Мерфи Уоррен. Тяжелый рок

   Буйвол был уже в пятнадцати шагах, когда у него изо рта покачалась серая пена. Буйвол взревел. Передние ноги вдруг одеревенели под все еще несущимся по инерции вперед телом. Буйвол с ходу рухнул, взбрыкнул задними ногами и затих.
   Ласа Нильсон подошел к умиравшему буйволу. Он обнял его голову обеими руками и, поглаживая потную черную шею, поцеловал зверя.
   – Прекрасное, великолепное животное. Глядя на тебя, я вижу себя; только я бы не стал рваться вперед, раненный отравленной стрелой. Ускоренное кровообращение быстрее разносит яд. Прости, что я тебя не предупредил. Спокойной ночи, милый зверь, до встречи в пламени утренней зари.
   Ласа Нильсон хлопнул в ладоши, подзывая носильщиков. Но те не осмеливались слезть с дерева. Неужели он не знает, что буйвол может вскочить и с последней искоркой жизни расправиться с ними? Разве он не знает, что за зверь буйвол?
   Нильсон вновь хлопнул в ладоши. Однако носильщики продолжали сидеть на дереве. Он поднял лук и натянул тетиву. Посмотрев вверх, он прицелился в набедренную повязку, на которой от страха расплывалось мокрое пятно.
   – Тебе известно, что я могу из лука попасть даже и такую маленькую цель, как твое яичко? – спросил он, и носильщики, прижимая к себе винтовки, сползти с дерева.
   Отдав одному из них лук, он взял у него винтовку.
   – А теперь, – продолжил он, – показывайте деревню, где появилась пантера-людоед.
   До той деревни был еще день пути. Жарким летом она представляла из себя скопление хижин в пыльной ложбине. У них был избыток воды там, где в ней не нуждались, и недостаток – там, где нуждались. Но только цивилизация способна приспособить природу к потребностям человека. Забавно, что путешественники приходят в такие места в поисках истины, хотя истина здесь заключалась лишь в том, чтобы терпеливо сносить последствия собственной лени, невежества и суеверия.
   Ласа Нильсон церемонно приветствовал вождя.
   – А как поживает твой любимый брат, друг? – спросил вождь ростом по грудь Нильсону.
   – Как обычно, – буркнул Нильсон, а потом, словно спохватившись, добавил: – Делает добрые дела.
   – Он очень хороший человек. Благословенный человек, – сказал вождь.
   – Где пантера?
   – Этого мы не знаем. Пантера – очень большой зверь. Такой же, как тигр. Но где она, нам неизвестно. Она задрала козу к северу от деревни, набросилась на человека к югу, к западу от деревни нашли ее следы. К востоку от деревни она убила девушку. Там ее чаще всего и видели.
   – Ясно, – сказал Нильсон – Насколько я понял, вы не знаете, где и когда ее видели.
   Он стоял, скрестив руки на груди, посреди пыльной деревушки, а женщины галдели, стараясь вспомнить, в какой день, что и где натворила черная пантера.
   Нильсон знал, что вразумительного ответа он не получит. Ему начинало казаться, что единственным стоящим существом в округе была пантера. Однако Гуннар послал его сюда, и, в конце концов, Гуннар теперь был главой семьи, хоть и не вел себя подобающим образом. Ласа не собирался нарушать семейные традиции. Кроме того, телефонным звонком в Швейцарию он еще надеялся убедить Гуннара, что он – один из Нильсонов, даже если все остальные шведы и забыли о том, что они – скандинавы, поработившие в свое время ирландцев и грабившие, когда хотели, недостойных англосаксов.
   И вот пятидесятилетний Ласа Нильсон, который выглядел на тридцать и чувствовал в своем теле силу двадцатилетнего юноши, с презрением слушал коричневого человечка, стараясь не показывать свои истинные чувства, чтобы до Гуннара вдруг не дошел слух о том, что одну из его дражайших обезьянок обидели.
   – Весьма тебе благодарен, – сказал Ласа, не получивший полезной информации. – Ты мне очень помог.
