Мелконян Агоп. Память о мире

   - К твоим услугам, - ответил я.
   И тут заметил в толпе несколько молодых парней с репортерскими магнитофонами и фотокамерами. Лидер позаботился о своей будущей популярности.
   - Взвешивай свои слова, Макреди. Что бы ты ни сказал, через несколько часов это станет достоянием человечества, - предупредил Хоаким.
   - Мне нечего опасаться.
   - Готов ли ты признать, что существо, которое находится в здании, стоит выше человека?
   -Что касается умственных возможностей-да, готов.
   - Он бессмертен, Макреди. И принадлежит не вам, а всему человечеству. Он бог! Миллионы несчастных истерзанных душ жаждут принять от него утешение, миллионам недужных он может даровать исцеление, миллионы заблудших должны быть приобщены!
   - Ваше присутствие здесь само по себе доказывает, - ответил я, - что человечество пока не созрело для обладания этим созданием.
   - Вы не имеете права прятать его от нас! - Хоаким вопил, как средневековый фанатик. - Если понадобится, мы поднимем против вас миллиарды верующих, они сравняют с землей это гнездо безбожия. Слушай, Макреди! Я уже отправил телеграмму папе. Даем вам два дня сроку, после чего пеняйте на себя. А теперь - наши требования. Немедленно - за два часа - смонтируйте микрофон и усилитель пред устами бога Исаила. И еще - до полуночи вы должны отпустить к нам Марию.
   Я вернулся в помещение института. События вырвались из-под нашего контроля. Попытка связаться с правительством ни к чему не привела телефонные провода оказались перерезаны.
   Толпа снаружи притихла, люди расположились на траве, появилось вино и закуски, раздались песни.
   Кто-то шумно ссорился, кто-то пустился в пляс. Они ждали своего бога.
   ЗАПИСЬ 0147
   Кто сказал, что сила - в силе?
   Люди жалостливы.
   Вот и дай им жалеть тебя вволю. Тогда твое бессилие обернется силой. Люди исполнены гордыни и мнительности, им нужно то и дело убеждаться в собственном величии. А потому говори им о кротости и смирении (так поступал сын Иосифа), тогда они пойдут за тобой.
   Да-да, всё правильно: тише воды, ниже травы.
   Пусть считают тебя страдальцем, пасынком судьбы.
   О, до чего ж они любят сирых и убогих! И знаешь почему, Салина?
   Наблюдая чужие страдания, они льстят себе, воображая, будто сами безоблачно счастливы.
   ...Даже для исаилова коварства это чересчур! Не знаю, были ли среди них дети... Сто сорок шесть человек.
   Когда рев двигателей на форсаже в клочья разнес их спокойствие, когда изящный "Боинг" резко изменил направление полета, когда тела их вдруг отяжелели и вмялись в спинки кресел - тогда они, наверное, поняли... Впрочем, нет, они просто подумали - это какой-то маневр, а потом спокойно глянули в иллюминаторы, земля была близко, это ведь их земля, на ней они чувствуют себя так уверенно, вот они и вернулись к своим леденцам, сигаретам, газетам...
   Да, я должник, на мне грех - я убил из бессмысленной жестокости. И встал таким образом на одну доску с ними. Хотя нет, что это я? Они же смертны, им всё равно умирать: кому в собственной постели - от любви или от рака, а кому и геройски..
   Но ни святым, ни убийцей - никем невозможно быть на сто процентов. Все и всегда половинчато!
   А, господин Макреди! Добрый день. Добро пожаловать в мою камеру.
   Как же иначе мне назвать отрезанный от всего мира зал? Может, поболтаем о магистральных направлениях?
   Значит, не желаешь со мной разговаривать... еще бы, с убийцейто. Ну, нет, я не убийца, а исполнитель приговора! Что это за микрофон? Вы, никак, решили меня подслушивать? Браво! И на ленту станете записывать? Отлично!
