Оборачиваюсь и не могу понять, кто передо мной: то ли рыцарь в доспехах, то ли утомленный путешествием осьминог, то ли взвившаяся спиралью сигнальная ракета. Движется мне навстречу, смеется, энергия бьет через край, наверняка, опять насосался пива пополам с энтропией.
   Сознаю, что движется, что это не заблуждение, что это точно он и что есть у него то, чего мне как раз недостает в этом странном мире.
   Сгусток жизненной энергии, квант бодрости, порыв, устремленный сразу по всем направлениям. - Плесни пару кружек и запиши на мой счет!
   - Не много ли будет, Оразд? - заискивающе спрашивает квадратный бизнесмен.
   - Ах, чтоб тебя! Может, я когда не заплатил по счету? Надул тебя?!
   Сначала я чувствую, как по телу разливается живительная пенная благодать, потом ощущаю в горле холодную струю, а в заключение слышу сочное причмокивание Оразда:
   - Вот оно, счастье! Честное слово, я не променял бы пиво ни на боб, ни на целый ящик хрононов. Вот те крест, отродясь денег на пиво не жалел, затем вдруг добавляет: - Слышь, а ты меня видишь?
   - Да как тебе сказать...
   - А что ты видишь?
   - Нечто такое, что говорит, дует пиво и причмокивает.
   - Нечто, нечто! Один видит нечто, другой видит нечто, а что представляет собой это нечто, понятия не имеют ни тот, ни другой! Говорят: это просто Оразд. А что он такое, этот Оразд? Отвечай, что? Молчите, все вы только виновато молчите! Потому что вы просто псы бездомные, бродяги, которые пьют за чужой счет.
   - Я у тебя этого пива не клянчил, - обиженно делаю я ему замечание.
   - Не в пиве дело. Я ж тебе говорил: на пиво мне никогда не жалко...Поскольку в нем содержится витамин "Б-прим". Но должен ведь хоть кто-то знать, что такое Оразд.
   Что это за штука, которая лакает конские дозы пива и поддерживает равновесие между обратимым необратимым? Стоило мне пожаловать в этот мир, как я тут же убедился: мне суждено пить пиво, закусывать шпротами и оплачивать чужие счета.
   Почему? Ты знаешь? Нет? Я тоже.
   Вдруг это беспричинный или наследственный алкоголизм? Только вряд ли, друг мой.
   Скорее, это потребность хоть с кем-нибудь видеться, чтоб от когонибудь услышать: "А, это ты, Оразд, мусорный бак эдакий, милый черенок метлы, дезинтегратор, репей чертов, - да хоть чем назови, лишь бы чемто определенным! Чем-то, что можно видеть. Вот для чего я пью: чтоб быть на глазах, чтоб быть хоть кемто. Пусть даже кем-то пьющим.
   - И никто тебя до сих пор не видел?
   - Никто. Один профессор назвал меня "конечным фактором абсолютной ненаблюдаемости". Этакий идиотизм! Меня даже с помощью рентгена нельзя увидеть. А ты Ее встретил?
   - Кого? - отвечать вопросом на вопрос наивно, но я рассчитывал хотя бы имя этой Ее узнать.
   - Не знаю. Ту, на поиски которой ты отправился.
   - Встретил тут одну тряпичную куклу, - признаюсь я.
   - Боже, да как тебе такое в голову взбрело! - он грубо хохочет.
   - Значит, куклу тряпичную, говоришь... Ну, ты даешь! Значит, ты и прикатил-то сюда ради нее? Ну, ты даешь...
   - Я не в командировке, - возражаю я. - Сам прибыл, по собственной инициативе.
   - Может, даже за собственный счет? Вот молодец! А как эта твоя куколка на ощупь?
   Не люблю пошлятины, просто не выношу. Бычин цинизм здоровяка мне претит. Допив кружку, отправляюсь дальше вверх по склону - там и цветов можно нарвать, и пройтись не спеша, руки в брюки, посвистывая и радуясь странному этому миру. И пофантазировать - тем для фантазии здесь непочатый край. Запеть бы, да жалко песен не знаю...
