поджатыми губами, словно закаменевшего Шарафутдинова. Они сразу прошли в сосновые заросли, что окружили несколько старых, Далеко отстоящих друг от друга сосен, и залегли. Что ж… И появились грамотно, и замаскировались правильно.
Матюхин сошел на землю, обулся и тоже улегся возле ребят.
— Докладывайте.
— Пускай эта силявка докладывает! — прошипел Николай и отвернулся.
— Старшина Сутоцкий! Вы, кажется, забыли, что получили боевой приказ! За его невыполнение — расстрел! В любом месте’
Николай круто повернулся с боку на бок и приподнялся на локтях. Видно, он сразу заметил во взгляде младшего лейтенанта нечто такое, что подсказало: Матюхин на пределе. А каков предел на войне, Сутоцкий знал…
— Дорога действительно есть. Даже улучшенная и, видно, прорубленная. Движения войск не наблюдалось. Прошла одна легковая машина и с десяток грузовых с досками. Линий связи не обнаружили. Все.
— А вы что заметили, товарищ Шарафутдинов?
Гафур попытался было вскочить, но Андрей придержал его за плечо.
— Лежи.
— То же самое, товарищ младший лейтенант.
— Понятно… Какая машина, Сутоцкий? Какие доски?
— Ну какая?.. Обыкновенная… Крытая… Маленькая…
— Сколько человек в ней сидело и кто?
— Не успел рассмотреть. А рассмотрел бы — документы принес.
— А доски какие?
— Чего ты пристал? — возмутился Сутоцкий. — Обыкновенные доски!
«Больше я этой неврастении терпеть не буду! — решил Андрей. — Как и панибратства. Сегодня же поговорю с Николаем. Если не понимает сам, нужно подсказать, а то и заставить».
— А вы, Шарафутдинов, что скажете?
Гафур быстро, остро-вопросительно посмотрел на Николая.
— Машина странная, товарищ младший лейтенант. Ехала медленно и на ямках очень тяжело скрипела. Прямо переваливалась. Сидели в ней двое. У шофера справа — пулемет. У второго офицера, он в высокой фуражке, — автомат.
— Пулемет сквозь стекло?
— Так точно, товарищ младший лейтенант. Я очень удивился — как это сквозь стекло? Потом смотрю — правильно, в стекле — дырка. И стекло странное — как бы туманное.
— Так… А доски какие?
— Это не доски, товарищ младший лейтенант. Это бруски такие, опиленные, квадратные.
— А почему вы не доложили обо всем замеченном старшему в группе?
Гафур опять взглянул на Сутоцкого и промолчал.
— Старшина, а вы почему у него не расспросили обо всем замеченном? И что это за машина? Она действительно с дуле метом?
— Ну, с пулеметом… А какое это имеет значение? Доски какие-то… На лесозаготовки сюда приехали, что ли?
И на этот раз у Андрея еще хватило выдержки сдержаться.
— В самом деле странно, — протянул он, вытаскивая карту. — От передовой вывозить пиломатериалы в тыл. Впрочем… Впрочем, смотрите, вот здесь лесопилка. Тартак, — отметил он почему-то по-польски. — А дорога… Дорога идет по просеке. Как раз в район, занятый танкистами. А от них, возможно, к станции. А что брусья?.. Так брусья наиболее дорогой пиломатериал. Так что все как будто верно. Больше ничего не слышали?
— Никак нет, товарищ младший лейтенант! — быстро отрапортовал Гафур.
На этот раз Сутоцкий посмотрел на него с откровенным презрением.
— А я слышал вот что. — Андрей рассказал обо всем, что он слышал, и заключил: — По-видимому, эсэсовцы стоят на месте довольно прочно. Но нужно будет понаблюдать за ними с другой стороны. Давайте посмотрим откуда.
Он развернул перед разведчиками карту. Синим кружком на ней был очерчен район сосредоточения эсэсовцев — лес, река, перелески, несколько деревенек и, значит, полей в их округе: идеальное место для занятий танкистов.
Как раз в это время стал спускаться с дерева Грудинин. Он аккуратно обулся, осмотрелся и прислушался, потом присел и закурил. И уж только после этого пошел к товарищам.
— Разрешите доложить, товарищ командир? — спросил он, не очень умело прикладывая ладонь к пилотке.
— Разрешаю, ложись.
— Танковые моторы вы, конечно, слышали? — Матюхин кивнул. — И выстрелы? Так вот я поначалу думал, что это у них боевая учеба. Но мне в прицел видно подальше, и вот что меня заинтересовало. Сколько было выстрелов и орудийных, и пулеметных, а ни одной трассы. Ладно бы пулеметной — день все-таки, трассер у пули слабый. Так и у снарядов трассеры не срабатывали. И опять-таки — если бы они стреляли бронебойными, значит, без трасс не обошлось бы. А если бризантом или там, к примеру, осколочным — где-нибудь, а должен же был быть разрыв. Хоть если бы снаряд в цель попадал, хоть перелет бы давал. Но должен же был быть разрыв? А?
— Должен, — согласился Андрей, уже понимая, что Грудинин отметил то, что просмотрел, вернее прослушал, он. Артиллерист называется! Экая шаблонность мышления! Ведь на то он и разведчик, чтобы все замечать.
— А разрывов не было?
— Не было.
— Тогда все, товарищ командир. Раз и вы так думаете. — Ладно. Давайте думать, куда и как выходить.
Они долго путешествовали по карте и решили обходить район дислокации противника справа, чтобы заодно проконтролировать и железную дорогу — там можно было подобраться и к ней. Сутоцкий иронически спросил:
— А сигналы подавать сюда будем бегать?
Гафур и Грудинин тревожно посмотрели на Андрея. Неужели командир дал промашку?
— Сигналы действительны во всей полосе армии, — очень сдержанно ответил Матюхин, и Сутоцкий потупился: Андрей опять подходил к пределу.
Днем они наблюдали, выбирали примерный маршрут, вечером подремали, а в двенадцать ночи Андрей дал условный сигнал две ракеты — противник на месте.
Только после этого они снялись с места и двинулись несколько наискосок того хуторка, на который они собирались выйти В три часа ночи Гафур залез на сосну и дал следующую пару ракет. Уже выровняв маршрут, Андрей подозвал Гафура:
— Передовая видна?
— Да. Осветительные ракеты и зенитные трассы. — Хорошо видны или только просматриваются?
— Хорошо!
— Тогда можно забираться поглубже, ракеты сильные.
