- И сатана светоносного ангела образ приемлет, егда восхощет в сети своя слабого человека уловити,- молвил Василий Борисыч.
- Это что ж ты хочешь сказать?.. Думаешь, в отца Михаила сатана сам уселся?.. Так, что ли?..- захохотал Патап Максимыч.
- К тому говорю, что дьявольскому искушению ни числа, ни меры нет.ответил Василий Борисыч.- Захотелось врагу соблазнить вас, Патап Максимыч, навести вас на худые мысли об иноческом житии, и навел на красноярского игумна.
- Сам к нему поехал... Что понапрасну на черта клепать! - засмеялся Патап Максимыч.- Своя охота была... Да не про то я тебе говорю, а то сказываю, что иночество самое пустое дело. Работать лень, трудом хлеба добывать не охота, ну и лезут в скиты дармоедничать... Вот оно и все твое хваленое иночество!.. Да!..
- Вражее смущение!..- проговорил Василий Борисыч.- Это лукавый вас на такие мысли наводит... Бороться с ним подобает, не поддаваться диавольскому искушению...- Толкуй себе!.. Послушать тебя все едино, что наших керженских келейниц: все бес творит, а мы, вишь, святые, блаженные, завсегда ни при чем. Везде один он, окаянный, во всем виноват... Бедненький!..- молвилПатап Максимыч.
- Этого я не говорил, Патап Максимыч,- возразил Василий Борисыч.- Как же можно сказать, что бес все делает?.. Добра никогда он творити не может и правды такожде... Где зло, где неправда, там уж, конечно, дело не наше, его.
- Ну, Василий Борисыч,- засмеялся Патап Максимыч,- я бы тебя в игуменьи поставил... Право... Вон у меня есть сестрица родимая: ни дать, ни взять твои же речи... Послушать ее - так что в обителях худого ни случится - во всем один бес виноват. Сопьется старица - бес споил, загуляет с кем - он же, проворуется - тот же бес в ответе... Благо ответчик-от завсегда наготове, свалить-то есть на кого... А слыхал ли ты, друг любезный, какое у нас, годов двадцать тому назад, в Комаровском скиту чудо содеялось?.. Как один пречестный инок беса в окошко махнул да чуть до смерти его незашиб ? ..
- Не доводилось,- ответил Василий Борисыч.
- Как так?.. Столько времени у моей сестрицы гостишь, а про такие чудеса не слыхивал? - шутливо удивился Патап Максимыч.- Про отца Исакия, иже в Комарове беса посрами, знаешь? - Нет, не знаю...
- Ну, так ты, Василий Борисыч, ничего, любезный мой, не знаешь... Ничего, как есть ничего,- продолжал Патап Максимыч.- Дивиться, впрочем, тут нечему: про такие чудеса наши старицы приезжим рассказывать не охотницы. Хочешь расскажу тебе повесть душеполезну?.. Спасибо скажешь - можно в тетрадь написать поучения ради.
- Расскажите, коли такое есть ваше желание,- безучастно ответил Василий Борисыч, зная наперед, что услышит про такое чудо, какого ни в одном Патерике не отыщется. - В Комарове,- начал с лукавой важностью в первый еще раз после Настиной смерти расшутившийся Патап Максимыч,- в Комарове теперь женски только обители. А прежде и мужские были... Вкупе-то, знаешь, веселей души спасать!.. Ионина обитель была там, часовня и теперь стоит. Спасался в ней старец искусен, житием сияя, яко светило,- преподобный отец Исакий... Подвизался богоугодно, дара пророчества сподобился - значит, стал прозорливцем... Много к нему народу ходило: охоч ведь народ-от будущу судьбу узнавать. Приношения, как водится, бывали: тем и держалась обитель. Прославился всюду Исакий - во всю землю произыде слава его... Ну, тут известное дело - бес... Позавидовал преподобному, приступил к нему и начал мечтаниями смущати, сонные видения представлять. Старец же посрамлял его ежечасно... Видит бес, что одному ему с Исакием не сладить - пошел в свое место, сатану привел, чертенят наплодил, дьявола в кумовья позвал да всем собором и давай нападать на отца Исакия...
Знал и я Исакия-то - ростом был с коломенску версту, собой детина ражий, здоровенный, лицом чист да гладок, языком речист да сладок; женский пол от него с ума сходил - да не то чтоб одни молодые, старухи - и те за Исакием гонялись. Спроси-ка при случае Аркадию либо Таифу... А был он лет сорока, не больше. Строил диавольский собор ему козни и навел на Исакия искушение лестовка на руке, а девки на уме. Рядышком с Иониной обителью матушки Александры обитель стоит - Игнатьевых прозывается. Девок множество, все на подбор - одна другой краше. Старец их прочь не гонял...
Жил таким образом преподобный года три, либо четыре, намолвки не наводил, бес ли его покрывал, сам ли умел концы хоронить - доподлинно сказать не могу. Приехала из Ярославля к матери Александре сродница - девица молодая, купеческого роду, хороших родителей дочь, воспитана по доброму, в чистоте и страхе господне, из себя такая красавица, что на редкость. Воззрился на нее преподобный, а бесовский-от собор и ну его под бок и ну разжигать.
"Хоть голову на плаху,- помышляет Исакий,- хоть душу во ад, а без того мне не быть, чтобы с той девицей покороче не познакомиться". Старая приятельница нашлась: мать Асклепиодота помогла преподобному.Наговорила гостейке турус на колесах: святой-де у нас в шабрах живет, благочестивый, учительный, постник, великий дар прозорливости имеет - всю судьбу твою как на ладонке выложит... Девица, известно - умок-от легок, что весенний ледок,- захотелось судьбу проведать, где, дескать, мой суженый, в каку сторону буду выдана, каково будет житье замужем. Согласилась - пошли. Тут-то чудо и сотворилось...
- Какое? - спросил Василий Борисыч.
- А вот какое,- допив стакан пуншу, продолжал Патап Максимыч.- Предста преподобному бес во образе жены и нача его смущати; он же отвеща ему глаголя: "Отыди от меня, сатано!" Бес же нимало не уязвися, дерзностно прельщая преподобного. Тогда отец Исакий поревнова, взем беса и изрину его из оконца... И товарищ твой крякнул, Василий Борисыч, как с высокого-то окна в Белой Кринице прыгнул, а девичье тело понежней Жигаревского будет... Насмерть расшиблась...
- Искушение!..- шепотом прибавил Василий Борисыч.
- До начальства дело дошло: скрыть нельзя...- продолжал Патап Максимыч...Еще умрет, пожалуй, тогда всем беда, опять же родитель из Ярославля приехал, всех на ноги поднял... суд да дело... Так ведь и в суде-то преподобный на своем стоял: "Я, говорит, полагал, что это бес, он ведь всегда во образе жены иноков смущает. Я было, говорит, крестным знамением его - неймется, заклинаниями - не внемлет. Ну тогда со дерзновением махнул его из окна... Вот, говорит, и вся моя вина..." Ты про этакие чудеса в книгах-то читал ли?