   Минутку, я сейчас продолжу.
   Это спазм: горло перехватило, на глаза набегают слезы. Трудно рассказывать. Вам не приходилось чувствовать, будто плод вашей фантазии оказался сильнее, чем вы сами? Выдумал ты, скажем, для себя что-то радостное, укладываешься спать и крепко зажмуриваешься, чтобы выдумка не ускользнула и безболезненно перешла в сон, продолжилась в нем. А наутро встаешь с болезненным, мрачным, тягостным чувством, с уверенностью в том, что выдумка - она выдумкой и остается, элементарная пустышка, или которая может лишь потешить душу и только.
   Словно выпотрошили всего, во рту горечь. Навязчивая трезвость утра и белый дневной свет обирают тебя до нитки, прогоняя неясные тени и видения, отнимая твое исконное право предаваться сладким грезам.
   Именно так чувствовал себя я, возвращаясь ОТТУДА. Стоило мне проснуться у себя в брэдфордской мансарде, как умирал целый мир. Я жаждал продлить его существование, цеплялся за него, как альпинист за веревку: внизу, подо мной, зияла смертельная пропасть невымышленного, и пальцы до посинения сжимали пеньковую нить надежды. Но разве есть что-нибудь капризнее надежды?
   Надежды, которую ты себе придумал?
   Она поджидает возле километрового столбика. Нитяные ресницы уныло опущены, янтарные бусинки четок глядят на меня холодно, заплатки бровей приподняты в нетерпении, руки опущены на колени, кулачки сжаты.
   Жду игривого "Эй. парень!" - если окликнет, мне будет легче свернуть к ней, найти оправдание своим долгим пешим скитаниям, пошлятине, которую нес Оразд. но она молчит, поэтому я приближаюсь с опаской:
   - Не опоздал?
   - Не воображай, будто я жду здесь тебя!
   И затем:
   - Куда ты вчера подевался?
   Ага, ты на меня в обиде, мое ситцево-шелковое создание. Ну как объяснить тебе, что я никуда не прихожу и никуда не деваюсь, что меня перебрасывают сюда по капризу какого-то центра мозга, вышедшего из подчинения, что это он заставляет меня метаться между двумя одинаково реальными мирами? Вчера мы шагали рядом, своим плечом я ощущал тепло твоего плеча, ты возбужденно лепетала что-то о нашем доме, о столовой в светло-зеленых тонах, о хрустальной люстре в гостиной, о наших детишках Фебе и Эсмеральде - и внезапно я очнулся на жесткой койке у себя в мансарде, весь потный от напряжения, среди хаотично разбросанной мятой одежды, пустых бутылок, недоеденных, уже с душком консервов и сухих корок хлеба.
   Очнулся по единственной причине - так пожелал мой мозг! А от своего мозга разве куда убежишь?
   - Еще раз спрашиваю тебя: куда ты вчера подевался?
   Я молчу, ведь в противном случае пришлось бы признаться в своей ущербности и, следовательно, признать весь этот принадлежащий ей мир - с его крутыми улочками, пивными автоматами, дуплистыми чинарами и причмокивающими Ораздами - нелепой игрой мысли, жалкой и дурашливой фантасмагорией; тебя самое следовало бы признать всего лишь тряпичным чучелом с нарисованными родинками и набитой шерстяными оческами грудью.
   Нет у меня сил сказать тебе это, да и права такого нет. К тому же, какой в этом смысл? Ни ты, ни я не в состоянии ничего изменить...
   - Прогуляемся? - предлагаю я в ответ, и ты сердито оеменишь рядом, до посинения сжимая свою смешную говорящую прорезь. Мне бы поболтать о чем-нибудь хорошем, хотя вон, как вчера, о меблировке столовой, ни с одной женщиной, кроме тебя, я не разговаривал о мебели и о детях, но сегодня ты хмуришься, держишься настороженно.
