Страница:
- Да я, право, не знаю...- колебался Чапурин.
- Ты что это вздумал?..- горячо заговорил Сергей Андреич.- Сочти-ка, много ль раз ты из петли меня вынимал, сколько от тебя я видел добра? Без тебя давно бы нищим я был. Алешка, что ль, я, чтоб не помнить добра?.. Неси скорей - долг платежом красён.
И как ни упирался Патап Максимыч, заставил его взять деньги и спешить к Марье Гавриловне.
Алексей Трифоныч на пристань сбирался, когда пришел
Патап Максимыч. Вышла к ему Марья Гавриловна, бледная, смущенная, с покрасневшими глазами - не то плакала, не то ночь не спала.
- С добрым утром, сударыня, Марья Гавриловна,- сдержанно молвил Чапурин.
- Благодарю покорно, Патап Максимыч,- каким-то упалым, грустным голосом проговорила она.- Садиться милости просим.
- Сидеть некогда мне, сударыня... Не гостины гостить, по делу пришел. Принесите-ка мой векселек, а я денежки вам сполна отсчитаю.
- Что это вы так много беспокоитесь, Патап Максимыч? Напрасно это...перебирая в руках носовой платок, молвила Марья Гавриловна и с чего-то вся покраснела.
- Как же, матушка, не беспокоиться? Завтра ведь десятое число - срок. Не заплачу сегодня, завтра толки пойдут. А вы сами знаете, каково это торговому человеку,- говорил Патап Максимыч.- Нет, уж сделайте такое ваше одолжение, не задерживайте - на пристань идти пора.
- Обождите маленько, Патап Максимыч,- подавляя тяжелый вздох, молвила Марья Гавриловна.- Вексель у мужа - сейчас принесу.
И потупя глаза, медленной походкой вышла она из комнаты. Оставшись один, в думы Чапурин вдался. "Вексель у мужа!..
И все у него - все капиталы,- думал он.- Эх, Марья Гавриловна!.. Недели не прошло со свадьбы, а глаза-то уж наплаканы!.. Слава те, господи, что не досталась ему Настя голубушка!.. В какую было пропасть задумал я кинуть ее!.. Но господь знает, что делает... Раннюю кончину сердечной послал, избавил от тяжкой доли, от мужа лиходея...
Несть ни конца, ни предела премудрости твоей, господи!.. Жалко голубушку, жаль мою ластовку, а раздумаешь - воздашь хвалу создателю... Людскую нашу дурость кроет его святая премудрость... Не зачал бы только злодей плести на покойницу... Голову сверну!.. Хлещи меня палач на площади!.. На каторгу пойду, а только заикнись он у меня, только рот разинь - простись с вольным светом!..
А насчет долгов - заклятье даю... не под силу подрядов не бирывать, ни у кого больших денег не займовать!.. Ни у кого: ни у Сергея Андреича, ни у кума Ивана Григорьича, зятя бог даст - у того не возьму... Проучили!.. А что-то зятек мой надуманный не едет... С келейницами хороводится!.. О, чтоб их!.. А покончив дело, все-таки надо к губернатору побывать - насчет скитов поразведать".
Влетел Алексей Трифоныч, разряженный в пух и прах. За ним робкой поступью выступала скорбная Марья Гавриловна. Вексель был в руках Алексея.
- Наше вам наиглубочайшее, почтеннейший господин Чапурин! Честь имею вам кланяться,- сказал он свысока Патапу Максимычу.
Научился Лохматый модным словам от маклера Олисова да в купеческом клубе, где в трынку стал шибко поигрывать. Много новых речей заучил; за Волгой таких и не слыхивал.
- Денежки привезли? Милости просим садиться - денежкам завсегда мы ради,кобенясь и потирая руки, проговорил Алексей Трифоныч.
Не взглянув на него, Патап Максимыч положил деньги на стол и сказал безмолвной Марье Гавриловне:
- Сочтите!..
Считать стал Алексей. Каждую бумажку на свет разглядывал.
- Может, от отца Михаила которы получали,- язвительно улыбнувшись, промолвил он.- Ихнее дело кончается,- прибавил он как бы мимоходом,- всех ваших приятелей в каторгу.
Вскочил с кресел Патап Максимыч... Но сдержался, одумался, слова не вымолвил... И после того не раз дивился, как достало ему силы сдержать себя.
- Верно-с,- кончив перечет, сказал Алексей. И, надорвав вексель, подал Патапу Максимычу.
Молча поклонился Чапурин Марье Гавриловне и, не взглянув на Лохматого, пошел вон. Алексей за ним.
- По чести надо рассчитаться, почтеннейший Патап Максимыч,- сказал он ему.- Процентов на вексель мы не причли-с... Двенадцать годовых, сами знаете, меньше не водится. А что от вас я лишков получил, лошаденок в тот же счет ставлю - по моему счету ровно столько же стоит. Значит, мы с вами в полном расчете. И протянул было руку Патапу Максимычу. Но тот задыхающимся голосом шепотом сказал ему:
- Бог с тобой!.. Только помни уговор... Скажешь неподобное слово про покойницу - живу не быть тебе!.. И быстрыми шагами пошел вон из дому.
- Будьте покойны, почтеннейший господин Чапурин... Насчет женщин, тем паче девиц, худые речи говорить неблагородно. Это мы сами чувствуем-с,- говорил Алексей Трифоныч вслед уходившему Патапу Максимычу.
Пошел назад, и бывалый внутренний голос опять прозвучал: "От сего человека погибель твоя!.."
"Грозен сон, да милостив бог",- подумал Алексей и, завидя проходившую Таню, шаловливо охватил гибкий, стройный стан ее.
- Да отстаньте же! - с лукавой усмешкой молвила Таня, ловко увертываясь от Алексея.- Марье Гавриловне скажу!..
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
На Казанскую в Манефиной обители матери и белицы часы отстояли и пошли в келарню за трапезу. Петр Степаныч тоже в келарню зашел и, подав Виринее сколько-то денег, попросил ее, чтоб всех обительских медом сыченым или ренским вином "учредили" и чтоб приняли то за здравие раба божия Прокофья.
- Это мне двоюродный братец,- сказал Самоквасов.- Сегодня он именинник.
- Так точно, сударь Петр Степаныч, добродушно сказала на то Виринея.Сегодня совершаем память праведного Прокопия, Христа ради юродивого, устюжского чудотворца... Так впрямь братца-то вашего двоюродного Прокофьем зовут? А, кажись, у Тимофея Гордеича, у твоего дяденьки, сына Прокофья не было?..
- Он мне по матушке покойнице двоюродным доводится,- сказал Петр Степаныч и ни капельки не покраснел, даром что никакого брата Прокофья сроду у него не бывало.
- Благодарим покорно, сударь Петр Степаныч. Благодарите, матери: Петр Степаныч на сегодняшнюю нашу трапезу особое учреждение поставляет. Помяните за здравие братца его двоюродного Прокопия,- проговорила Виринея, обращаясь к сидевшим за столами.