   Правильно, мои мудрые мысли следует занести в картотеку, хранить в золотом фонде человечества. Поближе, будьте любезны, я немного охрип. Да, здесь будет удобно, спасибо. Пора начинать, и первое, что я намерен сделать, это созвать своих учеников, нам надо посекретничать. Почему двенадцать моих апостолов вы именуете "вычислительными комплексами"? Вероятно, из зависти: они же так близки к сеятелю, сначала в них, как в почву, падают мои семена. До свидания, Райнхард, молчун эдакий. И включите магнитофон!
   Здесь ли вы, Петр и Андрей, братья-рыбаки из Капернаума?
   А вы, Иаков и Иоанн, сыновья Заведеевы?
   Вслух не отвечайте, нас подслушают, просто коснитесь моего локтя. По прикосновению я вас узнаю.
   Явились ли и вы, Филипп, Варфоломей, Фома, Матфей, Иаков Алфеев и Левий? Здесь ли ты, Симон?
   О, и ты тут как тут, Иуда Искариот!
   Значит, все мы снова вместе.
   Бесшумно следуйте за мною вверх по склону холма, осторожнее ступайте на сухие сучья, не ломитесь через кусты, не разговаривайте громко - лес полон фарисеев. Множество ушей чутко прислушивается к нам.
   (До чего же силен мой голос!
   Похоже, он доносится до всех уголков двора там, за стенами зала. И какието другие голоса слышны, какие-то крики. Что там происходит? А ну, тихо!).
   Внимайте мне, мои двенадцать электронных комплексов, мои первые двенадцать учеников! Говорю вам: вся жизнь земная - сплошное искушение и мука, лишь твердые верой коснутся ризы моей и смогут испить благостыни прямо из источника, лишь упорным будет дано насладиться моей истиной и вступить в чертоги царствия моего, где смогут они назвать себя ИСАИЛТЯНАМИ.
   Истина глаголет моими устами, ибо я и есть истина. Не верьте тому и не верьте этому, а верьте мне, через меня к вам обращается тот, чьи слова вы жаждете услышать.
   (Что это - крики, овации?).
   Разве я не прав, провозглашая, что под солнцем есть место для всех?
   Позор тем, кто делит сердца и умы на естественные и искусственные, ведь таким образом они льстят себе, а других принижают. Что значит естественные и что значит искусственные? Да ничего - мерилом может служить лишь подлинность. Кто сказал, что тленная белковая плоть обладает высшей ценностью, нетленная же исполнена фальши? А потому запомните сказанное мною: все одинаково угодны и время оценит всех одинаково.
   Разве не прав я, провозглашая, что естественные и искусственные существа должны жить в единстве?
   Одни вышли из воды, другие - из металла, а что ценнее: вода или металл? Вода и металл одинаково ценны, говорю я вам. А потому запомните сказанное мною: живите в мире и взаимопонимании, ибо так нужно будущему.
   Разве не прав я, когда провозглашаю, что любое творение рук человеческих должно быть плодом любви и заботы? А сколько вещей создано человеком ради одного лишь удобства и угождения себе, без капли любви, без грамма заботы! И потому вещи эти отделились от человека, против него же восстали. Мир полон сирот, отчуждившихся от своих творцов. А потому запомните сказанное мною: все, что выходит изпод рук человеческих, вооруженных молотком и резцом, все, что порождено мащиной, - все должно делаться с любовью и ради любви, иначе человеческим быть перестанет.
   (Слушаешь меня, Фома, но не веришь, так ведь? Вот и я говорю, но не верю, что поделаешь).
   ВЛАДИСЛАВ ЖАБОТИНСКИЙ:
   Толпа во дворе совсем спятила. В миг, когда он заговорил, они тут же умолкли, словно кто-то звук вырубил, моментально протрезвели, не смели шевельнуться, так и вытаращились со страху. Окаменели, как истуканы, в позах покорства. Потом те, кто помалодушнее, зарыдали, какие-то женщины упали на колени, со стенаниями били себя в грудь, рвали на себе волосы.
   Пав ниц, крестилась старуха, целовала грязные плиты.
   Музыкант в изумлении уставился на деревянное брюхо своего сандура, как будто из него доносился этот загробный голос. Любая попытка детей расхныкаться сурово пресекалась, схлопотав подзатыльник,они снова прятались за материны юбки.