   Мы шагаем рядом и - признаюсь - мне это приятно, неважно, что ты так необыкновенна, так смешна. Мне приятно рядом с тобой, я стараюсь поймать твой взгляд, но ты отворачиваешься, будто меня вообще тут нет. Что же мне делать? Как объяснить тебе же, что ты не существуешь, что ты порождена моей болезнью, а я не в силах что-либо изменить? Вот именно, не в силах.
   Как бы мне ни хотелось, что бы я ни предпринял, настоящей тебе не стать, так и останешься плодом моей болезненной фантазии: да и я настоящим не стану, ведь рядом с тобой шагаю не я, а мой фантом; рядом с тобой - мое трехмерное изображение, на самом деле я, скрестив руки на груди, лежу в мансарде и оказаться здесь иначе, как в виде выдумки, не могу, причем выдумка эта не в моей власти - словом, сам я перенестись сюда не в состоянии, в игре участвует только мой мозг, он в ней единственное основание и единственный диктатор, я, мы и всё, что нас связывает, зависит только от переменчивой игры устройства, которое находится в моей черепной коробке. Понимаешь теперь, что такое безнадежная любовь?
   - Или будешь любить одну меня, или вообще не показывайся мне больше на глаза! - говоришь ты. - Я ревнива и жестока.
   - Просто сегодня ты другая.
   - Я про мужчину всё знаю по запаху. От тебя воняет другой женщиной! кричишь ты, пугая птиц.
   - Ты был с другой, ты любил ее, у тебя запачканы руки!
   С другой? Что значит "другая"?
   Чтобы была "другая", должна существовать "эта", а ведь тут всё вымысел, прелесть моя с ватными ушками, всё вокруг нас - ложь!
   - Не пытайся оправдываться!
   Мы доберемся до пока неведомой точки, где эта ложь кончится, а начнется другая, та самая, истинная.
   Она набросится на меня со всей своей отвратительной жестокостью, обрушит на меня кучу красивых идей, разряженных в норковые манто звезд, вымеподобные бюсты которых красуются на глянцевых обложках.
   Еще немного - и всё кончится, протеиновой машинке потребуются доли секунды, чтобы переключиться, тогда всё это колдовство вокруг меня исчезнет вместе с тобой, растает, как прошлогодний снег. И останется лишь жесткая койка в Брэдфорде, лишь ускользающая надежда на спасительный островок разума... Лишь привкус чегото ушедшего, так похожего на подлинное, но что вообще не может быть подлинным. Того, что только и имеет право не быть ложью, но лишь ложью и может быть.
   И как от этого убежать?
   Из показаний доктора Скиннера
   - Я, доктор Габриэль Скиннер, 49 лет, психиатр, холост, атеист.
   - Вам знаком Ральф Хеллер?
   - Разумеется, я его отлично знаю. Прошло, должно быть, уже три года с тех пор, как он впервые постучался в дверь моего кабинета. Робко поздоровался, все время мял в руках кепи, тревожно озирался, разглядывая обстановку. В первый же визит он рассказал мне о своих "провалах" - так он их называл.
   - Меня интересуют подробности его тогдашнего состояния.
   - Насколько я помню, он учился в какой-то театральной школе. Со мной поделился своей тревогой: ему стало трудно заучивать роли. Потом он признался насчет "провалов". О своих видениях он рассказывал, как о пережитом: детально, даже довольнотаки литературно, а вот элементарных бытовых реалий, встречающихся в повседневной жизни, вспомнить не мог.
   При втором визите он, к примеру, снова перезнакомился с моим персоналом, словно никогда прежде этих людей не встречал, и рассказ свой повел тоже с самого начала. Я заметил, что ему трудно ориентироваться в обстановке, что он неуравновешен, неадекватно реагирует на самые простые ситуации. Такие люди абсолютно беспомощны, когда нужно связать в цепь ряд фактов.