К рассвету группа Матюхина вышла к лесному хуторку. Здесь должно было быть несколько домов и поля с огородами. Но ничего этого уже не осталось. Обелиском торчала труба над русской печью, и пряно пах бурьян, который хорошо разрастается на пожарищах.
Но дальше, там, где на карте поля спускались в низинку речушки, бурьяна не было. Плыл легкий туманец, и они не сразу разобрались, что попали на большой, даже огромный огород. Тщательно спланированный и не менее тщательно ухоженный.
Впереди из тумана поднимался старый сенной сарай и еще какое-то кособокое строение. Пахло свежеполитой, хорошей землей. Грудинин вздохнул поглубже и отметил:
— Компосты делают. Из ботвы.
Только после этих слов Матюхин уловил слабый кисловатый запах от невидимых компостных куч. Сутоцкий нагнулся к Андрею и шепнул:
— Пошуруем! — Глаза у него поблескивали даже в сумерках, а в движении, в фигуре появилось хищное, стремительное…
— Нельзя, — покрутил головой Матюхин. — Сидеть или ползать тихонько.
— И ты туда же…
Мгновенно вспомнились его перегляды с Гафуром, и Андрей спросил:
— Шарафутдинов тебе уже напоминал?
Сутоцкий отшатнулся и отошел.
— Пара Сутоцкого на месте. Грудинин, за мной.
Пригибаясь и прислушиваясь, они прошли между грядок к сараю. Там на сене спали работницы и дети. От сарая прокрались к избушке-полуземлянке, заглянули в темное окно, прислушались и осторожно приоткрыли дверь. Пахнуло конским потом и махоркой. Хриплый простуженный голос спросил:
— Кто там?
Матюхин ответил по-немецки:
— Свои. Не бойся.
Чиркнула спичка, и засветилась стеариновая плошка. На топчане сидел босой старик в распахнутом немецком кителе и старых советских солдатских брюках. Он не спеша почесывал впалую грудь и раскуривал цигарку.
— Что надо, пан?
— Никто не заходил к вам? — опять по-немецки заговорил Матюхин. — Нет ли здесь или поблизости наших солдат?
— Нихт зольдатен, — ответил старик и отвернулся к окошку. Грудинин немедленно загородил его собой. Старик отвернулся в другую сторону.
— А чем вы здесь занимаетесь в такой поздний час? — спросил Андрей.
Старик каменно молчал, потом вдруг стал обуваться — быстро и сноровисто. Встал, застегнул немецкий мундир и спросил:
— Чеснок? Шпинат? Капуста?
— Ладно, — переходя на русский, махнул рукой Андрей. — Кем здесь пристроился?
Лицо старика не дрогнуло, только на мгновение чуть расширились глаза.
— Огородник… По-старому, по-колхозному — бригадир, А по-немецки… Ей-богу, не выговорю.
— Немцы есть?
— Нет. Тут их всего двое — начальник да кладовщик. Они в деревне живут. Там у них тыловая контора.
— А что за женщины спят в сарае?
— Заночевали. Третий день на уборку гоняют, им туда-сюда ходить не захотелось. Да и боятся: красные самолеты зачастили. Начнут бомбить — не обрадуешься. Вот они и здесь… Которые с детишками, которые одни… Да и прокормиться здесь легче.
Старик отвечал быстро, но слишком уж заученно и так, как можно отвечать любому — и немцу, и русскому, и полицаю.
— Садись, отец, — предложил Матюхин, и старик сразу же опустился на топчан. Андрей сел на ящик из-под консервов так, чтобы видеть дверь. — Не будем скрываться. Мы разведчики.
— Партизанские?
— Нет. Красной Армии.
— Далеконько забрались…
— Служба.
— А чем докажете?
— Чем же доказать? — усмехнулся Андрей и повернул под капюшоном маскировочной куртки пилотку звездой вперед. — Смотри.
— Понятно… — кивнул старик. — И чего ж вам надобно?
— Давай по порядку: что это за огород?
— Обыкновенный. Снабжаем овощами и зеленями ихние столовки. Солдатские маленько похуже, офицерские много лучше.
— Всех снабжаете или только эсэсовцев?
— Раньше всех, а теперь только эсэсовцев.
— Это ж почему такое изменение?
— Урожай… Август ведь…
— Так урожая должно на всех хватить.
— Не знаю. Нам как приказано. Приказано все эсэовцам отвозить, вот я и вожу. Другой раз и они приезжают.
Нет, он не собирался радоваться прибытию советских разведчиков, не спешил открываться, не рвался в помощники. Он выжидал, тянул время, и Андрей не знал, что нужно сделать, чтобы заставить старика раскрыться. Ведь если он возит овощи эсэсовцам, он многое знает Видит и знает. От окошка подал голос Грудинин:
— Тебя как кличут-то?
Старик, не поворачиваясь, все так же ровно ответил:
— Егором. А тебя?
— А меня Николаем. Я — зимнего Николая.
— Ага… Ну что, зимний Николай, дал бы ты мне закурить хоть штучку — своя махорка еще не дошла, курю прямо-таки зеленый лист. Дерет уж очень.
Грудинин вынул кисет и кинул его на стол перед стариком. Тот не торопясь развязал его, вынул газетку и стал разворачивать. Андрей и Грудинин переглянулись — хитер старый. Как разыгрывает: «Дай хоть штучку!» Ведь полицейские и немцы курят сигареты. И не стал спешить, а прежде всего рассматривает газету.
Старик читал газету, далеко отставив от себя, натужно шевеля губами. Он прочел общую часть сводки Софинфорыбюро, перевернул газету, прочел все заголовки, заглянул вниз, прочел и номер полевой почты.
— Да-а… Вот оно, значит, как получается… На юге их лупят, а они здеся шевелятся.
— Как это — шевелятся? — подался влеред Матюхин.
— Не спеши. Когда-никогда, а расковать нужно. По газетке вижу — наши. Рискну. — Он развернулся к Андрею и, навалившись на столик, доверительно зашептал: — Сматываются эсэсовцы. Видать, на юг подаются.
— Отец, ты не путаешь? Партизаны бы узнали…
— Фиг с редькой они такое узнают. Откуда им? Железнодорожники и то не знают. И я в аккурат только вчера догадался. Второй день по три, а то и по пять эшелонов уходят.
— Слушай, мы же второй день здесь, и мы бы услышали.
