Страница:
Сдавленная скалами и лесом, мчала, она мутные воды в низовья, где теряла свою силу и, разбившись на множество проток, привольно разливалась по степи. Слева, за отвесными уступами берега, прятались в облаках вершины белков[10], а справа, теснясь к реке, подступал грозный Тензелюкский голец. На его крутых склонах с проплешинами оползней и серыми лентами курумов[11] вволю погуляла стихия, оставив после себя царство хаоса, где что-то сохранилось и торчало острыми изломами и зубцами, другое провалилось, повисло и обрушилось… Беснующиеся ручьи срывались с его отвесов ревущими водопадами, восточными минаретами и куполами проступали на фоне ослепительно голубого неба тенистые скалы.
В самом ущелье было сумрачно, пахло сыростью и гнилым дуплом, но сквозной ветер прогнал мошку, и путники откинули с лица сетки накомарников. Прохладный воздух был наполнен ароматом каких-то цветов, который перебивал запахи мхов и обветшавших скал. В нем мешалась ванильная пряность с гвоздичной свежестью и еще с чем-то незнакомым, но очень нежным и приятным.
— Надо ж такому цветку пахучему народиться, — Иван высунул голову из коляски, пытаясь отыскать взглядом неизвестное ему растение. — Что ж это за одурь такая?
— Так это белогорский чай, куда лучше лавочного, — рассмеялся Гаврила, который всю дорогу ехал верхом рядом с коляской. — Вона его сколько! — Он махнул рукой в сторону гольца, подножие которого, казалось, затянуло розовой кисеей.
Подъехали ближе. Заросли мелкого кустарника с аршин, а где и ниже высотой, с кожистыми, размером с ноготь, листьями и розовыми, разных оттенков, от светлого до темного, цветами затянули россыпи камней, вытеснив другие растения.
Гаврила наломал веток с цветами, затолкал их в чересседельную сумку.
— К обеду чай заварим. Один раз попьете, лавочного на дух не надо будет.
Иван вновь отвалился на подушки. Одну веточку он прихватил с собой в коляску и, вдыхая тонкий аромат багульника[12], таял от блаженства. Алексей не лез к нему с разговорами и пытался дремать под мерный стук лошадиных копыт и скрип колес. Везли их чуть ли не с царскими почестями. Казаки вели в поводу двух оседланных лошадей, на тот случай, если гости соизволят проехаться верхом. Коляску заполнили сеном, закрыли его коврами, бросили несколько подушек, и Алексей, развалившись на них, почувствовал себя чуть ли не персидским падишахом. И подумал, что восточные владыки неплохо устроились, окружив себя подобными удобствами. Не хватало лишь пары юных наложниц да черных мулатов с опахалами, чтобы отгонять надоедливую мошкару.
Иван полулежал рядом с ним, и на лице у него блуждала довольная улыбка. И Алексей, без всякого сомнения, мог сейчас поставить сто рублей против одного, что приятель тоже вспоминал не о начальстве и грезил не о служебных делах. И, конечно, мечты о будущей добыче были для Вавилова более сладкими, чем мысли Алексея о волооких, но совершенно нереальных в их положении наложницах.
Сено мягко пружинило, голова тонула в подушке, коляску раскачивало из стороны в сторону, и скоро все звуки слились в один — монотонно-убаюкивающий, напоминающий скрип колыбели или голос няньки, рассказывающей очередную сказку и засыпающей за каждым словом.
Алексей не заметил, как задремал, но необъяснимая, таившаяся где-то в самых глубинах его души тревога заставляла его то и дело открывать глаза и пялиться на голубой прямоугольник неба, видневшийся из коляски.
А резвая тройка продолжала тем временем мчать их дальше.
Редкие облака сомкнулись над горами вдруг плотным слоем.
Пошел дождь, но вскоре солнце прорвало тучи, и от ливня остался лишь сгусток тумана на груди гольца да лужи на каменистой дороге.
— Ты спишь? — поинтересовался Иван и сел, заткнув веточку багульника за ухо. Алексей повернулся на бок и, облокотившись, уставился на приятеля.
— С тобой поспишь, — произнес он насмешливо, — ворочаешься, сопишь, цветочек нюхаешь так, что мне слышно!
Смотри, изойдешь на слюни еще до того, как в Пожарскую приедем. Поберег бы себя, что ли?
— Какие слюни? — Иван с досадой посмотрел на него. — Это ты дрыхнешь без задних ног, и сам черт тебе не брат! А у меня из головы рассказ деда Семена не идет. Про этого белобрысого в очках, что за старинными книгами охотился. Помнишь, когда мы за обозом наблюдали, из коляски человек выглянул?
— Помню! — Сон моментально пропал. Алексей тоже сел и внимательно посмотрел на приятеля. — Ты хочешь сказать, что он смахивает на любителя древностей из Мотылева?
— Хочу. Правда, видели мы его со спины, и сейчас я, пожалуй, вряд ли его узнаю, но все ж кое-какое представление об этом господине у нас имеется, а? — Он вопросительно посмотрел на Алексея.
Тот окинул его скептическим взглядом.
— Ты же в отпуске, зачем голову себе забиваешь? Или надеешься этого белесого в Пожарском встретить? Честно сказать, мне бы этого не хотелось.
— Почему? — совершенно по-детски удивился Иван. — Я думаю, у нас бы нашлось что у него спросить.
— Иван, кражей книг занимается Ольховский, — произнес Алексей с расстановкой. — И я не уверен, что ему понравится, если мы опять влезем не в свои дела.
— С каких это пор ты стал бояться перейти ему дорогу? — язвительно усмехнулся Иван. — И потом, ты здесь видел хоть одного его агента?
— А что им тут ловить? — Алексей взбил подушку повыше и с удовольствием откинулся на спину. Высокое небо в сугробах кучевых облаков заглядывало в коляску. Огромные пихты подступали к самой дороге, а громкий и разноголосый птичий гомон перебивал стукоток копыт.
— Ло-о-овить, — передразнил его Иван и покачал удрученно головой, — не узнаю я тебя. Что ж тогда к бабке привязался? Я ведь сразу заметил, что тебя книга возле божницы заинтересовала. Только кто ж положит древнюю книгу на виду? Слышал, как дед Семен рассказывал, с какими предосторожностями их хранят? Чужому ни за что не покажут.
И денег ни в какую не берут. Тогда спрашивается, как Чурбанову удалось прибрать к рукам книги, которые у него украли?
Уж не из тех ли они, что этот белесый у бабок высмотрел?