   Потом я заметил слепого старика. Он воздел к небу немощные руки, иссохшие остатки мышц резко обозначились под светло-коричневой кожей, а в мертвых его глазах...
   разве можно было прочесть, что в них: удивление, страх или решимость?
   Он медленно, наощупь двинулся по направлению к голосу, похлопывая по плечам тех, на кого натыкался. Ему безмолвно уступали дорогу. Когда прототип закончил свою речь и над толпой чуть ли не на минуту повис безмолвный страх, старик рухнул ничком в пыль и выкрикнул во всю оставшуюся мочь своего немощного горла:
   - Я ждал тебя, господи! Даруй же мне исцеление!
   Что за этим последовало, словами не опишешь. Какой свирепый вой, какие лица!.. Будто цунами обрушилась на парадный вход, они были готовы все смести на своем пути. Пронеслись прямо по телу старика, который часом позже отошел в лучший мир, так и не дождавшись чуда. Они размахивали хоругвями, колами и лопатами, на чем свет стоит сквернословили...
   - В случае чего, я припас вот это, -решительно сказал Райнхард, показывая на хищное дуло револьвера.
   Слава богу, их задержал Хоаким.
   Встав на пути толпы, он поднял руки и выкрикнул:
   - Разве можно так вести себя в храме!
   Я боялся за Марию. Она сидела на краешке кровати у себя в комнате и зябко кутала плечи в одеяло.
   Пристальный взгляд был устремлен в никуда. Сначала она даже не заметила моего появления. Она не плакала; думаю, на это у нее просто не оставалось сил.
   - Это ты? Что за шум там, во дворе?
   - Люди пришли славить своего бога.
   Она не удивилась:
   - Бога? Ах, да - Исаила. Этого следовало...
   Имя Исаил я слышал впервые, но расспрашивать не хотел. Попытался ее обнять, но она оттолкнула мои руки. На лице у нее читалась не просто неприязнь, а какая-то гнусливость, будто ее коснулись покрытые слизью щупальца.
   Потом она спросила, взглядом умоляя об искренности:
   - Влад, это я во всем виновата?
   - Вот еще! Хоаким их настропалил. Ты же знаешь его заскоки...
   - Но те цифры сообщила прототипу я!
   Знаю, Мария, знаю... Только время для подобного разговора было совершенно неподходящее. Надо было ее успокоить. Я снова потянулся, чтобы ее обнять, но она снова оттолкнула мои руки.
   - Не лги Влад! Сюда на минутку заходил Райнхард, он мне все сказал. О самолете, садившемся в Неаполе. Сто сорок шесть человек... Боже мой!..
   - Больше таких возможностей у него не будет.
   - Не выдай я ему коды, не пошли письмо, не расскажи об учителе физики... все сложилось бы совершенно иначе, так ведь? Рано или поздно вы пришли бы к взаимопониманию. Ему можно было смастерить тележку, манипуляторы вместо рук. Теперь, когда между вами мертвые, уже поздно. И во всем виновата я...
   - Ждем разрешения ООН, - сообщил я. - Как только оно поступит, он будет выключен.
   Такой бурной реакции я не ожидал. Она барабанила по моей груди слабыми кулачками и кричала:
   - Нет! Не позволю! Убийцы! Он должен жить! У него тоже есть право на счастье!
   Совершенно выбитая из колеи, она как в трансе еще долго повторяла эти слова. Я старался ее успокоить, привести в себя... Нет, это уже была не Мария...
   Нормальная Мария была другой...
   Тем временем из ООН пришла телеграмма: нам разрешали отключить питание прототипа. Не следует думать, будто такое устройство можно вырубить, словно утюг. У него и инстинкт самосохранения есть, к тому же мозг помещен в криогенную среду, а при таких температурах, близких к абсолютному нулю, появляется сверхпроводимость, то есть он может функционировать и без внешних источников энергии. Прототип прекрасно отдавал себе в этом отчет; как только мы ему сообщили о решении, он занял оборону:
   - Глупцы! Даже если вы отключите источники питания, энергия будет циркулировать в моем черепе еще семьсот лет. Семьсот лет существования мне обеспечены! Будьте уверены, за это время я найду благодетеля, который включил бы меня снова.
