XXXIX
Какой-то мировой катаклизм, то, что мы называем «потопом», живо помнят многие народы Азии, Европы, Америки; но живее всех — Вавилон. Недаром в сердце Гильгамеша, великого вавилонского эпоса — Потоп.Знание есть «воспоминание» (Платона). И будущее можно знать — «вспоминать», как прошлое. Вавилон первый вспомнил конец мира бывший и познал — будущий.
XL
Двенадцать клинописных дощечек «Гильгамеша» найдены в развалинах ниневийских дворцов, в Ассурбанипаловом книгохранилище. На одиннадцатой — сказание о потопе.То же сказание в Бытии; но Бытие записано не ранее VIII века до Р. X., а шумерийский «Гильгамеш» относится не позже, чем к XXV веку, и, может быть, повторяет древнейший подлинник.
XLI
От этих глиняных дощечек, густо усыпанных острыми гвоздями клинописи, кажется, все еще веет страшным запахом потопных вод.XLII
В одном из древнейших отрывков изображаются бедствия допотопного мира. Дощечка сломана, клинья полустерты. Но вот что можно прочесть:Далее сломано, несколько строк выпало. В них, должно быть, повествовалось о страшном голоде, следствии всемирной войны и всемирного бунта. И опять можно прочесть:
…Когда третий год наступил,
Взбунтовались люди в городах своих…
Когда четвертый год наступил,
Истощились хлебные житницы…
И в эти же дни Утнапиштим Атрахазис (Atrachasis — Премудрый), вавилонский Ной, зарывает в землю древние скрижали, сокровища допотопной мудрости, то «единственное семя, от которого все опять началось» после потопа (Plato. Timeus. — Berossos. Babyloniaka, Fragm.).
…Люди, как тени, бродят по улицам.
Когда пятый год наступил,
Дочь косится на мать подходящую,
Мать дверей не отворяет дочери;
Дочь наблюдает за весами матери,
Мать наблюдает за весами дочери.
Когда год шестой наступил,
Люди людей пожирали от голода…
Мать дитя свое изготовила к трапезе…
(Cuneiform Texts from Babyl.
Tabl. in the Brit. Mus., XV, 49)
Значит, именно тогда, накануне тех страшных дней, человечество достигло высшей ступени развития — того, что мы называем «прогрессом», «цивилизацией», что Платон называл «Атлантидою», а Достоевский — «человекобожеством». И вот, на этой высоте — всемирная война, всемирный бунт, одичание, озверение, людоедство — конец человечеству: все, как у нас — то же начало и тот же конец.
XLIII
Опять сломано. Кажется, боги смиловались, но люди не покаялись.
…Открывает Премудрый уста свои,
Так говорит Богу Эа Властителю:
«Погибает, Господи, род человеческий,
Пожирает землю ярость богов.
Смилуйся, Боже, над тварью твоей!..»
И в Бытии почти дословно то же: «Раскаялся Господь, что создал человека, и воскорбел в сердце Своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человека» (VI, 6–7).
…Собрал Энлил богов, сказал им так:
«Вот, не убывает зло, а множится.
Не щадите же людей, не милуйте!
Воскорбел я в сердце моем от буйства их…»
Тогда Elohim, боги Израиля, и боги Вавилона — решают потоп. Но милосердный Iahwe-ja предупреждает Ноя-Атрахазиса; а дабы не нарушить тайны богов, говорит с человеком не лицом к лицу, а в вещем знамении; как начинающийся ветер потопный, свистит в щели тростниковой хижины, первобытного жилища сенаарского:
И строение ковчега повторяется в обоих сказаниях, библейском и вавилонском, до мельчайших подробностей — до «горной смолы», chemar, которой осмолены оба ковчега (Gilg., XI, 66–70. — Быт. VI, 14).
«Хижина, хижина! Стена, стена!
Слушай, хижина! Внемли, стена!
Человек из Шуриппака, сын Убара-Туту,
Сломай свой дом, построй ковчег,
Презри богатство, жизни взыщи,
Все потеряй, душу спаси!»