— Знаешь, Иван, — Алексей опять сел, — а ведь Усвятов, секретарь Чурбанова, тоже на этого белесого смахивает.
Волос у него белокурый, только не редкий, а пышный. Он у него во все стороны распадается, поэтому и челку он со лба откидывает. И очки носит. Правда бороды у него и усов нет, но ведь их в любой момент можно сбрить.
— Вот, видишь, — с торжеством в голосе произнес Иван и хлопнул себя по колену, — сколько интересного набралось!
Я думаю, Илья Фомич не потому еще нервничал, что книги пропали. Он боялся, что о его грязных делишках проведают.
Сам купец, конечно, не убивал, но всегда найдутся подлецы, что за рупь с полтиной родных отца с матерью зарежут, а не то что бобылок безродных.
— Тебе версии строить, что забор городить, — усмехнулся Алексей. — Чурбанов эти книги и другим путем мог приобрести. Допустим, солдаты сожгли скит, но книги не уничтожили, а продали за приличные деньги тому же Чурбанову.
— Ну, тогда это не солдаты, а скорее офицеры постарались.
Они люди грамотные, могли быстро сообразить, что к чему.
— Вот и еще одна версия. Думаю, Ольховский на нее и без нас выйдет. — Алексей потянулся. — По-дурному у тебя, Иван, мозги устроены. Как можно о делах без толку трепаться? Все равно вернемся в управление к самому разбору, а Тартищев и вовсе отыграется, всех «глухарей» на нас повесит.
— А я что говорю? — оживился Иван, услышав это слово. — Я все того «немого» офеню вспоминаю, «глухаря».
Неспроста он за девкой шел, ох неспроста! Какая-то у него корысть была, не иначе, чтобы она ушла. А защищать ее не стал.
Почему? И заметь, на махрятника[13] он мало похож. Я после прикидывал, думал, что меня в нем насторожило. А потом вспомнил. Выправка. У него явно военная выправка. Спина прямая и не сутулится, как настоящий офеня, который с малолетку на шее свой короб таскает. И рожа у него холеная. Не сытая, как у купчишки, не курносая. У него лицо барина и повадки барские, и рожу эту никакой одежкой и бородой, даже самой лохматой, не скрыть, Алеша! Это я тебе доподлинно скажу.
— Когда ты успел все разглядеть? — удивился Алексей.
— Сноровка, — усмехнулся Иван, — походишь с мое за всякой шушерой и не такое научишься замечать и запоминать.
Даже то, что сапоги у него юфтевые, хороший сапожник их тачал. Привык наш лоточник к удобной обуви, и, кажется, он птица такого полета, что ему наплевать, что мы с тобой его засекли.
— Ты думаешь, он из жандармов?
Иван пожал плечами.
— Тех, кто у Лямпе служит, я всех знаю, и у Ольховского, до самого вшивого, последнего разбора филера… Нет, этот не из наших. И определенно действовал не в ногу с людьми из охранки. Он, скорее, прикрывал эту «монашку». Может, они одной с ней компании?
— Постой, — прервал Алексей Ивана, — по-твоему выходит, за этой раскольницей следили не только мы и агенты охранного отделения, но и кто-то третий, кому нужно было, чтобы девица благополучно скрылась?
— Воистину так, — закивал головой Иван, — кто-то третий, кого мы не знаем. И он определенно не здешний. Я же сказал, что всю шушеру Лямпе и филеров Ольховского за версту вычислю. А этого парня я встретил в первый раз. Не думаю, чтобы у Лямпе новый агент появился, да еще такого высокого класса, а я бы об этом не узнал. И я только сейчас понимаю, как здорово он нас провел!
— А по мне, так это он чуть не обмишурился, — Алексей пренебрежительно скривился, — надо было додуматься немым прикинуться. Не будь мы в запале, тут же его бы за жабры взяли!
Иван хитро прищурился.
— В этом весь и шик, Алешка! Наш «глухарь» хорошо знает, что человеку, если он в азарте, в мозги все, что угодно, можно надуть. Вот он и надул пузырей, будто немой, а когда мы поняли, что он нас объегорил, его и след простыл.
— Что теперь об этом вздыхать, — с досадой произнес Алексей, — меня больше эти ратники волнуют. Я, честно сказать, хотел деда о них расспросить, а потом смотрю, он про блондина с бо-о-ольшим нежеланием рассказывает, ну и не стал его пугать. Тут в глубинке у них свои отношения, свои обычаи, и наверняка не все староверов порицают…
— Ты говоришь, Усвятов сильно испугался, когда ты про эту девку в бахотне сказал?
Алексей молча кивнул в ответ.
— Меня, по правде, тоже в дрожь бросает, когда ее вспоминаю. До сих пор спина ноет, после того, как она меня своей палкой приветила. — Иван покачал головой. — Первый раз вижу, чтобы баба так отчаянно дралась. Я ведь тебе не сказал тогда, думал, ошибся сгоряча, но у нее под балахоном, похоже, бахтерец был надет. Не каждому мужику под силу такую тяжесть таскать, а она в нем не только бегала, но и на лошадь вскочила.
— Что еще за бахтерец? — удивился Алексей новому слову.
— А это что-то наподобие лат или кольчуги, только из плоских бляшек, — пояснил Иван. — Казаки его раньше под кафтан надевали, чтоб от копья или сабли уберечься. А девка наша, видно, от пуль себя защищала. Явно ученая, знала, что наверняка стрелять будут, а… — Он прервался на слове, потому что в коляску вновь заглянул Гаврила.
— Через версту переправа будет, так что вам лучше на верховых пересесть. А после нее биваком на часок станем, чтобы пообедать. — Он взглянул на небо:
— Если дождь не соберется, к вечеру в станице будем. — Он перекрестился. — Лучше не загадывать, но всего тридцать верст осталось. Посуху кони-звери за три часа домчат.
Алексей и Иван пересели на лошадей. Честно сказать, лежание на боку изрядно им надоело, и они легкой рысцой направились вслед за Гаврилой к переправе. Дорога вильнула вбок, обходя огромное нагромождение камней, следы старого обвала, и тут впереди грохнули выстрелы — один и через пару секунд, раз за разом, еще два. Эхо ударилось о стены утесов, загрохотало, наслаивая одну звуковую волну на другую. Следом разразилась ведьмячим криком кедровка, заверещали испуганно первейшие таежные сплетницы сороки и, снявшись с деревьев, бросились в разные стороны разносить по тайге последние новости. Чудовищная какофония, к которой применились крики людей и конское ржание, заставила всадников пустить лошадей в галоп, и через несколько мгновений они вынесли своих седоков на крошечную поляну.