- Искушение! - только и мог ответить Василий Борисыч на слова Патапа Максимыча.- Поплатился Исакий за искушение,- прибавил Патап Максимыч.- Первым делом - в острог, второе - чуть в Сибирь не угодил, а третье горше первых двух - со всеми деньгами, что за пророчество набрал, расстался... И обитель с той поры запустела.
- Искушение! - еще раз вздохнул Василий Борисыч.
- Нет, ты мне вот что скажи, Василий Борисыч,- продолжал Патап Максимыч,какое насчет этого чуда будет твое рассуждение?.. Может, к отцу-то Исакию и на самом деле бес во образе ярославской девицы являлся?.. Может такое дело статься аль не может?.. Как по-твоему ?
- Конечно, может,- ответил Василий Борисыч.
- Можно, значит, беса и в окошко? - усмехнулся Патап Максимыч.
- Можно! - отрывисто и с сердцем молвил Василий Борисыч. - И ребра переломать? - Можно. - Значит, исправник да суд понимали неладно, обидели, значит, Исакия понапрасну,- засмеялся Патап Максимыч, и богатырский хохот его впервые после Настиной кончины громкими раскатами по горницам раздался. Смеялись и кум Иван Григорьич с Михайлом Васильичем, смеялась и женская половина гостей. Груня одна не смеялась, да еще рьяный поборник древлего благочестия Василий Борисыч... Под шумок довольно громко он вскрикивал:
- Маловеры!.. Слепотствующие!.. Ох, искушение!.. Под общее веселье пуще прежнего расходился Патап Максимыч.
- Это новы дела у Иониных,- сказал он,- а слыхал ли ты, Василий Борисыч, про старые?.. Не про старца Иону говорю тебе - тот жил давно, памятков про него, опричь чудотворной ели, никаких не осталось... А надо думать, что был свят человек, потому что богомольцы ту ель теперь до половины прогрызли... чудодействует, вишь, от зубной скорби, лучше самого Антипия помогает... Да не об ели хочу поведать тебе, а про слезы, печали и великие сокрушенья бывшего игумна той обители, отца - как бишь его? - Филофея никак... Батюшко родитель мой знавал этого Филофея, частенько, бывало, про его слезы рассказывал... Не знаешь про те слезы?..
Слушай!.. Ионина обитель в те поры первою обителью по всему Керженцу была, ионинский игумен был ровно архиерей надо всеми скитами, и мужскими и женскими... А это оттого, что отовсюду христолюбцы деньги на раздачу по скитам к Иониным присылали, вот как теперь к сестрице моей любезной присылают. Оттого она теперь у них и за патриарха... Право!.. Спроси хоть ее самое!.. А тогда, по той же причине, все ихнее житие было у ионинского игумна в руках. Поступил к ним Филофей не то из Москвы, не то из Слобод, одно слово - не здешний... Ладно, хорошо... Приезжает он во свою честную обитель... Глядят, старец постный, строгого жития, как есть подвижник, от юности жены не позна, живучи где-то в затворе... Казначей был у Иониных-то, отец Парфений... Всех прежних игумнов в руках держал, слабостям их помогая. И стал он примечать, на какую бы удочку этого осетра изловить... Замечает старец Парфений, как только про женски обители речь поведется, у отца Филофея глаза так и запрыгают... Казначей себе на ус, говорит ему: "Отче святый, в горницах у тебя грязненько, не благословишь ли полы подмыть?" Тот благословляет... А Парфений: "При прежних, говорит, игумнах девицы полы подмывали, для того и очередь меж ними водилась. Благослови, отче святый, в женские обители наряд нарядить". Игумен так и замахал руками: "Не хочу, значит: не благословляю..." А Парфений ему: "Без того нельзя, отче святый, грязи нарастет паче меры, а полы подмывать дело не мужское, ни один послушник за то не возьмется. Да к тому ж белицы в мужских кельях полы подмывают спокон веку, с самого, значит, Никонова гоненья. А стары обычаи преставлять не годится - ропот и смущение могут быть большие, молва по людям пойдет - в Иониной-де обители новшества возлюбили - в старине, значит, не крепки. Подумай об этом; старче божий, ты человек новый, наших обычаев не знаешь". Нечего делать, согласился игумен, но только, что белицы с шайками в келью, он в боковушу да на запор.
"Эту комнатку,- Парфению молвил,- после когда-нибудь..." Зачали девицы полы подмывать, а игумен на келейну молитву стал... Тут известно дело - бес... "Погляди да погляди, дескать, в замочну дырочку..." Послушался беса отец Филофей, приник к дырочке, взглянул - да глаза оторвать и не может. Белицы-то все молодые, подолы-то у всех подоткнуты. Сроду Филофей таких видов не видал... Поборол, однако, врага, отошел от двери, прямо к иконам... Молится с воздыханиями, со слезами, сердцем сокрушенным, уничиженным, даровал бы ему господь силу и крепость противу демонского стреляния... А бес-от его распаляет - помолится, помолится старец, да и к дырочке... Приходит наутро другого дня Парфений, говорит игумну: "Ну, вот, отче святый, теперь у тебя в кельях-то и чистенько, а в боковушке как есть свиной хлев, не благословишь ли и там подмыть?"- "Как знаешь",- ответил игумен, а сам за лестовку да за умную молитву (Умная молитва - мысленная, без слов. ). "Боковуша не величка,- молвил Парфений,- достаточно будет и одной... Отвечает игумен: "Как знаешь". - "Так я под вечер наряжу, святой отче..." А игумен опять то же слово: "Как знаешь!.." На другой день поутру опять к нему отец Парфений приходит, глядит, а игумен так и рыдает, так и разливается-плачет... Парфений его утешать: "Что ж, говорит, отче святый,- ведь это не грех, а токмо падение, и святые отцы падали, да угодили же богу покаянием... Чего тут плакать-то?.. До тебя игумны бывали, и с теми то же бывало... Не ты, отче первый, не ты и последний". А отец Филофей на ответ ему: "Дурак ты, дурак, отец Парфений!.. О том разве плачу?.. О том сокрушаюсь?.. До шестого десятка я дожил... не знал..."
- Искушение! - опустя очи, воскликнул Василий Борисыч. А самому завидно.
Долго шла меж приятелей веселая беседа... Много про Керженски скиты рассказывал Патап Максимыч, под конец так разговорился, что женский пол одна за другой вон да вон. Первая Груня, дольше всех Фленушка оставалась. Василий Борисыч часто говорил привычное слово "искушение!", но в душе и на уме бродило у него иное, и охотно он слушал, как Патап Максимыч на старости лет расходился.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Правду говорил удельный голова Алексею: раньше трех дён Патап Максимыч гостей не пустил. И кум Иван Григорьич с Груней, и Михайло Васильич с Ариной Васильевной, и матушка Манефа с келейницами, и московский посол Василий Борисыч волей-неволей гостили у него три дня и три ночи.