- Благодарим вас покорно, Петр Степаныч,- встав со скамей и низко кланяясь Самоквасову, в один голос проговорили старицы и белицы.
- А теперь, матушка,- тихонько сказал Самоквасов Виринее,- так как вы остались в обители старшею, благословите уж и трудничков-то на работном дворе угостить.
- Бог благословит,- с довольством улыбаясь, ответила мать Виринея.- Экой ты добрый какой,- прибавила она, гладя рукой по плечу Петра Степаныча.
Угостились трудники Манефины, угостились и трудники Бояркины, чествуя небывалого именинника. Пили чашу мертвую, непробудную, к вину приходили на двух, уходили на всех четырех. До утра ровно неживые лежали и наутро как слепые щенята бродили.
Успокоив трудников, за дело принялся Петр Степаныч. Уложив в тележку свои пожитки и Парашины чемоданы, поехал он из обители. Прощаясь с Таисеей, сказал, что едет в губернский город на неделю, а может, и больше. Заехал за перелесок, поворотил он в сторону и поставил лошадей в кустах. Вскоре подошел к нему Семен Петрович с Васильем Борисычем.
На Василье Борисыче лица не было. Безгласен, чуть не бездыханен, медленными шагами подвигался он к Самоквасову, идя об руку с саратовским приятелем. Поблекшие и посиневшие губы его трепетно шептали: "Исчезоша яко дым дние моя... от гласа воздыхания моего прильпе кость моя плоти моей, уподобихся неясыти пустынному, бых яко вран нощный на нырищи..." Бежать бы, но сильна, крепка рука саратовца - не увернешься, да и бежать-то уж некогда.
- Ну, жених, садись скорее,- торопливо сказал ему Петр Степаныч,- Скорей, скорей!
- Ох, искушение!..- жалобно вздохнул Василии Борисыч.- Хоть повременили бы маленько, с духом бы что ли, дали собраться.
- Нечего тут растабарывать. Сажай его, Семен Петрович,- крикнул Самоквасов.- Да не привязать ли кушаком руки к задку-то? Неравно выскочит...
- У меня не выскочит,- молвил саратовец, усаживая Василья Борисыча в самоквасовскую тележку, а сам садясь с ним рядком.
И кони во весь опор помчали легкую тележку вдоль по гладкой дорожке.
Немного прошло времени, вдали показались язвицкие тройки. Впереди ехал в тарантасе удалой Федор. На телегах сидело десять молодцов, все в одинаких красных рубахах. Подъехав к Самоквасову, они было загорланили.
- Тише! Услышать могут,- остановил их Петр Степаныч.- Давай шапку да рубаху, - молвил он Федору.
Вынул Федор из-под сиденья красну кумачову рубаху, такую же точно, какие были на ямщиках. Скинув верхнее платье, Самоквасов надел.
- Шапки! - сказал он.
Вытащили из телег зимние мерлушчатые шапки, нахлобучили их себе на головы. Такая же шапка и Самоквасову на долю досталась. Лица завязали платками и пошли в перелесок... У лошадей осталось двое.
Через четверть часа вдали визг и женские крики послышались. Громче всех слышался хриплый голос матери Никаноры:
- Матушки, украли!.. Владычица, украли!.. Затрещали кусты можжевеловые под ногами десятка удалых молодцов. Бегом бегут к лошадям, на руках у них с ног до головы большими платками укрытая Прасковья Патаповна. Не кричала она, только охала.
Посадили ее в тарантас, Самоквасов на облучок вскочил. "Айда",- зычным голосом крикнул он ямщикам. Тарантас полетел по дороге к Свиблову, за ним телеги с поезжанами в красных рубахах и в зимних шапках.
Кто на дороге ни встретится, всяк остановится, с любопытством посмотрит на поезд и проводит его глазами поколь из виду не скроется.
- Девку выкрали! - спокойно промолвит прохожий и пойдет своим путем, не думая больше о встрече. Дело обычное. Кто в лесах за Волгой свадеб уходом не видывал?..
* * *
Собираясь гулять на Каменный Вражек, чтоб потешить дорогую гостью обительскую, Фленушка созвала много белиц. Были свои, от Жжениных были, от Бояркиных. Мать Никанора с ними пошла да еще мать Лариса.
Ягоды собирали, цветы на поляне рвали, и когда на траве засырело, большие платки разостлали и расселись на них. Фленушка так и рассыпалась шутками да прибаутками, кажется, никогда еще такой веселой она не бывала.
Повеселели белицы, хохотали до упаду от затейных рассказов Флены Васильевны, улыбались даже строгие, степенные матери. Одна Марьюшка сидела нахмурившись, да Параша не то дремала, не то задумалась. Увивалась за ней Никанора, ласкалась Лариса, но богатая дочка тысячника только улыбалась им, но не сказала ни слова.
- За веселым хохотом ни матери, ни белицы не слыхали, что возле лужайки, где сидели они, вдруг захрустели в перелеске сухие сучья валежника, зашуршали раздвигаемые кусты можжевельника и молодой осиновой поросли.
Выскочили из леса десять парней в красных рубахах и нахлобученных на самые глаза шапках, с лицами, завязанными платками. Взвизгнули девицы, градом брызнули во все стороны, заголосили матери, пуще всех кричала н суетилась Флена Васильевна.
Петр Степанович стрелой подбежал к Параше и охватил ее поперек. Удальцы схватили брошенные на лужайке платки, мигом окутали в них невесту, схватили ее на руки и помчали в перелесок. Оглянуться не успели матери с белицами, как сгибла, пропала Параша, отецкая дочь...
Чуть не полпути проскакал свадебный поезд, пока белицы да матери, после долгих криков, задорной перебранки, отчаянных оханий и причитаний, добрались, наконец, до обители. Как завидела рябая звонариха Катерина часовню, благим матом к ней кинулась и, взбежав на паперть, изо всей мочи принялась колотить в "било" и "великое древо", в "малое древо" и в железное "клепало", и колотила в них без толку, как попало. Так в скитах тревогу бьют.
Весь Комаров переполошился, думали - горит у Манефиных, сбежались белицы и старицы изо всех обителей, иные на всякий случай с ведрами прибежали, но с ужасом узнали, что иная беда приключилась: матери от Игнатьевых и других несогласных с Манефой обителей сначала с злорадством приняли весть, но тотчас одумались и крепко прикручинились.
Знали, какова сила у Патапа Максимыча, знали, что им одним скиты держатся, знали и то, что не на одну сестрину, а и на все обители теперь он разлютуется. А при грозных обстоятельствах, скопившихся над скитами, это было хуже всего на свете. И принялись чужие матери немилосердно ругать матерей Манефиных, Никанору с Ларисой особенно, что не могли ухоронить Прасковьи Патаповны. Те даже не оправдывались: присели на ступеньках келарни и горько плакали, причитая:
- Пропали теперича наши головушки!.. Погинули наши победные!.. Уж и как-то нам вину сказать?.. Уж и как-то нам ответ держать?