С этого места и начиналось то, что Гаврила гордо называл «переправой» и что человека неискушенного ввергало в известное состояние, про которое говорят: «Поджилки затряслись!» Никакого моста, в прямом смысле этого слова, не было и в помине. Просто поперек реки висели на цепях два длинных бревна, скрепленных между собой железными костылями, а вместо поручней приспособили два толстых пеньковых каната, изрядно провисших и истертых множеством рук безумцев, осмелившихся доверить свою жизнь сомнительному сооружению.
«Мост» скрипел и раскачивался на цепях. Трое солдат с винтовками в руках пытались удержать на скользкой поверхности слегка обтесанных сверху бревен огромного кудлатого мужика в располосованной до пупка грязной рубахе. Был он босиком, его длинные волосы схватывал ремешок, лицо заливала кровь, но он продолжал вырываться даже тогда, когда солдаты заломили ему руки за спину и несколько раз пнули в живот. И лишь после удара прикладом под вздох мужик замотал головой, как одуревший от гнуса сохатый, и обвис у них на руках, почти касаясь лохматой головой настила.
Солдаты, матерясь, волоком протащили его по бревнам, но лишь ноги мужика коснулись земли, он зарычал яростно и вдруг, распрямившись как пружина, разметал служивых в разные стороны. Двое попадали на траву, но третий остался на ногах и вскинул винтовку. Мужик, подхватил с земли камень, расправил плечи… И в этот момент солдат выстрелил в него, один раз, второй, третий… Мужик покачнулся, попытался поднять руку, сделал шаг в направлении стрелявшего и вдруг, словно споткнувшись, повалился лицом в траву. Руки его скребли по земле. Казалось, он все еще ищет точку опоры, чтобы подняться. Стрелявший в него солдат осторожно приблизился к нему, постоял мгновение, поднял винтовку и с размаху вогнал штык ему между лопаток. Тело мужика вздрогнуло и затихло.
Солдат выдернул окровавленный штык, снял его и деловито вытер о траву, а после примкнул к винтовке с выражением полного равнодушия на лице.
— Господи, что они себе позволяют? — вскинулся Алексей.
Но Иван придержал его за руку.
— Погоди, у них есть старший. Не будем лезть не в свое дело!
Алексей выругался, но он понимал, что солдат вряд ли переступил через приказ. Видимо, мужик был слишком опасен, и солдатам велено применять оружие при любой попытке сопротивления.
Тем временем стрелявший остался у неподвижного тела, а два других солдата бросились назад к мосту и, ухватившись за перила, стали заглядывать вниз и что-то кричать при этом.
Только теперь Алексей заметил на противоположном берегу несколько оседланных коней и телегу. Еще три или четыре солдата, хватаясь руками за хилые кустики ольхи, пытались спуститься по крутому противоположному берегу вниз. Но без веревок там делать было нечего. И они наконец оставили свои безуспешные попытки и бегом направились к своим товарищам на мосту.
Река рычала и катала внизу огромные валуны. Водяной бус[14] повис в воздухе. В нем стояли крутые радуги, а бревна и канаты почернели от влаги. Солдаты заметили всадников и бросились им навстречу, размахивая руками, и, видимо, что-то кричали, предупреждая или угрожая, но все звуки заглушал дикий рев реки.
Первым на поляну выскочил рыжий и усатый унтер-офицер с кровившей ссадиной на лбу и оторванным погоном. Выхватив револьвер, он подскочил к Гавриле и принялся рвать у него повод из рук.
— Проваливай, проваливай! — орал он надсаженным голосом, срываясь на хрип. — Не положено!
Гаврила растерянно оглянулся на гостей. Иван спешился и неторопливо подошел к унтеру. Алексей заметил, как напряглась спина приятеля, а походка приняла кошачью грациозность и вкрадчивость. На всякий случай он тоже спешился и нащупал в кармане «смит-вессон». Гаврила последовал его примеру, и они стали плечом к плечу, наблюдая за Вавиловым.
— Чего орешь? — Иван остановился напротив унтер-офицера. — Что тут у вас не положено?
Тот, похоже, опешив на мгновение от такой наглости, вытаращил глаза на Ивана. Он был унтеру по грудь. И офицер тут же разразился такой срамной отповедью, что даже видавший всякое Вавилов поморщился.
— Уймись и объясни, что происходит.
Унтер смолк, окинул Ивана угрюмым взглядом, затем перевел его на Алексея и Гаврилу, но орать перестал, лишь выставил перед собой револьвер и устало приказал:
— Не подходить! Пристрелю на месте!
Тогда Иван вытащил карточку агента и не торопясь сунул ее под нос унтеру.
— Полиция! По важным делам. — И, вернув карточку на место, высокомерно спросил:
— Умылся? А теперь доложи, что здесь произошло? — Кивнул на убитого мужика:
— Беглый, что ли?
— Кабы беглый. — Унтер удрученно почесал в затылке, сдвинув фуражку без козырька на лоб. — Хотя и такое можно сказать. Направили нас неделю назад по скитам рекрутов набирать. А они ни в какую. Закрылись в избах и пожгли самих себя. Даже детей малых не пощадили. А этого с парнишкой, сыном значит, на подходе к скитам зацапали, когда те уже огнем полыхнули. Оне, видно, на рыбалке были, потому что торбу с рыбой несли и сети. — Он вновь оглянулся на товарищей, которые пытались спуститься вниз. — Только до моста их и довезли. Повели на другой берег, а парнишка нашего одного толкнул, да и сам следом за ним с моста, щучкой. Наш-то на отмель упал, а парнишка в порог ушел. Оттуда ему в жисть не выплыть. А батяня его, вишь, взъярился, пришлось утихомирить. — Он кивнул на неподвижное тело. — По мне, лучше его здесь оставить. Тащить труп резону нет, одна морока… Но если не приволоку, то и вовсе не оправдаться. — Он махнул рукой. — Ладно, проезжайте, а мы все ж попытаемся Васькино тело поднять. Негоже его на потраву зверью оставлять.
— Может, помочь? — спросил Иван.
— Благодарствую, но мы сами управимся. Сейчас веревки навесим. Нам это не впервой. На днях лошадь из болота вытаскивали, а позавчера одного на переправе водой сбило, чуть по камням не размазало вместе с конем… — Он обернулся и закричал уже своим товарищам, тыча рукой в сторону Ивана:
— Эй, погодь, братцы! Погодь пока! — И когда те замерли на мосту, махнул в сторону противоположного берега:
— Вертайтесь назад!