- Тому делу нельзя быть, чтоб раньше трех дён гостей отпустить... Сорочины что именины - до троих суток роспуску нет,- говорил Патап Максимыч на неотступные просьбы тосковавшего по перепелам Михаила Васильича.
- Уехали ж городецкие, отпустил ты и городских гостей,- молвил голова гостеприимного своевольника,- яви божескую милость, отпусти меня с Ариной Васильевной.
- Гость гостю рознь - иного хоть брось, а с другим рад бы век свековать,отвечал на те слова Патап Максимыч.- С двора съехали гости дешевые, а вы мои дорогие - ложись, помирай, а раньше трех дён отпуска нет.
- Поверь же богу, Патап Максимыч,- вздумал продолжать удельный голова.Нужные дела по приказу есть, непременно надо мне домой поспешать.
- Пустых речей говорить тебе не приходится,- отрезал тысячник.- Не со вчерашнего дня хлеб-соль водим. Знаешь мой обычай - задурят гости да вздумают супротив хозяйского хотенья со двора долой, найдется у меня запор на ворота... И рад бы полетел, да крылья подпешены (Подпешить - сделать птицу пешею посредством обрезки крыльев.). Попусту разговаривать нечего: сиди да гости, а насчет отъезда из головы выкинь.
И должны были гости покориться воле Патапа Максимыча. Было б напрасным трудом спорить с ним. Не родился тот на свет, кто бы переспорил его.
И томился тоской Михайло Васильич, поглядывая на плававшие в воздухе длинные пряди тенетника и на стоявшие густыми столбами над хлебом и покосами толкунцы (Толкунцы, или толкачи - рои мошек.). Тянуло его к сетям да к дудочкам - хоть бы разок полежать в озимях до Нефедова дня... Да что поделаешь с своеобычным приятелем? Хоть волком вой, а гости до трех дён у Чапурина.
Иной выливает горе слезами, другой топит его в зеленом вине. Патап Максимыч думал размыкать печаль в веселой беседе с приятелями. Не было к нему ближе людей Ивана Григорьича с Михайлой Васильичем - то были други верные, приятели изведанные, познал их Чапурин и в горе и в радостях, и в счастье и в печалях. И хотелось ему с ними развеять мрачные думы, душу свою хотелось ему отвести... Новый знакомец тоже по нраву пришелся... Но Василий Борисыч человек молодой, к тому ж за скиты и за всяко духовное дело стоит через меру, оттого и тешился над ним Патап Максимыч, оттого и поддразнивал его затейными рассказами про житье-бытье старцев и келейниц лесов Чернораменских.
Шутит Чапурин веселые шутки, трунит над Васильем Борисычем; добродушное лицо его сияет сердечною радостью... Но нет-нет, а вдруг отколь ни возьмись налетит хмара темная, потускнеет ясный взор отца горемычного, замлеет говорливый язык, и смолкнет Патап Максимыч, вспоминая красотку свою ненаглядную, покойницу Настю-голубушку, и слеза, что хрусталь, засверкает на ресницах его... Смолкнут и други-приятели, глядя на хозяина, потупят очи речистые, зная, чем повеяло на душу Патапа Максимыча... По недолгом времени ровно ото сна воспрянет он; опять за шутки, опять за издевки над Васильем Борисычем. Про скиты речь поведет, ведет, про Белую Криницу, зачнет путем, сведет на смеховое дело, пойдет балагурить насчет беглого священства да австрийского архиерейства, насчет келейного жития, уставов, поверий, скитских преданий... Патап Максимыч был истый великорусс: набожник, ревностный к вере отцов богомольник, но великий суеслов; а как расходится да разгуляется, и от кощунства не прочь... Сидя в соседней боковуше, в ужас приходила мать Аркадия, слыша как потешался он над Васильем Борисычем... В душевном смятенье вполголоса читала она псалом царя Давида : "Рече безумец в сердце своем".
Василий Борисыч в споры. Нельзя же московскому послу оставаться без ответа, слушая такие речи; нельзя не показать ревности по древлему благочестию. Но с Патапом Максимычем спорить не то что с другим - много надо иметь и ума и уменья, чтоб свое защитить и ему поноровить. Другой слов бы не нашел для разговоров с Чапуриным, но Василий Борисыч на обхожденье с такими людьми был ловок, умел к каждому подладиться и всякое дело обработать по-своему... Оставшись подростком по смерти сначала зажиточных, потом разорившихся родителей, круглый, безродный сирота, обширной начитанностью, знаньем церковного устава и пения обратил он на себя вниманье рогожских попов, уставщиков и попечителей часовни... И в самом деле был он великий начетчик, старинные книги, как свои пять пальцев, знал; имея же острую память, многое из них целыми страницами читал наизусть, так, бывало, и режет... Но, читая старые книги, новыми он не брезговал, не открещивался от них, как другие староверы, напротив, любил их читать и подчас хорошее слово из них в речь свою вставить. Сильные своим влияньем тузы московскогостарообрядства дорожили такими людьми и уважали Василья Борисыча за острый ум и обширные познанья...
Не раз изведав ловкость его, стали посылать его в разные места по духовным делам, и, куда, бывало, ни пошлют, всюду он порученье исполнит на славу. Это ему, бедному человеку, не только хороший хлеб давало, но даже доставило возможность купить в Сыромятниках (Одна из отдаленных частей Москвы, поблизости Рогожского кладбища. В Сыромятниках живет немало старообрядцев рогожского согласия.) хорошенький домик и сколотить себе небольшой капиталец. Большое богатство мог бы скопить, да страстишка в нем завелась - карты возлюбил... Ни трынка, ни горка, ни новоявленная макао не везли Василию Борисычу... А как был он по пословице "несчастлив в игре, да счастлив в любви", так и на это счастье деньги понадобились и, бывало, из кармана, как по вешней воде, уплывали... А все-таки в довольстве жил, бедовать ему не доводилось... Главное - с людьми уживаться умел... То затейник, то балагур, то скромник и строгий постник, то бабий прихвостень и девичий угодник, был он себе на уме: с кем ни повстречается, ко всякому в душу без оглобель въедет, с кем беседу ни зачнет, всякого на свою сторону поворотит...