(Gilgamesch, XI, 21–27)
Но изображение самого потопа в вавилонской клинописи живее, подлиннее, чем в Бытии, как будто здесь говорит слышавший, а там — видевший.
XLIV
Только что в небе утро забрезжило,
Черная туча из-за неба выползла;
Бог Адад внутри загремел,
Полетели вперед боги-вестники,
Над горами, над долами.
Колья причалов рвет Иррагал из земли,
Рушит плотины Нимурта неистовый.
Ануннаки-диаволы подняли факелы,
Облистали землю страшными блесками.
Ярость Ададова вздыбилась до неба,
Свет дневной обратила во тьму
И разбила землю, как сосуд горшечника. —
Дул, не слабея, весь день ветер полуденный,
Выл и ревел, гнал воды на горы;
Как полки, на людей волны падают.
Люди друг друга не видят во тьме,
Небо не видит земли погибающей. —
Устрашилися боги смерча потопного,
Побежали, взлезли на небо, к Ану Отцу,
И прижались к стене, прикурнули, как псы.
Закричала Иштарь, как роженица,
Завопила царица богов благовещая:
«В перст земную отыдет род человеческий!
Зло повелела я в сонме богов,
Истребленье людей моих лютое:
Я сама родила их, Матерь единая;
Ныне же люди, как рыбья икра, воды наполнили!»
Плачут боги, плачут бесы с богиней Иштар,
Воют, согнувшись, сидя на корточках…
(Gilgam., XI, 97 — 216)
XLV
«Семь дней продолжалась буря потока, а на седьмой утихла», — повествует Атрахазис:В Божественной Книге ничего нет равного этим слезам человеческим.
Взглянул я на небо, и вот, тишина;
Весь же род человеческий в перст отошел,
И гладка поверхность вод, как крыша гладкая. —
Люк я открыл, свет упал на лицо мое;
Сел я, поник и заплакал,
Слезы текли по щекам моим…
(Gilgam., XI, 133–138)
XLVI
Когда ковчег остановился на горе Низир (Nisir), Атрахазис выпускает по очереди голубя, ласточку и ворона, чтобы узнать, сошла ли вода с земли. Голубь и ласточка вернулись в ковчег, «не найдя места покоя для ног своих» (Быт. VIII, 9).Тогда Атрахазис выходит из ковчега и приносит на горе жертву богам:
Ворон полетел, место нашел,
Сел — клюет, каркает — не возвращается.
(Gilgam., XI, 154–155)
Бог Эа благословляет Атрахазиса:
Сладостный запах учуяли боги
И слетелись на жертву, как мухи.
(Gilgam., XI, 161–162)
Судьба Атрахазиса таинственнее Ноевой: этот родил второе человечество и умер, как человек; тот не рождает и не умирает, как бог (второе человечество Иштарь-Мами творит из персти земной, так же как первое). На краю света, в Устье Рек, где был Эдем, поселяется Атрахазис, последний человек первого человечества, как Второй Адам, бессмертный, вкусивший от Древа Познания и Древа Жизни вместе.
Атрахазис с супругой были доныне людьми;
Ныне же будут, как боги, в сонме богов.
(Gilgam., XI, 202–203)
Чей же это прообраз, чья тень? Богочеловека или человекобога? И здесь опять двойной, вопрошающий смысл Вавилона.
XLVII
Вообще внутренний смысл обоих сказаний, библейского и вавилонского, вопреки внешнему сходству, глубоко различен: одна песнь, двумя голосами разно спетая.Когда выпущенный голубь возвратился, «Ной простер руку свою, и взял его, и принял к себе в ковчег» (Быт. VIII, 9). Бледный луч солнца сквозь тучи потопа, вспыхнувшая радуга Завета, темный люк в осмоленной крыше ковчега и на простертой иссохшей ладони шестисотлетнего старца розовые лапки белого голубя: трагедия кончается идиллией, ревущая буря потопа — голубиным воркованием, здесь, в Бытии, а там, в Гильгамеше, — карканием ворона.
