Она не смела крикнуть, позвать его. Запертая стеклянная дверь преграждала путь наверх. Она вся трепетала, ее била дрожь, зубы стучали. Она увидела под лестницей открытую дверь, которая, видимо, вела в подвал. Медленно спустилась, осторожно нащупывая ногой ступеньки, и оказалась перед закрытой дверью. Тронула ее, но стучать не стала, потом открыла.
Полуподвальное помещение было огромным и занимало все пространство под домом. В нем было довольно темно, единственное окно выходило на улицу внизу фасада, куда не попадало солнце. Голый деревянный пол, только в углу, у большого квадратного дивана-кровати лежал коврик. Стены тоже голые, только на дальней, противоположной окну, висела мишень. У другой стены стоял большой шкаф и рядом с ним два длинных стола, заваленных книгами. Под мишенью большой письменный стол с зажженной лампой, за которым сидел Краймонд в очках без оправы и что-то писал. Он поднял голову, увидел Джин, снял очки и потер глаза.
Джин пошла через всю комнату к нему, чувствуя, что сейчас упадет, не дойдет. Схватила стоящий рядом стул, подтащила к столу и села лицом к Краймонду. Потом тонко, по-птичьи всхлипнула.
– Что случилось? – спросил Краймонд.
Джин не смотрела на Краймонда, просто была не в состоянии смотреть ни на что в отдельности, поскольку помещение – мутное оконце, лампа, дверь, диван со старым сбитым ковриком возле, мишень, белый лист бумаги, на котором писал Краймонд, лицо Краймонда, его рука, очки, стакан воды, килт, непостижимым образом оказавшийся внизу, – все слилось как бы в светящееся колесо, медленно вращавшееся перед ней.
Краймонд молчал, выжидая, глядя на нее, пока она ловила ртом воздух, мотала головой и жмурилась.
– То есть что значит «что случилось»? – сказала Джин. Сделала несколько глубоких вдохов. – Ты хоть сколько-нибудь спал?
– Да. А ты?
– Я нет.
– Так, может, лучше поспать? Наверху в задней комнате есть диван. Боюсь, правда, постель еще не убрана.
– Значит, не ждал меня.
– Обычная неаккуратность.
– Так ты ждал меня?
– Конечно.
– Что бы ты стал делать, если бы я не пришла сама?
– Ничего.
Они помолчали. Краймонд проницательным, несколько усталым взглядом разглядывал ее. Джин смотрела под стол на ноги Краймонда в коричневых шлепанцах.
– Так это твой килт.
– Взял напрокат. Это можно сделать.
– Вижу, ты еще не расстался с мишенью.
– Это символ.
– И с оружием. Скажешь, что и это символ?
– Да.
– Ты давно это задумал?
– Нет.
– А как достал билет на бал, все ведь было распродано?
– Попросил Левквиста.
– Левквиста? Я думала, ты с ним поссорился много лет назад.
– Я написал ему и попросил билет. Он прислал билет, приложив саркастическую записку на латинском.
– А если бы не прислал, что бы ты делал?
– Ничего.
– Хочешь сказать… а, неважно. Как ты узнал, что я буду на балу?
– Лили Бойн сказала.
– Ты не думал, что это я ее подучила?
– Нет, не думал.
– Я тут ни при чем.
– Знаю.
– Ну а Лили Бойн?
– Что «Лили Бойн»?
– Ты ведь пришел с ней.
– Так принято, приходить с партнершей.
– А не для того, чтобы сохранить лицо, если бы я проигнорировала тебя?
– Нет.
– Знал, что такого не случится?
– Да.
– Ох, Краймонд, почему… почему… почему сейчас?
– Ведь сработало, да?
– Но послушай, а Лили…
– Не будем о пустяках, – сказал Краймонд. – Лили Бойн – ничто, она стремилась познакомиться со мной, я обратил на нее внимание, потому что она знает тебя. Она мне нравится.
– Почему?
– Потому что она ничто. Полный ноль. Сама себя таковой считает.
– Ты находишь ее отчаяние забавным?
– Нет.
– Хорошо, забудем о ней, я понимаю, почему ты использовал ее. Что ты писал, когда я пришла?
– Книгу, над которой работаю уже какое-то время.
– Ту самую?
– Книгу, если угодно, ту самую.
– Скоро закончишь?
– Нет.
– Чем займешься, когда закончишь?
– Изучением арабского.
– Могу я помогать тебе в работе над книгой, собирать материалы или еще что, как я уже делала?
– Это уже пройденный этап. Вообще, тебе надо писать что-то свое.
– Ты это уже говорил. Ты рад меня видеть?
– Рад.
– Ладно, в сторону все эти разговоры. Я ушла от Дункана. Я здесь. Я твоя, твоя навсегда, если нужна тебе. После этой ночи, предполагаю, что нужна.
Краймонд задумчиво посмотрел на нее. Его тоньше губы протянулись прямой линией. Длинноватые, очень тонкие тускло-рыжие волосы были тщательно причесаны. Светлые глаза, в которых так часто вспыхивала мысль или едкая насмешка, были холодны и спокойны, тверды, как два непроницаемых голубых камешка.
– Ты ушла от меня.
– Я не знаю, что тогда случилось, – сказала Джин.
– Я тоже.
– Это не должно было случиться.
– Но это выявило кое-что.
– Теперь это неважно. Не может быть важным. Если б было, ты бы не пришел на бал.
– Да что бал. Просто захотелось вдруг, вот и пришел.
– Ах так! Краймонд, пойми, я бросила мужа, которого уважаю и люблю, и друзей, которые никогда не простят меня, и все ради того, чтобы полностью и вечно принадлежать тебе. Отныне я твоя. Я люблю тебя. Ты единственный человек на свете, которого я могу любить беззаветно, всем своим существом, телом и душой. Ты мой мужчина, мой совершенный супруг, а я – твоя. Ты должен чувствовать это сейчас, как я чувствую, как оба мы чувствовали прошлой ночью и дрожали, потому что чувствовали. Это чудо, что мы вообще встретились. Нам божественно повезло, что мы теперь вместе. Мы больше ни за что, ни за что не должны расставаться. Так проявляется истинная наша сущность, и тогда мы как боги. Глядя друг на друга, мы видим подлинность нашей любви, понимаем ее совершенство, узнаём друг друга. Моя жизнь в твоих руках и, если понадобится, моя смерть. Жизнь и смерть, как какое-то «будет разрушен Израиль» – «если я забуду тебя, Иерусалим…»[37]
Краймонд, который молчал в протяжении этой тирады, сказал, придвинув стул к столу и беря очки:
– Меня эти еврейские клятвы не волнуют – и мы не боги. Мы просто должны посмотреть, что из этого выйдет.