С первого взгляда он насквозь узнал Патапа Максимыча, понял, что это за человек, и разом сумел к нему подладиться. Заметив, что не жалует он потаковников, а любит с умным, знающим встречником (Встречник - противник в споре, иногда враг. ) поспорить, охотно пускался с ним в споры, но спорил так, чтоб и ему угодить и себя не унизить. Послушает, бывало, мать Манефа, либо которая из келейниц, как ведет он речи с Патапом Максимычем, сердцем умилится, нарадоваться не может... А Патап Максимыч тоже рад и доволен. Ласково поглядывает на Василья Борисыча, самодовольно улыбается, а сам про себя думает: "Вот так человек!.. Из молодых да ранний - на все горазд: и себя огородить и старшему поноровить! Опять же и книжен. Таких начетчиков мало мне встречать доводилось. По всему старообрядству таких раз-два, обчелся". Но не все же шутить да балагурить - надоест. Досыта натешившись над скитами и над старою верой, на иное Патап Максимыч беседу свел. С Иваном Григорьичем да с удельным головой пошли у него разговоры про торги да промыслы. Василий Борисыч и тут лицом в грязь себя не ударил. Увидел Патап Максимыч, что и по торговому делу он был столько же сведущ, как и в книжном писанье. Исходив много стран, многое видел на веку своем Василий Борисыч, все держал на памяти и обо всем мог иметь свое сужденье. Московские фабрики, ржевские прядильни, гуслицкие ткачи, холуйские богомазы офени-коробейники, ростовские огородники, шуйские шубники, вичужские салфетчики, сапожники-кимряки, пряничники-вязьмичи вдоль и поперек были ему известны. Куда ни заносила Василья Борисыча непоседная жизнь, везде дружился он с зажиточными старообрядцами. А те по многим местам держат в руках и торговлю и промышленность. Оттого ему и сподручно было так хорошо изведать торговое дело.
Когда повелись толковые, деловые разговоры, Василий Борисыч в какой-нибудь час времени рассказал много такого, чего ни Патапу Максимычу, ни куму Ивану Григорьичу, ни удельному голове Михайле Васильичу и на ум до того не вспадало.
Про то разговорились, как живется-можется русскому человеку на нашей привольной земле. Михайло Васильич, дальше губернского города сроду нигде не бывавший, жаловался, что в лесах за Волгой земли холодные, неродимые, пашни и покосы скудные, хлебные недороды частые, по словам его выходило, что крестьянину-заволжанину житье не житье, а одна тяга; не то, чтобы деньги копить, подати исправно нечем платить.
- А промысла,- жаловался он,- что спокон века здешний народ поили-кормили, решатся один за другим. На что ни оглянись, все под гору катится, все другими перебито. На что славна была по всем местам наша горянщина, и ту изобидели: крещане (Жители Крестецкого уезда Новгородской губернии. ) у токарей, юрьевцы да кологривцы у ложкарей отбивают работу. В прежние годы из нашей Чищи (Чищею называется безлесная полоса вдоль левого берега Волги шириною верст на двадцать, двадцать пять и больше.) валенок да шляпа на весь крещеный мир шли, а теперь катальщики чуть не с голоду мрут... Угораздило крещеных у немца картуз перенять!.. От саратовских колонистов тот картуз по Руси пошел и дедовску шляпу в корень извел... Прежде в Чищи для каждой стороны особую шляпу работали: куда шпилёк, куда верховку, куда кашник (Разные виды русских поярковых шляп.), а теперь, почитай, и валять-то разучились... Хизнула шляпа, остались сапоги с валенками, и те Кинешма с Решмой перебивают, а за Кинешмой да Решмой калязинцы (Город и большое село на Волге в Костромской губернии. Калязин - город Тверской губернии, тоже на Волге. ). Красную Рамень взять, прежде на всю Россию весовые коромысла работала, теперь и этот промысел стал подходить... Нет, плохое житье стало по нашим лесам!..
- Гневить бога нам нечего,- возразил Василий Борисыч. - Посмотрели бы вы, как по другим-то местам люди живут, не стали б хаить да хулить свою сторону...
- Сторона наша плохая, хлеба недороды, иной год до рождества своего хлеба не хватит,- возразил удельный голова.
- А посмотреть бы вам, Михайло Васильич, каково народ по тем местам живет, где целу зиму на гумне стоят скирды немолоченные,- сказал на то Василий Борисыч.- По вашим лесам последний бедняк человеком живет, а в степных хлебородных местах и достаточный хозяин заодно со свиньями да с овцами.
- Уж ты наскажешь! только послушать!- сказал Михайло Васильич.- Как же возможно с овцами да со свиньями жить?..
- Не во гнев твоей милости будь: того и в посмешных песнях не поют и в сказках не сказывают.
- В сказках не сказывают и в песнях не поют,- молвил Василий Борисыч,- а на деле оно так. Посмотрели б вы на крестьянина в хлебных безлесных губерниях... Он домосед, знает только курные свои избенки. И если б его на ковре-самолете сюда, в ваши леса перенесть да поставить не у вас, Патап Максимыч, в дому, а у любого рядового крестьянина, он бы подумал, что к царю во дворец попал.
- Ну уж и к царю! - самодовольно улыбнувшись, молвил Патап Максимыч.
- Истинную правду вам сказываю,- решительно ответил Василий Борисыч.Посмотрели б вы на тамошний народ, посравнили б его со здешним, сами бы то же сказали... Здесь любо-дорого посмотреть на крестьянина, у самого последнего бедняка изба большая, крепкая, просторная, на боку не лежит, ветром ее не продувает, зимой она не промерзает, крыта дранью, топится по-белому, дров пали сколько хочешь - у каждого хозяина чисто, опрятно, и все прибрано по-хорошему... А там избенка малая, низкая, курная, углы морозом пробиты, несет из них, а печку навозом либо соломой топят... Пол-от в избе земляной, стены да потолок что твой уголь.
Вместе с людьми и овцы с ягнятами, и свиньи с поросятами, и всякая домашняя птица... Корову в избе же доят и корму ей там задают...
- Быть того не может! - вскликнул удельный голова.- В жизнь свою не поверю, чтоб корова в избе жила и всякая скотина и птица.
- Побывайте в степях, посмотрите,- молвил Василий Борисыч.- Да... Вот что я вам, Михайло Васильич, скажу,- продолжал он, возвыся голос,- когда Христос сошел на землю и принял на себя зрак рабий, восхотел он, владыка, бедность и нищету освятить. Того ради избрал для своего рождества самое бедное место, какое было тогда на земле. И родился царь небесный в тесном, грязном вертепе среди скотов бессловесных... Поди теперь в наши степи - что ни дом, то вертеп Вифлеемский.
- Отчего ж это так? - в недоуменье спросил Михайло Васильич.
- Оттого, что земля там родима, оттого, что хлеба там вдоволь,- с улыбкой ответил московский посол.
- Понять не могу,- разводя врозь руками, молвил Михайло Васильич.- Хлеб всему голова: есть хлеб - все есть: нет - ложись, помирай.
- Не всегда и не везде так бывает,- сказал Василий Борисыч.- Если ж в тех хлебородных местах три, четыре года сряду большие урожаи случатся, тогда уж совсем народу беда.