Наступит ли конец и второго мира так же, как первого, этого не знает Бытие или не хочет знать, а Вавилон знает. Об этом-то конце зловещий ворон и каркает.
XLVIII
Согласно с Берозом, последним истолкователем незапамятно-древних вавилонских сказаний, бытие мира состоит из ряда «великих годов», и каждый имеет лето и зиму: зима наступает, когда все созвездия соединяются в точке Водолея или Рыбы; лето — в точке Льва или Рака. Каждая зима начинается всемирным потопом (); каждое лето — пожаром () (Beros. Babylon. Fragm.).Так все мировые круги, «обороты великих колес», ovra delle rote magne, совершаются между двумя концами-началами, и каждый, обнимая 432000 лет, есть точное повторение предыдущего, ибо созвездия, возвращаясь в положение изначальное, производят прежнее действие.
О постоянных разрушениях мира огнем и водою говорит и Саисский жрец у Платона: в одном из этих разрушений погиб и остров Атлантида («Тимей»).
Все это уж было когда-то,
Но только не помню, когда…
В тайном учении египетских жрецов эти мировые круги называются nem-anch, «обновления жизни», и nem-masu, «повторения бывшего» (Brugsch, Relig. u. Mythol. d. alten Aegypt., 260); в учении орфиков, — «восстановление»; а в современной науке один из таких кругов есть «мировая эволюция».
XLIX
Сколько их? Бесчисленное множество? Нет, только три, ибо Тайна Трех — в трех мирах совершается.Если верно последнее, то мы сейчас — во втором круге, перед концом огненным.
L
«Суд мира и всего, что в нем, через огонь. — Все огонь, когда придет, разрушит и возьмет себе» (Fragm., 63–65), — как будто повторяет Гераклит новозаветное пророчество: «В начале словом Божиим небеса и земля составлены из воды и водою: потому тогдашний мир погиб, быв потоплен водою. А нынешние небеса и земля, содержимые тем же Словом, сберегаются огню на день суда… Тогда небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят» (Вт. Петр. III, 5 — 10).«Огонь пришел Я низвесть на землю, и как томлюсь, пока он возгорится», — свидетельствует и Сын Человеческий.
LI
О, конечно, для нас все это — лишь старые басни, пустые сны! Как бы только нам самим не оказаться сном пустым.Неужели мы до конца не поймем, почему Сын Человеческий, согласно со всею древнею мудростью, соединяет бывший конец с будущим, потоп водный — с огненным? «Как было во дни Ноя, так будет и в пришествии Сына Человеческого. Ибо, как во дни перед потопом, ели, пили, женились, выходили замуж, до того дня как вошел Ной в ковчег; и не думали, пока не пришел потоп и не истребил всех, так будет и пришествие Сына Человеческого» (Матф. XXIV, 38–39).
Не думали, как мы не думаем; не слышали, как мы не слышим шума подходящего потопа, уже не водного.
LII
Океанский кабель и радио не повторят ли когда-нибудь древнюю клинопись:Что это, было или будет? было и будет, — отзывается эхо веков в вечности, как зловещее карканье ворона.
Ануннаки, диаволы, подняли факелы,
Облистали землю страшными блесками…
Ярость Ададова вздыбилась до неба…
И разбила землю, как сосуд горшечника.
LIII
В жизни каждого человека наступает минута, когда душа его вдруг видит смерть. Если и в жизни всего человечества должна наступить такая минута, то, может быть, сейчас она ближе, чем когда-либо.Но и все века к ней шли. Ее уже предрек Вавилон: душа его увидела смерть, как раненая львица ниневийская.
ГИЛЬГАМЕШ И ДРЕВО ЖИЗНИ
I
Таково начало «Гильгамеша», как бы начало «Фауста». Вот когда уже начинается трагедия знания, наша трагедия по преимуществу. Фауст и Гильгамеш — обладатели знания, искатели жизни.