Фленушка с Марьюшкой ушли в свои горницы, а другие белицы, что ходили гулять с Прасковьей Патаповной, на дворе стояли и тоже плакали. Пуще всех ревела, всех голосистей причитала Варвара, головщица Бояркиных, ключница матери Таисеи. Она одна из Бояркиных ходила гулять к перелеску, и когда мать Таисея узнала, что случилось, не разобрав дела, кинулась на свою любимицу и так отхлестала ее по щекам, что у той все лицо раздуло. Догадалась, наконец, мать Виринея.
- Погоню, матери!- закричала она.- Погоню скорей разослать по всем сторонам. Изловить их, разбойников!..
Бросились к работной избе - трудники все до единого без задних ног лежат; бросились к Бояркиным, там ни от кого из мужчин ни гласу, ни послушания; побежали к Игнатьевым, к Глафириным, там все пьяным-пьянехонько. Чрез Таисеина конюха ухитрился Петр Степанович во всем Комарове мужчин споить.
Рябая звонариха поголосит-поголосит да опять за свою работу - в набат колотить. Заслышав тревогу, прибежали мужики, бабы из Ронжина, из Елфимова и других недальних деревень.
Чуть не в ноги кланяются им матери, Христом богом молят, денег сулят, вином потчуют, скачите только, родимые, во все стороны, отбейте у неведомых воров Прасковью Патаповну.
- Поздненько хватились, матери,- говорят мужики.
Ни от вина, ни от денег они бы не прочь, да время больно опоздано, ни на каких скакунах теперь воров не догнать.
- Еще солнышко-то не село, говорите вы, матушка? - спрашивал Никанору ронжинский парень ростом в косую сажень, с красным лицом и со страшными кулачищами. Очень подмывало его в погоню скакать. Хоть отбить не отобьют, по крайности можно будет подраться, потешиться.
- Нет еще, родной, не село в ту пору, выше дерева стояло,- хныкая, ответила ему Никанора.
- Не догонишь,- досадливо молвил ронжинский силач.- Теперь больше десяти верст, поди, ускакали.
- Да что нам?.. Какое дело?..- ввернул свое слово хилой мужичонко елфимовский.- е нашу девку выкрали. Охота в чужом пиру похмелье примать!
- А ты молчи, коли бог убил,- огрызнулся на него ронжинский парень.Известно, не тебе в погоню гнать - тебя люба девка щелчком пришибет.
Мужики захохотали. Елфимовец озлился, и пошла у их перебранка, чуть до драки не дошло.
Без мала до самой полночи толковало сходбище на обширном дворе Манефиной обители. Судили-рядили, кто бы такой мог выкрасть Прасковью Патаповну. На того думали, на другого, о московском после в голову никому не могло прийти. Вспомнили, однако, про него. Мать Виринея первая хватилась благоприятеля.
- А чтой-то не видать Василья Борисыча? - молвила она.- У тебя, что ли, он, матушка Таисея?.. Что не придет?.. Совет бы полезный нам дал.
Всхлипывая и придерживая рукой левую щеку, сказала на то побитая своей игуменьей Варварушка:
- Да они давеча тотчас после трапезы в город уехали, все трое: он, Петр Степанович и Семен Петрович. Сказывали: завтра-де к вечеру воротимся.
- Петр Степаныч один со двора съехал, он в город на неделю отъехал...сурово молвила ей мать Таисея.
- Василий Борисыч с Семеном Петровичем пешком пошли, говорили, что маленько пройтись им охота, до ронжинского поля хотели идти, а там к Петру Степановичу в тележку сесть да всем вместе ехать.
- Видел я певуна-то вашего. Встречу попали за нашим полем, туда к Клопихе,- сказал один из ронжинских мужиков.- С ним не то один, не то двое сидело, не упомню что-то, сколь их было тут...
- Ну, они и есть,- молвила мать Таисея.- А ведь не сказался... Эко, право, какой.
Всю ночь не спалось матерям и белицам в Манефиной обители. Как-то будут ответ держать перед матушкой, как-то ведаться с Патапом Максимычем? Под утро с Никанорой бред даже сделался, в горячке слегла... А мать Лариса стала было перед святыми иконами на келейное правило, но ум мятется, тревожные помыслы обуревают старицу... Вздумала успокоиться, вынула из шкапчика бутылочку, да так нагрузилась сердечная, что, думая да передумывая, как достанется ей от Манефы, а пуще того от Патапа Максимыча, решила удавиться. Хорошо, что за перегородкой евангельская дщерь ее, рябая звонариха Катерина, была. Услышав необычную возню, заглянула она за дверь и увидела, что мать евангельская петлю себе на шею накинула... Вытащила ее звонариха и повалила на постель, как чурбан какой. Мать Лариса заснула, и долго вокруг кельи ее раздавался такой богатырский храп, каким один только Патап Максимыч умел храпеть.
Фленушка тоже всю ночь не спала. Запершись на крюк, всю ночь просидела она на постели и горько, горько проплакала, держа в руках золотое колечко. То было подаренье Петра Степаныча.
* * *
Совсем уж смерклось, когда свадебный поезд примчался в Свиблово. Взмыленные от быстрой езды лошади въехали прямо к попу во двор. Сушило в новой суконной рясе, с вышитым шерстями поясом, радостно и весело встретил приехавших. Близится час, когда его никуда не годные половинки претворятся в давно желанный капитал, и он по хозяйству во всем исправится, дочку замуж выдаст, семинаристам своим хорошие квартиры в городу наймет. Дай только бог благополучно покончить все, помехи бы грехом не случилось.
- Вот и жених наш, Василий Борисыч, московский купец,- сказал Самоквасов Сушиле, подводя к нему до полузабвенья смущенного Василья Борисыча.
Отец Родион поднял было руку на благословение, но спросил жениха:
- Приемлете?
Ровно от раскрытой пасти ядовитой змеи отпрянул от попа Василий Борисыч.
- Нет, батюшка, нет! не надо не надо!.. Не приемлем,- вскричал он.
- Как вам угодно,- холодно, но с язвительной усмешкой молвил Сушило.Садиться милости просим.
Сел Василий Борисыч. Рядом с ним Семен Петрович... У него в последние дни в привычку вошло крепко держать жениха за руку - грехом не убежал бы.
Пока Самоквасов из красной рубахи переодевался в свое платье, пока невеста, с помощью попадьи, ее большой дочери и нанятой Сушилой молодицы, одевалась в шелковое платье, отец Родион позвал дьячка Игнатья да пономаря Ипатья и стал писать обыск о повенчании московского купца Василия Борисыча с дочерью государственного крестьянина девицей Параскевой Патаповной, дочерью Чапуриной.
Сильно дрожала рука у бедного жениха, когда подписывался он под обыском. Подписавши, тяжело вздохнул Василий Борисыч и громко промолвил заветное свое:
- Ох, искушение!
Вышла радостью сиявшая, в пух и прах разряженная невеста. Нимало не смущаясь, подписалась она в книге. После нее подписались Самоквасов с Семеном Петровичем, как свидетели, затем поп Сушило, дьячок Игнатий да пономарь Ипатий.