– Хорошо, если не получится, мы всегда сможем убить друг друга, как ты сказал в тот раз! Краймонд, ты сотворил чудо, мы вместе… разве ты не доволен? Скажи, что любишь меня.
– Я люблю тебя, Джин Ковиц. Но ты также должна помнить, что нам удавалось жить друг без друга много лет – долгое время, когда ни ты, ни я не подавали никаких знаков.
– Да. Не знаю, почему так было. Возможно, это наказание за неудачную попытку сойтись. Мы должны были пройти испытание, через своего рода чистилище, чтобы поверить, что способны вновь обрести друг друга. Сейчас назначенное время пришло. Мы готовы. Я бросила Дункана…
– Да, да… мне жаль Дункана. Ты еще упоминала друзей, которые никогда не простят тебе или мне.
– Они ненавидят тебя. С радостью избили бы тебя. Унизили бы. Это было у них еще раньше – а теперь тем более…
– Ты как будто довольна.
– Плевать мне на них, главное мы – а они для меня не существуют. Можем мы уехать жить во Францию? Мне бы очень хотелось.
– Нет. Моя работа – здесь. Если ты пришла ко мне, то должна делать, что я хочу.
– Я всегда буду тебе повиноваться, – сказала Джин. – Я каждый день думала о тебе. Стоит дать малейший знак, в любое время… но я представляла…
– Хватит об этом. Неважно, что ты там представляла, теперь ты здесь. А теперь мне нужно продолжить работу. Советую пойти наверх и лечь. Ты ела, хочешь что-нибудь перекусить?
– Нет. И, чувствую, больше никогда не буду есть.
– Принесу тебе что-нибудь попозже. А потом можем лечь спать здесь, тут хватит места двоим. А там обсудим, что делать дальше.
– Что ты имеешь в виду?
– Совместную жизнь. То самое чему быть, того не миновать.
– Да. Не миновать. Ладно. Пойду отдохну. Это все правда, не сон?
– Не сон. Иди.
– Я хочу тебя.
– Иди, мой ястребок.
Джин быстро встала и отправилась наверх. Мы даже не коснулись друг друга, говорила она себе. Так и должно быть. Это ему свойственно. Еще без единого прикосновения мы уже всем своим существом рванулись друг к другу и слились воедино. Это как атомный взрыв. Спасибо Тебе, Господи! Она вошла в заднюю комнату, задернула шторы, сбросила туфли, заползла на диван и с головой укрылась одеялом. Через мгновение она спала, медленно погружаясь глубже и глубже в бездонный и темнеющий океан чистой радости.
Часть вторая
Полуподвальное помещение было огромным и занимало все пространство под домом. В нем было довольно темно, единственное окно выходило на улицу внизу фасада, куда не попадало солнце. Голый деревянный пол, только в углу, у большого квадратного дивана-кровати лежал коврик. Стены тоже голые, только на дальней, противоположной окну, висела мишень. У другой стены стоял большой шкаф и рядом с ним два длинных стола, заваленных книгами. Под мишенью большой письменный стол с зажженной лампой, за которым сидел Краймонд в очках без оправы и что-то писал. Он поднял голову, увидел Джин, снял очки и потер глаза.
Джин пошла через всю комнату к нему, чувствуя, что сейчас упадет, не дойдет. Схватила стоящий рядом стул, подтащила к столу и села лицом к Краймонду. Потом тонко, по-птичьи всхлипнула.
– Что случилось? – спросил Краймонд.
Джин не смотрела на Краймонда, просто была не в состоянии смотреть ни на что в отдельности, поскольку помещение – мутное оконце, лампа, дверь, диван со старым сбитым ковриком возле, мишень, белый лист бумаги, на котором писал Краймонд, лицо Краймонда, его рука, очки, стакан воды, килт, непостижимым образом оказавшийся внизу, – все слилось как бы в светящееся колесо, медленно вращавшееся перед ней.
Краймонд молчал, выжидая, глядя на нее, пока она ловила ртом воздух, мотала головой и жмурилась.
– То есть что значит «что случилось»? – сказала Джин. Сделала несколько глубоких вдохов. – Ты хоть сколько-нибудь спал?
– Да. А ты?
– Я нет.
– Так, может, лучше поспать? Наверху в задней комнате есть диван. Боюсь, правда, постель еще не убрана.
– Значит, не ждал меня.
– Обычная неаккуратность.
– Так ты ждал меня?
– Конечно.
– Что бы ты стал делать, если бы я не пришла сама?
– Ничего.
Они помолчали. Краймонд проницательным, несколько усталым взглядом разглядывал ее. Джин смотрела под стол на ноги Краймонда в коричневых шлепанцах.
– Так это твой килт.
– Взял напрокат. Это можно сделать.
– Вижу, ты еще не расстался с мишенью.
– Это символ.
– И с оружием. Скажешь, что и это символ?
– Да.
– Ты давно это задумал?
– Нет.
– А как достал билет на бал, все ведь было распродано?
– Попросил Левквиста.
– Левквиста? Я думала, ты с ним поссорился много лет назад.
– Я написал ему и попросил билет. Он прислал билет, приложив саркастическую записку на латинском.
– А если бы не прислал, что бы ты делал?
– Ничего.
– Хочешь сказать… а, неважно. Как ты узнал, что я буду на балу?
– Лили Бойн сказала.
– Ты не думал, что это я ее подучила?
– Нет, не думал.
– Я тут ни при чем.
– Знаю.
– Ну а Лили Бойн?
– Что «Лили Бойн»?
– Ты ведь пришел с ней.
– Так принято, приходить с партнершей.
– А не для того, чтобы сохранить лицо, если бы я проигнорировала тебя?
– Нет.
– Знал, что такого не случится?
– Да.
– Ох, Краймонд, почему… почему… почему сейчас?
– Ведь сработало, да?
– Но послушай, а Лили…
– Не будем о пустяках, – сказал Краймонд. – Лили Бойн – ничто, она стремилась познакомиться со мной, я обратил на нее внимание, потому что она знает тебя. Она мне нравится.
