Мэрфи Пэт. Город несколько лет спустя

   Сквозь дрему девушка услышала странный звук, похожий на шум воды в реке. Внезапно испугавшись, она поняла, что слышит хлопанье крыльев. Ангел был рядом. Джекс хотела бежать, но не могла. Паутина улиц опутала ее ноги, громадины домов пригвоздили к крыше – Город не разрешал уйти. Было трудно дышать. Разозлясь на собственную панику, она распахнула глаза, чтобы увидеть Ангела, увидеть свой страх.
   Дождь прекратился. Над ними раскинулось чистое голубое безучастное небо. Дэнни спал, подложив одну руку себе под голову, другой крепко прижимая девушку к себе. Золотые цветы начинали вянуть.
   Джекс осторожно высвободилась из его объятий и встала. Некоторое время она смотрела на его лицо – во сне он улыбался.
   Она хотела лечь рядом с ним, погладить его руку, разбудить и попросить обнять покрепче. Девушка знала, что если ляжет сейчас – останется с ним, пока он не проснется. Она также знала, что, если, проснувшись, он попросит ее остаться, она останется. Джекс это пугало. Пугало и то, что Город отдалился от нее, разжал объятия.
   Девушка собрала разбросанную Одежду и быстро оделась. Последний раз оглянувшись, скользнула к лестнице. Несколько ступенек – и она на улице. Девушка понятия не имела, куда собирается идти, но знала, что идти надо. Взяв велосипед, она направилась к Сивик Сентер Плаза.
   Ученый сидел на ступеньках библиотеки, внимательно изучая полузавядший золотой цветок через лупу. Увидев ее, он радостно замахал рукой, и Джекс остановилась. На коленях у него была разложена толстенная книга, еще штук семь-восемь валялись на ступеньках.
   – Не могу найти ничего подобного ни в одной из книг! – чуть ли не с восторгом закричал он ей еще издали. – Эти цветы, очевидно, какой-то новый вид, но вот откуда они взялись? Хочешь, посмотри сама.
   Джекс прислонила велосипед к фонарю и села рядом с Ученым. Через увеличительное стекло цветок казался огромным. Она рассматривала темные прожилки на лепестках, пыльцу размером с булыжник и собственные пальцы, похожие на гигантские розовые горы с черными трещинами.
   – Куда едешь? – спросил Ученый.
   Она пожала плечами. Лучше бы он этого не спрашивал. Понимая, что Ученый ждет более определенного ответа, девушка избегала смотреть на него, притворяясь полностью захваченной изучением бутона. Почему, интересно, нельзя просто оставить ее в покое? Зачем задавать всю эту кучу вопросов, ответа на которых она, даже при всем желании, все равно не может им дать? Джекс смяла бутон и кинула его на ступеньки.
   – Тебя что-то расстроило? В чем дело?
   Она снова уныло пожала плечами, понимая, что отделаться от Ученого будет непросто.
   – Дэнни-бой боится, что ты исчезнешь, с самого твоего первого дня в Городе. А ты все здесь. И я очень рад. Оставайся. Здесь твое место.
   Девушка устало вздохнула.
   – Город дал мне имя. До прихода сюда я так и жила… безымянная.
   Он кивнул, но казалось, ждет чего-то большего. Джекс резко встала и протянула ему лупу.
   – Ладно, мне пора.
   Она не оглянулась. Велосипед ехал по Фелл-стрит к океану, сминая шинами золотые цветы. Джекс заметила, что на окраине дождь был намного слабее, всего несколько бутонов тут и там.
   Девушка долго сидела на волнорезе, наблюдая, как волны яростно разбиваются о берег, отступают, но только чтобы вернуться с новой силой. Сняв туфли, она бродила по песку, а вода в своей вечной нерешительности лизала ее ступни и снова убегала.
   Океан успокаивал ее. Бесконечная линия горизонта, крики чаек, запах водорослей мирили ее с жизнью.