- Кажись бы, этим можно было и покончить,- тихонько промолвил Василий Борисыч.- Записано - стало быть крепко...
- Нет, брат, шалишь!..- прошептал ему Самоквасов.- Пил до усов, пей до ушей... Не любовницу берешь, жену венчанную...
- Ох, искушение! - промолвил Василий Борисыч и сидел, ровно к смерти приговоренный, а Прасковья Патаповна весело ему улыбалась.
Но ему было не до веселых взоров невесты. "Вздерет он меня, тестюшка-то!.. Беспременно вздерет!.." - думал он сам про себя.
- Что ж? Не пора ль и во храм божий? - сказал, наконец, отец Родион.
- Пойдемте, батюшка,- ответил Петр Степаныч. Вперед пошел Сушило, за ним Семен Петрович тащил жениха, потом Самоквасов невесту вел. Сзади шла матушка попадья Афимья Саввишна с большой дочерью да с молодицей, державшей повойник в руке, сзади всех вереница поповых, дьячковых и пономаревых детей и лихие ямщики язвицкие. Когда вошли в церковь, Груздок закладывал гвозди в болты окон, продетые сквозь косяки, а дьячок Игнатий с пономарем Ипатьем свечи зажигали. Когда все вошли, Груздок, разодетый по-праздничному, в старом мундире с тремя медалями, запер изнутри церковную дверь и заложил ее железной полосой.
Началось венчанье. Все было исполнено по условию: ходили посолонь и притом только "святии мученицы" пели, жених с невестой пили из стеклянного стакана, Василий Борисыч звонко разбил его о пол и растоптал, после венчанья молодица в притворе расплела Прасковье Патаповне косу, расчесала ее смоченным в медовой сыте гребнем и, убрав по-бабьему, шелковый повойник надела на молодую. Про повойник Самоквасов с Сушилой забыли, попадья мужа надоумила и сшила его из какого-то остаточка шелковой материи, чуть ли не Патапа Максимыча подаренья. И за то от Самоквасова не осталась без должной благодарности.
Чай у попа пили, это уж он от себя сверх уговора, пожертвовал. Петр Степаныч вытащил из тележки две либо три бутылки шампанского, пить за здоровье новобрачных. При этом сначала расплетавшая косу молодица, потом матушка попадья, а за ними и сам отец Родион с причтом "горько!.." покрикивали, заставляя Василья Борисыча с молодой женой целоваться. Груздку дали шампанского, но он выплюнул и попросил "расейского". Дали ему "расейского", дали и язвицким молодцам по стакану, но, как ни просили они больше, Петр Степаныч им наотрез отказал, потому что еще до города надо было ехать. Попадья с большой дочерью блюдо студени с хреном на стол поставили, поросенка жареного, сладкий пирог с малиной. Все это, как говорили они, от своего усердия. Петр Степаныч отдал попу оторванные половинки, роздал всем щедрые подарки, и при громких кликах подгулявшего Груздка: "Счастливого пути!.." поезд на отдохнувших лошадях, с лихими песнями ямщиков, помчался во весь опор в город.
Было уже за полночь, когда молодые подъехали к освещенному дому Феклиста Митрича. Перед домом стояла небольшая толпа разного люда. Увидав необычное освещенье дома и зная, что у Феклиста Митрича нет ни именин, ни крестин, ни сговора, тотчас смекнули, что богатая "самокрутка" где-то сыгралась. И долго стояли они у ворот, хоть глазком бы взглянуть на молодую княгиню, какова из себя, и на князя молодого, кто он таков.
Какими-то судьбами Феклист Митрич проведал, что за человек дом у него нанимал. То главное проведал он, что ему чуть не миллион наследства достался и что этакой-то богач где-то у них в захолустье уходом невесту берет. "Что за притча такая,- думал Феклист.- Такому человеку да воровски жениться! Какой отец дочери своей за него не отдаст? Я бы с радостью любую тотчас! Как человек ловкий, бывалый, догадливый, смекнул он: "Из скитов, стало быть, жену себе выхватил".
И крайне удивился, узнав, что казанский богач при той свадьбе только за дружку был.
Все было сделано Феклистом Митричем, чтоб достойно принять гостей. Зная бедность городка, Самоквасов и не думал, чтобы так хорошо устроил он молодых на первых порах... Какой ужин подал Феклист Митрич! Иностранных вин ярославской выделки наставил сколько на стол! Петр Степаныч, чтоб за свадебным столом было полюднее, и Феклиста с женой ужинать посадил. За столом сидели все веселы, только Василий Борисыч подчас хмурился, а когда в ответ на громкие крики о горьком вине принуждаем был целоваться, чуть касался губ Прасковьи Патаповны и каждый раз, тяжко вздыхая, шептал:
- Ох, искушение!
А в раскрытые от духоты окна неслись громкие песни язвицких поезжан, угощавшихся в огороде Феклиста Митрича. Величали они новобрачного:
Посидим-ка мы,
Покутим-ка мы
У Василия попьем,
У Борисыча кутнем!
Право, есть у кого,
Право, есть у чего!
А ты, чарочка-каток,
Лейся прямо в роток,
В один тоненький глоток,
Чарочка моя, да серебряная!..
А как встали из-за стола и справили уставные поклоны перед иконами, Самоквасов тотчас схватил припасенную на всякий случай Феклистом гитару, ударил в струны и запел удалую. К нему пристали саратовец и Феклист с хозяйкой:
Как по погребу бочоночек катается.
А Василий-от князь над женой надругается:
- Ты, Прасковьюшка, разуй, ты, Патаповна, разуй! - Я и рада бы разуть, да не знаю, как тя звать.- Поломалася княгиня, покобенилася. Одну ножку разула Васильюшкой назвала, А другую-то разула - Борисычем.
Ай, стелется, вьется
По лугам мурава,
Василий жену целует,
Борисыч жену милует:
- Душа ль моя Парашенька,
Сердце мое Патаповна,
Роди мне сыночка,
Сыночка да дочку.
Роди сына во меня,
А доченьку во себя.
Учи сына грамоте,
Дочку прясть, да ткать,
Да шелками вышивать
Шемаханскими !..
Ой ты, княгиня, княгинюшка,
Молодая ты наша молодушка!..
Хороша тебе находка
Куньи шубы,
Собольи пухи,
С поволоками глаза,
Со киваньем голова,
Золоты кокошники,
Серебряны серьги,
Дочери отецки,
Жены молодецки!
Бросив гитару саратовцу, сильной рукой ухватил Самоквасов Василья Борисыча и пошел с ним плясать, заливаясь ухарскою песней:
Ой вы, ветры-ветерочки,
Вы не дуйте на лесочки,
На желтые на песочки,
На крутые бережочки!..
Хочешь не хочешь - пляши, Василий Борисыч!.. Посмотреть бы теперь Рогожскому собору на учительного совопросника, поглядеть бы столпам древлего благочестия на посланника по духовным делам.
* * *
На другой день поутру Петр Степаныч с нареченным приказчиком позавтракал у молодых и, распростившись, отправился восвояси. В Комаров не заехали.