– Почему?
– Потому что она ничто. Полный ноль. Сама себя таковой считает.
– Ты находишь ее отчаяние забавным?
– Нет.
– Хорошо, забудем о ней, я понимаю, почему ты использовал ее. Что ты писал, когда я пришла?
– Книгу, над которой работаю уже какое-то время.
– Ту самую?
– Книгу, если угодно, ту самую.
– Скоро закончишь?
– Нет.
– Чем займешься, когда закончишь?
– Изучением арабского.
– Могу я помогать тебе в работе над книгой, собирать материалы или еще что, как я уже делала?
– Это уже пройденный этап. Вообще, тебе надо писать что-то свое.
– Ты это уже говорил. Ты рад меня видеть?
– Рад.
– Ладно, в сторону все эти разговоры. Я ушла от Дункана. Я здесь. Я твоя, твоя навсегда, если нужна тебе. После этой ночи, предполагаю, что нужна.
Краймонд задумчиво посмотрел на нее. Его тоньше губы протянулись прямой линией. Длинноватые, очень тонкие тускло-рыжие волосы были тщательно причесаны. Светлые глаза, в которых так часто вспыхивала мысль или едкая насмешка, были холодны и спокойны, тверды, как два непроницаемых голубых камешка.
– Ты ушла от меня.
– Я не знаю, что тогда случилось, – сказала Джин.
– Я тоже.
– Это не должно было случиться.
– Но это выявило кое-что.
– Теперь это неважно. Не может быть важным. Если б было, ты бы не пришел на бал.
– Да что бал. Просто захотелось вдруг, вот и пришел.
– Ах так! Краймонд, пойми, я бросила мужа, которого уважаю и люблю, и друзей, которые никогда не простят меня, и все ради того, чтобы полностью и вечно принадлежать тебе. Отныне я твоя. Я люблю тебя. Ты единственный человек на свете, которого я могу любить беззаветно, всем своим существом, телом и душой. Ты мой мужчина, мой совершенный супруг, а я – твоя. Ты должен чувствовать это сейчас, как я чувствую, как оба мы чувствовали прошлой ночью и дрожали, потому что чувствовали. Это чудо, что мы вообще встретились. Нам божественно повезло, что мы теперь вместе. Мы больше ни за что, ни за что не должны расставаться. Так проявляется истинная наша сущность, и тогда мы как боги. Глядя друг на друга, мы видим подлинность нашей любви, понимаем ее совершенство, узнаём друг друга. Моя жизнь в твоих руках и, если понадобится, моя смерть. Жизнь и смерть, как какое-то «будет разрушен Израиль» – «если я забуду тебя, Иерусалим…»[37]
Краймонд, который молчал в протяжении этой тирады, сказал, придвинув стул к столу и беря очки:
– Меня эти еврейские клятвы не волнуют – и мы не боги. Мы просто должны посмотреть, что из этого выйдет.
– Хорошо, если не получится, мы всегда сможем убить друг друга, как ты сказал в тот раз! Краймонд, ты сотворил чудо, мы вместе… разве ты не доволен? Скажи, что любишь меня.
– Я люблю тебя, Джин Ковиц. Но ты также должна помнить, что нам удавалось жить друг без друга много лет – долгое время, когда ни ты, ни я не подавали никаких знаков.
– Да. Не знаю, почему так было. Возможно, это наказание за неудачную попытку сойтись. Мы должны были пройти испытание, через своего рода чистилище, чтобы поверить, что способны вновь обрести друг друга. Сейчас назначенное время пришло. Мы готовы. Я бросила Дункана…
– Да, да… мне жаль Дункана. Ты еще упоминала друзей, которые никогда не простят тебе или мне.
– Они ненавидят тебя. С радостью избили бы тебя. Унизили бы. Это было у них еще раньше – а теперь тем более…
– Ты как будто довольна.
– Плевать мне на них, главное мы – а они для меня не существуют. Можем мы уехать жить во Францию? Мне бы очень хотелось.
– Нет. Моя работа – здесь. Если ты пришла ко мне, то должна делать, что я хочу.
– Я всегда буду тебе повиноваться, – сказала Джин. – Я каждый день думала о тебе. Стоит дать малейший знак, в любое время… но я представляла…
– Хватит об этом. Неважно, что ты там представляла, теперь ты здесь. А теперь мне нужно продолжить работу. Советую пойти наверх и лечь. Ты ела, хочешь что-нибудь перекусить?
– Нет. И, чувствую, больше никогда не буду есть.
– Принесу тебе что-нибудь попозже. А потом можем лечь спать здесь, тут хватит места двоим. А там обсудим, что делать дальше.
– Что ты имеешь в виду?
– Совместную жизнь. То самое чему быть, того не миновать.
– Да. Не миновать. Ладно. Пойду отдохну. Это все правда, не сон?
– Не сон. Иди.
– Я хочу тебя.
– Иди, мой ястребок.
Джин быстро встала и отправилась наверх. Мы даже не коснулись друг друга, говорила она себе. Так и должно быть. Это ему свойственно. Еще без единого прикосновения мы уже всем своим существом рванулись друг к другу и слились воедино. Это как атомный взрыв. Спасибо Тебе, Господи! Она вошла в заднюю комнату, задернула шторы, сбросила туфли, заползла на диван и с головой укрылась одеялом. Через мгновение она спала, медленно погружаясь глубже и глубже в бездонный и темнеющий океан чистой радости.
Часть вторая
Средина зимы
– Думаю, где-то тут есть пиво, – сказал Дженкин.
– Не суетись, я принес что выпить, – успокоил его Джерард.
– Извини.
– Не в первый раз.
– Кажется, да.
– Ну и холод!
– Я включу камин.
Джерард, не договариваясь заранее, позвонил Дженкину и зашел к нему. Дженкин давно поселился в этом небольшом одноквартирном доме на правой стороне Голдхок-роуд близ «Церкви на арках», со времен Политехнического и до того, как вернулся преподавать в школу. Та сторона, на которой жил Дженкин, осталась такой, как была: сплошной ряд таких же домов, «обычных коробок», как называл их Дженкин. Однако, к его отвращению, близлежащая территория постепенно «облагораживалась» дорогими постройками. Джерард часто приходил в этот дом. Сегодня он пришел без предупреждения не по какому-то особому поводу, а потому, что слишком многое не давало ему покоя.
