Страница:
А была б у нас сказка теперь, а не дело - продолжала Фленушка взволнованным голосом и отчеканивая каждое слово,- был бы мой молодец в самом деле Иваном-царевичем, что на сивке, на бурке, на вещей каурке, в шапке-невидимке подъехал к нам под окно, я бы сказала ему, всю бы правду свою ему выпела: "Ты не жди, Иван-царевич, от меня доброй доли, поезжай, Иван-царевич, по белому свету, поищи себе, царевич, жены по мысли, а я для тебя не сгодилась, не такая я уродилась. Ищи себе другую, ищи девицу смирную, тихую, покорливую, проживешь с нею век припеваючи... А когда б Иван-царевич сюда пришел, показала б я ему на тебя, Авдотья Марковна. Ты - водой не замути. Тому ли, другому ли будешь ты женой богоданною, сама будешь счастлива и муж твой счастлив будет. Таково мое слово, девицы, и слово мое крепко!"
И когда кончила Фленушка, все молчали. Ни слова не сказала и Дарья Никитишна. Мало повременя, молвила она Прасковье Патаповне:
- Тебе, Параша, теперь говорить. Долго не отвечала Параша, как бы сбираясь с мыслями, наконец, промолвила:
- А я бы день-деньской отдыхала.
- Что-оо? - спросила Никитишна, глядя с удивленьем на Прасковью Патаповну.
- Отдыхала бы, говорю,- ответила Параша.- Спала бы, дремала, не то бы и так полежала. И сладко зевнула, закрывшись платочком.
- А в доме хоть трава не расти?- слегка покачав головой, спросила Никитишна.
- Зачем же? - сказала Параша.- По дому дела работницы справляли бы... Неужто самой?..
- А с мужем-то как бы жила? -оставив работу и устремив пытливый взор на Парашу, спросила Аграфена Петровна.
Покраснела Параша и, закрывая лицо батистовым рукавом рубашки, сказала ей:
- Стыдно сказать, сестрица... Все засмеялись, кроме Аграфены Петровны и Дуни Смолокуровой. Одна с укором поглядела на Парашу и, молча покачав головой, опять принялась за вышиванье, другая, опустив голову и потупив глаза, молча, спокойно сидела.
- Чему смеяться-то? - быстро подняв голову и обводя беседу удивленными глазами, громко сказала Параша.- Известно, что бы делала, чай бы с мужем пила, обедала бы с ним, гуляла. Он бы из городу гостинцы привозил, платками да платьями дарил меня. Еще-то чего?..
Не сказав ни слова Параше, обратилась Никитишна к Дуне Смолокуровой:
- За тобой черед, Дунюшка. Изволь раскрыть мысли, как другие девицы их раскрывали.
Подняла белокурую головку Дуня, ясным взором, тихо и спокойно обвела круг девушек и стала говорить нежным, певучим своим голоском. Чистосердечная искренность в каждом слове звучала, и вся Дуня добром и правдой сияла.
- Замуж пойду за того, кого полюблю... Батюшка-родитель воли с меня не снимает. Неволей меня не отдаст. Кого по мысли найду, за того и пойду, и буду любить его довеку, до последнего вздоха,- одна сыра земля остудит любовь мою... И он будет любить меня, за иного я не пойду. А разлюбит, покинет, на другую сменяет - суди его бог, а жена мужу не судья. И хотя б разлюбил он меня, никому бы я не пожалобилась, все бы горе в себе затаила, никто бы про то не узнал... А что буду делать я замужем, как стану с мужем жить - того я не знаю. Знаю одно: где муж да жена в любви да совете, по добру да по правде живут, в той семье сам господь живет. Он и научит меня, как поступать...
Еще не кончила Дуня Смолокурова, как переставшая вышивать и с любовью во взоре глядевшая на говорившую девушку Аграфена Петровна, заслышав легкий шорох снаружи, выглянула в окно.
- А у нас под окном и в самом деле Иван-царевич сидел на завалинке,сказала она, улыбаясь.
Бросились к окнам. По обительскому двору, закинув руки за спину и думчиво склонив голову, тихими шагами удалялся от Манефиной кельи Петр Степаныч Самоквасов.
* * *
Мать Юдифа вздумала побывать у знакомых игумений Комаровского скита. Кликнула Варю, Дуняшу и Домнушку, с ними пошла. Аксинья Захаровна тоже вздумала посетить матерей, живших у Бояркиных и Жжениных, и взяла с собой Парашу. Марьюшку позвала по какому-то часовенному делу уставщица Аркадия, Фленушку - мать Манефа. Остались в горницах Аграфена Петровна с Дуней Смолокуровой.
- Хорошо говорила ты, Авдотья Марковна,- нежно целуя ее, молвила Аграфена Петровна.- Жаль, что этот Самоквасов помешал договорить тебе мысли свои. Хорошие мысли, Дунюшка, добрые!.. Будешь людям мила, будешь богу угодна; коль всегда такой себя соблюдешь, бог не оставит, счастья пошлет.
Тихой радостью вспыхнула Дуня, нежный румянец по снежным ланитам потоком разлился. Дороги были ей похвалы Аграфены Петровны. С детства любила ее, как родную сестру, в возраст придя, стала ее всей душой уважать и каждое слово ее высоко ценила. Не сказала ни слова в ответ, но, быстро с места поднявшись, живо, стремительно бросилась к Груне и, крепко руками обвив ее шею, молча прильнула к устам ее маленьким аленьким ротиком.
Нацеловавшись с Дуней, Аграфена Петровна рукой обвила ее стан и тихо спросила:
- Давеча ты говорила, что Марко Данилыч воли с тебя не снимает... Заходили разве у вас речи про женихов и замужество?
- Заходили,- спокойно ответила Дуня.- Великим постом на мои именины, каш я с батюшкой поутру поздоровалась, подарил он мне платье шелковое, серьги алмазные, жемчугу, шубку соболью. Поговорили мы, уйти я хотела, а он говорит: "Обожди, Дуня, надо мне с тобой словечко сказать, давно этого я дня дожидался". Посадил он меня с собой рядышком, сафьянную коробочку из стола вынул и подал мне: "Вот, говорит, тут кольцо обручальное, отдай его, кому знаешь; только, смотри, помни отцовский завет - чтоб это кольцо не распаялось, то есть чтоб с мужем тебе довеку жить в любви и совете, как мы с покойницей твоей матерью жили". И тут покатились у него слезы, и долго не мог он сказать мне ни слова. Я тоже заплакала...
"С небесных высот она смотрит на нас, слышит голубушка, что мы теперь с тобой говорим... Не во власти ее голосок свой умильный подать, но, живучи с ней, не слыхивал я от нее никогда супротивного слова. Что мои мысли, что ее мысли, завсегда бывали одни. И теперь, что стану тебе говорить, знай и верь, что это и мать твоя тебе говорит. Так и понимай мои речи".