- Это что ж ты хочешь сказать?.. Думаешь, в отца Михаила сатана сам уселся?.. Так, что ли?..- захохотал Патап Максимыч.
- К тому говорю, что дьявольскому искушению ни числа, ни меры нет.ответил Василий Борисыч.- Захотелось врагу соблазнить вас, Патап Максимыч, навести вас на худые мысли об иноческом житии, и навел на красноярского игумна.
- Сам к нему поехал... Что понапрасну на черта клепать! - засмеялся Патап Максимыч.- Своя охота была... Да не про то я тебе говорю, а то сказываю, что иночество самое пустое дело. Работать лень, трудом хлеба добывать не охота, ну и лезут в скиты дармоедничать... Вот оно и все твое хваленое иночество!.. Да!..
- Вражее смущение!..- проговорил Василий Борисыч.- Это лукавый вас на такие мысли наводит... Бороться с ним подобает, не поддаваться диавольскому искушению...- Толкуй себе!.. Послушать тебя все едино, что наших керженских келейниц: все бес творит, а мы, вишь, святые, блаженные, завсегда ни при чем. Везде один он, окаянный, во всем виноват... Бедненький!..- молвилПатап Максимыч.
- Этого я не говорил, Патап Максимыч,- возразил Василий Борисыч.- Как же можно сказать, что бес все делает?.. Добра никогда он творити не может и правды такожде... Где зло, где неправда, там уж, конечно, дело не наше, его.
- Ну, Василий Борисыч,- засмеялся Патап Максимыч,- я бы тебя в игуменьи поставил... Право... Вон у меня есть сестрица родимая: ни дать, ни взять твои же речи... Послушать ее - так что в обителях худого ни случится - во всем один бес виноват. Сопьется старица - бес споил, загуляет с кем - он же, проворуется - тот же бес в ответе... Благо ответчик-от завсегда наготове, свалить-то есть на кого... А слыхал ли ты, друг любезный, какое у нас, годов двадцать тому назад, в Комаровском скиту чудо содеялось?.. Как один пречестный инок беса в окошко махнул да чуть до смерти его незашиб ? ..
- Не доводилось,- ответил Василий Борисыч.
- Как так?.. Столько времени у моей сестрицы гостишь, а про такие чудеса не слыхивал? - шутливо удивился Патап Максимыч.- Про отца Исакия, иже в Комарове беса посрами, знаешь? - Нет, не знаю...
- Ну, так ты, Василий Борисыч, ничего, любезный мой, не знаешь... Ничего, как есть ничего,- продолжал Патап Максимыч.- Дивиться, впрочем, тут нечему: про такие чудеса наши старицы приезжим рассказывать не охотницы. Хочешь расскажу тебе повесть душеполезну?.. Спасибо скажешь - можно в тетрадь написать поучения ради.
- Расскажите, коли такое есть ваше желание,- безучастно ответил Василий Борисыч, зная наперед, что услышит про такое чудо, какого ни в одном Патерике не отыщется. - В Комарове,- начал с лукавой важностью в первый еще раз после Настиной смерти расшутившийся Патап Максимыч,- в Комарове теперь женски только обители. А прежде и мужские были... Вкупе-то, знаешь, веселей души спасать!.. Ионина обитель была там, часовня и теперь стоит. Спасался в ней старец искусен, житием сияя, яко светило,- преподобный отец Исакий... Подвизался богоугодно, дара пророчества сподобился - значит, стал прозорливцем... Много к нему народу ходило: охоч ведь народ-от будущу судьбу узнавать. Приношения, как водится, бывали: тем и держалась обитель. Прославился всюду Исакий - во всю землю произыде слава его... Ну, тут известное дело - бес... Позавидовал преподобному, приступил к нему и начал мечтаниями смущати, сонные видения представлять. Старец же посрамлял его ежечасно... Видит бес, что одному ему с Исакием не сладить - пошел в свое место, сатану привел, чертенят наплодил, дьявола в кумовья позвал да всем собором и давай нападать на отца Исакия...
Знал и я Исакия-то - ростом был с коломенску версту, собой детина ражий, здоровенный, лицом чист да гладок, языком речист да сладок; женский пол от него с ума сходил - да не то чтоб одни молодые, старухи - и те за Исакием гонялись. Спроси-ка при случае Аркадию либо Таифу... А был он лет сорока, не больше. Строил диавольский собор ему козни и навел на Исакия искушение лестовка на руке, а девки на уме. Рядышком с Иониной обителью матушки Александры обитель стоит - Игнатьевых прозывается. Девок множество, все на подбор - одна другой краше. Старец их прочь не гонял...
Жил таким образом преподобный года три, либо четыре, намолвки не наводил, бес ли его покрывал, сам ли умел концы хоронить - доподлинно сказать не могу. Приехала из Ярославля к матери Александре сродница - девица молодая, купеческого роду, хороших родителей дочь, воспитана по доброму, в чистоте и страхе господне, из себя такая красавица, что на редкость. Воззрился на нее преподобный, а бесовский-от собор и ну его под бок и ну разжигать.
"Хоть голову на плаху,- помышляет Исакий,- хоть душу во ад, а без того мне не быть, чтобы с той девицей покороче не познакомиться". Старая приятельница нашлась: мать Асклепиодота помогла преподобному.Наговорила гостейке турус на колесах: святой-де у нас в шабрах живет, благочестивый, учительный, постник, великий дар прозорливости имеет - всю судьбу твою как на ладонке выложит... Девица, известно - умок-от легок, что весенний ледок,- захотелось судьбу проведать, где, дескать, мой суженый, в каку сторону буду выдана, каково будет житье замужем. Согласилась - пошли. Тут-то чудо и сотворилось...
- Какое? - спросил Василий Борисыч.
- А вот какое,- допив стакан пуншу, продолжал Патап Максимыч.- Предста преподобному бес во образе жены и нача его смущати; он же отвеща ему глаголя: "Отыди от меня, сатано!" Бес же нимало не уязвися, дерзностно прельщая преподобного. Тогда отец Исакий поревнова, взем беса и изрину его из оконца... И товарищ твой крякнул, Василий Борисыч, как с высокого-то окна в Белой Кринице прыгнул, а девичье тело понежней Жигаревского будет... Насмерть расшиблась...
- Искушение!..- шепотом прибавил Василий Борисыч.
- До начальства дело дошло: скрыть нельзя...- продолжал Патап Максимыч...Еще умрет, пожалуй, тогда всем беда, опять же родитель из Ярославля приехал, всех на ноги поднял... суд да дело... Так ведь и в суде-то преподобный на своем стоял: "Я, говорит, полагал, что это бес, он ведь всегда во образе жены иноков смущает. Я было, говорит, крестным знамением его - неймется, заклинаниями - не внемлет. Ну тогда со дерзновением махнул его из окна... Вот, говорит, и вся моя вина..." Ты про этакие чудеса в книгах-то читал ли?