- Ты что это вздумал?..- горячо заговорил Сергей Андреич.- Сочти-ка, много ль раз ты из петли меня вынимал, сколько от тебя я видел добра? Без тебя давно бы нищим я был. Алешка, что ль, я, чтоб не помнить добра?.. Неси скорей - долг платежом красён.
И как ни упирался Патап Максимыч, заставил его взять деньги и спешить к Марье Гавриловне.
Алексей Трифоныч на пристань сбирался, когда пришел
Патап Максимыч. Вышла к ему Марья Гавриловна, бледная, смущенная, с покрасневшими глазами - не то плакала, не то ночь не спала.
- С добрым утром, сударыня, Марья Гавриловна,- сдержанно молвил Чапурин.
- Благодарю покорно, Патап Максимыч,- каким-то упалым, грустным голосом проговорила она.- Садиться милости просим.
- Сидеть некогда мне, сударыня... Не гостины гостить, по делу пришел. Принесите-ка мой векселек, а я денежки вам сполна отсчитаю.
- Что это вы так много беспокоитесь, Патап Максимыч? Напрасно это...перебирая в руках носовой платок, молвила Марья Гавриловна и с чего-то вся покраснела.
- Как же, матушка, не беспокоиться? Завтра ведь десятое число - срок. Не заплачу сегодня, завтра толки пойдут. А вы сами знаете, каково это торговому человеку,- говорил Патап Максимыч.- Нет, уж сделайте такое ваше одолжение, не задерживайте - на пристань идти пора.
- Обождите маленько, Патап Максимыч,- подавляя тяжелый вздох, молвила Марья Гавриловна.- Вексель у мужа - сейчас принесу.
И потупя глаза, медленной походкой вышла она из комнаты. Оставшись один, в думы Чапурин вдался. "Вексель у мужа!..
И все у него - все капиталы,- думал он.- Эх, Марья Гавриловна!.. Недели не прошло со свадьбы, а глаза-то уж наплаканы!.. Слава те, господи, что не досталась ему Настя голубушка!.. В какую было пропасть задумал я кинуть ее!.. Но господь знает, что делает... Раннюю кончину сердечной послал, избавил от тяжкой доли, от мужа лиходея...
Несть ни конца, ни предела премудрости твоей, господи!.. Жалко голубушку, жаль мою ластовку, а раздумаешь - воздашь хвалу создателю... Людскую нашу дурость кроет его святая премудрость... Не зачал бы только злодей плести на покойницу... Голову сверну!.. Хлещи меня палач на площади!.. На каторгу пойду, а только заикнись он у меня, только рот разинь - простись с вольным светом!..
А насчет долгов - заклятье даю... не под силу подрядов не бирывать, ни у кого больших денег не займовать!.. Ни у кого: ни у Сергея Андреича, ни у кума Ивана Григорьича, зятя бог даст - у того не возьму... Проучили!.. А что-то зятек мой надуманный не едет... С келейницами хороводится!.. О, чтоб их!.. А покончив дело, все-таки надо к губернатору побывать - насчет скитов поразведать".
Влетел Алексей Трифоныч, разряженный в пух и прах. За ним робкой поступью выступала скорбная Марья Гавриловна. Вексель был в руках Алексея.
- Наше вам наиглубочайшее, почтеннейший господин Чапурин! Честь имею вам кланяться,- сказал он свысока Патапу Максимычу.
Научился Лохматый модным словам от маклера Олисова да в купеческом клубе, где в трынку стал шибко поигрывать. Много новых речей заучил; за Волгой таких и не слыхивал.
- Денежки привезли? Милости просим садиться - денежкам завсегда мы ради,кобенясь и потирая руки, проговорил Алексей Трифоныч.
Не взглянув на него, Патап Максимыч положил деньги на стол и сказал безмолвной Марье Гавриловне:
- Сочтите!..
Считать стал Алексей. Каждую бумажку на свет разглядывал.
- Может, от отца Михаила которы получали,- язвительно улыбнувшись, промолвил он.- Ихнее дело кончается,- прибавил он как бы мимоходом,- всех ваших приятелей в каторгу.
Вскочил с кресел Патап Максимыч... Но сдержался, одумался, слова не вымолвил... И после того не раз дивился, как достало ему силы сдержать себя.
- Верно-с,- кончив перечет, сказал Алексей. И, надорвав вексель, подал Патапу Максимычу.
Молча поклонился Чапурин Марье Гавриловне и, не взглянув на Лохматого, пошел вон. Алексей за ним.
- По чести надо рассчитаться, почтеннейший Патап Максимыч,- сказал он ему.- Процентов на вексель мы не причли-с... Двенадцать годовых, сами знаете, меньше не водится. А что от вас я лишков получил, лошаденок в тот же счет ставлю - по моему счету ровно столько же стоит. Значит, мы с вами в полном расчете. И протянул было руку Патапу Максимычу. Но тот задыхающимся голосом шепотом сказал ему:
- Бог с тобой!.. Только помни уговор... Скажешь неподобное слово про покойницу - живу не быть тебе!.. И быстрыми шагами пошел вон из дому.
- Будьте покойны, почтеннейший господин Чапурин... Насчет женщин, тем паче девиц, худые речи говорить неблагородно. Это мы сами чувствуем-с,- говорил Алексей Трифоныч вслед уходившему Патапу Максимычу.
Пошел назад, и бывалый внутренний голос опять прозвучал: "От сего человека погибель твоя!.."
"Грозен сон, да милостив бог",- подумал Алексей и, завидя проходившую Таню, шаловливо охватил гибкий, стройный стан ее.
- Да отстаньте же! - с лукавой усмешкой молвила Таня, ловко увертываясь от Алексея.- Марье Гавриловне скажу!..
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
На Казанскую в Манефиной обители матери и белицы часы отстояли и пошли в келарню за трапезу. Петр Степаныч тоже в келарню зашел и, подав Виринее сколько-то денег, попросил ее, чтоб всех обительских медом сыченым или ренским вином "учредили" и чтоб приняли то за здравие раба божия Прокофья.
- Это мне двоюродный братец,- сказал Самоквасов.- Сегодня он именинник.
- Так точно, сударь Петр Степаныч, добродушно сказала на то Виринея.Сегодня совершаем память праведного Прокопия, Христа ради юродивого, устюжского чудотворца... Так впрямь братца-то вашего двоюродного Прокофьем зовут? А, кажись, у Тимофея Гордеича, у твоего дяденьки, сына Прокофья не было?..
- Он мне по матушке покойнице двоюродным доводится,- сказал Петр Степаныч и ни капельки не покраснел, даром что никакого брата Прокофья сроду у него не бывало.
- Благодарим покорно, сударь Петр Степаныч. Благодарите, матери: Петр Степаныч на сегодняшнюю нашу трапезу особое учреждение поставляет. Помяните за здравие братца его двоюродного Прокопия,- проговорила Виринея, обращаясь к сидевшим за столами.