Увидел он все до пределов вселенной,
Все испытал и познал,
Взором проник в глубочайшие тайны,
С сокровеннейшей мудрости поднял покров…
Весть нам принес о веках допотопных;
Путь далекий прошел он, скорбя и труждаясь,
И повесть о том начертал на скрижалях…
На две трети он — бог, на одну — человек.
(Gilgam., I, 1 — 51)
«Жизни ты ищешь, но не найдешь» — это о Гильгамеше сказано, и почти то же о Фаусте:
Древо Познания не есть Древо Жизни: кто вкусит от первого, не вкусив от второго, смертью умрет. Несоединимость двух порядков, бытия и мышления, — вот источник Гильгамешевой-Фаустовой трагедии.
Grau, lieber Freund, sind alle Theorien;
Doch ewig gr?n der goldne Baum des Lebens.
Все умозренья, милый друг мой, серы;
Но вечно зелено златое Древо Жизни.
II
Я знаю, что умру, и перед этим единственным знанием все остальные знания ничтожны, ненужны, потому что не избавляют меня от смерти, не отрицают, а утверждают смерть. Чем больше я знаю, тем больше постигаю смерть, ибо существо знания, закон необходимости — закон смерти: «все изошло из праха и отыдет в прах» (Еккл. III, 20). Чем больше я знаю, тем больше вкушаю от смертной горечи, скорби смертной: «кто умножает познание, умножает скорбь» (Еккл. I, 18). Я свободен в знании, а в жизни раб. Знать — мочь? Нет, не мочь, потому что никакое знание смерти победить не может. Чем больше я знаю, тем больше умираю. Знание — смерть, вот последнее слово Гильгамешевой-Фаустовой мудрости.III
Сохранился вавилонский резной камень-печать с изображением мужа и жены, сидящих друг против друга, у дерева с плодами; оба простирают руки к нему, как бы готовясь сорвать плод; за спиной жены — змей.«От всякого дерева в саду ты будешь есть; а от древа познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь» (Быт. II, 17).
Как не умереть, соединить древо познания с древом жизни? От Гильгамеша до Фауста, это вопрос всего человечества.
IV
К тому же кругу сказаний относится другой вавилонский богатырь Адапа.Случайно созвучие имен Адапа — адам, но не мифов. Тело Адама «взято от земли вавилонской», по Талмуду (Micha Josef bin Gorion); а по сказанию вавилонскому, Адапа — сын бога Эа (Еа — Ja), первый человек, «семя человеческое», Zer ameluti. И судьба Адапы — Адама, так же как судьба Гильгамеша, есть трагедия знания:
В священном городе Эриду, в Устье Рек, там, где был древле Эдем, готовит Адапа, первосвященник Божий, чистыми руками хлебы предложения, ловит рыбу для Божьей трапезы. Однажды, в море, полуденный ветер опрокинул челн его. Адапа заклял ветер, волшебная сила заклятия «сломала крылья ветру», и на семь дней ветер затих. Сведав о том, разгневанный бог Ану зовет Адапу на суд, а бог Эа дает ему мудрый совет: «В разодранную ризу облекись — знак скорби по двум умершим богам, Таммузу и Гишзиде, небесным привратникам».
Знание дал ему Бог, но жизни вечной не дал.
(Adapa, 4)
Адапа исполнил совет. Таммуз и Гишзида, увидев скорбную ризу, проводили его в небо, заступились за него перед Ану, и гнев бога утишился, но не совсем:
Когда же предстанешь на суд,
Пищу смерти предложат тебе, — не ешь;
Воду смерти предложат тебе, — не пей;
Ризу подадут тебе, — облекись;
Масть подадут тебе, умастись.
Адапа. «Эа мой бог повелел: не ешь, не пей».
«Для чего открыл Эа мужу нечистому
Тайны земные, тайны небесные,
Дал ему силу и славу безмерную?
А мы, что для него могли бы мы сделать еще?
Принесите ему пищу жизни, да есть».
Пищу жизни принесли ему, — не ел;
Воду жизни принесли ему, — не пил;
Ризу подали, — облекся в нее,
Подали масть, — умастился ей.