Со времени того знаменательного бала в Оксфорде прошло несколько месяцев. Сейчас был туманный вечер позднего октября. В доме Дженкина, не имевшего центрального отопления, было по-настоящему холодно, ненастье вольготно чувствовало себя в его стенах. Дженкин, в сущности, любил вся кую погоду, какое бы ни было время года, он не выносил закрытых окон. При любой температуре спал в неотапливаемой комнате, в которой гулял ветер. Впрочем, зимой он позволял себе пользоваться бутылкой с горячей водой. Сейчас, чтобы угодить другу, он поспешно закрыл несколько окон и включил газовый камин в гостиной. Дженкин в основном жил на кухне и не занимал эту «гостиную» или «салон», которую оставлял для «приемов». В комнате, как и во всей квартире Дженкина, царили порядок и чистота и в тоже время было пустовато и голо. Были, конечно, кое-какие симпатичные вещицы, главным образом подаренные Джерардом, но сам дух ее противился их присутствию, отказывался сливаться с ними в мирной гармонии, которой, как считал Джерард, должна обладать каждая комната, и они оставались неуместными и случайными. На выгоревших обоях, светло-зеленых с блеклыми красноватыми цветами, красовались пятна голой стены там, где Дженкин аккуратно обрезал лохмотья порванных обоев и закрасил эти места желтой краской. Получилось неплохо. Очень чистый ковер тоже был выцветшим, и голубые и красные цветы на нем стали коричневатыми. Зеленая плитка перед камином блестела, оттого что ее постоянно мыли. Кресла с деревянными подлокотниками, обитые скучной бежевой «рогожкой», были в ожидании гостей составлены к стене. Каминную доску украшали выстроившиеся в ряд фарфоровые чашки, некоторые из них – подарок Джерарда, и камень, серый голыш с пурпурной полоской, подобранный Роуз на берегу моря и подаренный ему. Дженкин сюда только что добавил принесенный вместе с двумя бокалами с кухни высокий зеленый стакан с веточками в красных листьях. Тихо гудело газовое пламя. Толстые темные вельветиновые шторы были задернуты, скрывая туманные сумерки. В углу горела лампа, давний подарок Джерарда. Джерард переставил чашки, выключил верхний свет и протянул хозяину бутылку «божоле нуво», чтобы тот открыл. У Дженкина была привычка, когда он нервничал, что случалось частенько, тихо непроизвольно бурчать. Вот и сейчас, орудуя штопором под взглядом Джерарда, он что-то буркнул, потом разлил вино по бокалам, поставил бутылку на кафель у камина и замычал себе под нос.
Дженкин, хотя они с давних пор были друзьями, оставался для Джерарда увлекательной, иногда раздражающей загадкой. Квартира, которую тот содержал в образцовом порядке, была обставлена скудно, случайной мебелью и временами казалась Джерарду унылой и пустой. Единственное, что ее оживляло, это книги, которыми были забиты две комнаты наверху, где они занимали все стены и большую часть пола. Тем не менее Дженкин всегда знал, где какую книгу искать. Джерард неизменно сознавал, что, как человек, его друг в каком-то коренном, даже метафизическом смысле более целен, чем он, глубже, реальней, тверже стоит на земле, подлинней. Эту «подлинность» имел в виду Левквист, когда говорил о Дженкине: «Там, где он есть, там он есть». Также было парадоксально (или нет?), что у Дженкина начисто отсутствовало чувство собственной индивидуальности и вообще способности к «самоотчету». Тогда как Джерард, с его куда более собранным и последовательным умом, в противоположность Дженкину тяготел к мышлению тонкому, обобщенному, абстрактному. Благодаря этому контрасту Джерард иногда чувствовал себя умней и утонченней, а иногда попросту неосновательным и легковесным. В Оксфорде Дженкин, по одобрительному замечанию Левквиста, «отсек» философию и занялся лингвистикой и литературой. В школе он первоначально преподавал греческий и латынь, позже французский и испанский. В Политехническом и в школе он еще преподавал историю. Он обладал глубокими познаниями, но для академической карьеры у него не хватало ни воли, ни амбиций. Он приехал из Бирмингема, где закончил классическую школу. Отец его, недавно скончавшийся, работал в заводской конторе и был методистским проповедником. Мать, тоже методистка, умерла еще раньше. Джерард постоянно упрекал Дженкина за веру в Бога, хотя тот это отрицал. Тем не менее что-то такое у Дженкина осталось с детства, во что он верил и что беспокоило Джерарда. Дженкин был серьезный человек, наверное, самый серьезный из всех, кого знал Джерард; но было очень нелегко предсказать, в какую форму способна вылиться эта серьезность.
– Джерард, да сядь же, – сказал Дженкин, – перестань ходить по комнате и переставлять вещи.
– Люблю ходить.
– Да, это у тебя такой способ размышлять, но он хорош для улицы, и ты не в тюрьме пока. Кроме того, я тут, и мне надоело, что ты мельтешишь.
– Извини. Не грей вино, сколько раз нужно тебе повторять.
Джерард убрал бутылку от камина, придвинул к огню кресло с деревянными подлокотниками, сбив при этом китайский коврик, тоже его подарок на Рождество несколько лет назад, и сел против друга. Дженкин наклонился и расправил коврик.
– Уже решил, что именно собираешься писать?
– Нет, – нахмурился Джерард. – Может, вообще не стану.
– О Платоне, о Плотине?
– Не знаю.
– Ты как-то сказал, что хочешь написать о Данте.
– Нет. Почему ты не напишешь о Данте?
– Когда-то ты много перевел из Горация. Мог бы его всего переложить по-английски.
– Это шутка такая?
– Мне нравятся твои переводы. А о своем детстве не хочешь написать?
– Господи, ни в коем случае!
– Или о нас в Оксфорде?
– Не говори глупостей, мой дорогой!
– Ну так что-нибудь на тему социальной или политической истории. А как насчет искусства? Помню твою монографию об Уилсоне Стире[38]. Ты умеешь писать о картинах.
– Только поверхностно.
– Тогда роман, интеллектуальный философский роман!
– Романы – это вчерашний день, они свое отжили.
– Тогда почему просто не расслабиться и наслаждаться жизнью? Живи моментом. Будь счастлив. Отличное занятие.
– Ох, да заткнись ты…
– В самом деле, счастье – единственное, что имеет значение.
– Я не гедонист. Ты тоже.