— Ха! Партизаны не узнали, а они б услышали! Ведь они как поступили? Ден пять назад, в ночи, прибыл на станцию вроде ремонтный поезд, это мне стрелочник знакомый, за семенами ко мне приходил, рассказал. И за ночь выложили в лес ветку километра на два. Сверху сеткой замаскировали. Вот. И уже третий день, как темнота начинается, на станцию подается два, а то и три эшелона порожняка. Стоят себе на запасном пути. Потом на рассвете приходят эсэсманы, все прочесывают наскрозь, всех разгоняют и эшелон — на ветку. Там и грузят. И танки, и машины, и пушки.
— А стреляют зачем?
— Как это зачем? Они же раньше каждый день занимались. То одни, то другие. Люди окружающие и привыкли — стреляют, ну и пускай стреляют, хай они сказятся. И никому до них дела нет.
— Понятно. А почему же считаете, что они уходят, может, наоборот, пополнение получают?
— А они, значит, как грузятся? Еду я вчера утречком, везу зеленя, приказали к рассвету подать две подводы, в эшелон выходит. Как бы на дорогу. Эсэсовцы — народ балованный, им все свеженькое. Ну вот, везу, а мне вперерез, по лесной дороге, целая экспедиция. Один танк второй тянет, а к ним еще две машины с орудиями прицеплены. Ползет прямо к ветке. Я остановился, вроде хомут на второй подводе поправляю, — это я за первую прячусь, — и гляжу. Вот та экспедиция по такой пологой настилушке и поехала прямо, видать, на платформы. А вскорости еще одна такая петрушка тянется. Сдал я свои зеленя и поехал не на огород, а прямо в деревню, вроде к начальству, а сам зашел к стрелочнику, он тоже в деревне живет. «Куда это, — говорю, — фрицы налаживаются?» — «Машины, — спрашивает, — что ли?» — «Да, — говорю, — и машины…» — «Кто ж их знает, — отвечает, — должно, на ремонт, а лес, — говорит, — прямо в Германию адресуем. Как всегда». И ведь верно! Второй уж год он с этой станции пиломатериалы в Германию возит. У нас тут в округе несколько лесопилок, и все работают. Все вроде верно. А я проверил: «А танки, — говорю, — тоже в Германию?» — «Да ты что, — говорит, — заболел? Уши у тебя заложило? Они ж как всегда ревут. И я, — говорит, — ни разу танков на платформе не видел». Вот поехал я домой, слушаю, как локомотив подали, как второй эшелон втянули, и опять танки зарычали, опять стрельба. И тут меня и осенило. Вот, думаю, значит, как получается. Они танки досками или там бруском обкладывают, и ни один черт не догадается, что под теми пиломатериалами. Драпают эсэсчики, драпают. Но ночью я, однако, сомневался: намедни бой до нас донесся, даже «катюши» играли, немцы их ужасно боятся. Думаю, плохи у нас дела, если наши не наступают, а немцы не только воюют, но еще и танки свои перебрасывают. Значит, им здесь непротив кого воевать. А газетку прочел, понял: вот почему их туда гонят. На юге у них дела плохие.
— А вы что, ничего и не знали о нашем наступлении на юге?
— Откуда ж узнаешь, милый человек? Мы ж тут как медведи в берлоге на переломе зимы — хоть вой, хоть молчи, никто ничего не услышит и не узнает. Ежели вперед — там солдатня немецкая, хоть что, да проговорится. Ежели назад — там партизаны, нет-нет да листовку кинут или газетку передадут, а то кто завернет, как в прежние времена, политинформацию сделает. А здесь мы как бы посредине. Никому до нас дела нет.
— Понятно… Партизанам о своих догадках сообщили?
Старик приподнялся от стола, выпрямился и удивленно посмотрел на Андрея.
— Ты что ж думаешь, милый человек, партизаны наподобия грибов? Раз лес, значит, и партизаны? Кому я сообщу? Да хоть бы и сообщил, так, думаешь, они мне поверят?
— Что, из веры вышел?
— Окончательно! Одно то, что партизаны сына моего старшего, полицейского, застрелили, второе, они знают, что дочка моя замужем за полицаем, а третье — я ведь и сам у немцев в начальниках хожу — вишь, какие огороды для панов развел? А ведь работает здесь кто? Бабы! Особенно те, у кого мужья или там сыновья в Красной Армии или неизвестно где. А неизвестно где, по нашим понятиям, значит, в партизанах. Так что ж ты думаешь, если я их тут гоняю, так они за меня свечку ставить будут? Или своим не шепнут, какой я их гонитель являюсь? Шепнут! Вот почему партизанские разведчики ко мне и не ходят.
— Ну а если наши придут? — несколько обалдело спросил Андрей. Он не знал — верить Егору или не верить.
— А чего мне их бояться? Разберутся!.. Одно то, что хоть я сын он мне, а я его… не очень и жалею. Неудачный он получился. В армии не служил. Все самогон да бабы. С него при наших никакого толку все равно бы не было. А второе, как я замечаю, зять у меня не такой уж и дурак. Так, по вопросикам, по заглядкам понимаю, он с партизанами снюхался. Опять-таки третье. Два сына у меня в армии, дочка, поскольку она фершал, тоже не минула. Наши зачтут. Да и я не такой уж дурак. Огородник. Травы знаю преотлично… Тут у нас ферма молочная была. Для госпиталей молоко поставляла. Ну, скажи, напал на скотину мор! Вздутие живота — и копыта на сторону. Вот ведь какое несчастье…
— Что ж это вы мне рассказываете? А вдруг я из полицейских?
— Не-ет… На тебя я поначалу погрешил маленько — взгляд у тебя тяжелый. Ты, видать, насмотрелся, хоть и молодой. Неулыбчивый у тебя взгляд. А вот у Николы-зимнего, сразу видно, свежий взгляд, легкий. Я, милый человек, как с германской вернулся, только хозяйства начал ставить — тут немецкая оккупация. Накрутился. Потом гражданская война. То одни, то другие. Потом польская оккупация. Ко всему приобвык и многое чего вижу. Так что ты насчет меня не сомневайся, но проверять проверяй. А вдруг я сбрешу? И еще я тебе скажу. Поостерегись. Тут дозоры с овчарками че-ерными так и шастали. Правда, вчера уж не было. Но, может, вернутся.
— Спасибо. Поостерегусь.
— Храни тебя бог, а все ж таки уходил бы… Зорька вон разгорелась, а начальничек мой немецкий хлопотун: не ровен час появится. Поскольку тебе меня проверить нужно, подавайся ты отсюда влево. Те, что здесь поблизости стояли, те все ушли. Теперь, надо думать, дальние поедут. Там у них дорога новая, вот они за дорогой и стоят. Начальничек мой вчера предупредил, что повезу дальше, чем обычно. И машина придет. Надо эсэсовцев витаминчиками снабжать. Надо… Может, они на юге перепреют, все земля богаче станет.