   Вождь предложил помощь загонщиков, но Нильсон отрицательно покачал головой. Ему хотелось поохотиться на пантеру. Нильсон не стал говорить вождю, что загонщики превратят гордого зверя в большого испуганного кота. А ему надоело убивать больших испуганных кошек. Он хотел сразиться с черной пантерой по своим правилам и по правилам пантеры. И еще. Надо было что-то делать с носильщиками. Они могли рассказать Гуннару про буйвола, и Ласа Нильсон должен был позаботиться о том, чтобы этого не произошло.
   Ласа с двумя носильщиками начал охоту, раз за разом огибая деревню постепенно расширяющимися концентрическими кругами. Он вел поиск так, как его научили в семье: не смотрел на отдельные сучки и ветки, а охватывал взглядом всю долину, замечая, где полноводные ручьи и хороший водопой, где были возвышенности, откуда черная пантера могла бы выслеживать жертву. Носильщики нервничали, и он заставил их идти впереди себя. Они дошли до той деревни, где была убита женщина. Ее муж рыдая рассказал, как отправился на поиски и наткнулся на останки.
   – Сколько дней назад? – спросил Ласа.
   Однако тот не знал. Всхлипывая, он лишь повторял, что в его жизни уже погас солнечный свет.
   – Очень жаль, – сказал Ласа, которого тошнило от одного вида этого жалкого создания.
   На второй день Ласа обнаружил свежие следы. Остолопы-носильщики решили, что это подходящее место для засады на зверя, и предложили забраться на дерево и ждать.
   – Здесь место, где зверь уже был, а не то, куда он направляется, – сказал Ласа.
   – Но пантеры часто возвращаются на свой след, – возражали носильщики.
   – Она направляется не сюда. Я знаю, куда она идет. Она раздражена нашим присутствием, и я знаю, куда она идет. Минуты через три мы найдем более свежие следы.
   Они двинулись дальше, и через три минуты один из носильщиков вскрикнул, изумленно показывая на влажный след. Вода еще только заполняла отпечаток когтистой лапы.
   Носильщики отказались идти дальше.
   – Значит, вы хотите остаться здесь?
   Оба кивнули.
   – Тогда я пойду дальше один.
   Как он и ожидал, они последовали за ним. За носильщиками кое-кто следил; он мог об этом судить по особой тишине позади них, которая наступает, когда крадется хищник. По-другому поют птицы, и исчезают мелкие животные.
   – Ну что, хотите сейчас забраться на дерево? спросил Ласа.
   Носильщики, спотыкающиеся от страха, с радостью согласились. Ласа велел отдать ему винтовки и длинные ножи для рубки кустарника, чтобы им было удобнее забираться на дерево.
   Первый, обхватив ствол дерева ногами, поднялся на несколько футов; за ним последовал второй. Взяв одно из ружей за ствол, Ласа взмахнул им как топором и ударил по коленной чашечке того, кто залез выше. Не успел тот с криками свалиться на землю, как Ласа ловко развернулся, чтобы расправиться со вторым. Бах! – и удар обрушился на колено второго. Первый попытался уползти, но Нильсон разбил ему другую коленку и левое запястье. Второй неподвижно лежал вниз лицом на земле, чуть дыша. Сильным ударом Ласа раздробил ему левое плечо.
   Разумеется, если бы их нашли в таком состоянии, стало бы совершенно очевидно, кто их так отделал. Но Ласа знал, что у него есть сообщник. Тот, у которого была раздроблена кисть, заплакал и стал молить Ласу сохранить ему жизнь.
   – Убивать тебя я не стану, – отозвался Ласа. – Даже если ты станешь меня умолять, а ты будешь умолять, вонючая мартышка.
   Ласа закурил местную мерзко пахнущую сигарету и углубился ярдов на тридцать в джунгли. Позади раздалось характерное шипение и рычание и крик носильщика, молившего о скорейшем конце мучений.