- Искушение! - только и мог ответить Василий Борисыч на слова Патапа Максимыча.- Поплатился Исакий за искушение,- прибавил Патап Максимыч.- Первым делом - в острог, второе - чуть в Сибирь не угодил, а третье горше первых двух - со всеми деньгами, что за пророчество набрал, расстался... И обитель с той поры запустела.
- Искушение! - еще раз вздохнул Василий Борисыч.
- Нет, ты мне вот что скажи, Василий Борисыч,- продолжал Патап Максимыч,какое насчет этого чуда будет твое рассуждение?.. Может, к отцу-то Исакию и на самом деле бес во образе ярославской девицы являлся?.. Может такое дело статься аль не может?.. Как по-твоему ?
- Конечно, может,- ответил Василий Борисыч.
- Можно, значит, беса и в окошко? - усмехнулся Патап Максимыч.
- Можно! - отрывисто и с сердцем молвил Василий Борисыч. - И ребра переломать? - Можно. - Значит, исправник да суд понимали неладно, обидели, значит, Исакия понапрасну,- засмеялся Патап Максимыч, и богатырский хохот его впервые после Настиной кончины громкими раскатами по горницам раздался. Смеялись и кум Иван Григорьич с Михайлом Васильичем, смеялась и женская половина гостей. Груня одна не смеялась, да еще рьяный поборник древлего благочестия Василий Борисыч... Под шумок довольно громко он вскрикивал:
- Маловеры!.. Слепотствующие!.. Ох, искушение!.. Под общее веселье пуще прежнего расходился Патап Максимыч.
- Это новы дела у Иониных,- сказал он,- а слыхал ли ты, Василий Борисыч, про старые?.. Не про старца Иону говорю тебе - тот жил давно, памятков про него, опричь чудотворной ели, никаких не осталось... А надо думать, что был свят человек, потому что богомольцы ту ель теперь до половины прогрызли... чудодействует, вишь, от зубной скорби, лучше самого Антипия помогает... Да не об ели хочу поведать тебе, а про слезы, печали и великие сокрушенья бывшего игумна той обители, отца - как бишь его? - Филофея никак... Батюшко родитель мой знавал этого Филофея, частенько, бывало, про его слезы рассказывал... Не знаешь про те слезы?..
Слушай!.. Ионина обитель в те поры первою обителью по всему Керженцу была, ионинский игумен был ровно архиерей надо всеми скитами, и мужскими и женскими... А это оттого, что отовсюду христолюбцы деньги на раздачу по скитам к Иониным присылали, вот как теперь к сестрице моей любезной присылают. Оттого она теперь у них и за патриарха... Право!.. Спроси хоть ее самое!.. А тогда, по той же причине, все ихнее житие было у ионинского игумна в руках. Поступил к ним Филофей не то из Москвы, не то из Слобод, одно слово - не здешний... Ладно, хорошо... Приезжает он во свою честную обитель... Глядят, старец постный, строгого жития, как есть подвижник, от юности жены не позна, живучи где-то в затворе... Казначей был у Иониных-то, отец Парфений... Всех прежних игумнов в руках держал, слабостям их помогая. И стал он примечать, на какую бы удочку этого осетра изловить... Замечает старец Парфений, как только про женски обители речь поведется, у отца Филофея глаза так и запрыгают... Казначей себе на ус, говорит ему: "Отче святый, в горницах у тебя грязненько, не благословишь ли полы подмыть?" Тот благословляет... А Парфений: "При прежних, говорит, игумнах девицы полы подмывали, для того и очередь меж ними водилась. Благослови, отче святый, в женские обители наряд нарядить". Игумен так и замахал руками: "Не хочу, значит: не благословляю..." А Парфений ему: "Без того нельзя, отче святый, грязи нарастет паче меры, а полы подмывать дело не мужское, ни один послушник за то не возьмется. Да к тому ж белицы в мужских кельях полы подмывают спокон веку, с самого, значит, Никонова гоненья. А стары обычаи преставлять не годится - ропот и смущение могут быть большие, молва по людям пойдет - в Иониной-де обители новшества возлюбили - в старине, значит, не крепки. Подумай об этом; старче божий, ты человек новый, наших обычаев не знаешь". Нечего делать, согласился игумен, но только, что белицы с шайками в келью, он в боковушу да на запор.
"Эту комнатку,- Парфению молвил,- после когда-нибудь..." Зачали девицы полы подмывать, а игумен на келейну молитву стал... Тут известно дело - бес... "Погляди да погляди, дескать, в замочну дырочку..." Послушался беса отец Филофей, приник к дырочке, взглянул - да глаза оторвать и не может. Белицы-то все молодые, подолы-то у всех подоткнуты. Сроду Филофей таких видов не видал... Поборол, однако, врага, отошел от двери, прямо к иконам... Молится с воздыханиями, со слезами, сердцем сокрушенным, уничиженным, даровал бы ему господь силу и крепость противу демонского стреляния... А бес-от его распаляет - помолится, помолится старец, да и к дырочке... Приходит наутро другого дня Парфений, говорит игумну: "Ну, вот, отче святый, теперь у тебя в кельях-то и чистенько, а в боковушке как есть свиной хлев, не благословишь ли и там подмыть?"- "Как знаешь",- ответил игумен, а сам за лестовку да за умную молитву (Умная молитва - мысленная, без слов. ). "Боковуша не величка,- молвил Парфений,- достаточно будет и одной... Отвечает игумен: "Как знаешь". - "Так я под вечер наряжу, святой отче..." А игумен опять то же слово: "Как знаешь!.." На другой день поутру опять к нему отец Парфений приходит, глядит, а игумен так и рыдает, так и разливается-плачет... Парфений его утешать: "Что ж, говорит, отче святый,- ведь это не грех, а токмо падение, и святые отцы падали, да угодили же богу покаянием... Чего тут плакать-то?.. До тебя игумны бывали, и с теми то же бывало... Не ты, отче первый, не ты и последний". А отец Филофей на ответ ему: "Дурак ты, дурак, отец Парфений!.. О том разве плачу?.. О том сокрушаюсь?.. До шестого десятка я дожил... не знал..."
- Искушение! - опустя очи, воскликнул Василий Борисыч. А самому завидно.
Долго шла меж приятелей веселая беседа... Много про Керженски скиты рассказывал Патап Максимыч, под конец так разговорился, что женский пол одна за другой вон да вон. Первая Груня, дольше всех Фленушка оставалась. Василий Борисыч часто говорил привычное слово "искушение!", но в душе и на уме бродило у него иное, и охотно он слушал, как Патап Максимыч на старости лет расходился.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Правду говорил удельный голова Алексею: раньше трех дён Патап Максимыч гостей не пустил. И кум Иван Григорьич с Груней, и Михайло Васильич с Ариной Васильевной, и матушка Манефа с келейницами, и московский посол Василий Борисыч волей-неволей гостили у него три дня и три ночи.