И опять залился слезами, и опять заплакала я. Обнял меня батюшка крепко и над головой моей выплакался. "Слушай же,- зачал опять,- сегодня восемнадцать лет тебе минуло - совсем невеста стала, хоть сейчас под венец. Доселева про эти дела я с тобой не говаривал - мала была, неразумна, полного смысла в головушке еще не было. А теперь, как восемнадцать исполнилось, девятнадцатый пошел - пришла тебе пора своим разумом жить. Слушай же, Дуня: ни мать твою, ни меня родители венцом не неволили. И я неволить тебя не стану... дал я тебе кольцо обручальное, отдай его волей тому, кто полюбится. А прежде чем отдать, со мной посоветуй - отец я тебе, кровь ты моя - худа не присоветую, а на ум молодую волю, пожалуй, добром наведу. Запрета тебе не кладу никакого - выбирай мужа по мысли, но без совета со мной колечка никому не давай". После того у нас речи о том не бывало.
- Добрый он у тебя, добрый и рассудливый,- молвила Аграфена Петровна.- Что ж, Дуня, придумала ль, кому колечко отдать? - прибавила она с ясной улыбкой.
- Нет еще, не придумала,- с детской простотой ответила Дуня.
- Никто не приглянулся?- продолжала Аграфена Петровна.
- Нет еще, покаместь никто,- улыбнулась Дуня такой улыбкой, что за эту улыбку любой молодец в огонь и в воду пошел бы.
- Не ищи, Дуня, красоты, не ищи ни богатства, ни знатности,- сказала ей Аграфена Петровна,- ума ищи, а пуще всего добрую душу имел бы, да был бы человек правдивый. Где добро да правда, там и любовь неизменна, а в любви неизменной все счастье людей.
- Сама тех же мыслей держусь,- молвила Дуня.- Что красота! С лица ведь не воду пить. Богатства, слава богу, и своего за глаза будет; да и что богатство? Сама не видала, а люди говорят, что через золото слезы текут... Но как человека-то узнать - добрый ли он, любит ли правду? Женихи-то ведь, слышь, лукавы живут - тихим, кротким, рассудливым всякий покажется, а после венца станет иным. Вот что мне боязно...
- Богу молись,- сказала на то Аграфена Петровна.- Ты вот как делай, Дуняша. Если кто тебе по мысли придется и вздумаешь ты за него замуж идти - не давай сначала тем мыслям в себе укрепляться, стань на молитву и богу усердней молись, молись со слезами, сотворил бы господь над тобой святую волю свою. И ежели после молитвы станет у тебя на душе легко и спокойно, прими это, Дуня, за волю господню, иди тогда безо всякого сомненья за того человека,- счастье найдешь с ним. Если ж душа у тебя после молитвы не будет спокойна и сердце станет мутиться, выкинь из мыслей того человека, старайся не видеть его и больше богу молись - избавил бы тебя от мыслей мятежных, устроил бы судьбу твою, как святой его воле угодно.
- Стану так делать,- тихо, чуть слышно молвила Дуня, глядя с любовью на Аграфену Петровну.- Вот и теперь, как я поговорила с тобой, стало у меня на душе н светло и радостно, мысли улеглись, и на сердце стало спокойней...
- А что?.. Мысли-то, видно, бродили? - с кроткой улыбкой тихо спросила ее Аграфена Петровна.
- Немножко... Чуть-чуть...- опустив глаза, прошептала Дуня.
- Чего ж таиться? Мне-то ведь можно сказать.- молвила Аграфена Петровна, пристально взглянув на покрасневшую Дуню.
- Да нет... не стоит про то говорить... Так, одни пустые мысли... с ветру,- молвила Дуня и, припав к лицу Аграфены Петровны, поцелуями покрыла его.- Зачем это давеча Фленушка про меня помянула?..- тихо прошептала она.
- Молись, Дуня, молись! - говорила, лаская ее, Аграфена Петровна.
* * *
Когда Фленушка вошла в келью Манефы, та показала ей на стол, где уж лежала бумага и стояла чернильница. Манефа сказала:
- Пока гостьи ходят по обителям, напиши-ка нужные письма. Садись. К матушке Таифе пиши наперед.
Покуда Фленушка писала обычное начало письма, Манефа стояла у окна и глядела вдаль. Глубокая дума лежала на угрюмом и грустном челе величавой игуменьи.
- Кончила,- вполголоса молвила Фленушка, подымая от письма голову.
- Пиши,- приказала Манефа и стала ходить по келье, сказывая: "Обительский праздник святых, славных и всехвальных, верховных апостол Петра и Павла, по милости божией и за молитвы пресвятыя богородицы и всех святых, провели мы благополучно. Гостей было довольно, изо всех скитов приезжали, одних игумений было двадцать четыре, я сама двадцать пятая. После трапезы было в келарне собрание: советовали насчет архиепископа да насчет належащих нам по скорости напастей, сиречь выгонки из скитов, о чем самые верные получены известия. Об архиепископе единогласно все согласились до поры до времени обождать принятием, понеже человек неизвестен и в правой вере учинился не в давнем времени, а до того был в беспоповых, от чего и подает немалое сомнение насчет крепости в вере. Зело опасно, не осталось ли в нем кваса фарисейска, сиречь беспопового духа. И тебе бы, мать Таифа, ради всеобщего покоя порадеть - будучи на Москве, поподробну осведомись об оном Антонии, чего ради перешел из беспоповой секты в нашу истинную веру, не ради ли архиерейския почести, или каких иных житейских корыстей. И справедливы ли слухи, яко бы он до беспоповства пребывал в великороссийской и после того на Преображенском кладбище перекрещивался.
Если сие справедливо, то немалую вину он к сомнению подает, меняя одну веру на другую и ругаясь святому крещению его повторением. Опять же сказывают, яко бы он двоеженец: сначала-де в великороссийской приял браковенчание, а потом, овдовев, будучи уже в беспоповых, жил немалое время с другою, нарицаемою своею женою. Когда же и сие справедливо, то никак невозможно прияти его: по апостолу бо подобает епископу быти единыя жены мужу, а двоеженцы ни в какой духовный чин, не токмо на превысокую степень архиерейства, поставляемы быть не должны. Насчет же предстоящей выгонки из скитов, хотя и предлагала я бывшим на собрании, которые к нашему городу приписаны, теперь же, не дожидаясь выгонки, перевезти туда кельи, однако согласных на то не явилось.
Но хотя согласных со мною и не было, однако же я от своего намерения не отступлю, и после Ильина дня расположила кельи ломать и перевозиться. Потому прошу тебя, матушка, и ради бога умоляю, поспеши ты своим прибытием - без тебя не знаю, как к чему и приступить. Святыня, которую раздала ты по Москве, пускай остается у христолюбцев впредь до утишения наших обстоятельств... А так как Василий Борисыч в скором времени возвратится в Москву и по всей чаянности станет укорять нас, что не хотели послушать его уговоров и принять того Антония, о чем он всеусердно старался, так ты и в Питере и будучи в Москве предвари и всем благодетелям нашим возвести, что не приняли мы того Антония не ради упорства и желая с ними раздора, но токмо осмотрительного ради случая; общения же ни с кем не разрываем и по-прежнему желаем пребывать в согласии и в единении веры. Потому, сама ты посуди, матушка, если мы теперь при нынешних наших обстоятельствах и по случаю выгонки из святых обителей, при тесном нашем обстоянии, да еще лишимся помощи наших благодетелей, то и жить чем, не знаем.