   Опустившись на мокрый песок, Джекс начала создавать свой Город. Длинная диагональ образовала Маркет-стрит. При помощи прибитых волнами щепок над ней поднялись небоскребы центральной части Города. Она терпеливо прорисовывала лабиринты улиц районов Мишн, Вестерн, Ричмонд, Хаит, Сансет. Из влажного песка Джекс вылепила Ноб-Хилл и Сутро. Обгоревшие палочки, найденные на месте старого костра, служили материалом для районов, пострадавших от пожара. Кусочки битого стекла символизировали Оазис Света.
   Солнце стояло в зените, но девушка не замечала. Когда Песок высох, она начала носить к своему произведению воду в ржавой консервной банке, валявшейся рядом. Водоросли стали зеленью парка Золотые Ворота. Сразу за районом Сансет она вырыла небольшую канавку, обозначающую край Города. Наконец Джекс изобразила пляж, на котором находилась.
   Противный липкий страх, охвативший ее на крыше геля, отступил. Не то чтобы он совсем пропал – слишком четко Джекс помнила панику, перехватившую ее горло, – но по крайней мере казался сейчас незначительным и легко преодолимым. Она распрямила спину и потянулась. Тело затекло от долгого сидения на корточках, живот свело. Джекс вспомнила, что ничего не ела с утра, и почувствовала зверский голод.
   Вставая, она услышала вновь шум крыльев, но лишь улыбнулась. Над крошечным Городом, ее Городом, пролетала чайка. Страх ушел.
   – Привет, Джекс!
   Оглянувшись, девушка увидела мисс Мигсдэйл, спешащую к ней через пляж.
   – Дорогая, как я рада тебя видеть! Только что была в библиотеке, Ученый говорит, что Дэнни-бой повсюду тебя ищет.
   Девушка снова потянулась и ничего не ответила. Журналистка тем временем внимательно изучала песочный город.
   – Какая красота! Наверное, не один час потратила не работу?
   Джекс посмотрела на солнце, клонящееся к горизонту.
   – Да, думаю, много часов.
   Мисс Мигсдэйл внимательно смотрела на нее, как будто не решаясь спросить.
   – Что же повергло тебя реализовать столь солидный… м-м-м… проект?
   Девушка счастливо улыбнулась, раскинув руки.
   – Ваш Город слишком велик для меня. Хотелось сделать что-то моего размера.
   Собеседница приняла объяснение крайне серьезно Кивая, она заметила:
   – Создавая что-то, ты получаешь над ним контроль Магия, но разумная.
   Джекс бросила последний взгляд на свой Город. Если мисс Мигсдэйл нужно объяснить все на свете, что ж, она не против. Главное, что Город больше не давит на нее. Улыбнувшись, она подумала о Дэнни.
   – Я пойду, пожалуй.
   Попрощавшись с немного озадаченной журналисткой, девушка зашагала к велосипеду, чувствуя необычную, но такую приятную легкость.
 
   Той ночью Дэнни-бой, вернувшись, увидел Джекс, спящую на большой кровати. Он лег рядом, обнял ее и осторожно поцеловал. Она ответила.
   Они снова занимались любовью, возвращая себе волшебство цветочного дождя теплым летним днем. Тогда же Джекс поняла, что магия не осталась в том удивительном дне, а поселилась в ней. Достаточно единственного прикосновения Дэнни, и она вновь почувствует себя покрытой нежными цветочными лепестками.
   Девушка лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к тихому дыханию мужчины. Он спал на спине, подложив одну руку под ее голову. Ей никак не удавалось понять, как он может спать вот так спокойно, будучи полностью беззащитным? Когда она ворочалась, он даже не просыпался. Джекс же, напротив, просыпалась от малейшего шороха, малейшего движения. Она гладила его руки, плечи и наконец решила, что все к лучшему. Коль скоро они спят вместе, она защитит его в случае опасности. В ту ночь ей снилось что-то теплое и очень счастливое.