- Благодарим вас покорно, Петр Степаныч,- встав со скамей и низко кланяясь Самоквасову, в один голос проговорили старицы и белицы.
- А теперь, матушка,- тихонько сказал Самоквасов Виринее,- так как вы остались в обители старшею, благословите уж и трудничков-то на работном дворе угостить.
- Бог благословит,- с довольством улыбаясь, ответила мать Виринея.- Экой ты добрый какой,- прибавила она, гладя рукой по плечу Петра Степаныча.
Угостились трудники Манефины, угостились и трудники Бояркины, чествуя небывалого именинника. Пили чашу мертвую, непробудную, к вину приходили на двух, уходили на всех четырех. До утра ровно неживые лежали и наутро как слепые щенята бродили.
Успокоив трудников, за дело принялся Петр Степаныч. Уложив в тележку свои пожитки и Парашины чемоданы, поехал он из обители. Прощаясь с Таисеей, сказал, что едет в губернский город на неделю, а может, и больше. Заехал за перелесок, поворотил он в сторону и поставил лошадей в кустах. Вскоре подошел к нему Семен Петрович с Васильем Борисычем.
На Василье Борисыче лица не было. Безгласен, чуть не бездыханен, медленными шагами подвигался он к Самоквасову, идя об руку с саратовским приятелем. Поблекшие и посиневшие губы его трепетно шептали: "Исчезоша яко дым дние моя... от гласа воздыхания моего прильпе кость моя плоти моей, уподобихся неясыти пустынному, бых яко вран нощный на нырищи..." Бежать бы, но сильна, крепка рука саратовца - не увернешься, да и бежать-то уж некогда.
- Ну, жених, садись скорее,- торопливо сказал ему Петр Степаныч,- Скорей, скорей!
- Ох, искушение!..- жалобно вздохнул Василии Борисыч.- Хоть повременили бы маленько, с духом бы что ли, дали собраться.
- Нечего тут растабарывать. Сажай его, Семен Петрович,- крикнул Самоквасов.- Да не привязать ли кушаком руки к задку-то? Неравно выскочит...
- У меня не выскочит,- молвил саратовец, усаживая Василья Борисыча в самоквасовскую тележку, а сам садясь с ним рядком.
И кони во весь опор помчали легкую тележку вдоль по гладкой дорожке.
Немного прошло времени, вдали показались язвицкие тройки. Впереди ехал в тарантасе удалой Федор. На телегах сидело десять молодцов, все в одинаких красных рубахах. Подъехав к Самоквасову, они было загорланили.
- Тише! Услышать могут,- остановил их Петр Степаныч.- Давай шапку да рубаху, - молвил он Федору.
Вынул Федор из-под сиденья красну кумачову рубаху, такую же точно, какие были на ямщиках. Скинув верхнее платье, Самоквасов надел.
- Шапки! - сказал он.
Вытащили из телег зимние мерлушчатые шапки, нахлобучили их себе на головы. Такая же шапка и Самоквасову на долю досталась. Лица завязали платками и пошли в перелесок... У лошадей осталось двое.
Через четверть часа вдали визг и женские крики послышались. Громче всех слышался хриплый голос матери Никаноры:
- Матушки, украли!.. Владычица, украли!.. Затрещали кусты можжевеловые под ногами десятка удалых молодцов. Бегом бегут к лошадям, на руках у них с ног до головы большими платками укрытая Прасковья Патаповна. Не кричала она, только охала.
Посадили ее в тарантас, Самоквасов на облучок вскочил. "Айда",- зычным голосом крикнул он ямщикам. Тарантас полетел по дороге к Свиблову, за ним телеги с поезжанами в красных рубахах и в зимних шапках.
Кто на дороге ни встретится, всяк остановится, с любопытством посмотрит на поезд и проводит его глазами поколь из виду не скроется.
- Девку выкрали! - спокойно промолвит прохожий и пойдет своим путем, не думая больше о встрече. Дело обычное. Кто в лесах за Волгой свадеб уходом не видывал?..
* * *
Собираясь гулять на Каменный Вражек, чтоб потешить дорогую гостью обительскую, Фленушка созвала много белиц. Были свои, от Жжениных были, от Бояркиных. Мать Никанора с ними пошла да еще мать Лариса.
Ягоды собирали, цветы на поляне рвали, и когда на траве засырело, большие платки разостлали и расселись на них. Фленушка так и рассыпалась шутками да прибаутками, кажется, никогда еще такой веселой она не бывала.
Повеселели белицы, хохотали до упаду от затейных рассказов Флены Васильевны, улыбались даже строгие, степенные матери. Одна Марьюшка сидела нахмурившись, да Параша не то дремала, не то задумалась. Увивалась за ней Никанора, ласкалась Лариса, но богатая дочка тысячника только улыбалась им, но не сказала ни слова.
- За веселым хохотом ни матери, ни белицы не слыхали, что возле лужайки, где сидели они, вдруг захрустели в перелеске сухие сучья валежника, зашуршали раздвигаемые кусты можжевельника и молодой осиновой поросли.
Выскочили из леса десять парней в красных рубахах и нахлобученных на самые глаза шапках, с лицами, завязанными платками. Взвизгнули девицы, градом брызнули во все стороны, заголосили матери, пуще всех кричала н суетилась Флена Васильевна.
Петр Степанович стрелой подбежал к Параше и охватил ее поперек. Удальцы схватили брошенные на лужайке платки, мигом окутали в них невесту, схватили ее на руки и помчали в перелесок. Оглянуться не успели матери с белицами, как сгибла, пропала Параша, отецкая дочь...
Чуть не полпути проскакал свадебный поезд, пока белицы да матери, после долгих криков, задорной перебранки, отчаянных оханий и причитаний, добрались, наконец, до обители. Как завидела рябая звонариха Катерина часовню, благим матом к ней кинулась и, взбежав на паперть, изо всей мочи принялась колотить в "било" и "великое древо", в "малое древо" и в железное "клепало", и колотила в них без толку, как попало. Так в скитах тревогу бьют.
Весь Комаров переполошился, думали - горит у Манефиных, сбежались белицы и старицы изо всех обителей, иные на всякий случай с ведрами прибежали, но с ужасом узнали, что иная беда приключилась: матери от Игнатьевых и других несогласных с Манефой обителей сначала с злорадством приняли весть, но тотчас одумались и крепко прикручинились.
Знали, какова сила у Патапа Максимыча, знали, что им одним скиты держатся, знали и то, что не на одну сестрину, а и на все обители теперь он разлютуется. А при грозных обстоятельствах, скопившихся над скитами, это было хуже всего на свете. И принялись чужие матери немилосердно ругать матерей Манефиных, Никанору с Ларисой особенно, что не могли ухоронить Прасковьи Патаповны. Те даже не оправдывались: присели на ступеньках келарни и горько плакали, причитая:
- Пропали теперича наши головушки!.. Погинули наши победные!.. Уж и как-то нам вину сказать?.. Уж и как-то нам ответ держать?