И потому, слезно молю тебя, потолковее со всеми поговори, чтоб они гнева своего на нас не держали за временное наше, а не всегдашнее, несогласие, но, снисходя к нам, убогим, при таких налегающих на нас бедах, помогли бы своим вспоможением, сколько им господь на сердце положит. А говорить бы тебе им пожалостнее и сколь возможно поумильнее, дабы в сердцах своих восчувствовали к нам, сиротам, сострадание - настоит-де теперь великая нужда помочи нам, убогим, за мир христианский бога молящим. За сим, прекратя сне писание..." Обычно дописывай,- молвила Манефа,- шли прощение и благословение.
Кончила Фленушка, и Манефа, перекрестясь, подписала письмо, а потом сказала: - К Полуехту Семенычу пиши.
Полуехту Семенычу было писано, чтоб закупил он кирпичу да изразцов для печей, а если нет готового кирпича, заказал бы скорей на заводе, а купчию бы крепость на все дома и на все дворовые места писал на ее одно Манефино имя, а совершать купчие она приедет в город сама после Казанской на возвратном пути из Шарпана.
- Так-то будет вернее, да и мне спокойней,- молвила Манефа, подписав письмо.- Помру, все тебе достанется, если, на мое имя купчие совершим... Ничего не ответила Фленушка.
- Опять я к тебе с прежними советами, с теми же просьбами,- начала Манефа, садясь возле Фленушки.- Послушайся ты меня, Христа ради, прими святое иночество. Успокоилась бы я на последних днях моих, тотчас бы благословила тебя на игуменство, и все бы тогда было твое... Вспомнить не могу, как ты после меня в белицах останешься - обидят тебя, в нуждах, в недостатках станешь век доживать беззащитною... Послушайся ты меня, Фленушка, ради самого создателя, послушайся...
- Ах матушка, матушка! - вскликнула Фленушка и вдруг смолкла, задумалась.
- Для тебя же прошу, для твоей же пользы,- продолжала Манефа.- Исполнишь мое желание, довеку проживешь в довольстве и почете, не послушаешь - горька будет участь твоя. Ты уж не махонькая, разум есть в голове: обсуди, обдумай все хорошенько... Ну скажи по чистой совести, отчего не хочешь ты меня послушаться, отчего не хочешь принять иночество?
- Не снести мне, матушка!.. Молода еще я - не могу за себя поручиться,взволнованным голосом ответила Фленушка, и тревожные слезы послышались в упавшем ее голосе.
- Ну хорошо, не снесешь...- полушепотом сказала ей Манефа.- Что ж из того?.. Тайно соделанное тайно и судится; падение же очищается слезами и покаянием... Гласного соблазну только бы не было... А то,- вздохнув, прибавила Манефа,- все мы люди, все человеки, все во грехах, яко в блате, валяемся... Един бог без греха...
- Ах! Не знаю, что и сказать тебе, матушка! - с отчаяньем во взоре и с порывистым движеньем молвила Фленушка.
- Одумайся, сберись с мыслями! Говори, что у тебя на уме,- сказала Манефа. Не ответила Фленушка.
- Слушай,- вдруг пораженная новой, не приходившей дотоле ей мыслью, сказала Манефа.- Не хочешь ли в мир уйти?
Зарыдала Фленушка и припала головой к плечу игуменьи.
- По мысли кого не нашла ли? - шептала ей Манефа.
- Не разрывай ты сердца моего, матушка!..- едва слышно промолвила Фленушка.
- Господи, господи!.. Вот не ждала-то я, не чаяла,- встав с места, всплеснула руками Манефа и обратила слезящий взор свой к иконам.
Наклонив голову и закрыв лицо руками, безмолвно сидела у стола Фленушка. Горько она рыдала.
Манефа тоже села. Она была в сильном волненье. Сильная краска выступила на смугло-желтом лице.
- Ни укора, ни попрека от меня не услышишь,- сдерживая порывы волнения, она говорила.- Скажи только всю истинную правду... Все, говори все, ничего не утай... Во всем покайся... все прощу, все покрою материнской любовью!
- Матушка!.. Поверь ты мне!.. Как перед богом скажу - рыдая и ломая руки, говорила Фленушка.- Молода еще - кровь во мне ходит. Душно в обители, простору хочет душа, воли!
- Счастье не в воле, а в доле,- тихо и нежно сказала Манефа.- Неволя только крушит, а воля человека губит... Да и на что же ты ропщешь? Не в темнице живешь, за затворами за запорами?.. Разве нет тебе воли во всем?.. Говори скорей, не томи меня, всю правду скажи.Слюбилась, что ли, с кем?
Подняла Фленушка на Манефу светлый, искренний взор и сказала:
- Видит бог, что телом чиста я, как сейчас из купели.
- А душой? - спросила Манефа.
- Мутится душа, сердце горит, разрывается... Воли мне хочется!..- в сильном волненье говорила Фленушка.- Не совладать мне с собой, матушка!.
- Полюбила, что ли, кого?..- чуть слышно спросила ее Манефа, опуская на глаза креповую наметку.
Замолкла Фленушка. Долго не было от нее ответа, градом текли горькие слезы по бледному лицу девушки, и слышны были судорожные, перерывчатые рыданья.
- Нет, матушка, нет!.. Теперь никого не люблю... Нет, не люблю больше никого...- твердым голосом, но от сильного волненья перерывая почти на каждом слове речь свою, проговорила Фленушка.- Будь спокойна, матушка!..
Знаю... ты боишься, не сбежала бы я... не ушла бы уходом... Самокруткой не повенчалась бы... Не бойся!.. Позора на тебя и на обитель твою не накину!.. Не бойся, матушка, не бойся!.. Не будет того, никогда не будет!.. Никогда, никогда!.. Бог тебе свидетель!.. Не беспокой же себя... не тревожься.
- Ах, Фленушка, Фленушка! - вскликнула Манефа, горячо прижав к груди своей голову рыдавшей девушки. И слезы, давно не струившиеся из очей старицы, окропили бледное лицо Фленушки.
- Ты плачешь, матушка!..- сквозь слезы лепетала, прижимаясь к Манефе, Фленушка.- Вот какая я злая, вот какая я нехорошая!.. Огорчила матушку, до слез довела... Прости меня, глупую!.. Прости, неразумную!.. Полно же, матушка, полно!.. Утоли сердце, успокой себя... Не стану больше глупых речей заводить, никогда из воли твоей я не выйду... Вечно буду в твоем послушанье. Что ни прикажешь, все сделаю по-твоему...