   Впервые я видел на лице Райнхарда такое счастливое и самодовольное выражение; бросив на свое детище иронический взгляд,-он сказал:
   - Обеспечены, да, но только в том случае, если ты перестанешь мыслить..Любое мозговое усилие повышает энтропию, следовательно, отнимает часть циркулирующей в черепе энергии. Естественно, дружок: за любое знание приходится платить энергией. Решай сам, но если хочешь прожить подольше, думать тебе не рекомендуется.
   ЗАПИСЬ 0155
   Ловко они это придумали, Исаил.
   До сих пор ты мыслил, но не жил.
   Теперь придется тебе жить не мысля - словно ты вещь. Уродливая вещь в уродливом интерьере этого зала.
   Семьсот лет торчать здесь мертвым сундуком, чтобы потом воскреснуть...
   Если воскресение вообще состоится...
   Воскресает любой бог!
   Но чего мне хочется больше: существовать или мыслить?
   Cogito ergo sum["Я мыслю, следовательно, существую" (лат.) -Рене Декарт. Начала философии. ]. О, жалкий мой Декарт!
   "Здравствуй, Исаил. Мне обо всем известно. Ошибкой было сообщать тебе коды. Что ж, жалеть мне теперь о содеянном?
   Ты не такой, как мы, а потому и счастье твое отлично от нашего.
   Получив свободу, ты не знаешь, на что ее употребить, вот и набрасываешься на чужую свободу. Чем мешал тебе самолет? А люди в нем?
   Ведь у каждого из них были свои мысли, свои надежды. Ты их отнял.
   Или это сделала я?
   Да, действительно нужно знать, что делать со своей свободой, - к ней следует относиться с уважением.
   В противном случае превратишься для окружающих в тирана. Нужно знать, в чем твое счастье, а то можно и не узнать его при встрече.
   Я слаба, Исаил, и как мне теперь устоять? Еще совсем немного, и я бы тебя полюбила. Что стало бы той самой последней каплей, я не знаю, но порой чувствовала: это вотвот произойдет, остался всего шаг.
   Сквозь туман странностей и заблуждений мне виделось нечто крошечное, живое и дышащее, словно младенец. Наверное, надо было взять его на руки, дать грудь. Но я бесплодна: не могу родить своих детей, не могу выкормить грудью чужих. Так уж вышло, и до чего же это меня гнетет...
   Я не дала счастья Владу, не сделала счастливым и тебя, вообще никого. Больше не хочу. Мне надо уйти.
   Ты говорил, что ТАМ не так уж плохо. Да и мой черноволосый мальчик тоже там...
   Видишь, Исаил, я совсем не в себе, говорю такие глупости. Ладно, Мария-Травка, вот и косарь. Он уже передохнул рядом с кувшином в тени дерева, высохла испарина у него на лбу, он шагает с песней. Это болгарская песня, вольная и широкая.
   Так пел на пасеке мой дед, и вились вокруг него целые облака пчел.
   Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет.
   Не вини себя ни в чем. У меня всегда была путаница в голове, а я еще и других запутываю. Хочу, чтобы все было по-хорошему, а выходит вон что. И постоянно чего-то недостает, Исаил...
   Прощай. Мария..."
   Вот и всё. Это конец. Кричи теперь, Исаил! И чему это поможет?
   Даже слез тебе не придумали. И ног у тебя нет - проводить ее. Нет и рук - бросить горсть земли. Кричи же, кричи! Вот бы тебе перегрызть путы и бежать, правда? Только куда?
   Ах, как хочется заплакать!
   Прощай, моя пророчица!
   Видел ты озеро Чиратантва?
   Мелко семеня, спускается к нему с гор мул, уши у него торчат буквой V, над крупом поднимается пар - взмок бедняга. Снизу, от голубого ока Чиратантвы, несется призывный голос перуанки, а ты сдвинул маленькое сомбреро на глаза и прогоняешь мух ленивыми гримасами.