Фленушка с Марьюшкой ушли в свои горницы, а другие белицы, что ходили гулять с Прасковьей Патаповной, на дворе стояли и тоже плакали. Пуще всех ревела, всех голосистей причитала Варвара, головщица Бояркиных, ключница матери Таисеи. Она одна из Бояркиных ходила гулять к перелеску, и когда мать Таисея узнала, что случилось, не разобрав дела, кинулась на свою любимицу и так отхлестала ее по щекам, что у той все лицо раздуло. Догадалась, наконец, мать Виринея.
- Погоню, матери!- закричала она.- Погоню скорей разослать по всем сторонам. Изловить их, разбойников!..
Бросились к работной избе - трудники все до единого без задних ног лежат; бросились к Бояркиным, там ни от кого из мужчин ни гласу, ни послушания; побежали к Игнатьевым, к Глафириным, там все пьяным-пьянехонько. Чрез Таисеина конюха ухитрился Петр Степанович во всем Комарове мужчин споить.
Рябая звонариха поголосит-поголосит да опять за свою работу - в набат колотить. Заслышав тревогу, прибежали мужики, бабы из Ронжина, из Елфимова и других недальних деревень.
Чуть не в ноги кланяются им матери, Христом богом молят, денег сулят, вином потчуют, скачите только, родимые, во все стороны, отбейте у неведомых воров Прасковью Патаповну.
- Поздненько хватились, матери,- говорят мужики.
Ни от вина, ни от денег они бы не прочь, да время больно опоздано, ни на каких скакунах теперь воров не догнать.
- Еще солнышко-то не село, говорите вы, матушка? - спрашивал Никанору ронжинский парень ростом в косую сажень, с красным лицом и со страшными кулачищами. Очень подмывало его в погоню скакать. Хоть отбить не отобьют, по крайности можно будет подраться, потешиться.
- Нет еще, родной, не село в ту пору, выше дерева стояло,- хныкая, ответила ему Никанора.
- Не догонишь,- досадливо молвил ронжинский силач.- Теперь больше десяти верст, поди, ускакали.
- Да что нам?.. Какое дело?..- ввернул свое слово хилой мужичонко елфимовский.- е нашу девку выкрали. Охота в чужом пиру похмелье примать!
- А ты молчи, коли бог убил,- огрызнулся на него ронжинский парень.Известно, не тебе в погоню гнать - тебя люба девка щелчком пришибет.
Мужики захохотали. Елфимовец озлился, и пошла у их перебранка, чуть до драки не дошло.
Без мала до самой полночи толковало сходбище на обширном дворе Манефиной обители. Судили-рядили, кто бы такой мог выкрасть Прасковью Патаповну. На того думали, на другого, о московском после в голову никому не могло прийти. Вспомнили, однако, про него. Мать Виринея первая хватилась благоприятеля.
- А чтой-то не видать Василья Борисыча? - молвила она.- У тебя, что ли, он, матушка Таисея?.. Что не придет?.. Совет бы полезный нам дал.
Всхлипывая и придерживая рукой левую щеку, сказала на то побитая своей игуменьей Варварушка:
- Да они давеча тотчас после трапезы в город уехали, все трое: он, Петр Степанович и Семен Петрович. Сказывали: завтра-де к вечеру воротимся.
- Петр Степаныч один со двора съехал, он в город на неделю отъехал...сурово молвила ей мать Таисея.
- Василий Борисыч с Семеном Петровичем пешком пошли, говорили, что маленько пройтись им охота, до ронжинского поля хотели идти, а там к Петру Степановичу в тележку сесть да всем вместе ехать.
- Видел я певуна-то вашего. Встречу попали за нашим полем, туда к Клопихе,- сказал один из ронжинских мужиков.- С ним не то один, не то двое сидело, не упомню что-то, сколь их было тут...
- Ну, они и есть,- молвила мать Таисея.- А ведь не сказался... Эко, право, какой.
Всю ночь не спалось матерям и белицам в Манефиной обители. Как-то будут ответ держать перед матушкой, как-то ведаться с Патапом Максимычем? Под утро с Никанорой бред даже сделался, в горячке слегла... А мать Лариса стала было перед святыми иконами на келейное правило, но ум мятется, тревожные помыслы обуревают старицу... Вздумала успокоиться, вынула из шкапчика бутылочку, да так нагрузилась сердечная, что, думая да передумывая, как достанется ей от Манефы, а пуще того от Патапа Максимыча, решила удавиться. Хорошо, что за перегородкой евангельская дщерь ее, рябая звонариха Катерина, была. Услышав необычную возню, заглянула она за дверь и увидела, что мать евангельская петлю себе на шею накинула... Вытащила ее звонариха и повалила на постель, как чурбан какой. Мать Лариса заснула, и долго вокруг кельи ее раздавался такой богатырский храп, каким один только Патап Максимыч умел храпеть.
Фленушка тоже всю ночь не спала. Запершись на крюк, всю ночь просидела она на постели и горько, горько проплакала, держа в руках золотое колечко. То было подаренье Петра Степаныча.
* * *
Совсем уж смерклось, когда свадебный поезд примчался в Свиблово. Взмыленные от быстрой езды лошади въехали прямо к попу во двор. Сушило в новой суконной рясе, с вышитым шерстями поясом, радостно и весело встретил приехавших. Близится час, когда его никуда не годные половинки претворятся в давно желанный капитал, и он по хозяйству во всем исправится, дочку замуж выдаст, семинаристам своим хорошие квартиры в городу наймет. Дай только бог благополучно покончить все, помехи бы грехом не случилось.
- Вот и жених наш, Василий Борисыч, московский купец,- сказал Самоквасов Сушиле, подводя к нему до полузабвенья смущенного Василья Борисыча.
Отец Родион поднял было руку на благословение, но спросил жениха:
- Приемлете?
Ровно от раскрытой пасти ядовитой змеи отпрянул от попа Василий Борисыч.
- Нет, батюшка, нет! не надо не надо!.. Не приемлем,- вскричал он.
- Как вам угодно,- холодно, но с язвительной усмешкой молвил Сушило.Садиться милости просим.
Сел Василий Борисыч. Рядом с ним Семен Петрович... У него в последние дни в привычку вошло крепко держать жениха за руку - грехом не убежал бы.
Пока Самоквасов из красной рубахи переодевался в свое платье, пока невеста, с помощью попадьи, ее большой дочери и нанятой Сушилой молодицы, одевалась в шелковое платье, отец Родион позвал дьячка Игнатья да пономаря Ипатья и стал писать обыск о повенчании московского купца Василия Борисыча с дочерью государственного крестьянина девицей Параскевой Патаповной, дочерью Чапуриной.
Сильно дрожала рука у бедного жениха, когда подписывался он под обыском. Подписавши, тяжело вздохнул Василий Борисыч и громко промолвил заветное свое:
- Ох, искушение!
Вышла радостью сиявшая, в пух и прах разряженная невеста. Нимало не смущаясь, подписалась она в книге. После нее подписались Самоквасов с Семеном Петровичем, как свидетели, затем поп Сушило, дьячок Игнатий да пономарь Ипатий.