- Фленушка!.. Знаю, милая, знаю, сердечный друг, каково трудно в молодые годы сердцем владать,- с тихой грустью и глубоким вздохом сказала Манефа.Откройся же мне, расскажи свои мысли, поведай о думах своих. Вместе обсудим, как лучше сделать - самой тебе легче будет, увидишь... Поведай же мне, голубка, тайные думы свои... Дорога ведь ты мне, милая моя, ненаглядная!.. Никого на свете нет к тебе ближе меня. Кому ж тебе, как не мне, довериться?
- Повремени, матушка,- отирая слезы, молвила Фленушка.- Потерпи немножко. Скоро, скоро все расскажу. Все, все. А теперь... Вон матушка Юдифа идет,прибавила она, взглянув в окошко.- Как при ней говорить... Погоди немножко, всю душу раскрою тебе...
И, поцеловав руку Манефы, тихо пошла вон из кельи. Молча глядела игуменья на уходившую Фленушку, и когда через несколько минут в келью вошла Юдифа, величавое лицо Манефы было бесстрастно. Душевного волнения ни малейших следов на нем не осталось.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Простившись с Патапом Максимычем, Василий Борисыч к Манефе пошел. Он не видался еще с нею после собора.
- Ну, что порасскажете, любезный мой Василий Борисыч? - слегка улыбнувшись, спросила его игуменья после обычного начала и метаний.- Хорошо ль отдохнули после вчерашних трудов?
- После вчерашнего не скоро отдохнешь, матушка!
- Про то поминаешь, что до солнышка-то? - усмехнулась Манефа.
- Нет, матушка, не с того похмелья у меня голова болит... Вы вечор меня употчевали,- с укором сказал ей Василий Борисыч.
- Про обед говоришь?
- Не про обед, а про то, что после обеда-то было,- сказал московский посол.- Про собранье говорю, матушка, про собранье... Таково вы меня угостили, что не знаю теперь, как в Москву и глаза показать.
- Что ж делать, любезный Василий Борисыч? - вспыхнула немного Манефа.- Сам был очевидцем, сам был и послухом. Слышал, как матери приняли ваше московское послание. У всякого свой ум в голове, Василий Борисыч, у всякого свое хотенье... Всех под свой салтык не подведешь... Так-то!
- Захотели б вы, матушка, все могли бы обделать,- сказал Василий Борисыч.Они вас во всем слушаются. Это малому даже ребенку видно. Приняли же совет ваш. Что вы сказали, то и уложили.
- А ты думаешь, так бы и послушались, если б я стала возносить вашего Антония?.. Как же!..- говорила Манефа.- Нет, Василий Борисыч, не знаешь ты наших соборов, да и людей-то здешних мало, как вижу я, знаешь. Не то что по такому великому делу, какого двести лет не бывало, по пустяшным делам, по хозяйству либо по раздаче присылок без большого шума у нас никогда не бывает. Тут, сударь, у всякой пташки свои замашки, у каждой птички свой голосок. Ум на ум не приходится, да и друг дружке покориться не хочется. Глафириных аль Игнатьевых взять, либо Нонну гордеевскую. У них на разуме: "Кто-де как хочет, а я как изволю". С такими советницами какое дело поделаешь? Грех один. И за то спасибо скажи, что наотрез не отказали тебе.
- Да разве это не отказ?- недовольным голосом сказал Василий Борисыч.
- Не отказ,- ответила Манефа.- Тебе сказали: "Повремени - подумаем". Как же ты хочешь, чтоб в таком великом деле сразу согласились? То размысли, любезный Василий Борисыч: жили мы, почитай, двести годов с бегствующими попами, еще деды и прадеды наши привыкли к беглому священству. Вот мы и век доживаем, а того же сызмальства держалися. И вдруг завелись свои архиереи, свои попы, своя иерархия!.. До кого ни доведись, всяк призадумается. Не испытавши доподлинно, кто согласится принять?..
Дело душевное, великое дело!.. Ведь если что не так в вашем архиерействе окажется - навеки души-то погубим, если, хорошенько не испытавши, примем, по приказу москвичей, епископа. Когда затевали это дело, спросились ли они нас?.. Известили ль кого из наших хоть малым писанием?.. Ну-ка, скажи.
- Как же, матушка, не спросились? - возразил Василий Борисыч.- На московском соборе от вас было двое послов: старец Илия улангерский да отец Пафнутий, керженского благовещенского монастыря строитель и настоятель.
- Несодеянные речи говоришь ты, Василий Борисыч...- молвила Манефа.Отец-от Илия без малого двадцать лет помер, да и отцу Пафнутию больше десяти годов как преставился,- молвила Манефа.
- Про тот собор говорю я, матушка, что на Рогожском кладбище был в седьмь тысящ триста сороковом году (В 1852), на другой год после первой холеры,сказал Василий Борисыч.- Тогда ото всех обителей Керженских и Чернораменских предъявлено было согласие искать архиерейство и утвердить владычный стол в коем-либо зарубежном граде.
- Что б уж тебе, Василий Борисыч, про Ноев ковчег вспомянуть,- усмехнулась Манефа.- Тому делу, что сказываешь, двадцать лет минуло. Неужто во столько времени ваши московские не могли изобрать времени, чтоб о столь великом деле во всей подробности известными сделать нас?.. Сами же вы, сиречь Рогожского кладбища попечители, покойницу матушку Екатерину, мою предместницу, извещали, что деяние московского собора триста сорокового года яко не бывшее вменили. Цела у нас та московская грамота - хочешь, сейчас перед тобой выложу? После того как вновь затеяли дело, отчего ж не потребовали нашего согласья?.. Василий Борисыч! Керженец в нашем христианстве что-нибудь да значит - не деревушка какая, не городишко захолустный! Можно бы, кажется, было почтить наши святые места хоть бы самым кратким писанием. Не безвестные мы какие! Керженца имя двести годов высоко по всему христианству держалось,- как бы, кажись, его позабыть?
- Не посетуйте, матушка, что скажу я вам,- молвил Василий Борисыч.- Не забвение славного Керженца, не презрение ко святым здешним обителям было виною того, что к вам в нужное время из Москвы не писали. Невозможно было тогда не хранить крепкой тайны происходившего. Малейшее неосторожное слово все зачинание могло бы разрушить. И теперь нет ослабы христианству, а тогда не в пример грознее было. Вот отчего, матушка, до поры до времени то дело в тайне у нас и держали.
- Не к тому я молвила, чтоб жалобы тебе приносить,- сказала Манефа.Московскими благодетелями мы очень довольны. Дай им, господи, доброго здравия и душам спасения!.. К тому говорю я, Василий Борисыч, что невозможно было вчерась от здешних матерей требовать, чтоб они, ничего не видя, так тебе вдруг и согласились на принятие архиепископа... Он же, как сам говоришь, в недавнем лишь времени к истинной вере от беспопового суемудрия обратился. А мы к тому слышали еще, о чем вчера на собранье я промолчала, якобы твой Антоний еще прежде беспоповства пребывал в великороссийской церкви, а потом перекрещеванцом стал и якобы был двоеженец. По правилам, в столь сомнительных случаях подобает все испытати подробно... Как же нас укорять, что мы испытать желаем, да не впадем в сеть ловчу?.. Сам посуди. А общения с приемлющими его не разрываем, держим только себя опасно.