   Тогда-то я и поставил свой первый диагноз: амнезический синдром.
   Нет-нет, не спешите записывать - как врач я тогда ошибся. Все было бы куда проще, если бы речь действительно шла о синдроме Корсакова. Однако дальнейшие наблюдения показали, что я имею дело со случаем совершенно невероятным.
   - Наблюдения или эксперименты?
   - И то,и другое. Наша наука постепенно превращается в экспериментальную.
   - Вам наверняка известно, доктор, что кое-какие психиатрические эксперименты поставлены под запрет.
   - Да, некоторые. Те, что могут привести к необратимым последствиям в здоровье пациента. Но таких опытов я не ставил.
   - Записываю: отрицает, будто проводил опасные эксперименты. А теперь послушайте меня, доктор Скиннер: я располагаю фотокопиями ваших записей. Надеюсь, вы не станете задавать наивный вопрос, откуда они у меня.
   - Упаси бог от такой еретической мысли, вы же представитель полиции. Очевидно, мы говорим о вещах различных. Скрывать я ничего не намерен. Я действительно самым тщательным образом, с соблюдением необходимых предосторожностей исследовал Хеллера и установил, что у него поражены некоторые важные центры мозга.
   Например, в третьей стадии сна отсутствуют сонные веретена, Ккомплексы... В парадоксальной фазе субъективное время не совпадает с объективным. Вам известно, что в сновидениях в символическом виде отражаются эмоции личности, ее желания и стремления, страхи. Все это создает доминирующие структуры.
   - Попрошу не жонглировать терминами. Я не специалист в вашей области, так что объясняйте всё по порядку. И проще.
   - Это не так легко, тут не без специальных знаний нейрофизиологии. Итак... Он был в весьма тяжелом состоянии. Припадки случались ежедневно, надо было найти их причину. Они сопровождались у пациента ощущением, будто он переносится в другой мир, вполне реальный. Во сне возникали отчетливые образы, настолько яркие, что воспринимались им как реальные.
   Электрофизиологические исследования не подсказали мне ничего. Оставалось подозрение - поражен средний мозг, вероятнее всего - парная мозговая ножка...
   - Вы опять ушли в сторону. Я не студент.
   - Ни секунды не сомневаюсь. Но раз вы занялись подобным случаем, придется полистать специальную литературу... Мне хотелось изучить ядра анализаторов во время его так называемых провалов, понять причины видений. Уж чересчур они были яркими, чтобы можно было объяснить их одним только состоянием сна. Тогда и выявился очередной сюрприз: у меня в кабинете Ральф не "проваливался''.
   - Как как? Будьте любезны, поясните.
   - Потеря чувства реальности наступала у него в одно и то же время в пятнадцать тридцать. С абсолютной регулярностью! Однако если в этот час он находился у меня в кабинете, то ощущал беспокойство, возбуждались некоторые энцефалографические волны, его охватывала дрожь... Но и только.
   - Вероятно, обстановка...
   - Да, вы правы - следовало точно воспроизвести обстановку. Логичный, вполне полицейский метод. Я также допускал, что все это можно объяснить специфической комбинацией факторов. И смоделировал условия, абсолютно идентичные обстановке в мансарде: меблировка, освещенность, шумы, побочные раздражители. И ни-чеro! Результат - ноль! Словно мозг его требовал исключительно той чердачной каморки.
   - Вероятно, у вас есть гипотеза.
   - Можно было предположить, что не всё зависит от одного лишь мозга, что тут имеют значение конкретные свойства пространства - там и только там! Чтото вроде двери в иной мир... Я и дальше действовал в стиле детектива: просто перебрался к нему в мансарду.
   Со всей аппаратурой. Случай был чересчур интересным, чтобы жалеть труд и деньги. Ежедневно около двух я отправлялся в Брэдфорд в сопровождении нескольких специалистов из моей клиники. Мы устраивались в комнатушке Хеллера.