Они попрощались, и Егор попросил у Грудинина:
— Слышь, Никола-зимний. Оставил бы ты мне газетку, а? Ведь как-то на душе с нею радостней.
— Так мне не жалко… Только ж бумага…
— А бумаги я тебе дам. Дам, милый ты человек. Немецких газет, ясно, не дам. У них бумага тонкая, глянцевая, для курева неспособная. Я тебе старую газету дам. У меня в ей фото замотаны. Так я перемотаю.
Он полез под топчан, достал из сундучка сверток и перемотал газеты.
— Держи. Кончится война, приезжай. Разыскивай Егора Грубого. То я как раз и есть. Охота у нас сказочная! А я тебя По глазам остреньким вижу — ты охотой балуешься.
С Грудининым Егор попрощался за руку — признал своего.
Ночью капитан Маракуша провожал вторую группу в тыл врага. Ось ее движения должны были пересечь разведчики Матюхина, и Маракуша предупредил, что, если обе группы столкнутся, пусть самостоятельно разделят зону границами наблюдения.
Поставить задачу, проверить подготовку к переходу и сам переход поехал полковник Петров. Поэтому его встреча с майором Лебедевым оказалась мимолетной. Полковник уже по дороге к машине рассказал о положении дел и приказал сидеть у телефонов, знакомясь с новой документацией.
Донесения с передовой, процеженные офицерами разведок полков и дивизий, приходили покойные, деловитые. Наблюдатели отметили сигналы группы Матюхина, и Лебедев почувствовал себя спокойней. Однако разговор с Кашириным не позволял удовлетвориться только донесениями. И он, пользуясь относительным бездельем, вызвал к телефону командиров полковых разведывательных взводов тех дивизий, на стыке которых уходил в тыл Матюхин.
Как и предполагал Лебедев, все оказалось серьезней. Полковые наблюдатели докладывали командирам взводов о движении отдельных групп противника на луговине: солдаты развернутым строем двигались к дальнему лесу, слышался собачий лай. Но офицеры разведки в полку не посчитали эти события достойными внимания. Противник и раньше занимался боевой подготовкой, и раньше в его ближнем тылу случались взрывы собачьего лая.
Лебедев поблагодарил командиров взводов и связался с артиллеристами. Те, со своей мощной техникой, могли сообщить дополнительные данные. Но оказалось, что такие мелочные цели, как отдельные группы противника, их в данной ситуации не интересовали, — бить по ним далеко, точности попадания не жди, а снаряды приказано экономить. Майор попросил артиллеристов уточнить непосредственно на НП интересующие его вопросы и занялся документами. К утру приехал полковник Петров и спросил так, словно Лебедев не был в госпитале, а все время оставался в штабе:
— Что от Матюхина?
Лебедев доложил и не удивился поведению полковника: все правильно. Раз на рабочем месте, значит, должен работать.
— Хорошо. Я немного отдохну, а вы подежурьте.
— Как с остальными?
— Нормально. Маракуша — толковый офицер. Переход организовал умело, воспользовался болотом, наделали фашин с помощью саперов и переползли… Да… Вот что самое главное — от недосыпа голова звенит, начинаю забывать. Сегодня забросили к партизанам взвод из дивизии Лунина. Самолет вернулся, пилоты доложили, что все в порядке — сдали с рук на руки. Высадились глубоко в тылу. Но от аэродрома разведчиков перебросят прямо к ближним партизанам. Вместе с ними наши должны будут пощупать противника с тыла, с запада и в случае нужды организовать диверсии. Связь с этой группой держим по радио. Радисты стоят вот здесь, — полковник показал на карте точку. — Километра два западнее Радова. Днем не забудьте проехать к радистам и проверить, как идут дела. Слепить за этой группой будете лично. А мы с Маракушей в эти дни займемся еще одной группой.
Они попрощались.
Позвонили артиллеристы и стали подробно докладывать о выполнении его просьбы. Сведения подтвердились. Противник вел прочесывание местности, используя собак. И это погасило радостное настроение. Майор уткнулся в карту, раздумывая, чем можно помочь разведчикам, над которыми нависла беда.
Зазуммерил телефон, и Лебедев снял трубку с досадой: мешают думать
— Майор Лебедев, — буркнул он в трубку.
— А-а! Явился герой ночных сражений, — зарокотал командармовский голос. — Шею не совсем свернули? Нет? А надо бы, чтоб понимал — лихость в таком возрасте, а тем более в таком чине до добра не доводит. Ну ладно, ладно, не сопи. Главное, живой и при деле. Так вот, как там с вашими делами?
Лебедев доложил — четко, ясно, но отчужденно-деловито: он еще не знал, как оценивает его поведение командарм. Судя по голосу и грубоватым шуткам, все в порядке. Но… Но лучше не расслабляться.
— Вот что, майор. Матюхинским следопытам я ставил задачу лично. Но этого мало. Вместе с Добровольским мы дали им еще одно чрезвычайно важное задание. Какое — скажу при твоем личном докладе, но после того, как я тебя выпорю за твое мальчишество. А теперь я тебе даю личное задание: следи за ними. Кстати, ты в них уверен? Лично, я имею в виду?
Над лесом низко проплыл маленький, вероятно, связной само-лет, и, проследив за ним, Андрей заметил, что над его бортом свешивается голова в авиационных очках — «консервах». Похоже, летчики кого-то ищут. И почти сейчас же вдалеке раздался собачий лай — заливистый, злой, нетерпеливый.
Андрей впервые за все время вздрогнул и оглянулся по сторонам. Он все перенес бы спокойно, но лай немецких сторожевых собак… Это страшно. Это лагерь, это неудачный побег и оскаленная, с уже желтоватыми клыками собачья морда над лицом. И жаркое, вонючее ее дыхание. И глаза. Злобные… Да нет, не злобные. Это мягко — злобные. Звериные. С темно-розовыми от старательности и боевого возбуждения белками. Собака не лаяла, не рычала, она топтала грудь и норовила вцепиться в горло, а Андрей подставлял ей руку, а второй рукой толкал ее. Собачий поводырь молча бил по этой руке плетью. Той самой, которой он, вероятно, наказывал и собаку. И тогда другие охранники смеялись — весело и громко. А собака нажимала на него всей тушей, словно стараясь выслужиться, доставить удовольствие своим хозяевам…
Укусы болели долго, но не гноились. Говорили, что в собачьей слюне есть какая-то сила…
Собака — это страшно. Сама по себе ерунда, а вот в сочетании фриц и собака — страшно. Они как бы сливались, дополняли друг друга и уничтожали последнее, что есть в человеке человеческого. Оставалось только звериное стремление выжить. Любой ценой. Пусть оторвут руку, пусть ногу, но — выжить.