   Ну что ж, он обещал не убивать его и сдержит слово. Сзади слышались истошные вопли, рычание, хруст костей. Ему вдруг пришло в голову, что куриные кости считаются опасными для домашних кошек, а человеческие, похоже, вовсе не опасны для кошек побольше. Ласа Нильсон докурил сигарету. Он не хотел тревожить пантеру до окончания трапезы. Это нехорошо. Он проверил винтовку, тихо отодвинув затвор. В патроннике виднелась пуля – красотка с медным носиком.
   Бесшумно, шаг за шагом, он возвращался к дерену. Неожиданно раздался рев, и черная пантера, из раскрытой пасти которой еще капала кровь, бросилась на Нильсона. За долю секунды до выстрела Нильсон сумел оценить размеры и мощь зверя. Это была действительно самая крупная патера из всех, что он встречал. Потом – трах! – и медноносая красотка прошла сквозь небо в мозг животного. Летящее тело пантеры отбросило Ласу в заросли, но он успел отводом винтовки защититься от когтей.
   Он быт полностью расслаблен – единственный способ уцелеть в подобных ситуациях.
   Нильсон выбрался из-под тяжеленного тела судорожно подергивавшегося черного леопарда. Пасть зверя смердила, как сточная канава. Он почувствовал боль в левом плече. Надо же! Этот мерзавец все-таки достал его. Он ощупал пальцем рану. Ничего страшного, и даже хорошо, что это увидит Гуннар. Гуннар это оценит, особенно узнав, что носильщики мертвы. Все во имя любви к его дражайшим мартышкам!
   У подножия дерева Ласа заметил останки носильщиков. Отлично. Пантера потрудилась над ними так, что не осталось никаких следов избиения. Зверюга явно была голодной. Вот и хорошо. Ведь иногда пантеры не нападают. В отличие от красавца-буйвола.
   К тому времени, когда Ласа добрался до больницы в населенном пункте, именовавшемся на карте городом, там уже все знали. Все, что он рассказал в деревне, а местные жители нашли останки носильщиков.
   Из деревни его уведомили, что в благодарность посылают шкуру пантеры и двух живых свиней. Ласа Нильсон показал подлинную щедрость, ответив, что передает шкуру вдовам погибших.
   – Пусть они продадут ее, – печально сказал он. – Как жаль, что их мужей не вернуть.
   Свиней он оставил себе. Он любил свежую свинину.
   Ласа появился в больнице, когда доктор Гуннар Нильсон осматривал ребенка, страдающего коликой, и давал наставления его матери. Гуннар был на полдюйма выше и старше на шесть лет, хотя выглядел на все семьдесят. По тонкому загорелому лицу разбегались глубокие морщины, в бледно-голубых глазах была грусть. Из года в год он вынужден был повторять пациентам, что почти ничем не может им помочь. Его больница была лишь одним названием. В ней не было операционной, а новые антибиотики расходились по большим городам и богатым людям. Гуннар Нильсон мог только дать совет и что-нибудь из местных средств, которые, несмотря на свое мифическое могущество, помогали лишь психологически.
   – Я занят. Пожалуйста, зайди через несколько минут, – сказал Гуннар.
   – Я ранен, – с упреком сказал Ласа. – Хоть я всего лишь твой брат, я все-таки ранен.
   – О, прости. Сейчас я тебя осмотрю.
   Гуннар попросил женщину с ребенком зайти попозже. Он не хотел никого обижать, но в больницу прибыл раненый.
   Доктор Нильсон прижег рану, так как в его распоряжении не было ни одного достаточно сильного антисептика. Он накалил нож на углях. Ласа не издал ни единого звука, а когда увидел, что ноздри брата ощутили запах паленого мяса, сказал:
   – Я понимаю, как тебе трудно. Будь у тебя надлежащие медикаменты, ты мог бы лечить людей, а не наблюдать за тем, как они умирают.
   – То, что мы здесь делаем, Ласа, все же лучше, чем ничего.
   – Обидно делать меньше, чем можешь. Обидно и несправедливо, потому что люди умирают из-за нехватки денег.