Солдаты, то и дело оглядываясь, поплелись гуськом в обратном направлении. А казаки принялись готовить лошадей к переправе. Тройку распрягли. Остальных коней расседлали и всем закрыли глаза шорами. Переводили каждую лошадь отдельно. Осторожно ступая по бревнам, один казак вел лошадь в поводу, другой держал ее за хвост. Животные шли спокойно, было видно, что этот мост они переходили не первый раз.
Затем настала очередь коляски. Два казака ухватили ее за оглобли, два подталкивали сзади, и она тоже благополучно перебралась на противоположную сторону.
Со стороны это казалось вполне простым делом, пока Алексей сам не ступил на шаткий настил, который дрожал и сотрясался от каждого мало-мальского движения. Конечно, он делал все, чтобы не осрамиться перед казаками, и изо всех сил сдерживал себя, стараясь не зажмуриться от страха. Но, делая очередной шаг, всякий раз прощался с жизнью. Два дюжих казака ухватили его под руки и стиснули с двух сторон. Умом он понимал, что подобная опека не совсем к лицу агенту сыскной полиции. Но его совесть при этом дремала, а душу грела мысль, что Ивана окружили не меньшей заботой, и он, кажется, вполне ею доволен. Правда, Алексей сделал слабую попытку освободиться от железной казачьей хватки, но Гаврила крикнул ему, чтобы он вел себя осторожнее, потому что с непривычки на такой высоте может закружиться голова…
И Поляков понял, насколько казачок прав, когда они достигли середины переправы. С берега казалось, что бревна едва заметно покачиваются, на самом деле мост мотало из стороны в сторону, как лодку в жесточайший шторм. Порой Алексей чувствовал себя канатоходцем, порой моряком, застигнутым ураганом на палубе утлого суденышка. Перила только мешали сохранять равновесие, а далеко-далеко внизу бесновалась река, безжалостно крутила водный поток и с размаху била его о гранитные утесы берегов и об огромные глыбы, торчащие со дна и отполированные ею до зеркального блеска. На одном из этих камней виднелось светлое пятно — тело погибшего солдата.
Алексей на мгновение бросил взгляд вниз и почувствовал, как тошнота подступила к горлу. Но этого взгляда ему хватило, чтобы понять, какой опасности подвергают себя солдаты, пытаясь достать погибшего товарища. В нем даже проснулось уважение к ним, хотя еще четверть часа назад он едва сдержался, чтобы не ввязаться в драку на стороне мужика.
Иван был прав. Солдаты выполняли приказ, и он не должен вмешиваться в их дела.
Мост вдруг по-особому сильно качнуло, а вместе с ним качнулось и ушло в пятки сердце Алексея. Холодная испарина выступила на лбу, а к горлу подкатил комок и стал настойчиво проситься наружу. Но сзади Полякова опять подхватили под локти чьи-то сильные, надежные руки, и голос Гаврилы мягко произнес за спиной:
— Закройте глаза, Лексей Дмитрич, а то по первости и вниз загреметь немудрено.
Наконец они миновали мост. Казаки принялись запрягать тройку, а Иван и Алексей в сопровождении Гаврилы отправились дальше верхом. Солдаты проводили их мрачными взглядами и взяли в повод лошадей, чтобы пройти по мосту тот же самый маршрут, но в обратную сторону.
Всадники ехали некоторое время молча. Первым не вытерпел Иван.
— Слухай, Гаврюха, — обратился он к казаку, — и часто у вас подобные безобразия творятся? — кивнул он в сторону моста.
— Да когда как, — нехотя ответил тот и отвел взгляд в сторону. — Добром со староверами трудно договориться. Чуть что, и заполыхали скиты огнем, но бывает, они заранее узнают, что солдаты идут, тогда снимаются всем табором и дальше в горы уходят. Пешком или на плотах…
— А кто ж их предупреждает? — не сдавался Иван.
— То нам неведомо. — Гаврила и вовсе отвернул голову, словно вид желтых глинистых откосов занимал его гораздо больше, чем вопросы по-полицейски дотошного гостя.
Но Алексей решил внести свою лепту в допрос казачка и с самым невинным видом спросил:
— А кто из местных староверов носит балахоны с красной каймой? Да еще серебряное кольцо на указательном пальце?
Спросил и тут же пожалел об этом. Казачок побледнел и посмотрел на него с таким ужасом, словно не Алексея увидел, а воплощение дьявола на земле. Не удержавшись, Гаврила перекрестился и прошептал побелевшими губами:
— Забудьте, что спросили, Лексей Дмитрич, иначе до станицы точно не доберемся! — И вновь перекрестился на уходящие за горизонт синие пики гор.
Глава 6
В самом ущелье было сумрачно, пахло сыростью и гнилым дуплом, но сквозной ветер прогнал мошку, и путники откинули с лица сетки накомарников. Прохладный воздух был наполнен ароматом каких-то цветов, который перебивал запахи мхов и обветшавших скал. В нем мешалась ванильная пряность с гвоздичной свежестью и еще с чем-то незнакомым, но очень нежным и приятным.
— Надо ж такому цветку пахучему народиться, — Иван высунул голову из коляски, пытаясь отыскать взглядом неизвестное ему растение. — Что ж это за одурь такая?
— Так это белогорский чай, куда лучше лавочного, — рассмеялся Гаврила, который всю дорогу ехал верхом рядом с коляской. — Вона его сколько! — Он махнул рукой в сторону гольца, подножие которого, казалось, затянуло розовой кисеей.
Подъехали ближе. Заросли мелкого кустарника с аршин, а где и ниже высотой, с кожистыми, размером с ноготь, листьями и розовыми, разных оттенков, от светлого до темного, цветами затянули россыпи камней, вытеснив другие растения.
Гаврила наломал веток с цветами, затолкал их в чересседельную сумку.
— К обеду чай заварим. Один раз попьете, лавочного на дух не надо будет.
Иван вновь отвалился на подушки. Одну веточку он прихватил с собой в коляску и, вдыхая тонкий аромат багульника[12], таял от блаженства. Алексей не лез к нему с разговорами и пытался дремать под мерный стук лошадиных копыт и скрип колес. Везли их чуть ли не с царскими почестями. Казаки вели в поводу двух оседланных лошадей, на тот случай, если гости соизволят проехаться верхом. Коляску заполнили сеном, закрыли его коврами, бросили несколько подушек, и Алексей, развалившись на них, почувствовал себя чуть ли не персидским падишахом. И подумал, что восточные владыки неплохо устроились, окружив себя подобными удобствами. Не хватало лишь пары юных наложниц да черных мулатов с опахалами, чтобы отгонять надоедливую мошкару.