 
   Первые лучи рассвета разбудили Дэнни. Джекс спала рядом, свернувшись в комочек, прикрыв руками голову. Интересно, подумал он, разглядывая ее скрюченную позу, как она вообще умудряется заснуть и расслабляется ли она когда-нибудь полностью?
   «Да, я ей нужен», – решил он, глядя на серьезное личико. Он может доказать ей, что жизнь – не только борьба за выживание, что можно позволить себе радоваться и наслаждаться.
   «Я всегда буду тебя защищать, – думал он, обнимая худенькое тело. – Здесь ты в безопасности».

ГЛАВА 16

   Яркое утреннее солнце пробивалось сквозь пыльные окна библиотеки. Потянувшись на узкой раскладушке, Ученый зевнул и потер глаза. Тело ломило. Вчера он засиделся допоздна, штудируя древнекитайские записи. На протяжении последних нескольких лет он серьезно изучал письменность Древнего Китая, в частности, наречие, на которое в семнадцатом веке с санскрита было переведено множество работ.
   Текст, который прошлой ночью захватил его по-настоящему, назывался «Средоточие совершенной мудрости». Сравнив китайский перевод с оригиналом на санскрите, Ученый пришел к выводу, что переводчик ошибся всего в двух иероглифах, которые тем не менее полностью искажали первоначальный смысл произведения. Обнаружив ошибку, исследователь, удовлетворенный, смог наконец заснуть.
   Свесив ноги с кровати, он поморгал на свету и неторопливо побрел в читальный зал. На письменный стол падал луч солнца. Ученый неодобрительно осмотрел ворох древних текстов среди наваленных горой словарей и внезапно насторожился. На фоне рабочего беспорядка выделялась аккуратная стопка книг. Прошлой ночью ее на столе не было. Верхняя книжка, тоненькая брошюрка, была открыта на середине.
   Ученый растерянно оглянулся. Все остальные вещи в комнате были на своих местах. На ящиках с карточками каталога мирно дрыхли пожилые кошки.
   Пожилой мужчина приблизился к столу и наклонился к верхней книге из таинственной стопки. Это был сборник эссе, переведенных с китайского. Брошюрка была открыта на тексте «Искусство войны» Сунь-Цзы. Ученый осмотрел все книги: «Избранное» Мао Цзэдуна, «Настольная книга по ведению партизанской войны в городских условиях», «История партизанских войн», «Рецепт анархии» и, наконец, «Методы ведения партизанской войны» самого Че.
   В комнате пахло кошками и было тепло, скорее даже душно, но у Ученого по коже пополз неприятный липкий холодок. Выходит, все решено, выбора не оставлено? Вся беда в том, что он совсем не военный человек. Конечно, в юности ему приходилось драться по пьяной лавочке, с кем не случается, но, повзрослев, он взял за правило избегать насилия. И потом, он уже почти старик, ему не по силам встать во главе войска. Единственное, на что он годен, – стать советником молодого, полного сил лидера.
   Вздохнув, Ученый отвернулся от стола, повесил на шею полотенце, нагнулся за эмалированным ведром и зашаркал вниз, на улицу. Рядом с библиотекой протекал ручей, в котором Ученый обычно умывался. Вот и сейчас он присел на корточки, распугав маленьких изумрудных лягушат и серебристых мальков, и принялся обливаться ледяной прозрачной водой, ухая и отфыркиваясь. Вытершись насухо полотенцем, тщательно расчесал свои длинные седые волосы, жмурясь на ярком солнце. Здесь было так тихо, так покойно бормотал что-то ручеек, что Ученый почти забыл об утреннем происшествии.