   – С чего это в тебе вдруг проснулось милосердие, Ласа? – поинтересовался Гуннар, умело перевязывая плечо дешевым бинтом, так, чтобы ткань позволяла ране дышать и вместе с тем предохраняла от загрязнения
   – Возможно, это не милосердие, брат. Может быть, это гордость. Я знаю, на что ты способен, и меня угнетает, что один из Нильсонов изо дня в день терпит поражение из-за нехватки денег
   – Если ты предлагаешь мне вернуться к нашему традиционному семейному ремеслу, то придумай что-нибудь другое. Все было окончательно решено двадцать пять лет назад. Как твоя рана?
   – С точки зрения медицины шестнадцатого века – нормально.
   – Странно, что этой пантере удалось так близко к тебе подобраться. Раньше такого не случалось.
   – Старею.
   – Учитывая твой опыт и то, чему я тебя научил, с тобой не должно было случиться ничего подобного, пока тебе не стукнуло семьдесят.
   – Ты видел мою рану. Ты видишь всякие раны. Инфекции, опухоли, вирусы, переломы и все прочее, с чем ты не можешь справиться из-за нехватки средств. Интересно, каких лекарств можно накупить на миллион американских долларов? Какую можно было бы построить больницу? Сколько местных врачей можно было бы выучить за такие деньги?
   – О, сколько жизней можно было бы спасти, Ласа! Лекарства, врачи, другой медперсонал. Имея миллион долларов, я помог бы людям на сто миллионов.
   Доктор Нильсон вновь сунул нож в огонь. В этих примитивных условиях огонь был лучшим и единственным антисептиком.
   – Сколько жизней ты мог бы спасти, брат?
   Доктор Гуннар Нильсон на секунду задумался и затем покачал головой.
   – Даже и думать об этом не хочу. Только душу себе травить.
   – Сотню? Тысячу?
   – Тысячи. Десятки тысяч, – ответил Гуннар. – На эти деньги можно было бы создать самообновляющуюся систему.
   – А как ты думаешь, – продолжал Ласа, – стоит ли жизнь одного человека жизней тысяч аборигенов?:
   – Разумеется, нет.
   – Но она – белая.
   – Ты знаешь мое отношение к этому. Слишком долго цвет кожи определял продолжительность жизни человека.
   – Но она богатая и белая.
   – Тем более, – сказал Гуннар.
   Ласа поднялся со стула и попробовал напрячь мышцы раненой руки. Боль запульсировала, словно у раны было собственное сердце.
   – В Соединенных Штатах живет одна богатая женщина, чья жизнь могла бы дать тебе средства для помощи этой стране. Но мы оставили наше ремесло, так что лучше об этом забыть. Мы последние из Нильсонов – так ты распорядился нашей судьбой много лет назад.
   – О чем ты говоришь? – спросил Гуннар.
   – Миллион долларов – это реальность, брат, а не гипотетическая сумма. Я излагал план действий.
   – Мы не воспользуемся семейным опытом и знаниями.
   – Конечно, нет, – с улыбкой ответил Ласа. – Я согласен с тобой. И, честно говоря, должен тебе признаться: на мой взгляд, одна богатая американка стоит гораздо больше, чем все эти вонючие аборигены с их вонючими джунглями.
   – Что же ты со мной делаешь?!
   – Я просто даю тебе возможность наблюдать за тем, как умирают твои пациенты, а белая американка живет своей богатой жизнью. Правда, это не спасет ее, потому что так или иначе она скоро умрет. А ты продолжай гордиться своими идеалами и хоронить своих маленьких черных друзей.
   – Убирайся вон! – сказал Гуннар. – Убирайся из моей больницы.
   Ласа вышел из кабинета и стал ждать в приемной вместе с женщиной, чьи десны были красными то ли от жевания бетеля, то ли от какой-то заразы. Ласа в этом не разбирался, да его это и не волновало.
   Через пару минут из кабинета стремительно вышел Гуннар.
   – Я здесь, брат, – рассмеявшись, окликнул его Ласа.
   Братья вышли из больницы и долго прогуливались по деревне.
   Располагал ли Ласа достоверной информацией насчет денег?