Иван полулежал рядом с ним, и на лице у него блуждала довольная улыбка. И Алексей, без всякого сомнения, мог сейчас поставить сто рублей против одного, что приятель тоже вспоминал не о начальстве и грезил не о служебных делах. И, конечно, мечты о будущей добыче были для Вавилова более сладкими, чем мысли Алексея о волооких, но совершенно нереальных в их положении наложницах.
Сено мягко пружинило, голова тонула в подушке, коляску раскачивало из стороны в сторону, и скоро все звуки слились в один — монотонно-убаюкивающий, напоминающий скрип колыбели или голос няньки, рассказывающей очередную сказку и засыпающей за каждым словом.
Алексей не заметил, как задремал, но необъяснимая, таившаяся где-то в самых глубинах его души тревога заставляла его то и дело открывать глаза и пялиться на голубой прямоугольник неба, видневшийся из коляски.
А резвая тройка продолжала тем временем мчать их дальше.
Редкие облака сомкнулись над горами вдруг плотным слоем.
Пошел дождь, но вскоре солнце прорвало тучи, и от ливня остался лишь сгусток тумана на груди гольца да лужи на каменистой дороге.
— Ты спишь? — поинтересовался Иван и сел, заткнув веточку багульника за ухо. Алексей повернулся на бок и, облокотившись, уставился на приятеля.
— С тобой поспишь, — произнес он насмешливо, — ворочаешься, сопишь, цветочек нюхаешь так, что мне слышно!
Смотри, изойдешь на слюни еще до того, как в Пожарскую приедем. Поберег бы себя, что ли?
— Какие слюни? — Иван с досадой посмотрел на него. — Это ты дрыхнешь без задних ног, и сам черт тебе не брат! А у меня из головы рассказ деда Семена не идет. Про этого белобрысого в очках, что за старинными книгами охотился. Помнишь, когда мы за обозом наблюдали, из коляски человек выглянул?
— Помню! — Сон моментально пропал. Алексей тоже сел и внимательно посмотрел на приятеля. — Ты хочешь сказать, что он смахивает на любителя древностей из Мотылева?
— Хочу. Правда, видели мы его со спины, и сейчас я, пожалуй, вряд ли его узнаю, но все ж кое-какое представление об этом господине у нас имеется, а? — Он вопросительно посмотрел на Алексея.
Тот окинул его скептическим взглядом.
— Ты же в отпуске, зачем голову себе забиваешь? Или надеешься этого белесого в Пожарском встретить? Честно сказать, мне бы этого не хотелось.
— Почему? — совершенно по-детски удивился Иван. — Я думаю, у нас бы нашлось что у него спросить.
— Иван, кражей книг занимается Ольховский, — произнес Алексей с расстановкой. — И я не уверен, что ему понравится, если мы опять влезем не в свои дела.
— С каких это пор ты стал бояться перейти ему дорогу? — язвительно усмехнулся Иван. — И потом, ты здесь видел хоть одного его агента?
— А что им тут ловить? — Алексей взбил подушку повыше и с удовольствием откинулся на спину. Высокое небо в сугробах кучевых облаков заглядывало в коляску. Огромные пихты подступали к самой дороге, а громкий и разноголосый птичий гомон перебивал стукоток копыт.
— Ло-о-овить, — передразнил его Иван и покачал удрученно головой, — не узнаю я тебя. Что ж тогда к бабке привязался? Я ведь сразу заметил, что тебя книга возле божницы заинтересовала. Только кто ж положит древнюю книгу на виду? Слышал, как дед Семен рассказывал, с какими предосторожностями их хранят? Чужому ни за что не покажут.
И денег ни в какую не берут. Тогда спрашивается, как Чурбанову удалось прибрать к рукам книги, которые у него украли?
Уж не из тех ли они, что этот белесый у бабок высмотрел?
— Знаешь, Иван, — Алексей опять сел, — а ведь Усвятов, секретарь Чурбанова, тоже на этого белесого смахивает.
Волос у него белокурый, только не редкий, а пышный. Он у него во все стороны распадается, поэтому и челку он со лба откидывает. И очки носит. Правда бороды у него и усов нет, но ведь их в любой момент можно сбрить.
— Вот, видишь, — с торжеством в голосе произнес Иван и хлопнул себя по колену, — сколько интересного набралось!
Я думаю, Илья Фомич не потому еще нервничал, что книги пропали. Он боялся, что о его грязных делишках проведают.
Сам купец, конечно, не убивал, но всегда найдутся подлецы, что за рупь с полтиной родных отца с матерью зарежут, а не то что бобылок безродных.
— Тебе версии строить, что забор городить, — усмехнулся Алексей. — Чурбанов эти книги и другим путем мог приобрести. Допустим, солдаты сожгли скит, но книги не уничтожили, а продали за приличные деньги тому же Чурбанову.
— Ну, тогда это не солдаты, а скорее офицеры постарались.
Они люди грамотные, могли быстро сообразить, что к чему.
— Вот и еще одна версия. Думаю, Ольховский на нее и без нас выйдет. — Алексей потянулся. — По-дурному у тебя, Иван, мозги устроены. Как можно о делах без толку трепаться? Все равно вернемся в управление к самому разбору, а Тартищев и вовсе отыграется, всех «глухарей» на нас повесит.
— А я что говорю? — оживился Иван, услышав это слово. — Я все того «немого» офеню вспоминаю, «глухаря».
Неспроста он за девкой шел, ох неспроста! Какая-то у него корысть была, не иначе, чтобы она ушла. А защищать ее не стал.
Почему? И заметь, на махрятника[13] он мало похож. Я после прикидывал, думал, что меня в нем насторожило. А потом вспомнил. Выправка. У него явно военная выправка. Спина прямая и не сутулится, как настоящий офеня, который с малолетку на шее свой короб таскает. И рожа у него холеная. Не сытая, как у купчишки, не курносая. У него лицо барина и повадки барские, и рожу эту никакой одежкой и бородой, даже самой лохматой, не скрыть, Алеша! Это я тебе доподлинно скажу.
— Когда ты успел все разглядеть? — удивился Алексей.
— Сноровка, — усмехнулся Иван, — походишь с мое за всякой шушерой и не такое научишься замечать и запоминать.
