Страница:
Обычно самые нахальные преступники хорохорятся только в милиции. Там они кажутся самим себе и своим сообщникам необыкновенно смелыми, решительными и находчивыми ребятами-кремнями: все отрицают, отказываются отвечать на вопросы, пытаются подловить и даже разыграть допрашивающего. Они твердо убеждены в своей необыкновенности и в тупости работников милиции или прокуратуры. Они еще считают, что запросто проведут любого и всякого так же, как, совершая преступление, проводили доверчивых, ничего не подозревающих и верящих им людей.
Но стоит преступникам хлебнуть камерного воздуха, пожить рядом с теми, кто уже понял, что такое тюрьма или колония, повстречаться с бескомпромиссной, кажется, даже бесчувственной тюремной охраной, для которой они – такие смелые и отчаянные несколько часов тому назад – всего лишь глупые и неумелые арестанты, заключенные, как приходит другая крайность: они испытывают ужас. Тогда они начинают жалеть себя, возмущаться порядками и законами, судом, который «за такой пустяк дает такой срок». Кто-то ожесточается, бездумно усугубляя свою вину, кто-то сламывается, но большинство все-таки пытается трезво оценить свое положение – этому всегда помогают обитатели камеры. Они, как опытные юристы, разберутся в деле новичка и точно определят и его будущую судьбу, и линию его поведения на все случаи жизни.
Аркадий Хромов тоже пришел к следователю в состоянии жалости к самому себе, ужаса перед неминуемым наказанием и в то же время со все еще не оставленной надеждой, что молодой следователь – «тупак» и поэтому, может быть, еще и удастся провести, обмануть его и тем облегчить свое положение.
– Садитесь, – устало предложил Грошев.
Когда Хромов бочком присел на табуретку, Николай вынул из кармана отвертку и положил ее на стол. Аркадий посмотрел на нее и поежился.
– Что у вас? – спросил Николай.
– Я хотел сказать вам, что в милиции и при первом допросе я погорячился… вначале. Кража действительно была…
– Одна? – перебил его Грошев.
– Да, но ведь мы привлекаемся только по одному эпизоду, – робко произнес Аркадий.
Николай внутренне усмехнулся: камерные юристы поработали на славу. Хромов уже знает такие специальные словечки, как «эпизод». Но ответил он жестко:
– Нет. По нескольким эпизодам. По одному вы пойманы с поличным, по остальным ведется следствие. – И он перечислил номера проверенных машин и даты этой проверки. – Вы в них участвовали?
Кадык на шее Аркадия заходил так же стремительно, как в свое время у его старшего брата.
– Да. Участвовал. Кроме одной, первой. Я тогда…
– Сейчас меня интересует не это. Сейчас я хочу знать только одно: кто брал портфели, а кто отворачивал никелированные шурупы с фигурной нарезкой на головке?
Хромов смотрел то на отвертку, то на Грошева, и выражение его глаз часто менялось. В них метался и страх, и недоверие, отчаянная решимость. Хромов решал: сказать правду или не сказать? Сдаться окончательно или еще держаться хотя бы в этом? Грошев всматривался в его осунувшееся лицо.
– Как вы понимаете, Аркадий Васильевич, втроем один портфель из машины не выносят: неудобно.
Очевидность и простота этого довода неожиданно и сразу сломили Хромова. Он глухо ответил:
– Портфель брал не я. Я багажник осматривал.
– А зачем вы осматривали багажник?
– Вадим сказал, что там может оказаться еще один портфель и вообще может быть что-нибудь интересное.
– Находили?
– Нет…
– Значит, технику вы отработали точно. Евгений открывал дверцу водителя. Так?
– Так, – облизал губы Аркадий.
– Затем он передавал ключ вам, чтобы вы открыли багажник. Кстати, кто сделал этот ключ-отмычку?
– Женька.
– Ну вот. Вы шли открывать багажник, Евгений открывал вторую дверь, и они вместе с Вадимом отвертывали шурупчики. Что они делали потом?
– Они… Они, это самое… заглядывали за боковинки.
– Зачем?
– Точно не знаю. Тоже что-то искали, но что – не говорили.
– Но вам, наверное, было интересно, что они ищут?
– Я спрашивал, но Женька сказал: «Не вмешивайся. Бери свое барахло и не мешайся».
– И вы брали «свое барахло», то есть покупки владельцев, и не вмешивались?
Аркадий потупился:
– Дурак был… И потом интересно даже – воруем нахально, на глазах у прохожих, и никто ничего. Даже смешно. От этого совсем… обнаглели.
Грошев промолчал. Он знал, что теперь Аркадий говорит правду. Преступники именно обнаглели. Безнаказанность всегда приводит к наглости, которая чаще всего кончается провалом. И когда они попадаются, то довольно быстро понимают причины провала и теряются. Так растерялся и Аркадий Хромов. Он подписал протокол допроса, и Грошев мог бы вздохнуть спокойно.
Но Грошев прекрасно понимал, что дело только начинается, и потому вздохнул тяжело и доверительно сообщил:
– Вот так-то, Аркадий Васильевич. За копейки идете в тюрьму и портите себе жизнь.
– Это уж точно… А сколько… дадут?
Несколько секунд Грошев колебался, сказать или не сказать, но потом решил не отступать от своего принципа – не кривить душой, не пугать и не задабривать посулами. Говорить правду. И он сказал правду.
– По-моему, дадут два, а может быть, и три года. Учтут молодость, первую судимость… Но только в том случае, если будет доказано, что вы не причастны к другому, связанному с этим, делу. Понимаете?
Хромов кивнул и долго рассматривал сцепленные пальцы. Потом сказал:
– Я догадывался, но точно ничего не знал.
– А что знаете неточно?
– Неточно? Вадим с Женькой ищут какие-то бумаги. Какие – не знаю. Зачем – тоже. И еще… Да нет, это могло показаться.
– Нам пригодится и то, что показалось.
– И еще они ищут ветку сирени.
– Чего-чего? – невольно вырвалось у Николая.
– Понимаете, как-то после выпивки Вадим сказал Женьке, что вся эта их затея – ерунда, легенда, трепотня и с машинами у них ничего не выйдет. Только даром теряют время и рискуют. Но Женька уперся. «Я, говорит, верю, а ты можешь отлипнуть. Но ветку сирени я все равно найду. Никуда она не денется».
Отпустив Хромова, Николай Грошев еще долго сидел в следственной камере и думал. Временами ему очень хотелось немедленно вызвать Вадима Согбаева и сразу фактами припереть его к стенке, чтобы выяснить, что же он искал в белых «Волгах». Но Николай понимал – Вадима не сломят первые дни тюрьмы. Он бывал в ней не раз. Он будет выкручиваться и молчать. Вряд ли выйдет из своей «закаменелости» и Евгений.