   Тогда-то и стало ясно... Нет, минутку, это еще не всё. Надо было исследовать его психофизиологическую реактивность. Именно для этого...
   - Что "именно" для этого"?
   - Для этого я вживил ему в мозг электроды.
   - Именно этого признания я и ждал, доктор.
   -Знаю. Знаю также, что подобные эксперименты запрещено ставить на людях. В определенных случаях... Когда это нужно для определенных целей. Статья триста вторая, часть третья - о неприкосновенности человеческих органов. Но если бы наука не ставила дерзкие - противозаконные! - опыты...
   - Спорить на эту тему будете в зале суда.
   - Я не спорю, а объясняю. Если бы Леонардо не воровал трупы, а Везалий не занимался вивисекцией на...
   - Хватит о методологии! Вернемся к вживленным электродам!
   - Хорошо, но прошу занести в протокол выдвинутые мною мотивы. В подобных случаях выбор всегда падает на гипоталамус. Любое воздействие на него вызывает различные состояния. Если с помощью электричества раздражать внешние его части, эффектом будет гнев, раздражение же внутреннего слоя этот гнев погасит. Кобминируя раздражители с лимбической системой, можно моделировать весь спектр эмоций. Так я и поступил.
   - Что строго-настрого запрещено.
   - Ну и глупо. Изучение мышей не запрещено, а что касается человека, сразу натыкаешься на запреты.
   - Вы не находите, что между мышами и людьми существует известная разница, доктор Скиннер? Вам следовало бы яснее отдавать себе в этом отчет.
   - С точки зрения моих экспериментов этой разницы нет. Позвольте вопрос: кого важнее познать - мышь или человека? Чтобы лечить, надо знать; чтобы узнать, надо резать, рассекать...
   - А как насчет морали?
   - В глазах природы между мышью и человеком нет принципиальной разницы; просто живая тварь, населяющая определенную экологическую нишу. Мы лишь воображаем, что являемся венцом природы, ее высшим творением.
   - Повторяю, а как насчет морали?
   - Какая в природе мораль, господин следователь? Жестокий естественный отбор - это есть. Какие моральные обязательства у льва перед антилопой? Никаких. Какие моральные обязательства у самца перед соперником? Никаких. Раз я свободен от морали по отношению ко льву, почему же мне не быть свободным от нее и по отношению к человеку?
   - Страшная у вас философия, доктор Скиннер.
   - Страшная? Что ж, возможно. Но без нее науке не избавиться от комплексов.
   - Не будем спорить. Вернитесь, пожалуйста, к своим опытам.
   - Рядом с гипоталамусом находятся области "вознаграждения" и "наказания": их раздражение вызывает неудовольствие, либo-райское наслаждение.
   Мыши очень быстро обучаются нажимать на педальку, возбуждающую их центр удовольствия. И нажимают, нажимают, нажимают, пока не передохнут от голода! Точнее, от сверхдозы наслаждения. Они забывают обо всем: о пище, о партнере, о материнском инстинкте - и с необузданной страстью безостановочно и неутомимо нажимают на педальку; извращению этому они предаются целиком, становятся его покорными рабами.
   Такое несказанное наслаждение может доставить только мозг.
   - Те же эксперименты вы ставили на Хеллере?
   - И да, и нет. Мои методы совершеннее. Извращенностью мозга я воспользовался для изучения таинственного феномена любви.
   - Вот как, любви?
   -Да. И взаимозависимости между феноменом любви и центром наслаждения.
   - С какой целью, доктор Скиннер?
   - Любовь - страшная штука, господин следователь. С вашей точки зрения она влечет за собой преступления, с моей - связана с психическими заболеваниями, поэт видит в ней луну и возвышенные чувства, проститутка источник средств к существованию, обыватель ждет от нее уюта, глупец рассчитывает обзавестись женой и детьми, для развратника она - способ достичь половой эйфории. А, по сути, в любой момент любовь есть все это, вместе взятое.