Даже то, что сапоги у него юфтевые, хороший сапожник их тачал. Привык наш лоточник к удобной обуви, и, кажется, он птица такого полета, что ему наплевать, что мы с тобой его засекли.
— Ты думаешь, он из жандармов?
Иван пожал плечами.
— Тех, кто у Лямпе служит, я всех знаю, и у Ольховского, до самого вшивого, последнего разбора филера… Нет, этот не из наших. И определенно действовал не в ногу с людьми из охранки. Он, скорее, прикрывал эту «монашку». Может, они одной с ней компании?
— Постой, — прервал Алексей Ивана, — по-твоему выходит, за этой раскольницей следили не только мы и агенты охранного отделения, но и кто-то третий, кому нужно было, чтобы девица благополучно скрылась?
— Воистину так, — закивал головой Иван, — кто-то третий, кого мы не знаем. И он определенно не здешний. Я же сказал, что всю шушеру Лямпе и филеров Ольховского за версту вычислю. А этого парня я встретил в первый раз. Не думаю, чтобы у Лямпе новый агент появился, да еще такого высокого класса, а я бы об этом не узнал. И я только сейчас понимаю, как здорово он нас провел!
— А по мне, так это он чуть не обмишурился, — Алексей пренебрежительно скривился, — надо было додуматься немым прикинуться. Не будь мы в запале, тут же его бы за жабры взяли!
Иван хитро прищурился.
— В этом весь и шик, Алешка! Наш «глухарь» хорошо знает, что человеку, если он в азарте, в мозги все, что угодно, можно надуть. Вот он и надул пузырей, будто немой, а когда мы поняли, что он нас объегорил, его и след простыл.
— Что теперь об этом вздыхать, — с досадой произнес Алексей, — меня больше эти ратники волнуют. Я, честно сказать, хотел деда о них расспросить, а потом смотрю, он про блондина с бо-о-ольшим нежеланием рассказывает, ну и не стал его пугать. Тут в глубинке у них свои отношения, свои обычаи, и наверняка не все староверов порицают…
— Ты говоришь, Усвятов сильно испугался, когда ты про эту девку в бахотне сказал?
Алексей молча кивнул в ответ.
— Меня, по правде, тоже в дрожь бросает, когда ее вспоминаю. До сих пор спина ноет, после того, как она меня своей палкой приветила. — Иван покачал головой. — Первый раз вижу, чтобы баба так отчаянно дралась. Я ведь тебе не сказал тогда, думал, ошибся сгоряча, но у нее под балахоном, похоже, бахтерец был надет. Не каждому мужику под силу такую тяжесть таскать, а она в нем не только бегала, но и на лошадь вскочила.
— Что еще за бахтерец? — удивился Алексей новому слову.
— А это что-то наподобие лат или кольчуги, только из плоских бляшек, — пояснил Иван. — Казаки его раньше под кафтан надевали, чтоб от копья или сабли уберечься. А девка наша, видно, от пуль себя защищала. Явно ученая, знала, что наверняка стрелять будут, а… — Он прервался на слове, потому что в коляску вновь заглянул Гаврила.
— Через версту переправа будет, так что вам лучше на верховых пересесть. А после нее биваком на часок станем, чтобы пообедать. — Он взглянул на небо:
— Если дождь не соберется, к вечеру в станице будем. — Он перекрестился. — Лучше не загадывать, но всего тридцать верст осталось. Посуху кони-звери за три часа домчат.
Алексей и Иван пересели на лошадей. Честно сказать, лежание на боку изрядно им надоело, и они легкой рысцой направились вслед за Гаврилой к переправе. Дорога вильнула вбок, обходя огромное нагромождение камней, следы старого обвала, и тут впереди грохнули выстрелы — один и через пару секунд, раз за разом, еще два. Эхо ударилось о стены утесов, загрохотало, наслаивая одну звуковую волну на другую. Следом разразилась ведьмячим криком кедровка, заверещали испуганно первейшие таежные сплетницы сороки и, снявшись с деревьев, бросились в разные стороны разносить по тайге последние новости. Чудовищная какофония, к которой применились крики людей и конское ржание, заставила всадников пустить лошадей в галоп, и через несколько мгновений они вынесли своих седоков на крошечную поляну.
С этого места и начиналось то, что Гаврила гордо называл «переправой» и что человека неискушенного ввергало в известное состояние, про которое говорят: «Поджилки затряслись!» Никакого моста, в прямом смысле этого слова, не было и в помине. Просто поперек реки висели на цепях два длинных бревна, скрепленных между собой железными костылями, а вместо поручней приспособили два толстых пеньковых каната, изрядно провисших и истертых множеством рук безумцев, осмелившихся доверить свою жизнь сомнительному сооружению.
«Мост» скрипел и раскачивался на цепях. Трое солдат с винтовками в руках пытались удержать на скользкой поверхности слегка обтесанных сверху бревен огромного кудлатого мужика в располосованной до пупка грязной рубахе. Был он босиком, его длинные волосы схватывал ремешок, лицо заливала кровь, но он продолжал вырываться даже тогда, когда солдаты заломили ему руки за спину и несколько раз пнули в живот. И лишь после удара прикладом под вздох мужик замотал головой, как одуревший от гнуса сохатый, и обвис у них на руках, почти касаясь лохматой головой настила.
Солдаты, матерясь, волоком протащили его по бревнам, но лишь ноги мужика коснулись земли, он зарычал яростно и вдруг, распрямившись как пружина, разметал служивых в разные стороны. Двое попадали на траву, но третий остался на ногах и вскинул винтовку. Мужик, подхватил с земли камень, расправил плечи… И в этот момент солдат выстрелил в него, один раз, второй, третий… Мужик покачнулся, попытался поднять руку, сделал шаг в направлении стрелявшего и вдруг, словно споткнувшись, повалился лицом в траву. Руки его скребли по земле. Казалось, он все еще ищет точку опоры, чтобы подняться. Стрелявший в него солдат осторожно приблизился к нему, постоял мгновение, поднял винтовку и с размаху вогнал штык ему между лопаток. Тело мужика вздрогнуло и затихло.
Солдат выдернул окровавленный штык, снял его и деловито вытер о траву, а после примкнул к винтовке с выражением полного равнодушия на лице.
— Господи, что они себе позволяют? — вскинулся Алексей.
Но Иван придержал его за руку.
— Погоди, у них есть старший. Не будем лезть не в свое дело!