   Дел, однако, было много. Наполнив ведро свежей водой, он неохотно поплелся назад, в читальный зал. Поставив чайник на керосиновую плитку, Ученый надолго задумался. Мирный и домашний звук – свист закипающей воды – вывел его из оцепенения. Напившись мятного чаю и позавтракав бутербродами с сыром, он снова впал в задумчивость. Да, кажется, больше оттягивать некуда, придется приступить к штудированию книг. Надо признать, после того, как мисс Мигсдэйл нашла то послание в бутылке, он ждал этого.
   Налив вторую чашку чая, старик вернулся к письменному столу и сел за книги.
 

   В основе всех методов ведения партизанской войны лежит обман.
   Поэтому, если ты силен, притворись слабым; если ты готов к действию, изобрази бессилие.
   Приблизившись к противнику, заставь его думать, что, ты далеко; если ты далеко, пусть он думает, что ты дышишь ему в спину.
   Замани врага в свою ловушку; разыграй панику и беспорядок, пусть враг будет беззащитен, когда ты нанесешь удар
   Нападай, когда враг не оправился после последнего боя и только собирается с силами; когда он во всеоружии – прячься.
   Дразни командующего, выведи его из себя, и он начнет ошибаться.
   Тебе выгодно, чтобы враг поверил в собственную неуязвимость и возгордился; притворяйся растяпой и дилетантом, усыпи его бдительность.
   Не давай ему расслабиться ни на секунду, вымотай его.
   Если войска едины, посей раздор.
   Всегда наступай внезапно.
   Следуй этой стратегии, и ты непобедим.

 
   Неплохие советы, подумал Ученый. Книга, похоже, заинтересует его. Он продолжал читать, прихлебывая чай. Пожилая кошка лениво прыгнула к нему на колени и замурчала. Надо признать, в тексте была какая-то жестокая грация, изощренная логика, поднимающая партизанскую войну от уровня простого истребления людей людьми до философии, почти поэзии. Наверное, ничего странного в этом нет. Китайские генералы были поэтами в не меньшей степени, чем воинами.
   Ученый закончил с эссе и взял в руки «Избранное» великого Мао. Что ж, придется посидеть. Кто знает, может, ему и вправду удастся подготовиться к войне.
 
   Джекс медленно наносила нежно-голубую краску на перила. В начале недели Дэнни-бой и Робот соскребли с частей моста остатки облупившейся эмали и ржавчины, но все равно поверхность металла осталась неровной, краска никак не хотела ложиться ровно, забиваясь в мелкие трещинки и образуя комки.
   Погода стояла ясная и теплая, идеальная для работы. Принять участие в проекте согласились тридцать пять человек, Джекс была знакома со всеми. Легкий ветер доносил до девушки обрывки их разговоров и смех от Северной башни. Помощники отлично ладили между собой, перекидывались шутками-прибаутками во время работы делились едой и вином во время перерывов и разговаривали, разговаривали обо всем – о прошлом, будущем, о своих планах, об общих знакомых. Гамбит, раскрашивающий верхнюю часть основной перекладины, явно испытывал наверху недостаток общения и, свешиваясь вниз, то и дело орал что-то о музыке, которую ветер играл в верхних перекладинах моста:
   – Эй, вы слышите? Нет, что, серьезно не слышите? Это ж чистая квинта!
   Внизу мисс Мигсдэйл, которая раскрашивала нижнюю часть моста, отмахивалась от него, во весь голос декламируя стихи. На дальней башне звонкая Мерседес перешучивалась по-испански со своими помощниками. У Джекс, привыкшей к тишине и уединению, раскалывалась голова. Поэтому, промучившись полдня, она решила выбрать для себя отрезок моста как можно дальше от не в меру шумных художников. Это оказалось место, равноудаленное от обеих башен, где главная перекладина сначала ныряла к дороге, а затем вновь грациозно взмывала вверх. Рядом с девушкой примостилась мартышка что-то беспрерывно бубнившая целый день. Зверек преследовал девушку с утра, вместе с ней шел из Города до моста и теперь внимательно наблюдал за ее работой. По крайней мере, думала Джекс, гвалта от нее меньше, чем от остальных обитателей Сан-Франциско.