   - Вы не ответили на мой вопрос, доктор.
   - Расшифровав нейрофизиологический механизм любви, мы смогли бы овладеть процессом, в котором складываются пары, проще говоря - избежали бы хаоса спаривания. Это позволило бы не рассчитывать на беспорядочные биологические связи, от которых в жизни одни драмы. Союз самца и самки стал бы управляемым. Любовь превратилась бы в планомерную и регламентированную государственную деятельность в рамках закона.
   - Как вы это себе представляете?
   - Параметры каждого человека следует хранить в памяти ЭВМ. Характер, темперамент, склонность - всё можно подробно картотекировать. В подходящее время - при наступлении половой зрелости - вживленные электроды толкнут данного мужчину к данной женщине. Ясно и точно! Никаких колебаний, никаких душевных терзаний, никаких стихов и печали.
   - Это бесчеловечно.
   - Напротив. Для каждого будет найдет именно его оптимальный вариант. Вы представляете себе, какие потери несет человечество изза нерационального комбинирования в любви? Представляете, какая уйма духовной энергии тратится без толку только потому, что двух неподходящих индивидов влечет друг к другу? Им так, видите ли, нравится. Они, представляете себе, случайно встретились в трамвае, а у нее совершенно неотразимые веснушки. Мой же метод сделает любовь частью государственной программы по воспроизводству человеческого материала.
   - Но если их ничто не влечет друг к другу" если нет симпатии...
   - Подобные обстоятельства вообще не имеют значения, господин следователь. Вопросов им никто не задает. У них не возникает и тени понимания тех причин, что вызывают взаимное влечение, подобное вообще не может прийти им в головы - обо всем позаботится электрод в мозгу.
   Пары будут подбираться заранее, например А и А-прим. Любое другое сочетание принесет А лишь неудовольствие и боль, а сочетание с А-прим неземное блаженство! Вот что такое электрод, он сделает их единственно возможной. То есть выбранную нами Связь.
   - Это противоречит природе человека. Любовь потому и любовь, что предполагает свободу выбора.
   - Свобода выбора - это пустые слова! А мотив красоты? А мотив социального положения? А мотив богатства? Мы сами сужаем круг своих стремлений. Конечно, кое-какие возможности выбора остаются, но именно они привносят в любовь нотку печали, а потому именно их и следует ликвидировать. И не говорите мне, что люди будут несчастны - наоборот! Они будут счастливы, как последние идиоты, пребывающие в нирване.
   - Вот это и отвратительно!
   - Я хочу дать людям счастье, пусть искусственное. Счастливы они будут понастоящему. Человек воспринимает мир с помощью мозга, в мозгу же складывается и понимание этого мира. Глянуть на себя со стороны и обнаружить истину человек не в состоянии. Люди будут счастливы, чего же вам, черт побери, еще?!
   - Немногое: чтобы вы вернулись к вопросу о Ральфе Хеллере.
   - Да, я вживил электроды в задние и боковые области его гипоталамуса. Смастерил тряпичную куклу...
   - Какую куклу?
   - Обыкновенную, нужен же был хоть какой-то образ. Я ее посадил в угол. Ровно в пятнадцать тридцать наступал "провал", Ральф отправлялся в свой мир. Тогда с помощю радиоволн я подавал сигнал на вживленные электроды, и он встречался с нею, вел с ней разговоры, любил ее. Обыкновенную тряпичную куклу!
   - Триста вторая статья прямотаки плачет по вам!
   - Плевал я на ваши статьи! Я был счастлив, господин следователь, ведь подтверждалась моя гипотеза. Ральф воспринимал тряпичную куклу именно как куклу, то есть не строил себе никаких иллюзий - и, тем не менее, любил ее , разговаривал с нею. Держал в руках пугало огородное, и любил его, шептал нежности, целовал щеку из грубой бязи, ласкал коричневые пуговицы, изображавшие глаза, как-то раз даже вальс с нею танцевал. А ведь знал, что это кукла! Значит, гипоталамус не лжет, но тем не менее командует.