– Ну что ж… Придется подождать.
Он собрал протоколы, положил в папку отвертку и через проходные вахты вышел на улицу.
– Хватит, мама, не маленький.
– Вот то и беда, что не маленький, а старенький. Хоть бы женился, дурощлеп. А то, что ни заработает, все на водку выкинет.
– На свои пью! Хватит! Чужих не прихватываю. – Тут он заметил Грошева и прикрикнул на мать: – Хватит, говорю!
Николай поздоровался и несмело спросил, не сможет ли Иван Григорьевич Грачев покрасить ему машину, – говорят, что в этом деле он большой специалист.
– Битая? – деловито осведомился Грачев.
– Да нет… Бог, как говорят, миловал. Просто цвет не нравится: «белая ночь».
Грачев уже не подозрительно, а почти презрительно посмотрел на Николая.
– А вам известно, что ежели по заводской синтетике прокрасить обыкновенной нитроэмалью, так она и слезть может и блеска такого все равно не будет?
Нет, этого Грошев не знал. Начинались тонкости, известные только мастерам. Даже ради их познания и то стоило зайти к Грачеву: все, что касалось машин, Николая интересовало всегда.
– Жаль… А как же другие красят?
– Ха! Красят… Халтурщики вам все покрасят. А через месяц облезет. Сушить надо уметь. Тут вот один отставник тоже решил: «А чего тут сложного – по белой цветной красить?» Покрасил. И что? Полезла! Ко мне примчался. Пришлось смывать и все перекрашивать. А потом еще и полировать.
«Это что еще за фигура появилась?» – подумал Николай, но сказал с нотками уважения:
– Но ведь вот у вас же получилось.
– Ха! У меня! Я себе аппаратуру сделал. Вот, сами посмотрите.
Грачев повел следователя к сараю. Наверное, в нем когда-то была летняя кухня, а может быть и амбар. Крепкие бревенчатые стены, хорошо пригнанная, во всю ширину торца, добротная дверь. Грачев включил свет.
Потолок и стены были обшиты блестящей жестью из расправленных бидонов. Вверху и по бокам висели мощные электрические лампы с рефлекторами. Батареи таких же, как в фотографиях, ламп стояли вдоль стен.
– Вот, – с гордостью сказал Грачев и скрестил руки на груди. – Здесь я вам любую синтетику сделаю, не хуже заводской будет.
Все это вызывало уважение. Мастер понял состояние Грошева и, чтобы окончательно добить его и утвердить свое превосходство, предложил небрежно:
– Вы прежде чем решить, красить или не красить, сходите к тому отставнику, посмотрите мою работу, а уж потом будем договариваться. – Он назвал адрес отставника и назидательно произнес: – Но не советую красить: «белая ночь» – отличный цвет.
Роль автолюбителя явно удалась. Николаю даже не пришлось узнавать адрес отставника, и он небрежно спросил:
– А почему же тот отставник покрасил? – Правила игры требовали хоть в чем-то сомневаться, чтобы потом, сторговываясь, можно было сбить цену.
– Так он и зимой ездит – гараж у него теплый. Говорит, научно установлено, что зимой белые машины терпят больше аварий. Их не замечают встречные. Вот он и покрасил в цвет морской волны. Но лично мне больше нравится «белая ночь». На ней и пыль не так заметна и грязь. Так что не спешите…
Нет, Грачев не халтурщик. Он мастер своего дела и гордится этим. «Придет свой срок, – подумал Николай, – и я воспользуюсь его советами».
На работе его ждали владельцы проверенных машин. Беседы с ними ничего нового не дали. В пропавших портфелях не было ничего серьезного или ценного, изменений, следов преступников в своих машинах они не замечали. И когда Грошев напомнил о боковинках, двое вспомнили, что им приходилось пользоваться фигурной отверткой. Но подобное бывало и раньше – завод не продумал надежного крепления, и никелированные шурупчики выпадали сами по себе. Остальные не заметили даже этого.
Стандартная однокомнатная квартира была завалена стружками. Пахло политурой и лаком. Николай огляделся и приятно удивился: такой обстановки он не видел нигде.
Слева, вдоль стены, стояли два шкафа, соединенные полками – стеллажами для книг. Под ними, от шкафа к шкафу, широкая лавка с резной настенной панелью. Перед ней – грубый, на толстых ножках, некрашеный стол, а вокруг него – такие же грубые, тяжелые табуретки с прорезями посредине. В правом углу не то кровать, не то тахта – широкая, низкая, почти квадратная. На ее спинке и боковинке – резьба: кони, львы, цветы и завитушки. И все изукрашено теми неправдоподобно яркими красками, которыми славится Палех.
Теплая фактура дерева, грубоватая простота в соединении с яркими «переплетениями красок, корешками книг, керамикой создавали удивительное настроение радости встречи с чем-то утраченным, со странно знакомым, словно полузабытым, тяжеловато-изящным, веселым, надежным и прочным уютом.
Даже гравюра Спаса Нерукотворного в простенькой деревянной рамке, даже обыкновенная пунцовая герань и фиалки на окнах – и те сливались с окружающим, образуя тонкую, сложную и необыкновенно приятную для глаза цветную вязь.
Только через несколько минут Николай понял, что дерево поделок хоть и не крашено, но тщательно оглажено бесцветным лаком, и потому каждая дверца-боковинка шкафов, а также лавки, спинки – все несет еще и неповторимый рисунок дерева. Наверное, потому, что Грошев молчал, Тихомиров с теми же нотками в голосе, что слышались у Грачева, когда он показывал свою сушильную камеру, спросил:
– Нравится?
– Очень! – И, начиная кое-что понимать, с доброй завистью и удивлением осведомился: – Неужели все сами?
– Сам… Готовлюсь к отпуску и доделываю пристенную лавку. Вместо дивана.
– Послушайте, но рисунки, конструкции…
– При желании – ничего сложного. Только удовольствие. А мне надоела современная мебель – слишком уж инфантильная, слабенькая. Ни до чего-то не дотронься, не передвинь… Либо пятно, либо поломка. Сам не поймешь, мебель для тебя или ты при мебели, для ее обслуживания. – Он вдруг светло улыбнулся. – А так мне и Собакевичу очень нравится.
Грошев расхохотался.
– Ну не такие уж у вас… медведеподобные поделки. В них настоящее надежное изящество.