Подул ветер, и собачий лай больше не повторился. Андрей вытер испарину и постарался сосредоточиться. Но это удалось не сразу. Давнее ощущение, что все идет не так, как надо, вернулось и стало предчувствием беды. Какой, почему, Андрей не понимал, но чувствовал: что-то сменилось в округе, что-то идет не так, как ночью или даже утром.
«Вот вернутся ребята, и мы сообща решим, что делать. И как делать», — думал он и понимал, что это отговорка, успокоение себя.
Все знали, что делать — сторожить танкистов, и как делать — бесшумно и незаметно. А он, командир, должен следить за выполнением этого приказа и учить, как нужно сделать, чтобы его выполнить.
Учить… А он всегда знает, как нужно делать?
Ребята вернулись чуть позже, чем он их ожидал. И оба странные. Сутоцкий злой, с раздувающимися ноздрями чуть вздернутого носа. Он ненавидяще поглядывал на бледного, с поджатыми губами, словно закаменевшего Шарафутдинова. Они сразу прошли в сосновые заросли, что окружили несколько старых, Далеко отстоящих друг от друга сосен, и залегли. Что ж… И появились грамотно, и замаскировались правильно.
Матюхин сошел на землю, обулся и тоже улегся возле ребят.
— Докладывайте.
— Пускай эта силявка докладывает! — прошипел Николай и отвернулся.
— Старшина Сутоцкий! Вы, кажется, забыли, что получили боевой приказ! За его невыполнение — расстрел! В любом месте’
Николай круто повернулся с боку на бок и приподнялся на локтях. Видно, он сразу заметил во взгляде младшего лейтенанта нечто такое, что подсказало: Матюхин на пределе. А каков предел на войне, Сутоцкий знал…
— Дорога действительно есть. Даже улучшенная и, видно, прорубленная. Движения войск не наблюдалось. Прошла одна легковая машина и с десяток грузовых с досками. Линий связи не обнаружили. Все.
— А вы что заметили, товарищ Шарафутдинов?
Гафур попытался было вскочить, но Андрей придержал его за плечо.
— Лежи.
— То же самое, товарищ младший лейтенант.
— Понятно… Какая машина, Сутоцкий? Какие доски?
— Ну какая?.. Обыкновенная… Крытая… Маленькая…
— Сколько человек в ней сидело и кто?
— Не успел рассмотреть. А рассмотрел бы — документы принес.
— А доски какие?
— Чего ты пристал? — возмутился Сутоцкий. — Обыкновенные доски!
«Больше я этой неврастении терпеть не буду! — решил Андрей. — Как и панибратства. Сегодня же поговорю с Николаем. Если не понимает сам, нужно подсказать, а то и заставить».
— А вы, Шарафутдинов, что скажете?
Гафур быстро, остро-вопросительно посмотрел на Николая.
— Машина странная, товарищ младший лейтенант. Ехала медленно и на ямках очень тяжело скрипела. Прямо переваливалась. Сидели в ней двое. У шофера справа — пулемет. У второго офицера, он в высокой фуражке, — автомат.
— Пулемет сквозь стекло?
— Так точно, товарищ младший лейтенант. Я очень удивился — как это сквозь стекло? Потом смотрю — правильно, в стекле — дырка. И стекло странное — как бы туманное.
— Так… А доски какие?
— Это не доски, товарищ младший лейтенант. Это бруски такие, опиленные, квадратные.
— А почему вы не доложили обо всем замеченном старшему в группе?
Гафур опять взглянул на Сутоцкого и промолчал.
— Старшина, а вы почему у него не расспросили обо всем замеченном? И что это за машина? Она действительно с дуле метом?
— Ну, с пулеметом… А какое это имеет значение? Доски какие-то… На лесозаготовки сюда приехали, что ли?
И на этот раз у Андрея еще хватило выдержки сдержаться.
— В самом деле странно, — протянул он, вытаскивая карту. — От передовой вывозить пиломатериалы в тыл. Впрочем… Впрочем, смотрите, вот здесь лесопилка. Тартак, — отметил он почему-то по-польски. — А дорога… Дорога идет по просеке. Как раз в район, занятый танкистами. А от них, возможно, к станции. А что брусья?.. Так брусья наиболее дорогой пиломатериал. Так что все как будто верно. Больше ничего не слышали?
— Никак нет, товарищ младший лейтенант! — быстро отрапортовал Гафур.
На этот раз Сутоцкий посмотрел на него с откровенным презрением.
— А я слышал вот что. — Андрей рассказал обо всем, что он слышал, и заключил: — По-видимому, эсэсовцы стоят на месте довольно прочно. Но нужно будет понаблюдать за ними с другой стороны. Давайте посмотрим откуда.
Он развернул перед разведчиками карту. Синим кружком на ней был очерчен район сосредоточения эсэсовцев — лес, река, перелески, несколько деревенек и, значит, полей в их округе: идеальное место для занятий танкистов.
Как раз в это время стал спускаться с дерева Грудинин. Он аккуратно обулся, осмотрелся и прислушался, потом присел и закурил. И уж только после этого пошел к товарищам.
— Разрешите доложить, товарищ командир? — спросил он, не очень умело прикладывая ладонь к пилотке.
— Разрешаю, ложись.
— Танковые моторы вы, конечно, слышали? — Матюхин кивнул. — И выстрелы? Так вот я поначалу думал, что это у них боевая учеба. Но мне в прицел видно подальше, и вот что меня заинтересовало. Сколько было выстрелов и орудийных, и пулеметных, а ни одной трассы. Ладно бы пулеметной — день все-таки, трассер у пули слабый. Так и у снарядов трассеры не срабатывали. И опять-таки — если бы они стреляли бронебойными, значит, без трасс не обошлось бы. А если бризантом или там, к примеру, осколочным — где-нибудь, а должен же был быть разрыв. Хоть если бы снаряд в цель попадал, хоть перелет бы давал. Но должен же был быть разрыв? А?
— Должен, — согласился Андрей, уже понимая, что Грудинин отметил то, что просмотрел, вернее прослушал, он. Артиллерист называется! Экая шаблонность мышления! Ведь на то он и разведчик, чтобы все замечать.
— А разрывов не было?
— Не было.