- Очень неприятно это будет в Москве,- молвил Василий Борисыч.
И когда кончила Фленушка, все молчали. Ни слова не сказала и Дарья Никитишна. Мало повременя, молвила она Прасковье Патаповне:
- Тебе, Параша, теперь говорить. Долго не отвечала Параша, как бы сбираясь с мыслями, наконец, промолвила:
- А я бы день-деньской отдыхала.
- Что-оо? - спросила Никитишна, глядя с удивленьем на Прасковью Патаповну.
- Отдыхала бы, говорю,- ответила Параша.- Спала бы, дремала, не то бы и так полежала. И сладко зевнула, закрывшись платочком.
- А в доме хоть трава не расти?- слегка покачав головой, спросила Никитишна.
- Зачем же? - сказала Параша.- По дому дела работницы справляли бы... Неужто самой?..
- А с мужем-то как бы жила? -оставив работу и устремив пытливый взор на Парашу, спросила Аграфена Петровна.
Покраснела Параша и, закрывая лицо батистовым рукавом рубашки, сказала ей:
- Стыдно сказать, сестрица... Все засмеялись, кроме Аграфены Петровны и Дуни Смолокуровой. Одна с укором поглядела на Парашу и, молча покачав головой, опять принялась за вышиванье, другая, опустив голову и потупив глаза, молча, спокойно сидела.
- Чему смеяться-то? - быстро подняв голову и обводя беседу удивленными глазами, громко сказала Параша.- Известно, что бы делала, чай бы с мужем пила, обедала бы с ним, гуляла. Он бы из городу гостинцы привозил, платками да платьями дарил меня. Еще-то чего?..
Не сказав ни слова Параше, обратилась Никитишна к Дуне Смолокуровой:
- За тобой черед, Дунюшка. Изволь раскрыть мысли, как другие девицы их раскрывали.
Подняла белокурую головку Дуня, ясным взором, тихо и спокойно обвела круг девушек и стала говорить нежным, певучим своим голоском. Чистосердечная искренность в каждом слове звучала, и вся Дуня добром и правдой сияла.
- Замуж пойду за того, кого полюблю... Батюшка-родитель воли с меня не снимает. Неволей меня не отдаст. Кого по мысли найду, за того и пойду, и буду любить его довеку, до последнего вздоха,- одна сыра земля остудит любовь мою... И он будет любить меня, за иного я не пойду. А разлюбит, покинет, на другую сменяет - суди его бог, а жена мужу не судья. И хотя б разлюбил он меня, никому бы я не пожалобилась, все бы горе в себе затаила, никто бы про то не узнал... А что буду делать я замужем, как стану с мужем жить - того я не знаю. Знаю одно: где муж да жена в любви да совете, по добру да по правде живут, в той семье сам господь живет. Он и научит меня, как поступать...
Еще не кончила Дуня Смолокурова, как переставшая вышивать и с любовью во взоре глядевшая на говорившую девушку Аграфена Петровна, заслышав легкий шорох снаружи, выглянула в окно.
- А у нас под окном и в самом деле Иван-царевич сидел на завалинке,сказала она, улыбаясь.
Бросились к окнам. По обительскому двору, закинув руки за спину и думчиво склонив голову, тихими шагами удалялся от Манефиной кельи Петр Степаныч Самоквасов.
* * *
Мать Юдифа вздумала побывать у знакомых игумений Комаровского скита. Кликнула Варю, Дуняшу и Домнушку, с ними пошла. Аксинья Захаровна тоже вздумала посетить матерей, живших у Бояркиных и Жжениных, и взяла с собой Парашу. Марьюшку позвала по какому-то часовенному делу уставщица Аркадия, Фленушку - мать Манефа. Остались в горницах Аграфена Петровна с Дуней Смолокуровой.
- Хорошо говорила ты, Авдотья Марковна,- нежно целуя ее, молвила Аграфена Петровна.- Жаль, что этот Самоквасов помешал договорить тебе мысли свои. Хорошие мысли, Дунюшка, добрые!.. Будешь людям мила, будешь богу угодна; коль всегда такой себя соблюдешь, бог не оставит, счастья пошлет.
Тихой радостью вспыхнула Дуня, нежный румянец по снежным ланитам потоком разлился. Дороги были ей похвалы Аграфены Петровны. С детства любила ее, как родную сестру, в возраст придя, стала ее всей душой уважать и каждое слово ее высоко ценила. Не сказала ни слова в ответ, но, быстро с места поднявшись, живо, стремительно бросилась к Груне и, крепко руками обвив ее шею, молча прильнула к устам ее маленьким аленьким ротиком.
Нацеловавшись с Дуней, Аграфена Петровна рукой обвила ее стан и тихо спросила:
- Давеча ты говорила, что Марко Данилыч воли с тебя не снимает... Заходили разве у вас речи про женихов и замужество?
- Заходили,- спокойно ответила Дуня.- Великим постом на мои именины, каш я с батюшкой поутру поздоровалась, подарил он мне платье шелковое, серьги алмазные, жемчугу, шубку соболью. Поговорили мы, уйти я хотела, а он говорит: "Обожди, Дуня, надо мне с тобой словечко сказать, давно этого я дня дожидался". Посадил он меня с собой рядышком, сафьянную коробочку из стола вынул и подал мне: "Вот, говорит, тут кольцо обручальное, отдай его, кому знаешь; только, смотри, помни отцовский завет - чтоб это кольцо не распаялось, то есть чтоб с мужем тебе довеку жить в любви и совете, как мы с покойницей твоей матерью жили". И тут покатились у него слезы, и долго не мог он сказать мне ни слова. Я тоже заплакала...
"С небесных высот она смотрит на нас, слышит голубушка, что мы теперь с тобой говорим... Не во власти ее голосок свой умильный подать, но, живучи с ней, не слыхивал я от нее никогда супротивного слова. Что мои мысли, что ее мысли, завсегда бывали одни. И теперь, что стану тебе говорить, знай и верь, что это и мать твоя тебе говорит. Так и понимай мои речи".
И опять залился слезами, и опять заплакала я. Обнял меня батюшка крепко и над головой моей выплакался. "Слушай же,- зачал опять,- сегодня восемнадцать лет тебе минуло - совсем невеста стала, хоть сейчас под венец. Доселева про эти дела я с тобой не говаривал - мала была, неразумна, полного смысла в головушке еще не было. А теперь, как восемнадцать исполнилось, девятнадцатый пошел - пришла тебе пора своим разумом жить. Слушай же, Дуня: ни мать твою, ни меня родители венцом не неволили. И я неволить тебя не стану... дал я тебе кольцо обручальное, отдай его волей тому, кто полюбится. А прежде чем отдать, со мной посоветуй - отец я тебе, кровь ты моя - худа не присоветую, а на ум молодую волю, пожалуй, добром наведу. Запрета тебе не кладу никакого - выбирай мужа по мысли, но без совета со мной колечка никому не давай". После того у нас речи о том не бывало.