– Правда? Вы нашли точные слова. Именно этого мне и хотелось. А теперь я соединяю достижения современной техники с полезными пережитками прошлого. Мне надоели диваны с их скрипом пружин или шорохом поролона, их сальный уют. На моей лавке в обычное время ляжет ковер, но когда потребуется, выдвижная доска удвоит ее ширину, а сверху можно будет положить еще и надувной матрас.
С ним было легко и просто. Сухощавый, мускулистый, с добрым прищуром острых карих глаз, он понравился Николаю.
– Ну-с, как я понимаю, Грачев прислал вас, как истый художник к коллекционеру, у которого хранится его картина. Вы тоже решили перекрасить белую машину?..
– Была такая идея, – потупился Николай: ему стало не по себе от того, что скрывается от понравившегося ему человека. – Грачев сказал, что вы покрасили свою машину потому, что ездите зимой.
– Это только одна сторона дела, причем не самая главная. Есть и еще несколько… – Тихомиров на мгновение задумался, потом овладел собой. – Поскольку вы человек чувствующий красоту, я вам признаюсь… На светлой машине не смотрится никель. Она кажется… безликой. Для такси, служебной машины это, вероятно, идеальный цвет. Но ведь у владельца машина как бы член семьи. Поэтому хочется, чтобы она была как можно красивей. На зеленоватом фоне цвета морской волны никель смотрится ярко, светло. Он как бы подчеркивает линии машины, я бы сказал, ее пружинистость.
– Н-ну… я не смотрел так далеко. Просто что-то не нравилось.
Ответ, по-видимому, разочаровал Тихомирова, и Грошев это почувствовал. Чтобы скрыть смущение, он отошел к стеллажам с книгами. Едва ли не треть из них занимали военные мемуары.
– Хорошо вы подобрали. Такого собрания я, кажется, нигде не видел.
– Дело к старости, иной раз хочется вспомнить все, что пережили. Посмотреть на прошлое новым взглядом.
– Да, вы ведь, конечно, воевали…
– Все, что касается нашего фронта, у меня есть. И Западного и 3-го Белорусского. Потом – на Востоке…
– Я тоже служил на Востоке, – почему-то вздохнул Николай.
– Ах, вот как!.. Почти земляки… Фронтовикам дорого даже простое упоминание о местах, где, как говорят иные, нас убивали. Наткнешься на знакомое название, дату, фамилию – и вдруг сразу встает совсем, кажется, забытое. – Тихомиров ласково провел по корешкам книг. – Вот это все о нашем фронте. Точнее, фронтах. – Он снял с полки книгу генерала Калинина, погладил ее и сказал: – Действовал с его дивизией. Вместе выходили к границе. А вот в этой, – он снял еще одну книгу, – есть даже фотографии. Сам-то я не попал: помпотех… Но – как будто собственный дневник.
Он задумчиво пропустил листы книги меж пальцев. Из книги выскользнула сухая ветка темно-фиолетовой, почти черной сирени и мягко упала на пол.
Тихомиров поднял ее, понюхал и хотел было вложить на прежнее место, но Николай невольно протянул к ней руку.
– Вы любите цветы?
– Да, – ответил Тихомиров. – А эта… особенная. Обратите внимание на густоту лепестков.
Грошев взял сухую ветку сирени, вдохнул ее печальный тонкий запах и не мог не подивиться обилию лепестков в каждом цветке. Они сидели густо, словно вставленные один в другой.
– А… почему эта веточка особенная?
– Так… – уклонился от прямого ответа Александр Иванович и положил ветку в книгу. – Ну-с, пойдемте смотреть машину.
Она, конечно же, оказалась в отличном состоянии, с тем налетом щеголеватой красоты, которую приобретают автомобили в опытных и любящих руках. Грошев похвалил полировку и спросил:
– На такую красавицу нападений не было?
– Обходилось. Я ведь инженер-подполковник, кое-что смыслю в этом деле, так что, если бы кто-то и позарился, ничего бы из этого не вышло: установил кое-какие секретки.
– Расскажете?
– Нет, – рассмеялся Тихомиров. – Пока что секрет изобретателя.
Они расстались почти по-товарищески, но Грошев не мог отделаться от впечатлений странных и, может быть, опасных совпадений: владелец белой «Волги» дважды перекрашивает ее; застигнутый врасплох Согбаев справлялся у профессора о некоем «бывшем командире»; Тихомиров – бывший военный, именно у него хранится сухая ветка необыкновенной сирени, которую, по-видимому, ищут жулики.
Но в поведении Тихомирова не чувствуется фальши, притворства. Он прост и открыт. И все-таки…
Николай позвонил в автоинспекцию. Среди людей, заявивших о перекраске машины, значился и Тихомиров. Тут же выяснилось, что купил он ее в городе Н., через комиссионный магазин. Грошев немедленно послал в Н. запрос о бывшем владельце машины.
Своего начальника Николай застал расхаживающим по кабинету. Не здороваясь, Ивонин сообщил:
– Сын профессора и его невеста выезжают с туристской группой за границу. Ничего их порочащего не обнаружено. Что нового у тебя?
Николай коротко рассказал. Ивонин долго думал, потом сердито сказал:
– Ладно. Утро вечера мудренее. С утра все решим… если придумаем.
Машину купил еще во время службы в армии. Ездит отлично. Работает в СКБ – специальном конструкторском бюро. Тут немедленно мелькнула догадка-легенда: последние потерпевшие – конструктор и его сын-студент; проверяли или пытались проверить машину профессора. Оба, даже четверо, включая сыновей-студентов, работают или учатся как раз в профиле СКБ и, значит, Тихомирова. Догадка-легенда осталась, но не она была главной в ту минуту.
Последние годы Тихомиров выезжал на машине за рубеж, а в обычное время он заядлый рыбак и грибник. Что ж… Вполне естественно, что в эту грибную и рыбачью пору он отпросился в отпуск…
Одновременно с этими данными пришла телеграмма из той колонии, где отбывал наказание Согбаев. Пути возможных сообщников Камынина и Согбаева нигде не пересекались. При выходе на свободу Вадим получил солидную сумму и поэтому мог спокойно начинать новую, честную жизнь.
Мог, но не начал…
Мысли о согбаевской судьбе прервал стук в дверь.
– Войдите!
Дверь медленно приоткрылась, и на пороге показалась маленькая девочка с челочкой, с ясными и чуть обиженными голубыми глазами. Николай сразу понял: это девочка Ивана Хромова. Сейчас появится и мать. Что ж… Так бывает часто. Непримиримые в обычной обстановке супруги в минуты опасности соединяются, забывают былые обиды. Вероятно, и жена Хромова пришла к нему, чтобы узнать о судьбе мужа, похлопотать о нем.