Алексей выругался, но он понимал, что солдат вряд ли переступил через приказ. Видимо, мужик был слишком опасен, и солдатам велено применять оружие при любой попытке сопротивления.
Тем временем стрелявший остался у неподвижного тела, а два других солдата бросились назад к мосту и, ухватившись за перила, стали заглядывать вниз и что-то кричать при этом.
Только теперь Алексей заметил на противоположном берегу несколько оседланных коней и телегу. Еще три или четыре солдата, хватаясь руками за хилые кустики ольхи, пытались спуститься по крутому противоположному берегу вниз. Но без веревок там делать было нечего. И они наконец оставили свои безуспешные попытки и бегом направились к своим товарищам на мосту.
Река рычала и катала внизу огромные валуны. Водяной бус[14] повис в воздухе. В нем стояли крутые радуги, а бревна и канаты почернели от влаги. Солдаты заметили всадников и бросились им навстречу, размахивая руками, и, видимо, что-то кричали, предупреждая или угрожая, но все звуки заглушал дикий рев реки.
Первым на поляну выскочил рыжий и усатый унтер-офицер с кровившей ссадиной на лбу и оторванным погоном. Выхватив револьвер, он подскочил к Гавриле и принялся рвать у него повод из рук.
— Проваливай, проваливай! — орал он надсаженным голосом, срываясь на хрип. — Не положено!
Гаврила растерянно оглянулся на гостей. Иван спешился и неторопливо подошел к унтеру. Алексей заметил, как напряглась спина приятеля, а походка приняла кошачью грациозность и вкрадчивость. На всякий случай он тоже спешился и нащупал в кармане «смит-вессон». Гаврила последовал его примеру, и они стали плечом к плечу, наблюдая за Вавиловым.
— Чего орешь? — Иван остановился напротив унтер-офицера. — Что тут у вас не положено?
Тот, похоже, опешив на мгновение от такой наглости, вытаращил глаза на Ивана. Он был унтеру по грудь. И офицер тут же разразился такой срамной отповедью, что даже видавший всякое Вавилов поморщился.
— Уймись и объясни, что происходит.
Унтер смолк, окинул Ивана угрюмым взглядом, затем перевел его на Алексея и Гаврилу, но орать перестал, лишь выставил перед собой револьвер и устало приказал:
— Не подходить! Пристрелю на месте!
Тогда Иван вытащил карточку агента и не торопясь сунул ее под нос унтеру.
— Полиция! По важным делам. — И, вернув карточку на место, высокомерно спросил:
— Умылся? А теперь доложи, что здесь произошло? — Кивнул на убитого мужика:
— Беглый, что ли?
— Кабы беглый. — Унтер удрученно почесал в затылке, сдвинув фуражку без козырька на лоб. — Хотя и такое можно сказать. Направили нас неделю назад по скитам рекрутов набирать. А они ни в какую. Закрылись в избах и пожгли самих себя. Даже детей малых не пощадили. А этого с парнишкой, сыном значит, на подходе к скитам зацапали, когда те уже огнем полыхнули. Оне, видно, на рыбалке были, потому что торбу с рыбой несли и сети. — Он вновь оглянулся на товарищей, которые пытались спуститься вниз. — Только до моста их и довезли. Повели на другой берег, а парнишка нашего одного толкнул, да и сам следом за ним с моста, щучкой. Наш-то на отмель упал, а парнишка в порог ушел. Оттуда ему в жисть не выплыть. А батяня его, вишь, взъярился, пришлось утихомирить. — Он кивнул на неподвижное тело. — По мне, лучше его здесь оставить. Тащить труп резону нет, одна морока… Но если не приволоку, то и вовсе не оправдаться. — Он махнул рукой. — Ладно, проезжайте, а мы все ж попытаемся Васькино тело поднять. Негоже его на потраву зверью оставлять.
— Может, помочь? — спросил Иван.
— Благодарствую, но мы сами управимся. Сейчас веревки навесим. Нам это не впервой. На днях лошадь из болота вытаскивали, а позавчера одного на переправе водой сбило, чуть по камням не размазало вместе с конем… — Он обернулся и закричал уже своим товарищам, тыча рукой в сторону Ивана:
— Эй, погодь, братцы! Погодь пока! — И когда те замерли на мосту, махнул в сторону противоположного берега:
— Вертайтесь назад!
Солдаты, то и дело оглядываясь, поплелись гуськом в обратном направлении. А казаки принялись готовить лошадей к переправе. Тройку распрягли. Остальных коней расседлали и всем закрыли глаза шорами. Переводили каждую лошадь отдельно. Осторожно ступая по бревнам, один казак вел лошадь в поводу, другой держал ее за хвост. Животные шли спокойно, было видно, что этот мост они переходили не первый раз.
Затем настала очередь коляски. Два казака ухватили ее за оглобли, два подталкивали сзади, и она тоже благополучно перебралась на противоположную сторону.
Со стороны это казалось вполне простым делом, пока Алексей сам не ступил на шаткий настил, который дрожал и сотрясался от каждого мало-мальского движения. Конечно, он делал все, чтобы не осрамиться перед казаками, и изо всех сил сдерживал себя, стараясь не зажмуриться от страха. Но, делая очередной шаг, всякий раз прощался с жизнью. Два дюжих казака ухватили его под руки и стиснули с двух сторон. Умом он понимал, что подобная опека не совсем к лицу агенту сыскной полиции. Но его совесть при этом дремала, а душу грела мысль, что Ивана окружили не меньшей заботой, и он, кажется, вполне ею доволен. Правда, Алексей сделал слабую попытку освободиться от железной казачьей хватки, но Гаврила крикнул ему, чтобы он вел себя осторожнее, потому что с непривычки на такой высоте может закружиться голова…
И Поляков понял, насколько казачок прав, когда они достигли середины переправы. С берега казалось, что бревна едва заметно покачиваются, на самом деле мост мотало из стороны в сторону, как лодку в жесточайший шторм. Порой Алексей чувствовал себя канатоходцем, порой моряком, застигнутым ураганом на палубе утлого суденышка. Перила только мешали сохранять равновесие, а далеко-далеко внизу бесновалась река, безжалостно крутила водный поток и с размаху била его о гранитные утесы берегов и об огромные глыбы, торчащие со дна и отполированные ею до зеркального блеска. На одном из этих камней виднелось светлое пятно — тело погибшего солдата.