- Тому делу нельзя быть, чтоб раньше трех дён гостей отпустить... Сорочины что именины - до троих суток роспуску нет,- говорил Патап Максимыч на неотступные просьбы тосковавшего по перепелам Михаила Васильича.
- Уехали ж городецкие, отпустил ты и городских гостей,- молвил голова гостеприимного своевольника,- яви божескую милость, отпусти меня с Ариной Васильевной.
- Гость гостю рознь - иного хоть брось, а с другим рад бы век свековать,отвечал на те слова Патап Максимыч.- С двора съехали гости дешевые, а вы мои дорогие - ложись, помирай, а раньше трех дён отпуска нет.
- Поверь же богу, Патап Максимыч,- вздумал продолжать удельный голова.Нужные дела по приказу есть, непременно надо мне домой поспешать.
- Пустых речей говорить тебе не приходится,- отрезал тысячник.- Не со вчерашнего дня хлеб-соль водим. Знаешь мой обычай - задурят гости да вздумают супротив хозяйского хотенья со двора долой, найдется у меня запор на ворота... И рад бы полетел, да крылья подпешены (Подпешить - сделать птицу пешею посредством обрезки крыльев.). Попусту разговаривать нечего: сиди да гости, а насчет отъезда из головы выкинь.
И должны были гости покориться воле Патапа Максимыча. Было б напрасным трудом спорить с ним. Не родился тот на свет, кто бы переспорил его.
И томился тоской Михайло Васильич, поглядывая на плававшие в воздухе длинные пряди тенетника и на стоявшие густыми столбами над хлебом и покосами толкунцы (Толкунцы, или толкачи - рои мошек.). Тянуло его к сетям да к дудочкам - хоть бы разок полежать в озимях до Нефедова дня... Да что поделаешь с своеобычным приятелем? Хоть волком вой, а гости до трех дён у Чапурина.
Иной выливает горе слезами, другой топит его в зеленом вине. Патап Максимыч думал размыкать печаль в веселой беседе с приятелями. Не было к нему ближе людей Ивана Григорьича с Михайлой Васильичем - то были други верные, приятели изведанные, познал их Чапурин и в горе и в радостях, и в счастье и в печалях. И хотелось ему с ними развеять мрачные думы, душу свою хотелось ему отвести... Новый знакомец тоже по нраву пришелся... Но Василий Борисыч человек молодой, к тому ж за скиты и за всяко духовное дело стоит через меру, оттого и тешился над ним Патап Максимыч, оттого и поддразнивал его затейными рассказами про житье-бытье старцев и келейниц лесов Чернораменских.
Шутит Чапурин веселые шутки, трунит над Васильем Борисычем; добродушное лицо его сияет сердечною радостью... Но нет-нет, а вдруг отколь ни возьмись налетит хмара темная, потускнеет ясный взор отца горемычного, замлеет говорливый язык, и смолкнет Патап Максимыч, вспоминая красотку свою ненаглядную, покойницу Настю-голубушку, и слеза, что хрусталь, засверкает на ресницах его... Смолкнут и други-приятели, глядя на хозяина, потупят очи речистые, зная, чем повеяло на душу Патапа Максимыча... По недолгом времени ровно ото сна воспрянет он; опять за шутки, опять за издевки над Васильем Борисычем. Про скиты речь поведет, ведет, про Белую Криницу, зачнет путем, сведет на смеховое дело, пойдет балагурить насчет беглого священства да австрийского архиерейства, насчет келейного жития, уставов, поверий, скитских преданий... Патап Максимыч был истый великорусс: набожник, ревностный к вере отцов богомольник, но великий суеслов; а как расходится да разгуляется, и от кощунства не прочь... Сидя в соседней боковуше, в ужас приходила мать Аркадия, слыша как потешался он над Васильем Борисычем... В душевном смятенье вполголоса читала она псалом царя Давида : "Рече безумец в сердце своем".
Василий Борисыч в споры. Нельзя же московскому послу оставаться без ответа, слушая такие речи; нельзя не показать ревности по древлему благочестию. Но с Патапом Максимычем спорить не то что с другим - много надо иметь и ума и уменья, чтоб свое защитить и ему поноровить. Другой слов бы не нашел для разговоров с Чапуриным, но Василий Борисыч на обхожденье с такими людьми был ловок, умел к каждому подладиться и всякое дело обработать по-своему... Оставшись подростком по смерти сначала зажиточных, потом разорившихся родителей, круглый, безродный сирота, обширной начитанностью, знаньем церковного устава и пения обратил он на себя вниманье рогожских попов, уставщиков и попечителей часовни... И в самом деле был он великий начетчик, старинные книги, как свои пять пальцев, знал; имея же острую память, многое из них целыми страницами читал наизусть, так, бывало, и режет... Но, читая старые книги, новыми он не брезговал, не открещивался от них, как другие староверы, напротив, любил их читать и подчас хорошее слово из них в речь свою вставить. Сильные своим влияньем тузы московскогостарообрядства дорожили такими людьми и уважали Василья Борисыча за острый ум и обширные познанья...
Не раз изведав ловкость его, стали посылать его в разные места по духовным делам, и, куда, бывало, ни пошлют, всюду он порученье исполнит на славу. Это ему, бедному человеку, не только хороший хлеб давало, но даже доставило возможность купить в Сыромятниках (Одна из отдаленных частей Москвы, поблизости Рогожского кладбища. В Сыромятниках живет немало старообрядцев рогожского согласия.) хорошенький домик и сколотить себе небольшой капиталец. Большое богатство мог бы скопить, да страстишка в нем завелась - карты возлюбил... Ни трынка, ни горка, ни новоявленная макао не везли Василию Борисычу... А как был он по пословице "несчастлив в игре, да счастлив в любви", так и на это счастье деньги понадобились и, бывало, из кармана, как по вешней воде, уплывали... А все-таки в довольстве жил, бедовать ему не доводилось... Главное - с людьми уживаться умел... То затейник, то балагур, то скромник и строгий постник, то бабий прихвостень и девичий угодник, был он себе на уме: с кем ни повстречается, ко всякому в душу без оглобель въедет, с кем беседу ни зачнет, всякого на свою сторону поворотит...