Пожалуй, это вовремя. Надо подсказать ей, какие характеристики нужно взять на работе Ивана, посоветовать найти адвоката. Пока что дела обстоят так, что Иван Хромов может отделаться условным сроком.
Но вслед за девочкой на пороге появилась не жена, а мать Хромова. И не было в ней той гордой печали, что так поразила Николая во время их первой беседы. Теперь к нему вошло горе. Лицо женщины потемнело, проступили новые глубокие морщины, плечи опустились, и вся она словно сгорбилась. Но глаза, ясные, светлые, будто промылись и горели ровным, затаенным светом.
– Здравствуйте, – сказала она и, не ожидая ответа, заговорила неожиданно звонким, помолодевшим голосом: – Пришла посоветоваться, как жить дальше…
– Здравствуйте, – засуетился Николай. – Садитесь. Чаю вот только не могу предложить.
– Обойдемся. Мне теперь важно знать, сколько моим охламонам дадут, чтобы свою жизнь… спланировать. – Она махнула темной, сухой рукой. – Да свою еще б кое-как спланировала, обошлась бы… А только теперь вот этот огонек планировать нужно. – Она кивнула на прислонившуюся к ней девочку.
– Что случилось, Любовь Петровна?
– Сразу или, может, по порядку, если не очень заняты?
– Давайте по порядку.
– Пошли мы с Ивановой женой передачу отнести. Ну, пока стояли, пока то, пока сё, а народ, что передачи носит, все как есть законы знает и что чем кончается – тем более. Она послушала и упала духом. Еще и передачу у нас не приняли, а она уж шепчет: «Нет, уж теперь все. Его посадили, а теперь меня таскать начнут». Это у нее бзик такой – как чуть какая неприятность, так и в вой: «Ой, таскать начнут». Буфетчица она у него – тоже понять можно. Работа сложная, денежная… «Стой, говорю, спокойнее, еще ничего не известно, вон и люди говорят, еще как суд посмотрит. А если и получат что, так все с собой возьмут, нам с тобой не оставят». Приняли наши передачи и посмеялись над нами: три кормильца на отсидке. Она – в слезы: «Вот так теперь везде будет. Нигде покоя не найдешь. Ах, зачем я с ним связывалась! Ах, зачем не развязалась!» И так мне, на нее глядя, нехорошо стало, что я и скажи: «Так развязаться никогда не поздно». – «Ах, у меня ребенок, а кому я с девчонкой нужна». – «А ты, говорю, отдай мне внучку, а сама, раз так рассуждаешь, новую жизнь устраивай». Говорю так, а саму аж трясет, ведь должна же она понять, куда ее тянет. Ведь горе у нас. Настоящее горе! А она посмотрела на меня серьезно и произнесла страшные слова: «Надо подумать»…
Любовь Петровна примолкла, обняла внучку и выпрямилась, словно расправилась.
– Ну, надумала через день… «Мы, говорит, со своими родными обсудили все и решили, что вы предлагаете правильно: ему все равно пропадать, а мне нужно новую жизнь строить – я еще молодая. Я, конечно, дочке буду помогать, продуктов, может, когда подкину, да и вам, как мы решили, это к лучшему: все-таки забота. Отвлекает». Добрая такая. Заботливая. Из Вадимовой компании.
Ну ладно… Внучку я взяла, барахлишко ее приняла и говорю: «Спасибо за твою большую заботу, тем более что решила ты правильно: трудно тебе воспитывать будет, трудно…» Она так и расцвела: «Ах, говорит, и вы так думаете. А я, признаться, побаивалась». – «А чего, отвечаю, побаиваться? Жизнь надо строить решительно. Побаиваться ее нечего. Она наша, жизнь. Не чужая. Вот за чужую и в самом деле бояться нужно». – «Я, говорит, все узнала: оказывается, сам факт заключения является исключительным поводом для развода – никто не осудит, и я об этом так и написала Ване. Он поймет, он вообще-то добрый. И умный». Вот тут меня и ударило. «И что ж, спрашиваю, отослала ли письмо?» – «Отослала, – отвечает. – Сами говорите, что жизнь нужно делать решительно».
Прожили мы с внучкой ночь, утром я на свою старую работу сходила – берут обратно с дорогой душой. Пенсионер нынче в цене и, я бы сказала, в моде. Так что прожить я теперь проживу и без ее продуктов и еще своим охламонам на посылки хватит. А пришла я к вам вот зачем. Нельзя ли то письмо Ване не передавать?
Нет, вы меня не перебивайте. А то собьюсь. Я вот своим старшим о нашем горе ничего не писала; все, пишу, в порядке, всем довольна…
– А у вас еще старшие есть?
– А как же? Что ж я, только охламонов нарожала? Два сына и две дочери есть еще. Все в разных городах, все живут хорошо. Ну, те при отце воспитывались. А эти – послевоенные. Этих я, видать, упустила. Вот за то сама и казниться должна. Моя беда, мой и ответ. Так вот что я вам скажу: Ваня в войну родился, как только муж на фронт ушел, рос он, как я говорила, слабеньким. И этот ему новый удар совсем ни к чему. Наказать, раз заслужил, – наказывайте. Тут я слова не скажу. Горе оно и есть горе. Но ведь и пожалеть человека нужно. А каково ему второй удар, да еще в тюрьме, принимать? Честно скажите, сможете то письмо не допустить или не сможете?
– Не получит он письма, – твердо сказал Грошев. – А помощи вам никакой не нужно, Любовь Петровна? Вы ведь за советом пришли…
– Чем вы поможете? Горе мое разделить вы не сможете, да я его и не дам делить – сама вынесу. Об деньгах не беспокоюсь – заработаю. А совет вот какой мне нужен, законов ведь я не знаю. Как-то так жизнь прожила, что законы эти мне вроде бы и не к чему были… Вот отдала она мне внучку, а она вся в Ваню – тихонькая, ласковая, – и вдруг она опять решит возвернуть? Это ж и мне, и Ване, и внучке снова сердце рвать. Нет, вы сейчас мне не отвечайте. Вы подумайте. Я к вам на той неделе приду. Я во вторую смену договорилась. Сменщица, я с ней лет тридцать проработала, в первую пока походит. А потом и в садик девочку устрою. Обещали. Вот утречком я и зайду. Вы мне тогда и обскажите. А то мне все враз и не обдумать, и не запомнить.
Пока Любовь Петровна говорила, Николай думал о Хромове, о деле и чуть было не спросил: «А что, если Ивана выпустят? Он с нового горя беды не наделает?» Но не спросил. Нельзя давать необоснованную надежду, нельзя рвать больные сердца.