- Добрый он у тебя, добрый и рассудливый,- молвила Аграфена Петровна.- Что ж, Дуня, придумала ль, кому колечко отдать? - прибавила она с ясной улыбкой.
- Нет еще, не придумала,- с детской простотой ответила Дуня.
- Никто не приглянулся?- продолжала Аграфена Петровна.
- Нет еще, покаместь никто,- улыбнулась Дуня такой улыбкой, что за эту улыбку любой молодец в огонь и в воду пошел бы.
- Не ищи, Дуня, красоты, не ищи ни богатства, ни знатности,- сказала ей Аграфена Петровна,- ума ищи, а пуще всего добрую душу имел бы, да был бы человек правдивый. Где добро да правда, там и любовь неизменна, а в любви неизменной все счастье людей.
- Сама тех же мыслей держусь,- молвила Дуня.- Что красота! С лица ведь не воду пить. Богатства, слава богу, и своего за глаза будет; да и что богатство? Сама не видала, а люди говорят, что через золото слезы текут... Но как человека-то узнать - добрый ли он, любит ли правду? Женихи-то ведь, слышь, лукавы живут - тихим, кротким, рассудливым всякий покажется, а после венца станет иным. Вот что мне боязно...
- Богу молись,- сказала на то Аграфена Петровна.- Ты вот как делай, Дуняша. Если кто тебе по мысли придется и вздумаешь ты за него замуж идти - не давай сначала тем мыслям в себе укрепляться, стань на молитву и богу усердней молись, молись со слезами, сотворил бы господь над тобой святую волю свою. И ежели после молитвы станет у тебя на душе легко и спокойно, прими это, Дуня, за волю господню, иди тогда безо всякого сомненья за того человека,- счастье найдешь с ним. Если ж душа у тебя после молитвы не будет спокойна и сердце станет мутиться, выкинь из мыслей того человека, старайся не видеть его и больше богу молись - избавил бы тебя от мыслей мятежных, устроил бы судьбу твою, как святой его воле угодно.
- Стану так делать,- тихо, чуть слышно молвила Дуня, глядя с любовью на Аграфену Петровну.- Вот и теперь, как я поговорила с тобой, стало у меня на душе н светло и радостно, мысли улеглись, и на сердце стало спокойней...
- А что?.. Мысли-то, видно, бродили? - с кроткой улыбкой тихо спросила ее Аграфена Петровна.
- Немножко... Чуть-чуть...- опустив глаза, прошептала Дуня.
- Чего ж таиться? Мне-то ведь можно сказать.- молвила Аграфена Петровна, пристально взглянув на покрасневшую Дуню.
- Да нет... не стоит про то говорить... Так, одни пустые мысли... с ветру,- молвила Дуня и, припав к лицу Аграфены Петровны, поцелуями покрыла его.- Зачем это давеча Фленушка про меня помянула?..- тихо прошептала она.
- Молись, Дуня, молись! - говорила, лаская ее, Аграфена Петровна.
* * *
Когда Фленушка вошла в келью Манефы, та показала ей на стол, где уж лежала бумага и стояла чернильница. Манефа сказала:
- Пока гостьи ходят по обителям, напиши-ка нужные письма. Садись. К матушке Таифе пиши наперед.
Покуда Фленушка писала обычное начало письма, Манефа стояла у окна и глядела вдаль. Глубокая дума лежала на угрюмом и грустном челе величавой игуменьи.
- Кончила,- вполголоса молвила Фленушка, подымая от письма голову.
- Пиши,- приказала Манефа и стала ходить по келье, сказывая: "Обительский праздник святых, славных и всехвальных, верховных апостол Петра и Павла, по милости божией и за молитвы пресвятыя богородицы и всех святых, провели мы благополучно. Гостей было довольно, изо всех скитов приезжали, одних игумений было двадцать четыре, я сама двадцать пятая. После трапезы было в келарне собрание: советовали насчет архиепископа да насчет належащих нам по скорости напастей, сиречь выгонки из скитов, о чем самые верные получены известия. Об архиепископе единогласно все согласились до поры до времени обождать принятием, понеже человек неизвестен и в правой вере учинился не в давнем времени, а до того был в беспоповых, от чего и подает немалое сомнение насчет крепости в вере. Зело опасно, не осталось ли в нем кваса фарисейска, сиречь беспопового духа. И тебе бы, мать Таифа, ради всеобщего покоя порадеть - будучи на Москве, поподробну осведомись об оном Антонии, чего ради перешел из беспоповой секты в нашу истинную веру, не ради ли архиерейския почести, или каких иных житейских корыстей. И справедливы ли слухи, яко бы он до беспоповства пребывал в великороссийской и после того на Преображенском кладбище перекрещивался.
Если сие справедливо, то немалую вину он к сомнению подает, меняя одну веру на другую и ругаясь святому крещению его повторением. Опять же сказывают, яко бы он двоеженец: сначала-де в великороссийской приял браковенчание, а потом, овдовев, будучи уже в беспоповых, жил немалое время с другою, нарицаемою своею женою. Когда же и сие справедливо, то никак невозможно прияти его: по апостолу бо подобает епископу быти единыя жены мужу, а двоеженцы ни в какой духовный чин, не токмо на превысокую степень архиерейства, поставляемы быть не должны. Насчет же предстоящей выгонки из скитов, хотя и предлагала я бывшим на собрании, которые к нашему городу приписаны, теперь же, не дожидаясь выгонки, перевезти туда кельи, однако согласных на то не явилось.
Но хотя согласных со мною и не было, однако же я от своего намерения не отступлю, и после Ильина дня расположила кельи ломать и перевозиться. Потому прошу тебя, матушка, и ради бога умоляю, поспеши ты своим прибытием - без тебя не знаю, как к чему и приступить. Святыня, которую раздала ты по Москве, пускай остается у христолюбцев впредь до утишения наших обстоятельств... А так как Василий Борисыч в скором времени возвратится в Москву и по всей чаянности станет укорять нас, что не хотели послушать его уговоров и принять того Антония, о чем он всеусердно старался, так ты и в Питере и будучи в Москве предвари и всем благодетелям нашим возвести, что не приняли мы того Антония не ради упорства и желая с ними раздора, но токмо осмотрительного ради случая; общения же ни с кем не разрываем и по-прежнему желаем пребывать в согласии и в единении веры. Потому, сама ты посуди, матушка, если мы теперь при нынешних наших обстоятельствах и по случаю выгонки из святых обителей, при тесном нашем обстоянии, да еще лишимся помощи наших благодетелей, то и жить чем, не знаем.