   А раз я сумел заставить его полюбить куклу, насколько же легче решилась бы задача с женщиной из плоти и крови!
   - Значит, вы манипулировали им, как подопытным кроликом.
   - Вопрос терминологии. Разве мышь, жмущая на педальку, несчастна? Отнюдь нет. Вот и Ральф не сознавал, что нажимает на педальку. Ральф не питал ко мне ненависти! Не понимал, что я над ним работаю. В свой мир он уходил с легкой душой, без какихлибо сомнений и подозрений.
   - Он так до конца ничего и не понял?
   - Понял, но было уже поздно. Он пристрастился. Больше не мог без своей тряпичной возлюбленной. Я же говорил вам - приказ гипоталамуса сильнее здравого смысла и инстинкта самосохранения.
   - Вы что же, находили удовольствие в этих истязаниях?
   - Я просто изучал. Моделировал различные типы любви. Стоило подать раздражение на задние части коры, и его встречала добрая, самоотверженная, милая женщина; раздражая боковые части, я обрекал его на общение с самовлюбленной, сварливой и ревнивой эгоисткой. Их любовь развивалась под моей режиссурой, я ими дирижировал.
   Понимаете, она менялась, становилась то такой, то эдакой только для него, его сознании. А между тем оставалась все той же мертвой куклой из тряпок. Я задергивал занавеску- и в его мире наступала ночь. Поставил однажды в угол картонный ящик - он принял его за пивной автомат. Одним словом, драматург, режиссер и сценограф - доктор Габриэль Скиннер!
   - А кто такой Оразд?
   - Не знаю. Этого не знаю даже я.
   Из дневника Ральфа Хеллера
   Иногда мне хочется узнать ее имя. Почему у нее нет имени? Почему нет прошлого? Часто у меня на языке вертится какой-то набор звуков - то ли это ее имя, то ли всего лишь абракадабра, просящаяся наружу, бессмысленное слово, которое меня подмывает произнести. Раз какое-то слово не выговаривается, значит, оно не существует. А девушка из мира Оразда? Она похожа на куклу, следовательно, кукла и есть. Иначе с чего бы ей быть тряпичной? Не может настоящий человек быть тряпичным. Ну и что из этого следует? Да ничего. Люблю я ее, вот что из этого следует. И ничего больше.
   Как всё просто. Настолько просто, что становится не по себе.
   Будь это великая, страшная, дыхание перехватывающая любовь, всё было бы куда как ясно: чувства, клятвы, самоубийства. А тут любовь самая простая. Проще некуда.
   И что мне тогда с ней делать?
   Сказать "люблю" легко; легко быть категоричным, когда имеешь дело с великой любовью во всем ее неземном сиянии, когда всё в тебе торжественно поет, словно оркестр королевской филармонии (изящные скрипки, нежные альты, грубые контрабасы, сентиментальные флейты, напористые горны, церемонные тромбоны). А простая любовь - она как воздух и свет.
   Легкий ветерок, под которым перешептываются верхушки деревьев, действует мне на нервы, вселяет беспокойство. Небо подобно тяжелой, огромной чернильной капле. Это час непоседливых, тревожных воспоминаний, бесконечных страхов, скрывающихся под невообразимыми масками; шустрые тени скользят между стволами; по-хулигански свистнув, исчезают в крутизне. Доносится хохот филина, как струна вздрагивает и вибрирует голубой туман это кто-то играет на тоскливых сумерках, словно на музыкальном инструменте.
   - Боишься? - спрашивает Оразд.
   - Боюсь. Часы, предшествующие наступлению ночи, всегда будят во мне опасения.
   Наш разговор подслушан ветром, тот становится напористее, хлещет ветвями, устремляется в неведомую даль верхом на дурных предчувствиях.