Но стоит преступникам хлебнуть камерного воздуха, пожить рядом с теми, кто уже понял, что такое тюрьма или колония, повстречаться с бескомпромиссной, кажется, даже бесчувственной тюремной охраной, для которой они – такие смелые и отчаянные несколько часов тому назад – всего лишь глупые и неумелые арестанты, заключенные, как приходит другая крайность: они испытывают ужас. Тогда они начинают жалеть себя, возмущаться порядками и законами, судом, который «за такой пустяк дает такой срок». Кто-то ожесточается, бездумно усугубляя свою вину, кто-то сламывается, но большинство все-таки пытается трезво оценить свое положение – этому всегда помогают обитатели камеры. Они, как опытные юристы, разберутся в деле новичка и точно определят и его будущую судьбу, и линию его поведения на все случаи жизни.
Аркадий Хромов тоже пришел к следователю в состоянии жалости к самому себе, ужаса перед неминуемым наказанием и в то же время со все еще не оставленной надеждой, что молодой следователь – «тупак» и поэтому, может быть, еще и удастся провести, обмануть его и тем облегчить свое положение.
– Садитесь, – устало предложил Грошев.
Когда Хромов бочком присел на табуретку, Николай вынул из кармана отвертку и положил ее на стол. Аркадий посмотрел на нее и поежился.
– Что у вас? – спросил Николай.
– Я хотел сказать вам, что в милиции и при первом допросе я погорячился… вначале. Кража действительно была…
– Одна? – перебил его Грошев.
– Да, но ведь мы привлекаемся только по одному эпизоду, – робко произнес Аркадий.
Николай внутренне усмехнулся: камерные юристы поработали на славу. Хромов уже знает такие специальные словечки, как «эпизод». Но ответил он жестко:
– Нет. По нескольким эпизодам. По одному вы пойманы с поличным, по остальным ведется следствие. – И он перечислил номера проверенных машин и даты этой проверки. – Вы в них участвовали?
Кадык на шее Аркадия заходил так же стремительно, как в свое время у его старшего брата.
– Да. Участвовал. Кроме одной, первой. Я тогда…
– Сейчас меня интересует не это. Сейчас я хочу знать только одно: кто брал портфели, а кто отворачивал никелированные шурупы с фигурной нарезкой на головке?
Хромов смотрел то на отвертку, то на Грошева, и выражение его глаз часто менялось. В них метался и страх, и недоверие, отчаянная решимость. Хромов решал: сказать правду или не сказать? Сдаться окончательно или еще держаться хотя бы в этом? Грошев всматривался в его осунувшееся лицо.
– Как вы понимаете, Аркадий Васильевич, втроем один портфель из машины не выносят: неудобно.
Очевидность и простота этого довода неожиданно и сразу сломили Хромова. Он глухо ответил:
– Портфель брал не я. Я багажник осматривал.
– А зачем вы осматривали багажник?
– Вадим сказал, что там может оказаться еще один портфель и вообще может быть что-нибудь интересное.
– Находили?
– Нет…
– Значит, технику вы отработали точно. Евгений открывал дверцу водителя. Так?
– Так, – облизал губы Аркадий.
– Затем он передавал ключ вам, чтобы вы открыли багажник. Кстати, кто сделал этот ключ-отмычку?
– Женька.
– Ну вот. Вы шли открывать багажник, Евгений открывал вторую дверь, и они вместе с Вадимом отвертывали шурупчики. Что они делали потом?
– Они… Они, это самое… заглядывали за боковинки.
– Зачем?
– Точно не знаю. Тоже что-то искали, но что – не говорили.
– Но вам, наверное, было интересно, что они ищут?
– Я спрашивал, но Женька сказал: «Не вмешивайся. Бери свое барахло и не мешайся».
– И вы брали «свое барахло», то есть покупки владельцев, и не вмешивались?
Аркадий потупился:
– Дурак был… И потом интересно даже – воруем нахально, на глазах у прохожих, и никто ничего. Даже смешно. От этого совсем… обнаглели.
Грошев промолчал. Он знал, что теперь Аркадий говорит правду. Преступники именно обнаглели. Безнаказанность всегда приводит к наглости, которая чаще всего кончается провалом. И когда они попадаются, то довольно быстро понимают причины провала и теряются. Так растерялся и Аркадий Хромов. Он подписал протокол допроса, и Грошев мог бы вздохнуть спокойно.
Но Грошев прекрасно понимал, что дело только начинается, и потому вздохнул тяжело и доверительно сообщил:
– Вот так-то, Аркадий Васильевич. За копейки идете в тюрьму и портите себе жизнь.
– Это уж точно… А сколько… дадут?
Несколько секунд Грошев колебался, сказать или не сказать, но потом решил не отступать от своего принципа – не кривить душой, не пугать и не задабривать посулами. Говорить правду. И он сказал правду.
– По-моему, дадут два, а может быть, и три года. Учтут молодость, первую судимость… Но только в том случае, если будет доказано, что вы не причастны к другому, связанному с этим, делу. Понимаете?
Хромов кивнул и долго рассматривал сцепленные пальцы. Потом сказал:
– Я догадывался, но точно ничего не знал.
– А что знаете неточно?
– Неточно? Вадим с Женькой ищут какие-то бумаги. Какие – не знаю. Зачем – тоже. И еще… Да нет, это могло показаться.
– Нам пригодится и то, что показалось.
– И еще они ищут ветку сирени.
– Чего-чего? – невольно вырвалось у Николая.
– Понимаете, как-то после выпивки Вадим сказал Женьке, что вся эта их затея – ерунда, легенда, трепотня и с машинами у них ничего не выйдет. Только даром теряют время и рискуют. Но Женька уперся. «Я, говорит, верю, а ты можешь отлипнуть. Но ветку сирени я все равно найду. Никуда она не денется».
Отпустив Хромова, Николай Грошев еще долго сидел в следственной камере и думал. Временами ему очень хотелось немедленно вызвать Вадима Согбаева и сразу фактами припереть его к стенке, чтобы выяснить, что же он искал в белых «Волгах». Но Николай понимал – Вадима не сломят первые дни тюрьмы. Он бывал в ней не раз. Он будет выкручиваться и молчать. Вряд ли выйдет из своей «закаменелости» и Евгений.
– Ну что ж… Придется подождать.
Он собрал протоколы, положил в папку отвертку и через проходные вахты вышел на улицу.
16
Утром в четверг по дороге на работу Грошев заехал к Ивану Грачеву. Мастер оказался розовощеким, кругленьким человеком лет сорока с лишним. От него крепко попахивало водкой. Толстяк возился во дворе собственного бревенчатого дома и лениво отругивался от наседающей на него старухи.– Хватит, мама, не маленький.