И потому, слезно молю тебя, потолковее со всеми поговори, чтоб они гнева своего на нас не держали за временное наше, а не всегдашнее, несогласие, но, снисходя к нам, убогим, при таких налегающих на нас бедах, помогли бы своим вспоможением, сколько им господь на сердце положит. А говорить бы тебе им пожалостнее и сколь возможно поумильнее, дабы в сердцах своих восчувствовали к нам, сиротам, сострадание - настоит-де теперь великая нужда помочи нам, убогим, за мир христианский бога молящим. За сим, прекратя сне писание..." Обычно дописывай,- молвила Манефа,- шли прощение и благословение.
Кончила Фленушка, и Манефа, перекрестясь, подписала письмо, а потом сказала: - К Полуехту Семенычу пиши.
Полуехту Семенычу было писано, чтоб закупил он кирпичу да изразцов для печей, а если нет готового кирпича, заказал бы скорей на заводе, а купчию бы крепость на все дома и на все дворовые места писал на ее одно Манефино имя, а совершать купчие она приедет в город сама после Казанской на возвратном пути из Шарпана.
- Так-то будет вернее, да и мне спокойней,- молвила Манефа, подписав письмо.- Помру, все тебе достанется, если, на мое имя купчие совершим... Ничего не ответила Фленушка.
- Опять я к тебе с прежними советами, с теми же просьбами,- начала Манефа, садясь возле Фленушки.- Послушайся ты меня, Христа ради, прими святое иночество. Успокоилась бы я на последних днях моих, тотчас бы благословила тебя на игуменство, и все бы тогда было твое... Вспомнить не могу, как ты после меня в белицах останешься - обидят тебя, в нуждах, в недостатках станешь век доживать беззащитною... Послушайся ты меня, Фленушка, ради самого создателя, послушайся...
- Ах матушка, матушка! - вскликнула Фленушка и вдруг смолкла, задумалась.
- Для тебя же прошу, для твоей же пользы,- продолжала Манефа.- Исполнишь мое желание, довеку проживешь в довольстве и почете, не послушаешь - горька будет участь твоя. Ты уж не махонькая, разум есть в голове: обсуди, обдумай все хорошенько... Ну скажи по чистой совести, отчего не хочешь ты меня послушаться, отчего не хочешь принять иночество?
- Не снести мне, матушка!.. Молода еще я - не могу за себя поручиться,взволнованным голосом ответила Фленушка, и тревожные слезы послышались в упавшем ее голосе.
- Ну хорошо, не снесешь...- полушепотом сказала ей Манефа.- Что ж из того?.. Тайно соделанное тайно и судится; падение же очищается слезами и покаянием... Гласного соблазну только бы не было... А то,- вздохнув, прибавила Манефа,- все мы люди, все человеки, все во грехах, яко в блате, валяемся... Един бог без греха...
- Ах! Не знаю, что и сказать тебе, матушка! - с отчаяньем во взоре и с порывистым движеньем молвила Фленушка.
- Одумайся, сберись с мыслями! Говори, что у тебя на уме,- сказала Манефа. Не ответила Фленушка.
- Слушай,- вдруг пораженная новой, не приходившей дотоле ей мыслью, сказала Манефа.- Не хочешь ли в мир уйти?
Зарыдала Фленушка и припала головой к плечу игуменьи.
- По мысли кого не нашла ли? - шептала ей Манефа.
- Не разрывай ты сердца моего, матушка!..- едва слышно промолвила Фленушка.
- Господи, господи!.. Вот не ждала-то я, не чаяла,- встав с места, всплеснула руками Манефа и обратила слезящий взор свой к иконам.
Наклонив голову и закрыв лицо руками, безмолвно сидела у стола Фленушка. Горько она рыдала.
Манефа тоже села. Она была в сильном волненье. Сильная краска выступила на смугло-желтом лице.
- Ни укора, ни попрека от меня не услышишь,- сдерживая порывы волнения, она говорила.- Скажи только всю истинную правду... Все, говори все, ничего не утай... Во всем покайся... все прощу, все покрою материнской любовью!
- Матушка!.. Поверь ты мне!.. Как перед богом скажу - рыдая и ломая руки, говорила Фленушка.- Молода еще - кровь во мне ходит. Душно в обители, простору хочет душа, воли!
- Счастье не в воле, а в доле,- тихо и нежно сказала Манефа.- Неволя только крушит, а воля человека губит... Да и на что же ты ропщешь? Не в темнице живешь, за затворами за запорами?.. Разве нет тебе воли во всем?.. Говори скорей, не томи меня, всю правду скажи.Слюбилась, что ли, с кем?
Подняла Фленушка на Манефу светлый, искренний взор и сказала:
- Видит бог, что телом чиста я, как сейчас из купели.
- А душой? - спросила Манефа.
- Мутится душа, сердце горит, разрывается... Воли мне хочется!..- в сильном волненье говорила Фленушка.- Не совладать мне с собой, матушка!.
- Полюбила, что ли, кого?..- чуть слышно спросила ее Манефа, опуская на глаза креповую наметку.
Замолкла Фленушка. Долго не было от нее ответа, градом текли горькие слезы по бледному лицу девушки, и слышны были судорожные, перерывчатые рыданья.
- Нет, матушка, нет!.. Теперь никого не люблю... Нет, не люблю больше никого...- твердым голосом, но от сильного волненья перерывая почти на каждом слове речь свою, проговорила Фленушка.- Будь спокойна, матушка!..
Знаю... ты боишься, не сбежала бы я... не ушла бы уходом... Самокруткой не повенчалась бы... Не бойся!.. Позора на тебя и на обитель твою не накину!.. Не бойся, матушка, не бойся!.. Не будет того, никогда не будет!.. Никогда, никогда!.. Бог тебе свидетель!.. Не беспокой же себя... не тревожься.
- Ах, Фленушка, Фленушка! - вскликнула Манефа, горячо прижав к груди своей голову рыдавшей девушки. И слезы, давно не струившиеся из очей старицы, окропили бледное лицо Фленушки.
- Ты плачешь, матушка!..- сквозь слезы лепетала, прижимаясь к Манефе, Фленушка.- Вот какая я злая, вот какая я нехорошая!.. Огорчила матушку, до слез довела... Прости меня, глупую!.. Прости, неразумную!.. Полно же, матушка, полно!.. Утоли сердце, успокой себя... Не стану больше глупых речей заводить, никогда из воли твоей я не выйду... Вечно буду в твоем послушанье. Что ни прикажешь, все сделаю по-твоему...
- Фленушка!.. Знаю, милая, знаю, сердечный друг, каково трудно в молодые годы сердцем владать,- с тихой грустью и глубоким вздохом сказала Манефа.Откройся же мне, расскажи свои мысли, поведай о думах своих. Вместе обсудим, как лучше сделать - самой тебе легче будет, увидишь... Поведай же мне, голубка, тайные думы свои... Дорога ведь ты мне, милая моя, ненаглядная!.. Никого на свете нет к тебе ближе меня. Кому ж тебе, как не мне, довериться?