   На южной башне бригада Мерседес создавала замысловатый узор из пересекающихся треугольников темно-синего, бирюзового и ярко-голубого оттенков. На одной стороне Северной башни раскачивался на альпинистском канате Змей. Разрозненные поначалу линии уже начинали складываться в изогнутую спину огромного дракона; огромный чешуйчатый хвост обвивал башню. Сейчас артист прорисовывал бледно-синей краской узкую голову, вися в двадцати футах над землей, где стоял Дэнни, и, сложив ладони рупором, выкрикивал инструкции и советы.
   Джекс пробовала сначала разбирать слова, но ветер доносил до нее отрывки, столь же бессмысленные, как крики чаек или тявканье морских львов. Основание той же башни досталось Лили, которая распыляла ярко-бирюзовую эмаль из промышленной малярной машины. Разглядеть узор пока не получалось.
   Обезьянка опять закричала что-то. Джекс так привыкла к шуму, что даже не обратила на нее внимания. Кроме того, она не требовала ответа, не вглядывалась пристально в ее лицо, не расспрашивала, как делали все обитатели Города. Пусть себе верещит.
   – Знаешь, мне уже немного надоело красить, – доверительно пожаловалась она мартышке.
   Та склонила голову набок и снова что-то залопотала.
   – Извини, ничего не понимаю! – сообщила Джекс и обмакнула кисточку в краску.
   Подняв голову, она увидела, что ее подруга карабкается вверх по перекладине всеми четырьмя лапами, задрав хвост. Преодолев около 15 футов, мартышка замерла и поглядела на девушку, как будто подбадривая.
   Джекс бросила взгляд на Дэнни и остальных артистов. Все занимались своим делом, никто не смотрел в ее сторону. Положив кисточку на край банки с краской, девушка забралась на перекладину и начала подниматься вслед за обезьяной. Два тонких проволочных каната, натянутых вдоль перекладины, служили ей ненадежной опорой. Мартышка стремительно поднималась. Ее, как и Джекс, видно, манило прозрачное и кажущееся таким близким небо.
   Путь к небу занял много времени. Ветер раскачивал канаты и раздувал куртку Джекс, как будто хотел схватить ее и унести вдаль, как маленькое облачко. Под ней волновался океан, поднимая белые гребни волн, как будто желая схватить ее, удержать. Мартышка то и дело оглядывалась, проверяя, не отстала ли спутница.
   На полпути вверх Джекс остановилась. Странно, она не испытывала страха, хотя не собиралась забираться так высоко. Снизу художники махали ей. Она помахала в ответ и поняла, что не хочет возвращаться. Не сейчас. Пока хотелось насладиться ветром на лице.
   На подходе к башне подъем стал круче. Под ногами хрустела облупившаяся краска, как осенние листья в парке Золотые Ворота. Один раз девушка оступилась, нога заскользила, в воздухе закружились оранжевые кусочки эмали. Мартышка молниеносно обернулась и замерла. Джекс изо всех сил схватилась за канат и восстановила равновесие. Руки замерзли и не чувствовали проволоки. Пролетающая мимо чайка что-то прокричала. Разобрать слова было невозможно, но сомнений не было – это предупреждение.
   Верхушка башни сверкала, до блеска отполированная ветром. Перекладина проходила, касаясь вершины башни, чем-то похожей на гнездо. Джекс забралась вовнутрь и села, подтянув колени к груди, чтобы согреться. Сбоку к ней прижалась теплым тельцем обезьяна.
   – Да, высоко мы забрались, – сказала девушка, но зверек не ответил.
   Слева начинался океан, мощный и вечный. Справа лежал Сан-Франциско, казавшийся таким же маленьким, как город в стеклянном шаре. Если захотеть, можно взять его в руки и согреть в ладонях.