– Вот то и беда, что не маленький, а старенький. Хоть бы женился, дурощлеп. А то, что ни заработает, все на водку выкинет.
– На свои пью! Хватит! Чужих не прихватываю. – Тут он заметил Грошева и прикрикнул на мать: – Хватит, говорю!
Николай поздоровался и несмело спросил, не сможет ли Иван Григорьевич Грачев покрасить ему машину, – говорят, что в этом деле он большой специалист.
– Битая? – деловито осведомился Грачев.
– Да нет… Бог, как говорят, миловал. Просто цвет не нравится: «белая ночь».
Грачев уже не подозрительно, а почти презрительно посмотрел на Николая.
– А вам известно, что ежели по заводской синтетике прокрасить обыкновенной нитроэмалью, так она и слезть может и блеска такого все равно не будет?
Нет, этого Грошев не знал. Начинались тонкости, известные только мастерам. Даже ради их познания и то стоило зайти к Грачеву: все, что касалось машин, Николая интересовало всегда.
– Жаль… А как же другие красят?
– Ха! Красят… Халтурщики вам все покрасят. А через месяц облезет. Сушить надо уметь. Тут вот один отставник тоже решил: «А чего тут сложного – по белой цветной красить?» Покрасил. И что? Полезла! Ко мне примчался. Пришлось смывать и все перекрашивать. А потом еще и полировать.
«Это что еще за фигура появилась?» – подумал Николай, но сказал с нотками уважения:
– Но ведь вот у вас же получилось.
– Ха! У меня! Я себе аппаратуру сделал. Вот, сами посмотрите.
Грачев повел следователя к сараю. Наверное, в нем когда-то была летняя кухня, а может быть и амбар. Крепкие бревенчатые стены, хорошо пригнанная, во всю ширину торца, добротная дверь. Грачев включил свет.
Потолок и стены были обшиты блестящей жестью из расправленных бидонов. Вверху и по бокам висели мощные электрические лампы с рефлекторами. Батареи таких же, как в фотографиях, ламп стояли вдоль стен.
– Вот, – с гордостью сказал Грачев и скрестил руки на груди. – Здесь я вам любую синтетику сделаю, не хуже заводской будет.
Все это вызывало уважение. Мастер понял состояние Грошева и, чтобы окончательно добить его и утвердить свое превосходство, предложил небрежно:
– Вы прежде чем решить, красить или не красить, сходите к тому отставнику, посмотрите мою работу, а уж потом будем договариваться. – Он назвал адрес отставника и назидательно произнес: – Но не советую красить: «белая ночь» – отличный цвет.
Роль автолюбителя явно удалась. Николаю даже не пришлось узнавать адрес отставника, и он небрежно спросил:
– А почему же тот отставник покрасил? – Правила игры требовали хоть в чем-то сомневаться, чтобы потом, сторговываясь, можно было сбить цену.
– Так он и зимой ездит – гараж у него теплый. Говорит, научно установлено, что зимой белые машины терпят больше аварий. Их не замечают встречные. Вот он и покрасил в цвет морской волны. Но лично мне больше нравится «белая ночь». На ней и пыль не так заметна и грязь. Так что не спешите…
Нет, Грачев не халтурщик. Он мастер своего дела и гордится этим. «Придет свой срок, – подумал Николай, – и я воспользуюсь его советами».
На работе его ждали владельцы проверенных машин. Беседы с ними ничего нового не дали. В пропавших портфелях не было ничего серьезного или ценного, изменений, следов преступников в своих машинах они не замечали. И когда Грошев напомнил о боковинках, двое вспомнили, что им приходилось пользоваться фигурной отверткой. Но подобное бывало и раньше – завод не продумал надежного крепления, и никелированные шурупчики выпадали сами по себе. Остальные не заметили даже этого.
17
Когда инженер-подполковник в отставке Александр Иванович Тихомиров узнал, что Грошева прислал Грачев, он улыбнулся и, извиняясь за беспорядок, пригласил следователя в квартиру.Стандартная однокомнатная квартира была завалена стружками. Пахло политурой и лаком. Николай огляделся и приятно удивился: такой обстановки он не видел нигде.
Слева, вдоль стены, стояли два шкафа, соединенные полками – стеллажами для книг. Под ними, от шкафа к шкафу, широкая лавка с резной настенной панелью. Перед ней – грубый, на толстых ножках, некрашеный стол, а вокруг него – такие же грубые, тяжелые табуретки с прорезями посредине. В правом углу не то кровать, не то тахта – широкая, низкая, почти квадратная. На ее спинке и боковинке – резьба: кони, львы, цветы и завитушки. И все изукрашено теми неправдоподобно яркими красками, которыми славится Палех.
Теплая фактура дерева, грубоватая простота в соединении с яркими «переплетениями красок, корешками книг, керамикой создавали удивительное настроение радости встречи с чем-то утраченным, со странно знакомым, словно полузабытым, тяжеловато-изящным, веселым, надежным и прочным уютом.
Даже гравюра Спаса Нерукотворного в простенькой деревянной рамке, даже обыкновенная пунцовая герань и фиалки на окнах – и те сливались с окружающим, образуя тонкую, сложную и необыкновенно приятную для глаза цветную вязь.
Только через несколько минут Николай понял, что дерево поделок хоть и не крашено, но тщательно оглажено бесцветным лаком, и потому каждая дверца-боковинка шкафов, а также лавки, спинки – все несет еще и неповторимый рисунок дерева. Наверное, потому, что Грошев молчал, Тихомиров с теми же нотками в голосе, что слышались у Грачева, когда он показывал свою сушильную камеру, спросил:
– Нравится?
– Очень! – И, начиная кое-что понимать, с доброй завистью и удивлением осведомился: – Неужели все сами?
– Сам… Готовлюсь к отпуску и доделываю пристенную лавку. Вместо дивана.
– Послушайте, но рисунки, конструкции…
– При желании – ничего сложного. Только удовольствие. А мне надоела современная мебель – слишком уж инфантильная, слабенькая. Ни до чего-то не дотронься, не передвинь… Либо пятно, либо поломка. Сам не поймешь, мебель для тебя или ты при мебели, для ее обслуживания. – Он вдруг светло улыбнулся. – А так мне и Собакевичу очень нравится.
Грошев расхохотался.
– Ну не такие уж у вас… медведеподобные поделки. В них настоящее надежное изящество.
– Правда? Вы нашли точные слова. Именно этого мне и хотелось. А теперь я соединяю достижения современной техники с полезными пережитками прошлого. Мне надоели диваны с их скрипом пружин или шорохом поролона, их сальный уют. На моей лавке в обычное время ляжет ковер, но когда потребуется, выдвижная доска удвоит ее ширину, а сверху можно будет положить еще и надувной матрас.