- Повремени, матушка,- отирая слезы, молвила Фленушка.- Потерпи немножко. Скоро, скоро все расскажу. Все, все. А теперь... Вон матушка Юдифа идет,прибавила она, взглянув в окошко.- Как при ней говорить... Погоди немножко, всю душу раскрою тебе...
И, поцеловав руку Манефы, тихо пошла вон из кельи. Молча глядела игуменья на уходившую Фленушку, и когда через несколько минут в келью вошла Юдифа, величавое лицо Манефы было бесстрастно. Душевного волнения ни малейших следов на нем не осталось.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Простившись с Патапом Максимычем, Василий Борисыч к Манефе пошел. Он не видался еще с нею после собора.
- Ну, что порасскажете, любезный мой Василий Борисыч? - слегка улыбнувшись, спросила его игуменья после обычного начала и метаний.- Хорошо ль отдохнули после вчерашних трудов?
- После вчерашнего не скоро отдохнешь, матушка!
- Про то поминаешь, что до солнышка-то? - усмехнулась Манефа.
- Нет, матушка, не с того похмелья у меня голова болит... Вы вечор меня употчевали,- с укором сказал ей Василий Борисыч.
- Про обед говоришь?
- Не про обед, а про то, что после обеда-то было,- сказал московский посол.- Про собранье говорю, матушка, про собранье... Таково вы меня угостили, что не знаю теперь, как в Москву и глаза показать.
- Что ж делать, любезный Василий Борисыч? - вспыхнула немного Манефа.- Сам был очевидцем, сам был и послухом. Слышал, как матери приняли ваше московское послание. У всякого свой ум в голове, Василий Борисыч, у всякого свое хотенье... Всех под свой салтык не подведешь... Так-то!
- Захотели б вы, матушка, все могли бы обделать,- сказал Василий Борисыч.Они вас во всем слушаются. Это малому даже ребенку видно. Приняли же совет ваш. Что вы сказали, то и уложили.
- А ты думаешь, так бы и послушались, если б я стала возносить вашего Антония?.. Как же!..- говорила Манефа.- Нет, Василий Борисыч, не знаешь ты наших соборов, да и людей-то здешних мало, как вижу я, знаешь. Не то что по такому великому делу, какого двести лет не бывало, по пустяшным делам, по хозяйству либо по раздаче присылок без большого шума у нас никогда не бывает. Тут, сударь, у всякой пташки свои замашки, у каждой птички свой голосок. Ум на ум не приходится, да и друг дружке покориться не хочется. Глафириных аль Игнатьевых взять, либо Нонну гордеевскую. У них на разуме: "Кто-де как хочет, а я как изволю". С такими советницами какое дело поделаешь? Грех один. И за то спасибо скажи, что наотрез не отказали тебе.
- Да разве это не отказ?- недовольным голосом сказал Василий Борисыч.
- Не отказ,- ответила Манефа.- Тебе сказали: "Повремени - подумаем". Как же ты хочешь, чтоб в таком великом деле сразу согласились? То размысли, любезный Василий Борисыч: жили мы, почитай, двести годов с бегствующими попами, еще деды и прадеды наши привыкли к беглому священству. Вот мы и век доживаем, а того же сызмальства держалися. И вдруг завелись свои архиереи, свои попы, своя иерархия!.. До кого ни доведись, всяк призадумается. Не испытавши доподлинно, кто согласится принять?..
Дело душевное, великое дело!.. Ведь если что не так в вашем архиерействе окажется - навеки души-то погубим, если, хорошенько не испытавши, примем, по приказу москвичей, епископа. Когда затевали это дело, спросились ли они нас?.. Известили ль кого из наших хоть малым писанием?.. Ну-ка, скажи.
- Как же, матушка, не спросились? - возразил Василий Борисыч.- На московском соборе от вас было двое послов: старец Илия улангерский да отец Пафнутий, керженского благовещенского монастыря строитель и настоятель.
- Несодеянные речи говоришь ты, Василий Борисыч...- молвила Манефа.Отец-от Илия без малого двадцать лет помер, да и отцу Пафнутию больше десяти годов как преставился,- молвила Манефа.
- Про тот собор говорю я, матушка, что на Рогожском кладбище был в седьмь тысящ триста сороковом году (В 1852), на другой год после первой холеры,сказал Василий Борисыч.- Тогда ото всех обителей Керженских и Чернораменских предъявлено было согласие искать архиерейство и утвердить владычный стол в коем-либо зарубежном граде.
- Что б уж тебе, Василий Борисыч, про Ноев ковчег вспомянуть,- усмехнулась Манефа.- Тому делу, что сказываешь, двадцать лет минуло. Неужто во столько времени ваши московские не могли изобрать времени, чтоб о столь великом деле во всей подробности известными сделать нас?.. Сами же вы, сиречь Рогожского кладбища попечители, покойницу матушку Екатерину, мою предместницу, извещали, что деяние московского собора триста сорокового года яко не бывшее вменили. Цела у нас та московская грамота - хочешь, сейчас перед тобой выложу? После того как вновь затеяли дело, отчего ж не потребовали нашего согласья?.. Василий Борисыч! Керженец в нашем христианстве что-нибудь да значит - не деревушка какая, не городишко захолустный! Можно бы, кажется, было почтить наши святые места хоть бы самым кратким писанием. Не безвестные мы какие! Керженца имя двести годов высоко по всему христианству держалось,- как бы, кажись, его позабыть?
- Не посетуйте, матушка, что скажу я вам,- молвил Василий Борисыч.- Не забвение славного Керженца, не презрение ко святым здешним обителям было виною того, что к вам в нужное время из Москвы не писали. Невозможно было тогда не хранить крепкой тайны происходившего. Малейшее неосторожное слово все зачинание могло бы разрушить. И теперь нет ослабы христианству, а тогда не в пример грознее было. Вот отчего, матушка, до поры до времени то дело в тайне у нас и держали.
- Не к тому я молвила, чтоб жалобы тебе приносить,- сказала Манефа.Московскими благодетелями мы очень довольны. Дай им, господи, доброго здравия и душам спасения!.. К тому говорю я, Василий Борисыч, что невозможно было вчерась от здешних матерей требовать, чтоб они, ничего не видя, так тебе вдруг и согласились на принятие архиепископа... Он же, как сам говоришь, в недавнем лишь времени к истинной вере от беспопового суемудрия обратился. А мы к тому слышали еще, о чем вчера на собранье я промолчала, якобы твой Антоний еще прежде беспоповства пребывал в великороссийской церкви, а потом перекрещеванцом стал и якобы был двоеженец. По правилам, в столь сомнительных случаях подобает все испытати подробно... Как же нас укорять, что мы испытать желаем, да не впадем в сеть ловчу?.. Сам посуди. А общения с приемлющими его не разрываем, держим только себя опасно.
- Очень неприятно это будет в Москве,- молвил Василий Борисыч.