Алексей на мгновение бросил взгляд вниз и почувствовал, как тошнота подступила к горлу. Но этого взгляда ему хватило, чтобы понять, какой опасности подвергают себя солдаты, пытаясь достать погибшего товарища. В нем даже проснулось уважение к ним, хотя еще четверть часа назад он едва сдержался, чтобы не ввязаться в драку на стороне мужика.
Иван был прав. Солдаты выполняли приказ, и он не должен вмешиваться в их дела.
Мост вдруг по-особому сильно качнуло, а вместе с ним качнулось и ушло в пятки сердце Алексея. Холодная испарина выступила на лбу, а к горлу подкатил комок и стал настойчиво проситься наружу. Но сзади Полякова опять подхватили под локти чьи-то сильные, надежные руки, и голос Гаврилы мягко произнес за спиной:
— Закройте глаза, Лексей Дмитрич, а то по первости и вниз загреметь немудрено.
Наконец они миновали мост. Казаки принялись запрягать тройку, а Иван и Алексей в сопровождении Гаврилы отправились дальше верхом. Солдаты проводили их мрачными взглядами и взяли в повод лошадей, чтобы пройти по мосту тот же самый маршрут, но в обратную сторону.
Всадники ехали некоторое время молча. Первым не вытерпел Иван.
— Слухай, Гаврюха, — обратился он к казаку, — и часто у вас подобные безобразия творятся? — кивнул он в сторону моста.
— Да когда как, — нехотя ответил тот и отвел взгляд в сторону. — Добром со староверами трудно договориться. Чуть что, и заполыхали скиты огнем, но бывает, они заранее узнают, что солдаты идут, тогда снимаются всем табором и дальше в горы уходят. Пешком или на плотах…
— А кто ж их предупреждает? — не сдавался Иван.
— То нам неведомо. — Гаврила и вовсе отвернул голову, словно вид желтых глинистых откосов занимал его гораздо больше, чем вопросы по-полицейски дотошного гостя.
Но Алексей решил внести свою лепту в допрос казачка и с самым невинным видом спросил:
— А кто из местных староверов носит балахоны с красной каймой? Да еще серебряное кольцо на указательном пальце?
Спросил и тут же пожалел об этом. Казачок побледнел и посмотрел на него с таким ужасом, словно не Алексея увидел, а воплощение дьявола на земле. Не удержавшись, Гаврила перекрестился и прошептал побелевшими губами:
— Забудьте, что спросили, Лексей Дмитрич, иначе до станицы точно не доберемся! — И вновь перекрестился на уходящие за горизонт синие пики гор.
Глава 6
День угасал. Станичный, или, как его называли по донским еще обычаям, кошевой атаман Никита Матвеевич Шаньшин уже не раз отправлял дворового казака Семена к околице посмотреть, не едут ли долгожданные гости. По его меркам они припозднились изрядно. Уже и баню второй раз протопили, и водку в ледник спустили, чтобы не нагрелась. Жара в этом году стояла не по июньским дням лютая: смола на крытых лиственничной плахой крышах вскипала, а на крыльцо босиком не выйдешь — жжет пятки, точно по раскаленным угольям ступаешь.
От околицы, с горы, хорошо видна дорога версты на три, если не больше. Дальше она уходит за крутые отроги хребта, что загородил Пожарскую от пронзительных северо-западных ветров. Почти двести лет назад заложили здесь станицу казаки Антона Пожарского, бедового атамана, что привел своих людишек на самую окраину Российской империи, когда еще и хода на Байкал не было. Поначалу построили маленькую деревянную крепость и стали стражей на границе Урянхайского края, и до сих пор стоят, не давая проникнуть свирепым маньчжурским хунхузам и ловким контрабандистам с дешевым китайским товаром.
Пятьдесят лет живет на этой земле Никита Матвеевич, но в минуты редкого безделья более всего любо и дорого ему посидеть на высоком крыльце своего нового дома, отдавшись мыслям и созерцая лежащие внизу, под горой, поляны, по которым бродят выведенные в ночное кони, а над ними высятся белесые от старости скалы да могучий лес с кедрами в три обхвата. Это вотчина казаков. В сентябре вся станица выходит сюда на заготовку кедровых орехов…
Атаман перевел взгляд на высокий, поросший редколесьем бугор. Он принадлежал казакам, но земли на нем не пахали, потому что он был далеко от станицы. Иногда, правда, там пасли скотину, вот и вся польза для станичников. Но с недавних пор на него стали заглядываться переселенцы из Малороссии, основавшие лет десять назад село Полтавку, верстах в восьми от станицы Пожарской. Их земли, расположенные в низине, частенько заливало весенними и осенними паводками, лишая крестьян и так не слишком богатого урожая. Земли на бугре от паводков не страдали, и полтавчане давно примеривались к ним и уже второй год пытались уломать несговорчивого атамана отдать их в вечное пользование им за небольшую ежегодную плату.
От околицы, с горы, хорошо видна дорога версты на три, если не больше. Дальше она уходит за крутые отроги хребта, что загородил Пожарскую от пронзительных северо-западных ветров. Почти двести лет назад заложили здесь станицу казаки Антона Пожарского, бедового атамана, что привел своих людишек на самую окраину Российской империи, когда еще и хода на Байкал не было. Поначалу построили маленькую деревянную крепость и стали стражей на границе Урянхайского края, и до сих пор стоят, не давая проникнуть свирепым маньчжурским хунхузам и ловким контрабандистам с дешевым китайским товаром.
Пятьдесят лет живет на этой земле Никита Матвеевич, но в минуты редкого безделья более всего любо и дорого ему посидеть на высоком крыльце своего нового дома, отдавшись мыслям и созерцая лежащие внизу, под горой, поляны, по которым бродят выведенные в ночное кони, а над ними высятся белесые от старости скалы да могучий лес с кедрами в три обхвата. Это вотчина казаков. В сентябре вся станица выходит сюда на заготовку кедровых орехов…
Атаман перевел взгляд на высокий, поросший редколесьем бугор. Он принадлежал казакам, но земли на нем не пахали, потому что он был далеко от станицы. Иногда, правда, там пасли скотину, вот и вся польза для станичников. Но с недавних пор на него стали заглядываться переселенцы из Малороссии, основавшие лет десять назад село Полтавку, верстах в восьми от станицы Пожарской. Их земли, расположенные в низине, частенько заливало весенними и осенними паводками, лишая крестьян и так не слишком богатого урожая. Земли на бугре от паводков не страдали, и полтавчане давно примеривались к ним и уже второй год пытались уломать несговорчивого атамана отдать их в вечное пользование им за небольшую ежегодную плату.