– Я вот иногда думаю… Да, мне кажется, тебе надо написать книгу по философии.
– Давай не будем об этом, ладно?
Дженкину не хотелось именно сейчас вступать с Джерардом в серьезные разговоры. Возможность обойти определенные темы, как он надеялся, была. Несмотря на то что за долгое время их дружбы он хорошо узнал Джерарда, он продолжал делать попытки направлять беседы с упрямым и порой острым на язык другом в нужное ему русло. И хотя, как всех друзей Джерарда, Дженкина очень интересовало, «чем займется Джерард», он чувствовал, что из своего рода вежливости пора остановиться. Если он продолжит расспросы, то испортит Джерарду настроение, а то и вызовет раздражение. Тема-то болезненная. Он хотел заговорить о турпоездке в Испанию, которую собирался совершить на Рождество. Конечно, Джерард не пожелает присоединиться, поскольку любит проводить Рождество дома, в Англии. Да и сам он предпочитает путешествовать в одиночку.
– Я вот подумываю… – начал было он.
– Ты виделся с Краймондом в последнее время? – перебил его Джерард.
Дженкин вспыхнул. Это была одна из тем, которых ему меньше всего хотелось касаться. Он не имел абсолютно ничего против лжи, но Джерарду никогда не лгал. Поэтому ответил правду: «Нет, в последнее время не видел, с того раза…» Но тут же устыдился себя. Посмотрел на Джерарда, такого холеного и хладнокровного в своем бутылочно-зеленом пиджаке, на его скульптурное лицо в тени абажура, прищуренные глаза, глядящие на огонь. Джерард пригладил густые волнистые волосы, зачесав их за уши. Едва слышно вздохнул. О чем он думает? – пронеслось в голове Дженкина.
А Джерард думал о том, что зря Дженкин встречается с Краймондом. Это ослабляет нашу позицию. Хотя один Бог знает, какова конкретно их позиция. Она должна быть сильной, чтобы предпринимать следующие шаги. Но какие шаги они могут предпринять? Господи, до чего все сложно и отвратительно!
– Конечно, устроим, как обычно, вечеринку на Ночь Гая Фокса[39],– сказал Дженкин.
– На Гая Фокса. Разумеется. Гидеон захочет запустить все фейерверки.
– Потом подойдет литературный вечер, а там и Рождество не за горами.
Все равно что разговаривать с ребенком, думал про себя Дженкин. Литературные вечера, на которые они собирались раз или два в году в загородном доме Роуз, проводились с большими перерывами со студенческих времен. Роуз и Джерард недавно возродили этот обычай, ненадолго прервавшийся.
– Ах да… литературный вечер…
– Гулливера позовешь?
– Позову.
Джерард нахмурился, и Дженкин отвел взгляд. Джерард чувствовал вину перед Дженкином за Гулливера Эша. Действительно, Дженкин тогда сказал: «Не уводи его в сад». Джерард, возможно, несомненно «поощрил» Гулливера, безотчетно, без всякой цели, без достаточного повода, вообще без всякого повода, кроме того, что тот выглядел очень красивым, а Джерард чувствовал себя одиноким. Конечно, ничего такого не произошло, разве что Джерард стал «покровительствовать ему» и несколько выделять среди других, как любимчика. Интерес Джерарда оказался мимолетным; остались лишь упрекающие взгляды Гулливера, обиженное выражение, вид человека, уверенного в своем праве, робкая дерзость.
– Гулл по-прежнему без работы, – сказал Дженкин.
– Я знаю.
За лето и осень многое изменилось. Дженкин побывал на летних курсах усовершенствования и как турист в Швеции. Роуз гостила у родственников отца в Йоркшире и матери – в Ирландии. Джерард ездил в Париж, потом в Афины к другу-археологу Питеру Мэнсону, который работал в археологической «Британской школе в Афинах». Тамар неожиданно бросила университет и стала работать в издательстве, которое Джерард подыскал для нее. Он же, разумеется, предложил Вайолет финансовую помощь, предложил от имени своего отца, и Вайолет в грубой форме отказалась. Джерард казнил себя за Тамар, следовало решительней попытаться узнать, в чем причина такого решения. Вайолет сказала, будто Тамар до смерти надоел Оксфорд, Тамар подтвердила, и Джерард, рассерженный на Вайолет, не стал доискиваться до правды. Он в то время переживал смерть отца, был занят вывозом вещей, хранящих память о его детстве, из дома в Бристоле и его продажей, враждой с Пат и Гидеоном, потом эти проблемы с Краймондом и Дунканом. Дункан нарочито не стал уезжать и работал все лето. О Джин и Краймонде было мало что известно. Говорили, что они все еще живут в доме Краймонда в Камберуэлле. Ходили слухи, что они собираются на конференцию в Амстердаме.
– Надеюсь, Дункан придет на литературный вечер, – сказал Джерард. – Господи, хотел бы я знать, как помочь ему!
– Ему ничем не поможешь, – сказал Дженкин. – Просто пусть все идет своим путем, как определила судьба.
– Это малодушно.
– Я имею в виду – в данный момент. Дункан явно не собирается предпринимать никаких шагов. А если мы вмешаемся, могут быть неприятности.
– То есть он что-нибудь сделает с собой? Ты боишься?
– За него? Нет, конечно. Я лишь имею в виду, что мы можем усугубить ситуацию, которую не понимаем.
– Что мы не понимаем? Я – понимаю. Только не знаю, что делать. Если ты говоришь, что в современном мире адюльтер не имеет значения…
– Я так не говорю.
– Джин придется вернуться к Дункану… полагаю. С этим человеком у нее не будет никакой жизни, он целыми днями работает как вол, он действительно ненормальный… и в конце концов, она человек высоких нравственных принципов…
– Она любит его.
– Что за вздор, это психологическое рабство, иллюзия. Ей надо скорей вернуться, иначе последствия будут непоправимыми.
– Думаешь, спустя какое-то время он может отказаться от нее?
– Ради того, чтобы выжить, выкинуть ее из сердца, охладеть к ней. Почему он должен так страдать? Он же сопьется и умрет.
– Считаешь, следует помочь реально, силу применить, если необходимо?
– Если придумаем, как.
– Наброситься на Краймонда и вытрясти из него всю душу? Ему это понравится, он изобразит из себя жертву и ужасно отомстит.
– Я, конечно, не имел в виду ничего подобного! Ему это не понравится, и у нас это не получится.