— Тогда все, товарищ командир. Раз и вы так думаете. — Ладно. Давайте думать, куда и как выходить.
Они долго путешествовали по карте и решили обходить район дислокации противника справа, чтобы заодно проконтролировать и железную дорогу — там можно было подобраться и к ней. Сутоцкий иронически спросил:
— А сигналы подавать сюда будем бегать?
Гафур и Грудинин тревожно посмотрели на Андрея. Неужели командир дал промашку?
— Сигналы действительны во всей полосе армии, — очень сдержанно ответил Матюхин, и Сутоцкий потупился: Андрей опять подходил к пределу.
Днем они наблюдали, выбирали примерный маршрут, вечером подремали, а в двенадцать ночи Андрей дал условный сигнал две ракеты — противник на месте.
Только после этого они снялись с места и двинулись несколько наискосок того хуторка, на который они собирались выйти В три часа ночи Гафур залез на сосну и дал следующую пару ракет. Уже выровняв маршрут, Андрей подозвал Гафура:
— Передовая видна?
— Да. Осветительные ракеты и зенитные трассы. — Хорошо видны или только просматриваются?
— Хорошо!
— Тогда можно забираться поглубже, ракеты сильные.
К рассвету группа Матюхина вышла к лесному хуторку. Здесь должно было быть несколько домов и поля с огородами. Но ничего этого уже не осталось. Обелиском торчала труба над русской печью, и пряно пах бурьян, который хорошо разрастается на пожарищах.
Но дальше, там, где на карте поля спускались в низинку речушки, бурьяна не было. Плыл легкий туманец, и они не сразу разобрались, что попали на большой, даже огромный огород. Тщательно спланированный и не менее тщательно ухоженный.
Впереди из тумана поднимался старый сенной сарай и еще какое-то кособокое строение. Пахло свежеполитой, хорошей землей. Грудинин вздохнул поглубже и отметил:
— Компосты делают. Из ботвы.
Только после этих слов Матюхин уловил слабый кисловатый запах от невидимых компостных куч. Сутоцкий нагнулся к Андрею и шепнул:
— Пошуруем! — Глаза у него поблескивали даже в сумерках, а в движении, в фигуре появилось хищное, стремительное…
— Нельзя, — покрутил головой Матюхин. — Сидеть или ползать тихонько.
— И ты туда же…
Мгновенно вспомнились его перегляды с Гафуром, и Андрей спросил:
— Шарафутдинов тебе уже напоминал?
Сутоцкий отшатнулся и отошел.
— Пара Сутоцкого на месте. Грудинин, за мной.
Пригибаясь и прислушиваясь, они прошли между грядок к сараю. Там на сене спали работницы и дети. От сарая прокрались к избушке-полуземлянке, заглянули в темное окно, прислушались и осторожно приоткрыли дверь. Пахнуло конским потом и махоркой. Хриплый простуженный голос спросил:
— Кто там?
Матюхин ответил по-немецки:
— Свои. Не бойся.
Чиркнула спичка, и засветилась стеариновая плошка. На топчане сидел босой старик в распахнутом немецком кителе и старых советских солдатских брюках. Он не спеша почесывал впалую грудь и раскуривал цигарку.
— Что надо, пан?
— Никто не заходил к вам? — опять по-немецки заговорил Матюхин. — Нет ли здесь или поблизости наших солдат?
— Нихт зольдатен, — ответил старик и отвернулся к окошку. Грудинин немедленно загородил его собой. Старик отвернулся в другую сторону.
— А чем вы здесь занимаетесь в такой поздний час? — спросил Андрей.
Старик каменно молчал, потом вдруг стал обуваться — быстро и сноровисто. Встал, застегнул немецкий мундир и спросил:
— Чеснок? Шпинат? Капуста?
— Ладно, — переходя на русский, махнул рукой Андрей. — Кем здесь пристроился?
Лицо старика не дрогнуло, только на мгновение чуть расширились глаза.
— Огородник… По-старому, по-колхозному — бригадир, А по-немецки… Ей-богу, не выговорю.
— Немцы есть?
— Нет. Тут их всего двое — начальник да кладовщик. Они в деревне живут. Там у них тыловая контора.
— А что за женщины спят в сарае?
— Заночевали. Третий день на уборку гоняют, им туда-сюда ходить не захотелось. Да и боятся: красные самолеты зачастили. Начнут бомбить — не обрадуешься. Вот они и здесь… Которые с детишками, которые одни… Да и прокормиться здесь легче.
Старик отвечал быстро, но слишком уж заученно и так, как можно отвечать любому — и немцу, и русскому, и полицаю.
— Садись, отец, — предложил Матюхин, и старик сразу же опустился на топчан. Андрей сел на ящик из-под консервов так, чтобы видеть дверь. — Не будем скрываться. Мы разведчики.
— Партизанские?
— Нет. Красной Армии.
— Далеконько забрались…
— Служба.
— А чем докажете?
— Чем же доказать? — усмехнулся Андрей и повернул под капюшоном маскировочной куртки пилотку звездой вперед. — Смотри.
— Понятно… — кивнул старик. — И чего ж вам надобно?
— Давай по порядку: что это за огород?
— Обыкновенный. Снабжаем овощами и зеленями ихние столовки. Солдатские маленько похуже, офицерские много лучше.
— Всех снабжаете или только эсэсовцев?
— Раньше всех, а теперь только эсэсовцев.
— Это ж почему такое изменение?
— Урожай… Август ведь…
— Так урожая должно на всех хватить.
— Не знаю. Нам как приказано. Приказано все эсэовцам отвозить, вот я и вожу. Другой раз и они приезжают.
Нет, он не собирался радоваться прибытию советских разведчиков, не спешил открываться, не рвался в помощники. Он выжидал, тянул время, и Андрей не знал, что нужно сделать, чтобы заставить старика раскрыться. Ведь если он возит овощи эсэсовцам, он многое знает Видит и знает. От окошка подал голос Грудинин:
— Тебя как кличут-то?
Старик, не поворачиваясь, все так же ровно ответил:
— Егором. А тебя?
— А меня Николаем. Я — зимнего Николая.
— Ага… Ну что, зимний Николай, дал бы ты мне закурить хоть штучку — своя махорка еще не дошла, курю прямо-таки зеленый лист. Дерет уж очень.
Грудинин вынул кисет и кинул его на стол перед стариком. Тот не торопясь развязал его, вынул газетку и стал разворачивать. Андрей и Грудинин переглянулись — хитер старый. Как разыгрывает: «Дай хоть штучку!» Ведь полицейские и немцы курят сигареты. И не стал спешить, а прежде всего рассматривает газету.