И дивясь, вопросил его Ану Отец:
«Зачем ты, Адапа, не ел и не пил?»
Ану. «Земного земле возвратите же!»
Таков приговор Божий над человеком: «Возвратишься в землю, из которой ты взят» (Быт. III, 19).
V
Тут все как будто нарочно темно, недосказано, или двусмысленно. Кажется, что говорящий больше знает, чем говорит; не может или не хочет сказать всего, приподымает угол завесы и опускает тотчас же. О самом главном сказано вскользь или вовсе умолчано.Где совершается конец Адаповой мистерии, во времени или в вечности? Когда ветер опрокинул челн, спасся Адапа или погиб в море, — первый человек, так же как все первое человечество в водах потопа? Если погиб, то, возвращаясь на землю, он снова рождается, как второй Адам второго мира, послепотопного. Не потому ли и облекается в новую одежду смерти — в тело смерти?
В каждом слове загадка; все сокращено, сжато, как в семени, но из этого малого семени вырастает великое дерево — судьба человечества.
VI
Не послушался Бога Адам и умер; послушался Адапа и тоже умер: как будто не в послушании тут дело, не в воле человеческой.Если бы Адапа Бога не послушался, то наследовал бы вечную жизнь. Тут уже мановение тишайшее к бунту, к человекобожеству; таков, по крайней мере, один из двух возможных смыслов, недосказанных. Иное мановение в Бытии, но, страшно сказать, почти та же двусмысленность.
Обманул ли Змей Адама? «Знает Бог, что в день, в который вы вкусите их (плодов с древа познания), откроются глаза ваши, и вы будете, как боги» (Быт. III, 5). Но ведь и Бог говорит почти то же: «вот, Адам стал, как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от древа жизни, и не стал жить вечно» (Быт. III, 22).
Нет, Змей не обманул Адама, и Эа не обманул Адапу. Сами они обманулись ложным, потому что неполным, знанием. Elohim, — значит «Боги», — может быть, Три Бога в Одном.
В Боге Троичном анантиизм, «противоположное — согласное» (по Гераклиту), есть источник истины и жизни; а в человеке, двоящемся между добром и злом, — антиномизм, противоречивое — несогласуемое, есть источник лжи и смерти. Вот почему Адапа отвергает жизнь, как смерть, и принимает смерть, как жизнь.
И все мы доныне — дети Адаповы. Не предлагается ли каждому из нас Пища Жизни, Вода Жизни — мы знаем Кем?
Этот приговор не читает ли в сердце своем каждый из нас?
Пищу жизни дали ему, — не ел;
Воду жизни дали ему, — не пил.
VII
Еще загадочнее миф об Этане, примыкающий к тому же кругу Гильгамешеву.Богатырь Этана молится богу солнца, Шамашу, о «злаке рождения», sammu sa alladi. Что для Адапы «пища жизни», для Гильгамеша «злак жизни», то для Этаны «злак рождения» — рождения в вечную жизнь.
Шамаш отсылает Этану к Орлу, ужаленному Змеем (опять Змей!), издыхающему в пропасти от голода. Этана кормит Орла; Орел оживает, «крепнет, как лев», и возносит Этану на крыльях к небу Ану Отца. Но там не находят они Злака Рождения и узнают, что он выше, во втором небе богини Иштар. Опять возносятся. Но, когда земля и море исчезают, Этана устрашается и молит Орла:
О, Шамаш, ты насытился туком овнов моих,
Кровью овец моих земля упитана;
Чтил я богов, бесов страшился;
Жертву курений моих возносили пророчицы…
Да изыдет же, Господи, милость из уст твоих…
Злак Рождения даруй мне, сними с меня бремя смертное!
(Etana, 120 — 5)
И вместе с Орлом падает.
Не хочу я, мой друг, возноситься на небо!
Дай мне вернуться на землю назад!
«Как упал ты с неба, Денница, Сын Зари!.. А говорил в сердце своем: взойду на небо… буду подобен Всевышнему» (Ис. XIV, 12–14).