– Я это не всерьез.
– Так давай всерьез.
– Вряд ли мы сможем пойти и увести Джин силой. Ты вчера вечером что-то говорил насчет Тамар, но я не понял, потому что вошла Роуз.
– Роуз страшно расстроена из-за Джин.
– Она видится с ней?
– Нет, разумеется, нет!
– Не вижу причин, почему бы ей не повидаться с Джин… мы должны защитить Дункана…
– Она поступит, как мы.
– А что насчет Тамар… ты думаешь, она могла бы снова свести Джин и Дункана?
– Это интуиция. Тамар – удивительное существо.
– А Роуз не способна?
– Роуз слишком переживает. Она ненавидит Краймонда. И они с Джин очень близки, или были близки. Джин особенно неприятно будет, если Роуз станет объяснять, как плохо она поступила.
– Понимаю тебя. Тамар часто бывала у Джин и Дункана. Помнится, ты говорил, что им следовало бы удочерить ее! Но мне бы не хотелось втягивать Тамар в это дело, она еще так молода.
– Это-то и поможет, они не будут видеть в ней судью. В ней есть особая чистота. При таком-то немыслимом происхождении…
– Или благодаря ему.
– Она увидела пропасть и решительно отступила от нее, отступила в противоположную сторону… и как решительно!
– Она в поисках отца. Если видишь себя в этой роли…
– Абсолютно нет. Просто подумал предложить…
– Не слишком обременяй ее. Она очень высокого мнения о тебе. Ужасно переживает, что не в силах будет сделать то, чего ты ждешь от нее. Полагаю, ей и без того есть о чем тревожиться.
– Думаю, что-то в этом роде ей как раз и необходимо, задача, миссия, быть вестницей богов.
– Ты видишь в ней что-то вроде девственной жрицы, весталки.
– Да. Ты шутишь?
– Нисколько… я тоже так смотрю на нее. Но послушай… предположим, кто-нибудь скажет, что, безусловно, в наше время женщины часто уходят от мужей к другим мужчинам и окружающие не считают это чем-то недопустимым, что необходимо прекратить любой ценой? Чем наш случай отличается? Или дело в том, что Дункан нам как брат, а Краймонд чудовище, или…
Дженкин посмотрел на Джерарда, широко раскрыв глаза, и это означало, что он просто желает услышать возражения; они с восемнадцати лет спорили.
– Над этим человеком собираются тучи. Кое-кто может пострадать.
– Думаешь, Дункан попытается убить Краймонда? Что он способен дожидаться благоприятного момента, но он слишком отчаянный и шальной.
– Нет, он может внезапно сорваться, просто увидев Краймонда, затеяв с ним спор даже…
– И Краймонд убьет его – из страха или ненависти…
– Виноватый ненавидит того, кто пострадал из-за него.
– Не суетись, я принес что выпить, – успокоил его Джерард.
– Извини.
– Не в первый раз.
– Кажется, да.
– Ну и холод!
– Я включу камин.
Джерард, не договариваясь заранее, позвонил Дженкину и зашел к нему. Дженкин давно поселился в этом небольшом одноквартирном доме на правой стороне Голдхок-роуд близ «Церкви на арках», со времен Политехнического и до того, как вернулся преподавать в школу. Та сторона, на которой жил Дженкин, осталась такой, как была: сплошной ряд таких же домов, «обычных коробок», как называл их Дженкин. Однако, к его отвращению, близлежащая территория постепенно «облагораживалась» дорогими постройками. Джерард часто приходил в этот дом. Сегодня он пришел без предупреждения не по какому-то особому поводу, а потому, что слишком многое не давало ему покоя.
Со времени того знаменательного бала в Оксфорде прошло несколько месяцев. Сейчас был туманный вечер позднего октября. В доме Дженкина, не имевшего центрального отопления, было по-настоящему холодно, ненастье вольготно чувствовало себя в его стенах. Дженкин, в сущности, любил вся кую погоду, какое бы ни было время года, он не выносил закрытых окон. При любой температуре спал в неотапливаемой комнате, в которой гулял ветер. Впрочем, зимой он позволял себе пользоваться бутылкой с горячей водой. Сейчас, чтобы угодить другу, он поспешно закрыл несколько окон и включил газовый камин в гостиной. Дженкин в основном жил на кухне и не занимал эту «гостиную» или «салон», которую оставлял для «приемов». В комнате, как и во всей квартире Дженкина, царили порядок и чистота и в тоже время было пустовато и голо. Были, конечно, кое-какие симпатичные вещицы, главным образом подаренные Джерардом, но сам дух ее противился их присутствию, отказывался сливаться с ними в мирной гармонии, которой, как считал Джерард, должна обладать каждая комната, и они оставались неуместными и случайными. На выгоревших обоях, светло-зеленых с блеклыми красноватыми цветами, красовались пятна голой стены там, где Дженкин аккуратно обрезал лохмотья порванных обоев и закрасил эти места желтой краской. Получилось неплохо. Очень чистый ковер тоже был выцветшим, и голубые и красные цветы на нем стали коричневатыми. Зеленая плитка перед камином блестела, оттого что ее постоянно мыли. Кресла с деревянными подлокотниками, обитые скучной бежевой «рогожкой», были в ожидании гостей составлены к стене. Каминную доску украшали выстроившиеся в ряд фарфоровые чашки, некоторые из них – подарок Джерарда, и камень, серый голыш с пурпурной полоской, подобранный Роуз на берегу моря и подаренный ему. Дженкин сюда только что добавил принесенный вместе с двумя бокалами с кухни высокий зеленый стакан с веточками в красных листьях. Тихо гудело газовое пламя. Толстые темные вельветиновые шторы были задернуты, скрывая туманные сумерки. В углу горела лампа, давний подарок Джерарда. Джерард переставил чашки, выключил верхний свет и протянул хозяину бутылку «божоле нуво», чтобы тот открыл. У Дженкина была привычка, когда он нервничал, что случалось частенько, тихо непроизвольно бурчать. Вот и сейчас, орудуя штопором под взглядом Джерарда, он что-то буркнул, потом разлил вино по бокалам, поставил бутылку на кафель у камина и замычал себе под нос.