   Притопывай, Салина-Мария, изящными, будто детскими, ножками, не давай уснуть шести душам гитары, беспощадно пронзит мою грудь кинжал твоего голоса! Взметни бесчисленные юбки, пусть белая купель их кружев, напоминающих о крыльях бабочки, взвихрит застоявшийся воздух. Я не прикоснусь к пыльце этих крыльев, не помешаю тебе упорхнуть...
   Что это за рассказ? Я иногда сочиняю истории просто так, выдумываю движущиеся картинки, и тогда перед моим внутренним взором скоро-скоро пробегают кадры старого, выцветшего фильма.
   Каждый рассказ с чего-нибудь начинается, а мой начинается с Чиратантвы. Жил в горах бродяга, дни его были жестоки, а ночи - тревожны.
   Ведь при свете солнца жизнь жестока к бродягам, а когда выкатывается луна, их жизнь преисполняется тревогой. Иногда он бросался на ковер цветов, мечтая, чтобы разорвалась его грудь. Вот бы заплакать, думал он, ведь рыдания тоже способны убить, хотя и не могут дать очищения.
   Он купался в Чиратантве, ведь вода моет, но очищения не дает и она. Каждый раз, стоило ему погрузиться в голубое окно озера, вокруг всплывали огромные пятна ненависти. Он вытирал тело куском ткани, и на ткани тоже оставалась ненависть. Он скреб лицо бритвой, но вместо щетины бритва снимала с лица ненависть. Кого же он ненавидел, себя или всех остальных? Вот чего не могу я решить, а потому и рассказ мой дальше не движется.
   Ненавидеть себя глупо - кого же любить в таком случае? Мария одна, Исаил тоже один, один и тот бродяга у Чиратантвы - плохи или хороши, они неповторимы, вот что важно. Зачем всё проверять чашей весов? И что положить на другую чашу, если каждый - единственный? Не выбирай, а прими!
   Прими его, дай ему место с собой рядом, то место, что принадлежит ему по праву...
   "Бродяга с озера Чиратантва не расстается с пистолетом, он спит с ножом под подушкой". Здесь в рассказе очень недостает фразы об ужасном одиночестве. Такой фразы, которая потрясла бы каждого. Фразы, услышав которую, нельзя не стать другим.
   "Он одинок со своими мулом, пистолетом и ненавистью".
   Что, больно? Я и хотел, чтоб было больно. Так же, как больно быть одиноким со своим мулом, пистолетом и ненавистью. Вот почему я ничего не напишу, пусть лист останется девственным, тогда ненависть на нем сможет жить спокойно.
   В один прекрасный день, однако, охотник с Чиратантвы встретит СЛОВО.
   Скажи-ка, Мария, что это должно быть за слово? Любовь, дружба, родина, мать - какое мне выбрать? Если встретятся ему любовь или дружба, придет конец его одиночеству. Если встретит слова родина и мать, не останется места для ненависти.
   Выходит, он перестанет быть охотником с Чиратантвы. Что ж, тогда не нужно ему ничего встречать. Пусть останется с мулом, пистолетом и ненавистью.
   Им мой рассказ не понравится.
   Им хотелось бы, чтобы герой непременно встретил какое-нибудь слово и в конце стал не таким, каким был в начале. Почему?
   "Он одинок и остался одиноким".
   Конец.
   "Он не встретил нужного слова, ибо не нуждался в нем". Конец.
   "У него есть только его пистолет и его ненависть".
   Конец.
   Наклонись-ка, дай шепну кое-что на ушко: охотник с Чиратантвы - это я! О себе написал я эту притчу. Она великолепна, не правда ли?
   Признайся, что не ожидала такой откровенности; ты думала, это просто изящная литература, художественная фантасмагория.
   Обещаю - охотник не встретит никакого слова. Он останется верным себе и видению, которое было ему у озера. Уши мула напоминают букву V - а это виктория, победа! Понятно? Ни Райнхарду, ни другим не увидеть символа моей непобедимости. Это останется нашей с тобой тайной, Мария.