От Люцифера до Антихриста, полет человека есть явление человекобожества.
VIII
Все мы доныне — дети Этановы: питаемся «злаком рождения» — злаком смерти, ибо кто рождается, тот умирает. Но этого-то мы и хотим — не воскресения мертвых, а вечной жизни живых. Смерть личности, бессмертие рода, — вот наша вечная жизнь — вечная смерть. Отвергаем с неба Сошедшего, сами хотим на небо взойти; восходим — взлетаем — и падаем. Это безумие наше сегодняшнее предречено допотопною мудростью.IX
Адапа, Этана — два близнеца Гильгамешевы, а третий — Энгиду (Engidu-Eabani).Энгиду не рожден, а создан, как Адам. Создает его богиня Аруру (Aruru) — Иштар-Мами, Матерь богов.
«На две трети он — бог, на одну — человек»; это о Гильгамеше сказано, а об Энгиду можно бы сказать: на две трети он — бог, зверь — на одну.
Боги призвали богиню Аруру:
«Создала ты древле многих бесстрашных;
Создай же и ныне подобного им».
Слово богов услыхала Аруру,
В сердце своем создала образ Божий,
Руки умыла, глину смесила,
Сделала брение, мужа слепила,
Чадо богов, Энгиду бесстрашного.
(Gilgam., I, 80–85)
X
Звери любят его, а люди страшатся. Зверолов жалуется на него Гильгамешу, царю Урука:
Тело его волосами покрыто…
Волосы густы, как буйная жатва.
Жизни людей он не знает;
Скотьему богу видом подобен,
Вместе с газелями в поле пасется,
Ходит со стадом на водопой,
С рыбами счастлив в воде.
(I, 87–91)
Гильгамеш подсылает к Энгиду священную блудницу богини Иштар, чтобы соблазнить и заманить его в город. Зверолов выставляет на него наготу блудницы, как сеть на зверя, и зверь ловится в сеть.
«Диких зверей охраняет он в поле…
У водопоя, в сумерках, рыщет,
Страшный, как зверь: подойти я не смею…
Ловчие ямы мои засыпает,
Рвет мои сети, ломает капканы…
Дичь разогнал, запрещает ловитву».
(I, 133–139)
В город ведущая Зверебога Блудница, — кажется, нет и не будет лучшего образа для того, что мы называем «прогрессом», «цивилизацией». Руссо и Толстой повторят проклятие Энгиду:
Шесть дней, семь ночей ласкал он блудницу,
Когда же утолился, вернулся к зверям.
Но, завидев его, убежали газели,
И звери полей от него отступили.
Как чарою злой очарован Энгиду…
Смутился, ослаб, подогнулись колени,
Смирилась навеки в нем буйная сила…
Вернулся к блуднице, у ног ее сел…
В лицо ее смотрит, словам ее внемлет.
«Ты прекрасен, Энгиду, ты богу подобен.
Зачем же, как зверь, со зверями живешь?
Пойдем, отведу тебя в город…»
(I, 168–186)
«Суд я тебе изреку, о, Блудница!..
Будь проклята ты во веки веков,
В город меня из полей заманившая!»
(VII, 125–142)
XI
Человек в природе, как Адам в раю; и, уходя от нее, тоскует ней, как о потерянном рае. Тоска эта родилась в Вавилоне. Именно здесь, в Месопотамии, был древле сад Господень, рай земной, Gan-Eden. «Насадил Господь Бог рай в Эдеме, на востоке» (Быт. II, 8). И все еще цветут на берегах Ефрата «пальмы вавилонские от времен Адамовых» (Талмуд).На обломках вавилонского ваяния дошли до нас изображения «висячих садов»: земляные насыпи расположены уступами на исполинских сводчатых подстройках. Над раскаленною печью глиняно-кирпично-асфальтовых стен дышат эти сады эдемскою прохладою. Там, на зеленых лужайках, курильницы смешивают пряное благовоние мирры и ладана с росною свежестью лилий полевых.