Дженкин, хотя они с давних пор были друзьями, оставался для Джерарда увлекательной, иногда раздражающей загадкой. Квартира, которую тот содержал в образцовом порядке, была обставлена скудно, случайной мебелью и временами казалась Джерарду унылой и пустой. Единственное, что ее оживляло, это книги, которыми были забиты две комнаты наверху, где они занимали все стены и большую часть пола. Тем не менее Дженкин всегда знал, где какую книгу искать. Джерард неизменно сознавал, что, как человек, его друг в каком-то коренном, даже метафизическом смысле более целен, чем он, глубже, реальней, тверже стоит на земле, подлинней. Эту «подлинность» имел в виду Левквист, когда говорил о Дженкине: «Там, где он есть, там он есть». Также было парадоксально (или нет?), что у Дженкина начисто отсутствовало чувство собственной индивидуальности и вообще способности к «самоотчету». Тогда как Джерард, с его куда более собранным и последовательным умом, в противоположность Дженкину тяготел к мышлению тонкому, обобщенному, абстрактному. Благодаря этому контрасту Джерард иногда чувствовал себя умней и утонченней, а иногда попросту неосновательным и легковесным. В Оксфорде Дженкин, по одобрительному замечанию Левквиста, «отсек» философию и занялся лингвистикой и литературой. В школе он первоначально преподавал греческий и латынь, позже французский и испанский. В Политехническом и в школе он еще преподавал историю. Он обладал глубокими познаниями, но для академической карьеры у него не хватало ни воли, ни амбиций. Он приехал из Бирмингема, где закончил классическую школу. Отец его, недавно скончавшийся, работал в заводской конторе и был методистским проповедником. Мать, тоже методистка, умерла еще раньше. Джерард постоянно упрекал Дженкина за веру в Бога, хотя тот это отрицал. Тем не менее что-то такое у Дженкина осталось с детства, во что он верил и что беспокоило Джерарда. Дженкин был серьезный человек, наверное, самый серьезный из всех, кого знал Джерард; но было очень нелегко предсказать, в какую форму способна вылиться эта серьезность.
– Джерард, да сядь же, – сказал Дженкин, – перестань ходить по комнате и переставлять вещи.
– Люблю ходить.
– Да, это у тебя такой способ размышлять, но он хорош для улицы, и ты не в тюрьме пока. Кроме того, я тут, и мне надоело, что ты мельтешишь.
– Извини. Не грей вино, сколько раз нужно тебе повторять.
Джерард убрал бутылку от камина, придвинул к огню кресло с деревянными подлокотниками, сбив при этом китайский коврик, тоже его подарок на Рождество несколько лет назад, и сел против друга. Дженкин наклонился и расправил коврик.
– Уже решил, что именно собираешься писать?
– Нет, – нахмурился Джерард. – Может, вообще не стану.
– О Платоне, о Плотине?
– Не знаю.
– Ты как-то сказал, что хочешь написать о Данте.
– Нет. Почему ты не напишешь о Данте?
– Когда-то ты много перевел из Горация. Мог бы его всего переложить по-английски.
– Это шутка такая?
– Мне нравятся твои переводы. А о своем детстве не хочешь написать?
– Господи, ни в коем случае!
– Или о нас в Оксфорде?
– Не говори глупостей, мой дорогой!
– Ну так что-нибудь на тему социальной или политической истории. А как насчет искусства? Помню твою монографию об Уилсоне Стире[38]. Ты умеешь писать о картинах.
– Только поверхностно.
– Тогда роман, интеллектуальный философский роман!
– Романы – это вчерашний день, они свое отжили.
– Тогда почему просто не расслабиться и наслаждаться жизнью? Живи моментом. Будь счастлив. Отличное занятие.
– Ох, да заткнись ты…
– В самом деле, счастье – единственное, что имеет значение.
– Я не гедонист. Ты тоже.
– Я вот иногда думаю… Да, мне кажется, тебе надо написать книгу по философии.
– Давай не будем об этом, ладно?
Дженкину не хотелось именно сейчас вступать с Джерардом в серьезные разговоры. Возможность обойти определенные темы, как он надеялся, была. Несмотря на то что за долгое время их дружбы он хорошо узнал Джерарда, он продолжал делать попытки направлять беседы с упрямым и порой острым на язык другом в нужное ему русло. И хотя, как всех друзей Джерарда, Дженкина очень интересовало, «чем займется Джерард», он чувствовал, что из своего рода вежливости пора остановиться. Если он продолжит расспросы, то испортит Джерарду настроение, а то и вызовет раздражение. Тема-то болезненная. Он хотел заговорить о турпоездке в Испанию, которую собирался совершить на Рождество. Конечно, Джерард не пожелает присоединиться, поскольку любит проводить Рождество дома, в Англии. Да и сам он предпочитает путешествовать в одиночку.
– Я вот подумываю… – начал было он.
– Ты виделся с Краймондом в последнее время? – перебил его Джерард.
Дженкин вспыхнул. Это была одна из тем, которых ему меньше всего хотелось касаться. Он не имел абсолютно ничего против лжи, но Джерарду никогда не лгал. Поэтому ответил правду: «Нет, в последнее время не видел, с того раза…» Но тут же устыдился себя. Посмотрел на Джерарда, такого холеного и хладнокровного в своем бутылочно-зеленом пиджаке, на его скульптурное лицо в тени абажура, прищуренные глаза, глядящие на огонь. Джерард пригладил густые волнистые волосы, зачесав их за уши. Едва слышно вздохнул. О чем он думает? – пронеслось в голове Дженкина.
А Джерард думал о том, что зря Дженкин встречается с Краймондом. Это ослабляет нашу позицию. Хотя один Бог знает, какова конкретно их позиция. Она должна быть сильной, чтобы предпринимать следующие шаги. Но какие шаги они могут предпринять? Господи, до чего все сложно и отвратительно!
– Конечно, устроим, как обычно, вечеринку на Ночь Гая Фокса[39],– сказал Дженкин.
– На Гая Фокса. Разумеется. Гидеон захочет запустить все фейерверки.
– Потом подойдет литературный вечер, а там и Рождество не за горами.
Все равно что разговаривать с ребенком, думал про себя Дженкин. Литературные вечера, на которые они собирались раз или два в году в загородном доме Роуз, проводились с большими перерывами со студенческих времен. Роуз и Джерард недавно возродили этот обычай, ненадолго прервавшийся.
– Ах да… литературный вечер…
– Гулливера позовешь?
– Позову.