Старик читал газету, далеко отставив от себя, натужно шевеля губами. Он прочел общую часть сводки Софинфорыбюро, перевернул газету, прочел все заголовки, заглянул вниз, прочел и номер полевой почты.
— Да-а… Вот оно, значит, как получается… На юге их лупят, а они здеся шевелятся.
— Как это — шевелятся? — подался влеред Матюхин.
— Не спеши. Когда-никогда, а расковать нужно. По газетке вижу — наши. Рискну. — Он развернулся к Андрею и, навалившись на столик, доверительно зашептал: — Сматываются эсэсовцы. Видать, на юг подаются.
— Отец, ты не путаешь? Партизаны бы узнали…
— Фиг с редькой они такое узнают. Откуда им? Железнодорожники и то не знают. И я в аккурат только вчера догадался. Второй день по три, а то и по пять эшелонов уходят.
— Слушай, мы же второй день здесь, и мы бы услышали.
— Ха! Партизаны не узнали, а они б услышали! Ведь они как поступили? Ден пять назад, в ночи, прибыл на станцию вроде ремонтный поезд, это мне стрелочник знакомый, за семенами ко мне приходил, рассказал. И за ночь выложили в лес ветку километра на два. Сверху сеткой замаскировали. Вот. И уже третий день, как темнота начинается, на станцию подается два, а то и три эшелона порожняка. Стоят себе на запасном пути. Потом на рассвете приходят эсэсманы, все прочесывают наскрозь, всех разгоняют и эшелон — на ветку. Там и грузят. И танки, и машины, и пушки.
— А стреляют зачем?
— Как это зачем? Они же раньше каждый день занимались. То одни, то другие. Люди окружающие и привыкли — стреляют, ну и пускай стреляют, хай они сказятся. И никому до них дела нет.
— Понятно. А почему же считаете, что они уходят, может, наоборот, пополнение получают?
— А они, значит, как грузятся? Еду я вчера утречком, везу зеленя, приказали к рассвету подать две подводы, в эшелон выходит. Как бы на дорогу. Эсэсовцы — народ балованный, им все свеженькое. Ну вот, везу, а мне вперерез, по лесной дороге, целая экспедиция. Один танк второй тянет, а к ним еще две машины с орудиями прицеплены. Ползет прямо к ветке. Я остановился, вроде хомут на второй подводе поправляю, — это я за первую прячусь, — и гляжу. Вот та экспедиция по такой пологой настилушке и поехала прямо, видать, на платформы. А вскорости еще одна такая петрушка тянется. Сдал я свои зеленя и поехал не на огород, а прямо в деревню, вроде к начальству, а сам зашел к стрелочнику, он тоже в деревне живет. «Куда это, — говорю, — фрицы налаживаются?» — «Машины, — спрашивает, — что ли?» — «Да, — говорю, — и машины…» — «Кто ж их знает, — отвечает, — должно, на ремонт, а лес, — говорит, — прямо в Германию адресуем. Как всегда». И ведь верно! Второй уж год он с этой станции пиломатериалы в Германию возит. У нас тут в округе несколько лесопилок, и все работают. Все вроде верно. А я проверил: «А танки, — говорю, — тоже в Германию?» — «Да ты что, — говорит, — заболел? Уши у тебя заложило? Они ж как всегда ревут. И я, — говорит, — ни разу танков на платформе не видел». Вот поехал я домой, слушаю, как локомотив подали, как второй эшелон втянули, и опять танки зарычали, опять стрельба. И тут меня и осенило. Вот, думаю, значит, как получается. Они танки досками или там бруском обкладывают, и ни один черт не догадается, что под теми пиломатериалами. Драпают эсэсчики, драпают. Но ночью я, однако, сомневался: намедни бой до нас донесся, даже «катюши» играли, немцы их ужасно боятся. Думаю, плохи у нас дела, если наши не наступают, а немцы не только воюют, но еще и танки свои перебрасывают. Значит, им здесь непротив кого воевать. А газетку прочел, понял: вот почему их туда гонят. На юге у них дела плохие.
— А вы что, ничего и не знали о нашем наступлении на юге?
— Откуда ж узнаешь, милый человек? Мы ж тут как медведи в берлоге на переломе зимы — хоть вой, хоть молчи, никто ничего не услышит и не узнает. Ежели вперед — там солдатня немецкая, хоть что, да проговорится. Ежели назад — там партизаны, нет-нет да листовку кинут или газетку передадут, а то кто завернет, как в прежние времена, политинформацию сделает. А здесь мы как бы посредине. Никому до нас дела нет.
— Понятно… Партизанам о своих догадках сообщили?
Старик приподнялся от стола, выпрямился и удивленно посмотрел на Андрея.
— Ты что ж думаешь, милый человек, партизаны наподобия грибов? Раз лес, значит, и партизаны? Кому я сообщу? Да хоть бы и сообщил, так, думаешь, они мне поверят?
— Что, из веры вышел?
— Окончательно! Одно то, что партизаны сына моего старшего, полицейского, застрелили, второе, они знают, что дочка моя замужем за полицаем, а третье — я ведь и сам у немцев в начальниках хожу — вишь, какие огороды для панов развел? А ведь работает здесь кто? Бабы! Особенно те, у кого мужья или там сыновья в Красной Армии или неизвестно где. А неизвестно где, по нашим понятиям, значит, в партизанах. Так что ж ты думаешь, если я их тут гоняю, так они за меня свечку ставить будут? Или своим не шепнут, какой я их гонитель являюсь? Шепнут! Вот почему партизанские разведчики ко мне и не ходят.
— Ну а если наши придут? — несколько обалдело спросил Андрей. Он не знал — верить Егору или не верить.
— А чего мне их бояться? Разберутся!.. Одно то, что хоть я сын он мне, а я его… не очень и жалею. Неудачный он получился. В армии не служил. Все самогон да бабы. С него при наших никакого толку все равно бы не было. А второе, как я замечаю, зять у меня не такой уж и дурак. Так, по вопросикам, по заглядкам понимаю, он с партизанами снюхался. Опять-таки третье. Два сына у меня в армии, дочка, поскольку она фершал, тоже не минула. Наши зачтут. Да и я не такой уж дурак. Огородник. Травы знаю преотлично… Тут у нас ферма молочная была. Для госпиталей молоко поставляла. Ну, скажи, напал на скотину мор! Вздутие живота — и копыта на сторону. Вот ведь какое несчастье…
— Что ж это вы мне рассказываете? А вдруг я из полицейских?