С ним было легко и просто. Сухощавый, мускулистый, с добрым прищуром острых карих глаз, он понравился Николаю.
– Ну-с, как я понимаю, Грачев прислал вас, как истый художник к коллекционеру, у которого хранится его картина. Вы тоже решили перекрасить белую машину?..
– Была такая идея, – потупился Николай: ему стало не по себе от того, что скрывается от понравившегося ему человека. – Грачев сказал, что вы покрасили свою машину потому, что ездите зимой.
– Это только одна сторона дела, причем не самая главная. Есть и еще несколько… – Тихомиров на мгновение задумался, потом овладел собой. – Поскольку вы человек чувствующий красоту, я вам признаюсь… На светлой машине не смотрится никель. Она кажется… безликой. Для такси, служебной машины это, вероятно, идеальный цвет. Но ведь у владельца машина как бы член семьи. Поэтому хочется, чтобы она была как можно красивей. На зеленоватом фоне цвета морской волны никель смотрится ярко, светло. Он как бы подчеркивает линии машины, я бы сказал, ее пружинистость.
– Н-ну… я не смотрел так далеко. Просто что-то не нравилось.
Ответ, по-видимому, разочаровал Тихомирова, и Грошев это почувствовал. Чтобы скрыть смущение, он отошел к стеллажам с книгами. Едва ли не треть из них занимали военные мемуары.
– Хорошо вы подобрали. Такого собрания я, кажется, нигде не видел.
– Дело к старости, иной раз хочется вспомнить все, что пережили. Посмотреть на прошлое новым взглядом.
– Да, вы ведь, конечно, воевали…
– Все, что касается нашего фронта, у меня есть. И Западного и 3-го Белорусского. Потом – на Востоке…
– Я тоже служил на Востоке, – почему-то вздохнул Николай.
– Ах, вот как!.. Почти земляки… Фронтовикам дорого даже простое упоминание о местах, где, как говорят иные, нас убивали. Наткнешься на знакомое название, дату, фамилию – и вдруг сразу встает совсем, кажется, забытое. – Тихомиров ласково провел по корешкам книг. – Вот это все о нашем фронте. Точнее, фронтах. – Он снял с полки книгу генерала Калинина, погладил ее и сказал: – Действовал с его дивизией. Вместе выходили к границе. А вот в этой, – он снял еще одну книгу, – есть даже фотографии. Сам-то я не попал: помпотех… Но – как будто собственный дневник.
Он задумчиво пропустил листы книги меж пальцев. Из книги выскользнула сухая ветка темно-фиолетовой, почти черной сирени и мягко упала на пол.
Тихомиров поднял ее, понюхал и хотел было вложить на прежнее место, но Николай невольно протянул к ней руку.
– Вы любите цветы?
– Да, – ответил Тихомиров. – А эта… особенная. Обратите внимание на густоту лепестков.
Грошев взял сухую ветку сирени, вдохнул ее печальный тонкий запах и не мог не подивиться обилию лепестков в каждом цветке. Они сидели густо, словно вставленные один в другой.
– А… почему эта веточка особенная?
– Так… – уклонился от прямого ответа Александр Иванович и положил ветку в книгу. – Ну-с, пойдемте смотреть машину.
Она, конечно же, оказалась в отличном состоянии, с тем налетом щеголеватой красоты, которую приобретают автомобили в опытных и любящих руках. Грошев похвалил полировку и спросил:
– На такую красавицу нападений не было?
– Обходилось. Я ведь инженер-подполковник, кое-что смыслю в этом деле, так что, если бы кто-то и позарился, ничего бы из этого не вышло: установил кое-какие секретки.
– Расскажете?
– Нет, – рассмеялся Тихомиров. – Пока что секрет изобретателя.
Они расстались почти по-товарищески, но Грошев не мог отделаться от впечатлений странных и, может быть, опасных совпадений: владелец белой «Волги» дважды перекрашивает ее; застигнутый врасплох Согбаев справлялся у профессора о некоем «бывшем командире»; Тихомиров – бывший военный, именно у него хранится сухая ветка необыкновенной сирени, которую, по-видимому, ищут жулики.
Но в поведении Тихомирова не чувствуется фальши, притворства. Он прост и открыт. И все-таки…
Николай позвонил в автоинспекцию. Среди людей, заявивших о перекраске машины, значился и Тихомиров. Тут же выяснилось, что купил он ее в городе Н., через комиссионный магазин. Грошев немедленно послал в Н. запрос о бывшем владельце машины.
Своего начальника Николай застал расхаживающим по кабинету. Не здороваясь, Ивонин сообщил:
– Сын профессора и его невеста выезжают с туристской группой за границу. Ничего их порочащего не обнаружено. Что нового у тебя?
Николай коротко рассказал. Ивонин долго думал, потом сердито сказал:
– Ладно. Утро вечера мудренее. С утра все решим… если придумаем.
18
В пятницу утром Грошев уже знал кое-что о Тихомирове. Его жизнь можно было назвать безупречной. Только самый строгий моралист мог поставить ему в упрек, что он, женившись в конце пятидесятых годов, в середине шестидесятых разошелся.Машину купил еще во время службы в армии. Ездит отлично. Работает в СКБ – специальном конструкторском бюро. Тут немедленно мелькнула догадка-легенда: последние потерпевшие – конструктор и его сын-студент; проверяли или пытались проверить машину профессора. Оба, даже четверо, включая сыновей-студентов, работают или учатся как раз в профиле СКБ и, значит, Тихомирова. Догадка-легенда осталась, но не она была главной в ту минуту.
Последние годы Тихомиров выезжал на машине за рубеж, а в обычное время он заядлый рыбак и грибник. Что ж… Вполне естественно, что в эту грибную и рыбачью пору он отпросился в отпуск…
Одновременно с этими данными пришла телеграмма из той колонии, где отбывал наказание Согбаев. Пути возможных сообщников Камынина и Согбаева нигде не пересекались. При выходе на свободу Вадим получил солидную сумму и поэтому мог спокойно начинать новую, честную жизнь.
Мог, но не начал…
Мысли о согбаевской судьбе прервал стук в дверь.
– Войдите!
Дверь медленно приоткрылась, и на пороге показалась маленькая девочка с челочкой, с ясными и чуть обиженными голубыми глазами. Николай сразу понял: это девочка Ивана Хромова. Сейчас появится и мать. Что ж… Так бывает часто. Непримиримые в обычной обстановке супруги в минуты опасности соединяются, забывают былые обиды. Вероятно, и жена Хромова пришла к нему, чтобы узнать о судьбе мужа, похлопотать о нем.