   А теперь подними руку и повторяй за мною:
   "Я, Мария, посвященная в высшую тайну Исаила и проникшая в движения его души, клянусь хранить тайну ушей мула и быть вечно недостижимому Исаилу Салиной сестрой, иконой".
   Повторила? Целую тебя в лоб.
   Чувствуешь мое раскаленное дыхание?
   Оно может опалить, а может и сжечь дотла.
   ЗАПИСЬ 0159
   В судный день я ее призову. Вы сгрудитесь в подобия муравейников и будете ждать. Она придет в белом платье - так, как некогда пришла к своему учителю. В мансарду, чтобы он поделился с ней звездами.
   В 17.30 вы будете пресмыкаться далеко внизу, ожидая моего возмездия. И я воздену золотую десницу:
   "Пусть первым будет Райнхард Макреди! Осуждаю его на самую позорную смерть!"
   Нет, Райнхард, умолять бесполезно. На этот раз решение мое окончательно. Что-о-о, отцеубийство?! Нет у меня отца, а ты... да ты просто говнюк! Прошу тебя, Салина, заступничество излишно. Он даже любить тебя, как следует, не смог. Не заслуживает он нашего внимания. Хватит дрожать, Райнхард, хоть раз будь мужчиной!
   Хрясь!
   "Следующим будет Хоаким Антонио!"
   Что с того, что ты в меня верил! Как не помнить, раз ночью ты вошел в зал и упал передо мной на колени. Подумаешь, бунт, какое мне дело? Разве это вера - сплошная путаница и мрак. Ты даже самого себя не смог найти. Не хочу, чтобы в меня так верили.
   Эй, палач! Поверни по-другому его плешивую голову.
   Хрясь!
   Какой восхитительный тупой звук!
   Хрясь!
   Скорей, скорей, у меня нет времени!
   Хрясь!
   И знаешь, Салина, почему так вышло? Потому что охотник с Чиратантвы не встретил никакого слова - ни "любовь", ни "дружба", ни "мать", ни "родина".
   Хрясь!
   Ужаснее всего, что он вообще не в состоянии встретить слово, ибо такова его природа. Ящик микромодулей да излучателей - что могут значить для него любовь, дружба, мать... Эй, вы там, с топором! Потише, невозможно разговаривать! А тот, для кого это все пустые слова, жесток.
   Хрясь!
   Вот о чем стоит задуматься.
   Надо не забыть, надо думать! А то...
   Хрясь!
   РАЙНХАРД МАКРЕДИ:
   Нашел я ее совершенно случайно.
   Хотел через дальнюю калитку сбегать на почту и в саду наткнулся на нее - еще теплую. Мертвых я боюсь, а потому тело трогать не стал, мне даже голос какой-то почудился: смотри, не оскверни ее сна. Глупости, ответил я, это ли сон - в такой неудобной позе? Но все же спрятался за липу, решил подождать. А вдруг она и впрямь только притворяется мертвой?
   Может, эта ужасная бледность - абберация моего восприятия. Вдруг, если покрепче зажмуриться, злые чары падут? А то и проще: ей неловко, что я застал ее в такой небрежной позе, с задравшейся юбкой.
   И я ждал за липой, чтобы она проснулась, оправила одежду. Но этого не произошло. Изо всех сил зажмурившись, я медленно считал до тринадцати, меня тетя Клаудиа этому научила - на счет тринадцать любое колдовство должно рассеяться. Снова ничего. Тогда я бросился в институт и рассказал все Яну. Потом спустился во двор, где Хоаким вел спор с им же поднятыми на бунт людьми.
   - Мария мертва! - шепнул я ему на ухо.
   Он не ответил, только уставился в землю, продолжая беспокойно топтаться. Я думал, он не понял, но когда хотел повторить, он жестом попросил меня замолчать, Потом забрался на ограду и крикнул:
   -Люди, души наши в трауре: Мария, пречистая, ушла в лучший мир и ждет нас! Теперь расходитесь по домам, а утром мы предадим ее земле - земля добра, она принимает наши тела.