— Не-ет… На тебя я поначалу погрешил маленько — взгляд у тебя тяжелый. Ты, видать, насмотрелся, хоть и молодой. Неулыбчивый у тебя взгляд. А вот у Николы-зимнего, сразу видно, свежий взгляд, легкий. Я, милый человек, как с германской вернулся, только хозяйства начал ставить — тут немецкая оккупация. Накрутился. Потом гражданская война. То одни, то другие. Потом польская оккупация. Ко всему приобвык и многое чего вижу. Так что ты насчет меня не сомневайся, но проверять проверяй. А вдруг я сбрешу? И еще я тебе скажу. Поостерегись. Тут дозоры с овчарками че-ерными так и шастали. Правда, вчера уж не было. Но, может, вернутся.
— Спасибо. Поостерегусь.
— Храни тебя бог, а все ж таки уходил бы… Зорька вон разгорелась, а начальничек мой немецкий хлопотун: не ровен час появится. Поскольку тебе меня проверить нужно, подавайся ты отсюда влево. Те, что здесь поблизости стояли, те все ушли. Теперь, надо думать, дальние поедут. Там у них дорога новая, вот они за дорогой и стоят. Начальничек мой вчера предупредил, что повезу дальше, чем обычно. И машина придет. Надо эсэсовцев витаминчиками снабжать. Надо… Может, они на юге перепреют, все земля богаче станет.
Они попрощались, и Егор попросил у Грудинина:
— Слышь, Никола-зимний. Оставил бы ты мне газетку, а? Ведь как-то на душе с нею радостней.
— Так мне не жалко… Только ж бумага…
— А бумаги я тебе дам. Дам, милый ты человек. Немецких газет, ясно, не дам. У них бумага тонкая, глянцевая, для курева неспособная. Я тебе старую газету дам. У меня в ей фото замотаны. Так я перемотаю.
Он полез под топчан, достал из сундучка сверток и перемотал газеты.
— Держи. Кончится война, приезжай. Разыскивай Егора Грубого. То я как раз и есть. Охота у нас сказочная! А я тебя По глазам остреньким вижу — ты охотой балуешься.
С Грудининым Егор попрощался за руку — признал своего.
Ночью капитан Маракуша провожал вторую группу в тыл врага. Ось ее движения должны были пересечь разведчики Матюхина, и Маракуша предупредил, что, если обе группы столкнутся, пусть самостоятельно разделят зону границами наблюдения.
Поставить задачу, проверить подготовку к переходу и сам переход поехал полковник Петров. Поэтому его встреча с майором Лебедевым оказалась мимолетной. Полковник уже по дороге к машине рассказал о положении дел и приказал сидеть у телефонов, знакомясь с новой документацией.
Донесения с передовой, процеженные офицерами разведок полков и дивизий, приходили покойные, деловитые. Наблюдатели отметили сигналы группы Матюхина, и Лебедев почувствовал себя спокойней. Однако разговор с Кашириным не позволял удовлетвориться только донесениями. И он, пользуясь относительным бездельем, вызвал к телефону командиров полковых разведывательных взводов тех дивизий, на стыке которых уходил в тыл Матюхин.
Как и предполагал Лебедев, все оказалось серьезней. Полковые наблюдатели докладывали командирам взводов о движении отдельных групп противника на луговине: солдаты развернутым строем двигались к дальнему лесу, слышался собачий лай. Но офицеры разведки в полку не посчитали эти события достойными внимания. Противник и раньше занимался боевой подготовкой, и раньше в его ближнем тылу случались взрывы собачьего лая.
Лебедев поблагодарил командиров взводов и связался с артиллеристами. Те, со своей мощной техникой, могли сообщить дополнительные данные. Но оказалось, что такие мелочные цели, как отдельные группы противника, их в данной ситуации не интересовали, — бить по ним далеко, точности попадания не жди, а снаряды приказано экономить. Майор попросил артиллеристов уточнить непосредственно на НП интересующие его вопросы и занялся документами. К утру приехал полковник Петров и спросил так, словно Лебедев не был в госпитале, а все время оставался в штабе:
— Что от Матюхина?
Лебедев доложил и не удивился поведению полковника: все правильно. Раз на рабочем месте, значит, должен работать.
— Хорошо. Я немного отдохну, а вы подежурьте.
— Как с остальными?
— Нормально. Маракуша — толковый офицер. Переход организовал умело, воспользовался болотом, наделали фашин с помощью саперов и переползли… Да… Вот что самое главное — от недосыпа голова звенит, начинаю забывать. Сегодня забросили к партизанам взвод из дивизии Лунина. Самолет вернулся, пилоты доложили, что все в порядке — сдали с рук на руки. Высадились глубоко в тылу. Но от аэродрома разведчиков перебросят прямо к ближним партизанам. Вместе с ними наши должны будут пощупать противника с тыла, с запада и в случае нужды организовать диверсии. Связь с этой группой держим по радио. Радисты стоят вот здесь, — полковник показал на карте точку. — Километра два западнее Радова. Днем не забудьте проехать к радистам и проверить, как идут дела. Слепить за этой группой будете лично. А мы с Маракушей в эти дни займемся еще одной группой.
Они попрощались.
Позвонили артиллеристы и стали подробно докладывать о выполнении его просьбы. Сведения подтвердились. Противник вел прочесывание местности, используя собак. И это погасило радостное настроение. Майор уткнулся в карту, раздумывая, чем можно помочь разведчикам, над которыми нависла беда.
Зазуммерил телефон, и Лебедев снял трубку с досадой: мешают думать
— Майор Лебедев, — буркнул он в трубку.
— А-а! Явился герой ночных сражений, — зарокотал командармовский голос. — Шею не совсем свернули? Нет? А надо бы, чтоб понимал — лихость в таком возрасте, а тем более в таком чине до добра не доводит. Ну ладно, ладно, не сопи. Главное, живой и при деле. Так вот, как там с вашими делами?
Лебедев доложил — четко, ясно, но отчужденно-деловито: он еще не знал, как оценивает его поведение командарм. Судя по голосу и грубоватым шуткам, все в порядке. Но… Но лучше не расслабляться.
— Вот что, майор. Матюхинским следопытам я ставил задачу лично. Но этого мало. Вместе с Добровольским мы дали им еще одно чрезвычайно важное задание. Какое — скажу при твоем личном докладе, но после того, как я тебя выпорю за твое мальчишество. А теперь я тебе даю личное задание: следи за ними. Кстати, ты в них уверен? Лично, я имею в виду?