   Она была одна. Стихли голоса артистов, крики чаек и лай морских котиков. Тишина, только шумит в ушах ветер. Рассматривая Город внизу, Джекс ощутила пустоту. Вернее сказать, ощутила вновь – первый раз странное чувство посетило ее, когда она слушала разговоры артистов между собой.
   «Я здесь уже пару месяцев, но так и не нашла маму. Город водит меня, водит, да все не туда, куда мне действительно надо», – горько думала девушка.
   Она легла на вершине башни. Небо над ней было в точности того же цвета, что и шелковая ленточка, которой она заплела волосы мамы, прежде чем опустить в могилу. В глазах защипало. Мама умерла. Джекс давно это поняла, но заперла это знание где-то глубоко в своем сердце. Пора наконец посмотреть правде в лицо. Ангел может привести ее в лучшем случае к призраку матери, не больше.
   Порывы ветра сдували слезы с глаз девушки. Но прозрачные капли в воздухе превращались в маленьких синих бабочек, которые изо всех сил трепетали крыльями, чтобы вернуться к Джекс, спрятаться в складках ее одежды. Бабочки садились на руки, лицо, щекоча холодную кожу крошечными лапками. Вокруг мест, где лапка касалась ее, начинало расходиться живое тепло.
   Девушка не могла остановить слез. Она толком не понимала, почему плачет. Из-за мамы? Из-за Города? Слезы текли, она хотела вытереть их рукой, но почувствовала, как из-под пальцев разлетаются бабочки-малышки. Джекс привстала и увидела, что окружена уже облаком крошечных созданий, которые задевают крыльями ее лицо, кружатся в воздухе и опускаются на мост, скрывая пушистыми синими телами облупившуюся оранжевую краску. Вскоре бабочки сидели так плотно, что их радужные крылья перекрывали друг друга, слегка трепеща от ветра.
   Слезы иссякли. Глаза болели, как всегда бывает, если плакать долго.
   – Джекс! – Встревоженный голос Дэнни-боя эхом разнесся где-то внутри башни.
   Послышался скрип, и позади нее открылся люк. Не говоря ни слова, Дэнни подошел к ней и обнял. Она не отстранилась. Его тело, разгоряченное подъемом и пахнущее краской, согревало и успокаивало. Только обезьянка визгливо раскричалась, очевидно, рассерженная вторжением. На волосы Дэнни опустилась последняя синяя бабочка.
   – Ты в порядке?
   – Да, все хорошо.
   Джекс опустила глаза и посмотрела на мост. Он весь переливался оттенками синего, цветом шелковой маминой ленты, вечернего неба и… крыльев синих бабочек.
 
   Фермер из Марина, направляющийся к Даффу, чтобы обменять урожай своего огорода на инструменты, остановил свою повозку возле первой башни Золотых Ворот. Задрав голову, он ошарашенно разглядывал гигантского синего дракона, обвивающего башню.
   – Вот черт! Нет, ну ты глянь! Раскрасили весь мост! Синим, подумать только!
   Его десятилетний сынишка уже спрыгнул с козел и бегал вокруг башни, разглядывая узоры.
   – Папа, это бабочки! – закричал он.
   – Что еще за бабочки? – заворчал фермер, слезая с повозки и подходя вплотную к башне.
   Вблизи было видно, что на поверхности как будто нарисованы тысячи бабочек. В местах, где крылышки чуть расходились, проглядывала оранжевая краска; где два крыла перекрывали друг друга, синий цвет был насыщеннее. На свету цвет переливался и как будто трепетал.
   Заскорузлым от работы пальцем фермер поскреб поверхность. Краска не отколупывалась.
   – Папа, смотри! – закричал мальчик, указывая на живую бабочку, греющуюся на солнышке.
   Сложив ладони лодочкой, он накрыл насекомое.
   – Чушь какая, – пробормотал отец, – давай пошли отсюда.