С первого взгляда он насквозь узнал Патапа Максимыча, понял, что это за человек, и разом сумел к нему подладиться. Заметив, что не жалует он потаковников, а любит с умным, знающим встречником (Встречник - противник в споре, иногда враг. ) поспорить, охотно пускался с ним в споры, но спорил так, чтоб и ему угодить и себя не унизить. Послушает, бывало, мать Манефа, либо которая из келейниц, как ведет он речи с Патапом Максимычем, сердцем умилится, нарадоваться не может... А Патап Максимыч тоже рад и доволен. Ласково поглядывает на Василья Борисыча, самодовольно улыбается, а сам про себя думает: "Вот так человек!.. Из молодых да ранний - на все горазд: и себя огородить и старшему поноровить! Опять же и книжен. Таких начетчиков мало мне встречать доводилось. По всему старообрядству таких раз-два, обчелся". Но не все же шутить да балагурить - надоест. Досыта натешившись над скитами и над старою верой, на иное Патап Максимыч беседу свел. С Иваном Григорьичем да с удельным головой пошли у него разговоры про торги да промыслы. Василий Борисыч и тут лицом в грязь себя не ударил. Увидел Патап Максимыч, что и по торговому делу он был столько же сведущ, как и в книжном писанье. Исходив много стран, многое видел на веку своем Василий Борисыч, все держал на памяти и обо всем мог иметь свое сужденье. Московские фабрики, ржевские прядильни, гуслицкие ткачи, холуйские богомазы офени-коробейники, ростовские огородники, шуйские шубники, вичужские салфетчики, сапожники-кимряки, пряничники-вязьмичи вдоль и поперек были ему известны. Куда ни заносила Василья Борисыча непоседная жизнь, везде дружился он с зажиточными старообрядцами. А те по многим местам держат в руках и торговлю и промышленность. Оттого ему и сподручно было так хорошо изведать торговое дело.
Когда повелись толковые, деловые разговоры, Василий Борисыч в какой-нибудь час времени рассказал много такого, чего ни Патапу Максимычу, ни куму Ивану Григорьичу, ни удельному голове Михайле Васильичу и на ум до того не вспадало.
Про то разговорились, как живется-можется русскому человеку на нашей привольной земле. Михайло Васильич, дальше губернского города сроду нигде не бывавший, жаловался, что в лесах за Волгой земли холодные, неродимые, пашни и покосы скудные, хлебные недороды частые, по словам его выходило, что крестьянину-заволжанину житье не житье, а одна тяга; не то, чтобы деньги копить, подати исправно нечем платить.
- А промысла,- жаловался он,- что спокон века здешний народ поили-кормили, решатся один за другим. На что ни оглянись, все под гору катится, все другими перебито. На что славна была по всем местам наша горянщина, и ту изобидели: крещане (Жители Крестецкого уезда Новгородской губернии. ) у токарей, юрьевцы да кологривцы у ложкарей отбивают работу. В прежние годы из нашей Чищи (Чищею называется безлесная полоса вдоль левого берега Волги шириною верст на двадцать, двадцать пять и больше.) валенок да шляпа на весь крещеный мир шли, а теперь катальщики чуть не с голоду мрут... Угораздило крещеных у немца картуз перенять!.. От саратовских колонистов тот картуз по Руси пошел и дедовску шляпу в корень извел... Прежде в Чищи для каждой стороны особую шляпу работали: куда шпилёк, куда верховку, куда кашник (Разные виды русских поярковых шляп.), а теперь, почитай, и валять-то разучились... Хизнула шляпа, остались сапоги с валенками, и те Кинешма с Решмой перебивают, а за Кинешмой да Решмой калязинцы (Город и большое село на Волге в Костромской губернии. Калязин - город Тверской губернии, тоже на Волге. ). Красную Рамень взять, прежде на всю Россию весовые коромысла работала, теперь и этот промысел стал подходить... Нет, плохое житье стало по нашим лесам!..
- Гневить бога нам нечего,- возразил Василий Борисыч. - Посмотрели бы вы, как по другим-то местам люди живут, не стали б хаить да хулить свою сторону...
- Сторона наша плохая, хлеба недороды, иной год до рождества своего хлеба не хватит,- возразил удельный голова.
- А посмотреть бы вам, Михайло Васильич, каково народ по тем местам живет, где целу зиму на гумне стоят скирды немолоченные,- сказал на то Василий Борисыч.- По вашим лесам последний бедняк человеком живет, а в степных хлебородных местах и достаточный хозяин заодно со свиньями да с овцами.
- Уж ты наскажешь! только послушать!- сказал Михайло Васильич.- Как же возможно с овцами да со свиньями жить?..
- Не во гнев твоей милости будь: того и в посмешных песнях не поют и в сказках не сказывают.
- В сказках не сказывают и в песнях не поют,- молвил Василий Борисыч,- а на деле оно так. Посмотрели б вы на крестьянина в хлебных безлесных губерниях... Он домосед, знает только курные свои избенки. И если б его на ковре-самолете сюда, в ваши леса перенесть да поставить не у вас, Патап Максимыч, в дому, а у любого рядового крестьянина, он бы подумал, что к царю во дворец попал.
- Ну уж и к царю! - самодовольно улыбнувшись, молвил Патап Максимыч.
- Истинную правду вам сказываю,- решительно ответил Василий Борисыч.Посмотрели б вы на тамошний народ, посравнили б его со здешним, сами бы то же сказали... Здесь любо-дорого посмотреть на крестьянина, у самого последнего бедняка изба большая, крепкая, просторная, на боку не лежит, ветром ее не продувает, зимой она не промерзает, крыта дранью, топится по-белому, дров пали сколько хочешь - у каждого хозяина чисто, опрятно, и все прибрано по-хорошему... А там избенка малая, низкая, курная, углы морозом пробиты, несет из них, а печку навозом либо соломой топят... Пол-от в избе земляной, стены да потолок что твой уголь.
Вместе с людьми и овцы с ягнятами, и свиньи с поросятами, и всякая домашняя птица... Корову в избе же доят и корму ей там задают...
- Быть того не может! - вскликнул удельный голова.- В жизнь свою не поверю, чтоб корова в избе жила и всякая скотина и птица.
- Побывайте в степях, посмотрите,- молвил Василий Борисыч.- Да... Вот что я вам, Михайло Васильич, скажу,- продолжал он, возвыся голос,- когда Христос сошел на землю и принял на себя зрак рабий, восхотел он, владыка, бедность и нищету освятить. Того ради избрал для своего рождества самое бедное место, какое было тогда на земле. И родился царь небесный в тесном, грязном вертепе среди скотов бессловесных... Поди теперь в наши степи - что ни дом, то вертеп Вифлеемский.
- Отчего ж это так? - в недоуменье спросил Михайло Васильич.
- Оттого, что земля там родима, оттого, что хлеба там вдоволь,- с улыбкой ответил московский посол.
- Понять не могу,- разводя врозь руками, молвил Михайло Васильич.- Хлеб всему голова: есть хлеб - все есть: нет - ложись, помирай.
- Не всегда и не везде так бывает,- сказал Василий Борисыч.- Если ж в тех хлебородных местах три, четыре года сряду большие урожаи случатся, тогда уж совсем народу беда.