Пожалуй, это вовремя. Надо подсказать ей, какие характеристики нужно взять на работе Ивана, посоветовать найти адвоката. Пока что дела обстоят так, что Иван Хромов может отделаться условным сроком.
Но вслед за девочкой на пороге появилась не жена, а мать Хромова. И не было в ней той гордой печали, что так поразила Николая во время их первой беседы. Теперь к нему вошло горе. Лицо женщины потемнело, проступили новые глубокие морщины, плечи опустились, и вся она словно сгорбилась. Но глаза, ясные, светлые, будто промылись и горели ровным, затаенным светом.
– Здравствуйте, – сказала она и, не ожидая ответа, заговорила неожиданно звонким, помолодевшим голосом: – Пришла посоветоваться, как жить дальше…
– Здравствуйте, – засуетился Николай. – Садитесь. Чаю вот только не могу предложить.
– Обойдемся. Мне теперь важно знать, сколько моим охламонам дадут, чтобы свою жизнь… спланировать. – Она махнула темной, сухой рукой. – Да свою еще б кое-как спланировала, обошлась бы… А только теперь вот этот огонек планировать нужно. – Она кивнула на прислонившуюся к ней девочку.
– Что случилось, Любовь Петровна?
– Сразу или, может, по порядку, если не очень заняты?
– Давайте по порядку.
– Пошли мы с Ивановой женой передачу отнести. Ну, пока стояли, пока то, пока сё, а народ, что передачи носит, все как есть законы знает и что чем кончается – тем более. Она послушала и упала духом. Еще и передачу у нас не приняли, а она уж шепчет: «Нет, уж теперь все. Его посадили, а теперь меня таскать начнут». Это у нее бзик такой – как чуть какая неприятность, так и в вой: «Ой, таскать начнут». Буфетчица она у него – тоже понять можно. Работа сложная, денежная… «Стой, говорю, спокойнее, еще ничего не известно, вон и люди говорят, еще как суд посмотрит. А если и получат что, так все с собой возьмут, нам с тобой не оставят». Приняли наши передачи и посмеялись над нами: три кормильца на отсидке. Она – в слезы: «Вот так теперь везде будет. Нигде покоя не найдешь. Ах, зачем я с ним связывалась! Ах, зачем не развязалась!» И так мне, на нее глядя, нехорошо стало, что я и скажи: «Так развязаться никогда не поздно». – «Ах, у меня ребенок, а кому я с девчонкой нужна». – «А ты, говорю, отдай мне внучку, а сама, раз так рассуждаешь, новую жизнь устраивай». Говорю так, а саму аж трясет, ведь должна же она понять, куда ее тянет. Ведь горе у нас. Настоящее горе! А она посмотрела на меня серьезно и произнесла страшные слова: «Надо подумать»…
Любовь Петровна примолкла, обняла внучку и выпрямилась, словно расправилась.
– Ну, надумала через день… «Мы, говорит, со своими родными обсудили все и решили, что вы предлагаете правильно: ему все равно пропадать, а мне нужно новую жизнь строить – я еще молодая. Я, конечно, дочке буду помогать, продуктов, может, когда подкину, да и вам, как мы решили, это к лучшему: все-таки забота. Отвлекает». Добрая такая. Заботливая. Из Вадимовой компании.
Ну ладно… Внучку я взяла, барахлишко ее приняла и говорю: «Спасибо за твою большую заботу, тем более что решила ты правильно: трудно тебе воспитывать будет, трудно…» Она так и расцвела: «Ах, говорит, и вы так думаете. А я, признаться, побаивалась». – «А чего, отвечаю, побаиваться? Жизнь надо строить решительно. Побаиваться ее нечего. Она наша, жизнь. Не чужая. Вот за чужую и в самом деле бояться нужно». – «Я, говорит, все узнала: оказывается, сам факт заключения является исключительным поводом для развода – никто не осудит, и я об этом так и написала Ване. Он поймет, он вообще-то добрый. И умный». Вот тут меня и ударило. «И что ж, спрашиваю, отослала ли письмо?» – «Отослала, – отвечает. – Сами говорите, что жизнь нужно делать решительно».
Прожили мы с внучкой ночь, утром я на свою старую работу сходила – берут обратно с дорогой душой. Пенсионер нынче в цене и, я бы сказала, в моде. Так что прожить я теперь проживу и без ее продуктов и еще своим охламонам на посылки хватит. А пришла я к вам вот зачем. Нельзя ли то письмо Ване не передавать?
Нет, вы меня не перебивайте. А то собьюсь. Я вот своим старшим о нашем горе ничего не писала; все, пишу, в порядке, всем довольна…
– А у вас еще старшие есть?
– А как же? Что ж я, только охламонов нарожала? Два сына и две дочери есть еще. Все в разных городах, все живут хорошо. Ну, те при отце воспитывались. А эти – послевоенные. Этих я, видать, упустила. Вот за то сама и казниться должна. Моя беда, мой и ответ. Так вот что я вам скажу: Ваня в войну родился, как только муж на фронт ушел, рос он, как я говорила, слабеньким. И этот ему новый удар совсем ни к чему. Наказать, раз заслужил, – наказывайте. Тут я слова не скажу. Горе оно и есть горе. Но ведь и пожалеть человека нужно. А каково ему второй удар, да еще в тюрьме, принимать? Честно скажите, сможете то письмо не допустить или не сможете?
– Не получит он письма, – твердо сказал Грошев. – А помощи вам никакой не нужно, Любовь Петровна? Вы ведь за советом пришли…
– Чем вы поможете? Горе мое разделить вы не сможете, да я его и не дам делить – сама вынесу. Об деньгах не беспокоюсь – заработаю. А совет вот какой мне нужен, законов ведь я не знаю. Как-то так жизнь прожила, что законы эти мне вроде бы и не к чему были… Вот отдала она мне внучку, а она вся в Ваню – тихонькая, ласковая, – и вдруг она опять решит возвернуть? Это ж и мне, и Ване, и внучке снова сердце рвать. Нет, вы сейчас мне не отвечайте. Вы подумайте. Я к вам на той неделе приду. Я во вторую смену договорилась. Сменщица, я с ней лет тридцать проработала, в первую пока походит. А потом и в садик девочку устрою. Обещали. Вот утречком я и зайду. Вы мне тогда и обскажите. А то мне все враз и не обдумать, и не запомнить.
Пока Любовь Петровна говорила, Николай думал о Хромове, о деле и чуть было не спросил: «А что, если Ивана выпустят? Он с нового горя беды не наделает?» Но не спросил. Нельзя давать необоснованную надежду, нельзя рвать больные сердца.