   Ребенок неохотно разжал ладошки, выпустил бабочку и поплелся за отцом к повозке. Бабочка затрепетала крыльями и, выискав на башне место, где все еще виднелась оранжевая краска, опустилась на него и замерла.
   Повозка тронулась в путь. Фермер долго еще не мог успокоиться, бормоча:
   – Те, кто тут живет, законченные психи. Хотя чему удивляться, так было всегда.
   Ребенок не слушал. Он думал о бабочках и улыбался. Хотя не скроем, фермер, по самому себе неясным причинам, вдруг подумал, что жизнь, как ни крути, хороша.

ГЛАВА 17

   Роуз Малони выросла в Ричмонде, всего в нескольких кварталах от церкви святой Моники. Каждое воскресенье мама водила ее к мессе. Отец работал в строительной конторе и слишком много пил. Попойки неизменно сопровождались жгучим раскаянием. В раскаянии он был отчаянно щедр – его компания отремонтировала крышу церкви, починила течи в водопроводе и электропроводку.
   Детские воспоминания Роуз неразрывно связывались с полированными скамьями, святой водой, разноцветными витражами, в которых каждый кусочек мозаики сверкал и переливался, как драгоценный камень. Когда девочка подросла, ее отдали в церковную школу, где она проводила дни под бдительным оком тихих, одетых в неизменное черное монашек. На переменках школьники играли в классики, догонялки и вышибалы во внутреннем дворике, под сенью собора.
   Когда началась Чума, Роуз было тридцать девять. Она все еще жила в доме родителей, так и не выйдя замуж. Это была худая женщина с квадратным лицом и волосами неопределенного цвета, который парикмахер ее матери называл мышиным. Тот же парикмахер, кстати, стриг и саму Роуз. Он делал ей прическу, которая очень шла… правда, не ей. Ее матери. Работала Роуз секретарем в страховой компании – заполнение бланков, ведение папок, бумажки, бумажки. По субботам она преподавала катехизис в церковной школе. Иногда играла на органе на свадьбах.
   Первым Чума унесла отца. На похоронах собралась половина прихода. Две недели спустя, когда хоронили мать, смерть стала делом обычным, народу на церемонии не было, ведь в каждой семье имелись свои покойники. Бледный священник изо всех сил старался утешить Роуз, бормоча что-то о Божьей воле, но, похоже, не мог успокоить даже самого себя.
   Из всего прихода выжила она одна. Роуз по-прежнему ходила в церковь каждый день. Женщина садилась на скамью, смотрела на безмятежное лицо Христа в разноцветном свете витражей и вспоминала. Ей так не хватало болтовни с друзьями после богослужения, пикников по воскресеньям. Одно осталось по-прежнему: в церкви она находила покой. Здесь был ее дом.
   Роуз заботилась о церкви. Каждое утро подметала мраморные полы собора, наполняла купели водой – не святой, конечно, но тут уж ничего не попишешь, – поливала цветы, росшие в ящиках у входа в собор. Последняя работа была самой любимой – ей всегда нравилось возиться с растениями.
   Однажды в воскресенье, три недели спустя после Исхода, Роуз сидела в пустой церкви и смотрела на алтарь. Он казался таким пустым. Интересно, Господь стал бы возражать, если бы она украсила алтарь цветами и растениями? Она уже и сама склонялась к мысли, что не стал бы, как вдруг в собор впорхнул певчий дрозд, уселся на алтарь, склонил головку чуть набок и выдал трель такой невероятной красоты и чистоты, что у женщины перехватило дыхание. Это знак, решила она и приступила к выполнению задуманного.
   Впрочем, начала она с малого. Под распятием появилось несколько горшков герани. Затем по бокам Роуз поставила плетеные корзины с английским плющом. Растения она взяла в больнице, почувствовав при этом легкий укол совести. Колебалась она недолго – идея была хорошая, а с совестью Роуз примирилась, оставив на столе в регистрации долговую расписку.