- Кажись бы, этим можно было и покончить,- тихонько промолвил Василий Борисыч.- Записано - стало быть крепко...
- Нет, брат, шалишь!..- прошептал ему Самоквасов.- Пил до усов, пей до ушей... Не любовницу берешь, жену венчанную...
- Ох, искушение! - промолвил Василий Борисыч и сидел, ровно к смерти приговоренный, а Прасковья Патаповна весело ему улыбалась.
Но ему было не до веселых взоров невесты. "Вздерет он меня, тестюшка-то!.. Беспременно вздерет!.." - думал он сам про себя.
- Что ж? Не пора ль и во храм божий? - сказал, наконец, отец Родион.
- Пойдемте, батюшка,- ответил Петр Степаныч. Вперед пошел Сушило, за ним Семен Петрович тащил жениха, потом Самоквасов невесту вел. Сзади шла матушка попадья Афимья Саввишна с большой дочерью да с молодицей, державшей повойник в руке, сзади всех вереница поповых, дьячковых и пономаревых детей и лихие ямщики язвицкие. Когда вошли в церковь, Груздок закладывал гвозди в болты окон, продетые сквозь косяки, а дьячок Игнатий с пономарем Ипатьем свечи зажигали. Когда все вошли, Груздок, разодетый по-праздничному, в старом мундире с тремя медалями, запер изнутри церковную дверь и заложил ее железной полосой.
Началось венчанье. Все было исполнено по условию: ходили посолонь и притом только "святии мученицы" пели, жених с невестой пили из стеклянного стакана, Василий Борисыч звонко разбил его о пол и растоптал, после венчанья молодица в притворе расплела Прасковье Патаповне косу, расчесала ее смоченным в медовой сыте гребнем и, убрав по-бабьему, шелковый повойник надела на молодую. Про повойник Самоквасов с Сушилой забыли, попадья мужа надоумила и сшила его из какого-то остаточка шелковой материи, чуть ли не Патапа Максимыча подаренья. И за то от Самоквасова не осталась без должной благодарности.
Чай у попа пили, это уж он от себя сверх уговора, пожертвовал. Петр Степаныч вытащил из тележки две либо три бутылки шампанского, пить за здоровье новобрачных. При этом сначала расплетавшая косу молодица, потом матушка попадья, а за ними и сам отец Родион с причтом "горько!.." покрикивали, заставляя Василья Борисыча с молодой женой целоваться. Груздку дали шампанского, но он выплюнул и попросил "расейского". Дали ему "расейского", дали и язвицким молодцам по стакану, но, как ни просили они больше, Петр Степаныч им наотрез отказал, потому что еще до города надо было ехать. Попадья с большой дочерью блюдо студени с хреном на стол поставили, поросенка жареного, сладкий пирог с малиной. Все это, как говорили они, от своего усердия. Петр Степаныч отдал попу оторванные половинки, роздал всем щедрые подарки, и при громких кликах подгулявшего Груздка: "Счастливого пути!.." поезд на отдохнувших лошадях, с лихими песнями ямщиков, помчался во весь опор в город.
Было уже за полночь, когда молодые подъехали к освещенному дому Феклиста Митрича. Перед домом стояла небольшая толпа разного люда. Увидав необычное освещенье дома и зная, что у Феклиста Митрича нет ни именин, ни крестин, ни сговора, тотчас смекнули, что богатая "самокрутка" где-то сыгралась. И долго стояли они у ворот, хоть глазком бы взглянуть на молодую княгиню, какова из себя, и на князя молодого, кто он таков.
Какими-то судьбами Феклист Митрич проведал, что за человек дом у него нанимал. То главное проведал он, что ему чуть не миллион наследства достался и что этакой-то богач где-то у них в захолустье уходом невесту берет. "Что за притча такая,- думал Феклист.- Такому человеку да воровски жениться! Какой отец дочери своей за него не отдаст? Я бы с радостью любую тотчас! Как человек ловкий, бывалый, догадливый, смекнул он: "Из скитов, стало быть, жену себе выхватил".
И крайне удивился, узнав, что казанский богач при той свадьбе только за дружку был.
Все было сделано Феклистом Митричем, чтоб достойно принять гостей. Зная бедность городка, Самоквасов и не думал, чтобы так хорошо устроил он молодых на первых порах... Какой ужин подал Феклист Митрич! Иностранных вин ярославской выделки наставил сколько на стол! Петр Степаныч, чтоб за свадебным столом было полюднее, и Феклиста с женой ужинать посадил. За столом сидели все веселы, только Василий Борисыч подчас хмурился, а когда в ответ на громкие крики о горьком вине принуждаем был целоваться, чуть касался губ Прасковьи Патаповны и каждый раз, тяжко вздыхая, шептал:
- Ох, искушение!
А в раскрытые от духоты окна неслись громкие песни язвицких поезжан, угощавшихся в огороде Феклиста Митрича. Величали они новобрачного:
Посидим-ка мы,
Покутим-ка мы
У Василия попьем,
У Борисыча кутнем!
Право, есть у кого,
Право, есть у чего!
А ты, чарочка-каток,
Лейся прямо в роток,
В один тоненький глоток,
Чарочка моя, да серебряная!..
А как встали из-за стола и справили уставные поклоны перед иконами, Самоквасов тотчас схватил припасенную на всякий случай Феклистом гитару, ударил в струны и запел удалую. К нему пристали саратовец и Феклист с хозяйкой:
Как по погребу бочоночек катается.
А Василий-от князь над женой надругается:
- Ты, Прасковьюшка, разуй, ты, Патаповна, разуй! - Я и рада бы разуть, да не знаю, как тя звать.- Поломалася княгиня, покобенилася. Одну ножку разула Васильюшкой назвала, А другую-то разула - Борисычем.
Ай, стелется, вьется
По лугам мурава,
Василий жену целует,
Борисыч жену милует:
- Душа ль моя Парашенька,
Сердце мое Патаповна,
Роди мне сыночка,
Сыночка да дочку.
Роди сына во меня,
А доченьку во себя.
Учи сына грамоте,
Дочку прясть, да ткать,
Да шелками вышивать
Шемаханскими !..
Ой ты, княгиня, княгинюшка,
Молодая ты наша молодушка!..
Хороша тебе находка
Куньи шубы,
Собольи пухи,
С поволоками глаза,
Со киваньем голова,
Золоты кокошники,
Серебряны серьги,
Дочери отецки,
Жены молодецки!
Бросив гитару саратовцу, сильной рукой ухватил Самоквасов Василья Борисыча и пошел с ним плясать, заливаясь ухарскою песней:
Ой вы, ветры-ветерочки,
Вы не дуйте на лесочки,
На желтые на песочки,
На крутые бережочки!..
Хочешь не хочешь - пляши, Василий Борисыч!.. Посмотреть бы теперь Рогожскому собору на учительного совопросника, поглядеть бы столпам древлего благочестия на посланника по духовным делам.
* * *
На другой день поутру Петр Степаныч с нареченным приказчиком позавтракал у молодых и, распростившись, отправился восвояси. В Комаров не заехали.