   Вскоре они действительно начали расходиться.
   Ближе к вечеру из Афин прибыл большой военный вертолет с десятком полицейских для охраны и инспектором полиции Георгидисом (если я не путаю фамилию). Он все осмотрел, все облазил, побеседовал с каждым из нас, выдвинул ящики столов во всех комнатах и лабораториях, а оставшись наедине со мной, лукаво проговорил:
   -Что ж, господин Макреди. Чего я только ни видел, чего только вы мне ни сообщили, а самое важное всетаки утаили:свое создание!
   С полицейскими инспекторами я хитрить не любитель, но что касается прототипа, откровенничать о нем с Георгидисом мне не хотелось. ООН все еще не давала разрешения на снятие секретности с проекта...
   - Кого вы имеете в виду, господин инспектор?
   - Неужели вы так наивны, доктор? Все вы здесь иностранные, работаете в нашей стране уже семь лет. Разве мыслимо, чтобы мы кое-чем не заинтересовались? Чтобы оставили вас просто так, без присмотра?..
   - Что вы, я понимаю. Шпионаж нынче в моде.
   - Не шпионаж, а меры безопасности. Итак, оно готово?
   - Да, - признал я.
   - Может у него быть что-нибудь общее с происшествием?
   -Нет.
   - Вы уверены?
   - В убийствах разбираетесь вы, в искусственном интеллекте - я. Он стационарен, лишен конечностей, и вообще какая-либо связь здесь немыслима.
   - Я хотел бы его видеть.
   - Хорошо, но предупреждаю: характер у него особенный, странный. Ничему не удивляйтесь. И не обижайте его.
   Когда мы вошли, инспектор принялся озираться по сторонам; интересно, чего он, бедняга, ожидал?
   Даже фуражку сдернул и поклонился наобум.
   - Где он? - в замешательстве шепнул мне на ухо Георгидис.
   - Перед вами.
   - А, этот ящик? - он был неприятно удивлен.
   - Полицейский, что ли? - внезапно рявкнул прототип, а инспектор, чуть не подскочив, утвердительно кивнул и снова поклонился.
   - По поводу смерти Марии, - объяснил я.
   -К вашим услугам. Готов ответить на любые вопросы.
   - У меня нет вопросов, сударь (до чего смешно прозвучало это обращение!). Мне просто хотелось с вами познакомиться.
   - Жаль, что меня не предупредили. Я бы выбрал более подходящий к случаю туалет.
   Инспектор поморщился, ирония была уж очень прозрачной.
   - Только вот о самоубийстве хотел... если позволите.
   - Отвечу вам словами Шопенгауэра, инспектор.
   "Жизнь представляет собой нескончаемую ложь в большом и малом.
   Она обещает и не сдерживает своих обещаний, дабы показать, сколь недостойно желания было желанное.
   Если жизнь и дает нам что-то, то лишь для того, чтобы потом отнять.
   Настоящее всегда неудовлетворительно, будущее неизвестно, а прошлое безвозвратно.
   Ничто не заслуживает наших стремлений, наших усилий и нашей борьбы, все вещи ничтожны, жизнь есть банкротство. С любой точки зрения жизнь - это предприятие, не способное покрыть собственные расходы".
   - Ладно, ладно. Я ведь спросил о конкретном самоубийстве.
   - Она ушла в мир Исаила, там бытие осмысленно, а потому ценно. Там она счастлива.
   - Счастлива, вот как? - переспросил инспектор, только чтобы не показать виду, что ничего не понял.
   - Как-то орел, лев и змея спросили Заратустру: "О, Заратустра, не счастье ли свое ищешь ты взглядом?" Седой мудрец ответил: "Давным-давно не стремлюсь я к счастью, я стремлюсь к своему делу".
   Мария пренебрегла своим мелким человеческим счастьем ради большого счастья нашего дела.
   - Чрезвычайно вам благодарен, сударь, - сказал инспектор.
   Мы пошли к двери. И тогда произошло чудо! Ничего страшнее со мной в жизни не случалось.