Джерард нахмурился, и Дженкин отвел взгляд. Джерард чувствовал вину перед Дженкином за Гулливера Эша. Действительно, Дженкин тогда сказал: «Не уводи его в сад». Джерард, возможно, несомненно «поощрил» Гулливера, безотчетно, без всякой цели, без достаточного повода, вообще без всякого повода, кроме того, что тот выглядел очень красивым, а Джерард чувствовал себя одиноким. Конечно, ничего такого не произошло, разве что Джерард стал «покровительствовать ему» и несколько выделять среди других, как любимчика. Интерес Джерарда оказался мимолетным; остались лишь упрекающие взгляды Гулливера, обиженное выражение, вид человека, уверенного в своем праве, робкая дерзость.
– Гулл по-прежнему без работы, – сказал Дженкин.
– Я знаю.
За лето и осень многое изменилось. Дженкин побывал на летних курсах усовершенствования и как турист в Швеции. Роуз гостила у родственников отца в Йоркшире и матери – в Ирландии. Джерард ездил в Париж, потом в Афины к другу-археологу Питеру Мэнсону, который работал в археологической «Британской школе в Афинах». Тамар неожиданно бросила университет и стала работать в издательстве, которое Джерард подыскал для нее. Он же, разумеется, предложил Вайолет финансовую помощь, предложил от имени своего отца, и Вайолет в грубой форме отказалась. Джерард казнил себя за Тамар, следовало решительней попытаться узнать, в чем причина такого решения. Вайолет сказала, будто Тамар до смерти надоел Оксфорд, Тамар подтвердила, и Джерард, рассерженный на Вайолет, не стал доискиваться до правды. Он в то время переживал смерть отца, был занят вывозом вещей, хранящих память о его детстве, из дома в Бристоле и его продажей, враждой с Пат и Гидеоном, потом эти проблемы с Краймондом и Дунканом. Дункан нарочито не стал уезжать и работал все лето. О Джин и Краймонде было мало что известно. Говорили, что они все еще живут в доме Краймонда в Камберуэлле. Ходили слухи, что они собираются на конференцию в Амстердаме.
– Надеюсь, Дункан придет на литературный вечер, – сказал Джерард. – Господи, хотел бы я знать, как помочь ему!
– Ему ничем не поможешь, – сказал Дженкин. – Просто пусть все идет своим путем, как определила судьба.
– Это малодушно.
– Я имею в виду – в данный момент. Дункан явно не собирается предпринимать никаких шагов. А если мы вмешаемся, могут быть неприятности.
– То есть он что-нибудь сделает с собой? Ты боишься?
– За него? Нет, конечно. Я лишь имею в виду, что мы можем усугубить ситуацию, которую не понимаем.
– Что мы не понимаем? Я – понимаю. Только не знаю, что делать. Если ты говоришь, что в современном мире адюльтер не имеет значения…
– Я так не говорю.
– Джин придется вернуться к Дункану… полагаю. С этим человеком у нее не будет никакой жизни, он целыми днями работает как вол, он действительно ненормальный… и в конце концов, она человек высоких нравственных принципов…
– Она любит его.
– Что за вздор, это психологическое рабство, иллюзия. Ей надо скорей вернуться, иначе последствия будут непоправимыми.
– Думаешь, спустя какое-то время он может отказаться от нее?
– Ради того, чтобы выжить, выкинуть ее из сердца, охладеть к ней. Почему он должен так страдать? Он же сопьется и умрет.
– Считаешь, следует помочь реально, силу применить, если необходимо?
– Если придумаем, как.
– Наброситься на Краймонда и вытрясти из него всю душу? Ему это понравится, он изобразит из себя жертву и ужасно отомстит.
– Я, конечно, не имел в виду ничего подобного! Ему это не понравится, и у нас это не получится.
– Я это не всерьез.
– Так давай всерьез.
– Вряд ли мы сможем пойти и увести Джин силой. Ты вчера вечером что-то говорил насчет Тамар, но я не понял, потому что вошла Роуз.
– Роуз страшно расстроена из-за Джин.
– Она видится с ней?
– Нет, разумеется, нет!
– Не вижу причин, почему бы ей не повидаться с Джин… мы должны защитить Дункана…
– Она поступит, как мы.
– А что насчет Тамар… ты думаешь, она могла бы снова свести Джин и Дункана?
– Это интуиция. Тамар – удивительное существо.
– А Роуз не способна?
– Роуз слишком переживает. Она ненавидит Краймонда. И они с Джин очень близки, или были близки. Джин особенно неприятно будет, если Роуз станет объяснять, как плохо она поступила.
– Понимаю тебя. Тамар часто бывала у Джин и Дункана. Помнится, ты говорил, что им следовало бы удочерить ее! Но мне бы не хотелось втягивать Тамар в это дело, она еще так молода.
– Это-то и поможет, они не будут видеть в ней судью. В ней есть особая чистота. При таком-то немыслимом происхождении…
– Или благодаря ему.
– Она увидела пропасть и решительно отступила от нее, отступила в противоположную сторону… и как решительно!
– Она в поисках отца. Если видишь себя в этой роли…
– Абсолютно нет. Просто подумал предложить…
– Не слишком обременяй ее. Она очень высокого мнения о тебе. Ужасно переживает, что не в силах будет сделать то, чего ты ждешь от нее. Полагаю, ей и без того есть о чем тревожиться.
– Думаю, что-то в этом роде ей как раз и необходимо, задача, миссия, быть вестницей богов.
– Ты видишь в ней что-то вроде девственной жрицы, весталки.
– Да. Ты шутишь?
– Нисколько… я тоже так смотрю на нее. Но послушай… предположим, кто-нибудь скажет, что, безусловно, в наше время женщины часто уходят от мужей к другим мужчинам и окружающие не считают это чем-то недопустимым, что необходимо прекратить любой ценой? Чем наш случай отличается? Или дело в том, что Дункан нам как брат, а Краймонд чудовище, или…
Дженкин посмотрел на Джерарда, широко раскрыв глаза, и это означало, что он просто желает услышать возражения; они с восемнадцати лет спорили.
– Над этим человеком собираются тучи. Кое-кто может пострадать.
– Думаешь, Дункан попытается убить Краймонда? Что он способен дожидаться благоприятного момента, но он слишком отчаянный и шальной.
– Нет, он может внезапно сорваться, просто увидев Краймонда, затеяв с ним спор даже…
– И Краймонд убьет его – из страха или ненависти…
– Виноватый ненавидит того, кто пострадал из-за него.