XII
Не в одном ли из таких садов услышал царь Навуходоносор голос с неба: «Отлучат тебя от людей, и будет обитание твое с полевыми зверями»?.. «И тотчас исполнилось это слово… отлучен он был от людей, ел траву, как вол, и орошалось тело его росою небесною» (Дан. IV, 28–30).Это — проклятие. Но вот и благословение, возвращение Адама-Энгиду в потерянный рай: «И был Он (Иисус) там в пустыне, сорок дней, и был со зверями. И Ангелы служили Ему» (Марк. I, 13).
Звери и ангелы вместе служат второму Адаму в пустыне, как в Божьем раю.
XIII
От «Гильгамеша» сохранились только обломки, но можно судить и по ним о величии целого, ни с чем, кроме первых глав Бытия, не сравнимого. Мы, сложные, малые, даже понять не можем этого простого величия.От Гильгамеша к Илиаде — какое падение! По сравнению с певцом вавилонским, этот эллин — варвар.
Таково человечество Гомера: окровавленные волчьи пасти, кровавая волчья отрыжка, раздутые кровью, волчьи утробы. «Все будут убивать друг друга», — это вавилонское пророчество исполнилось. «Гнев, богиня, воспой!» Гнев, войну, убийство воспевает муза Гомерова, а муза вавилонская — мир, милость, любовь. «Любовь твоя была для меня превыше любви женской», — мог бы сказать Гильгамеш об Энгиду, как Давид о Ионафане (Вт. Цар. I, 26).
…Как хищные волки,
Кои оленя рогатого в дебри нагорной, повергнув,
Зверски терзают; у всех обагровлены кровию пасти;
После же, стаею целой, к источнику горному рыщут;
Там языками гибкими мутную воду потока
Локчут, кровью рыгая… и страшно раздуты утробы…
…Так Мирмидонян вожди… устремляются в битву.
(Ил. XVI, 157–166)
Ни капли крови — на богатыре вавилонском, «кротчайшем из людей». Воюет и он, но не с людьми: враг его, последний враг человечества — смерть. Не война, не убийство — цель его, а любовь и жизнь бесконечная.
XIV
На одном из стенных изваяний дворца Ассурбанипалова, лев с грозно ощетинившейся гривой, стоя перед львицею, покорно лежащею у ног его, смотрит на нее, как будто с рыканием любовно-яростным; а за львом, под кущею райского сада, на длинном, тонком, гнущемся стебле — полураскрытая лилия.Лев и Лилея — сила и нежность. «Сильнее львов» Гильгамеш и Энгиду, как Давид и Ионафан (Вт. Цар. I, 23). Но за львиною силою — нежность лилейная.
XV
Гильгамеш — «друг печали», по дивному слову певца своего.жалуется богу мать богатыря.
«Зачем ты обрек Гильгамеша покоя не знать,
Дал ему сердце немирное?» —
От Гильгамеша до Фауста, все они таковы, искатели вечной жизни, не возлюбившие души своей даже до смерти, обуянные «страстью к страданию».
Сам не зная покоя, не дает он его и другим: строит исполинские стены города, храмы, башни, может быть, «ступени в небо» — зиккуррат подоблачный. Так замучил людей на работах, что те, наконец, восстали на царя, взмолились богам, и боги создают Гильгамешу соперника, зверебога Энгиду: «Да вступят они в состязание и да обретут люди покой».
Энгиду, заманенный в город блудницею, вызывает Гильгамеша на бой. Гильгамеш победил и полюбил врага, исполнил завет: «Тому, кто сделал зло тебе, плати добром». Тогда-то и выходит «из крепкого сладкое», из львиной силы — нежность лилейная.
Вместе, как братья, богатыри идут на подвиги, убивают двух страшилищ, исполина Гумбабу (Humbaba) и Тура Небесного. Но, после этих обычных богатырских подвигов, вдруг наступает необычайное. Энгиду тоскует в городе, как зверь в клетке, изнывает в тоске. В вещем сне видит смерть и умирает.