   Да. Он узнал обо всем четыре дня назад, находясь в верховьях реки. Позвонив по телефону из дома британского офицера, он все перепроверил. На континенте у него еще оставались кое-какие связи, и он в конце концов вышел на того, кто распоряжался деньгами. Все надежно. Полтора миллиона долларов. Тот человек слышал о семье Нильсонов. Он будет рад, если они возьмутся за это задание.
   – Но когда я вернулся, ты не удостоил меня беседы, а сразу отправился охотиться за этой пантерой, – сказал Ласа.
   – Боюсь, что тебе нравится сам процесс убийства, брат, – произнес Гуннар.
   – Мне?
   – Да-да, конечно, тебе. Зачем ты, отправляясь за пантерой, взял с собой лук и стрелы?
   – Разве я брал?
   – Не прикидывайся. Ты опять охотился на буйвола, на животное, которое местные жители приручают как домашний скот?
   – Буйволу нравится убивать, брат, – возразил Ласа.
   – Особенно когда на него охотятся. Я объясню тебе, чего опасаюсь. Я боюсь, что здесь дело не в деньгах, а если и в деньгах, то в очень небольших, и ты просто хочешь убить из удовольствия.
   – Позвони сам, братишка.
   – Мне бы пришлось кое-чему тебя научить, а я боюсь, что ты воспользуешься этими знаниями для своей забавы.
   – Ты научил меня охотиться на пантеру. Разве я что-то сделал не так? – спросил Ласа.
   Доктор Гуннар Нильсон остановился возле рытвины на главной улице деревни. Мальчишка с кривыми, шишковатыми от нехватки витаминов ногами ковылял по грязи.
   – И еще, брат, почему ты боишься передать мне опыт, который принадлежит мне по праву? Ты же знаешь, что он и уйдет со мной. Я не смогу передать его сыну. И даже если, располагая этим опытом, я стану заниматься нашим семейным ремеслом, много ли я смогу причинить вреда по сравнению с тем, что делают здесь с людьми невежество и нищета?
   Двенадцать часов спустя Ласа Нильсон был уже в верховьях реки. Он позвонил человеку в Швейцарии и сообщил, что тот может положить деньги на старинный счет Нильсонов. Он только что узнал об этом счете, после нескольких часов напряженной дискуссии. Он узнал об этом счете и о множестве других вещей. Он заверил банкира: деньги достанутся ему, Ласе Нильсону. Уберите с дороги всех остальных. Дилетанты только все портят.

Глава восьмая

   Когда шерифа спросили, почему во время концерта «Норт Адамс экспириенс» одиннадцать человек погибли и двадцать четыре были ранены, он ответил, что это результат четкого взаимодействия всех полицейских подразделений.
   – Слава Богу, что там не было «Битлз», – добавил он, демонстрируя свои познания в области современной музыки. – Тогда была бы настоящая каша. Впрочем, я думаю, мы все равно бы хорошо сработали.
   Представителю Мэггота и «Дэд Мит Лайс» было не так просто ответить на тот же вопрос. Он не знал, как быть. Сказать, что «Лайс» сожалеют о том, что произошло, или воспользоваться трагедией для пущей рекламы? Газеты все решили за него.
   Пресса негодовала по поводу жестокой природы тяжелого рока. Журналисты сравнивали количество жертв на концертах и в результате терактов. Комментатор общенационального телеканала спрашивал всю Америку: нужна ли ей такая мерзость?
   На нью-йоркском «Ши Стэйдиум» концерт «Дэд Мит Лайс» прошел с аншлагом. Пластинка «Норт-Адамс экспириенс», на которой были слышны взрывы, разошлась тиражом 780 000 экземпляров в течение девяноста шести часов с момента окончания концерта, не считая «пиратских» копий альбома, выпущенных в Мексике, Канаде и Байонне, штат Нью-Джерси.
   Римо поразило, как быстро вышел альбом. Когда Викки Стоунер пожелала заполучить эту пластинку, Римо поинтересовался: зачем, раз она уже все это слышала «живьем»?
   – Чтобы снова все это пережить, чего ж тут не понять.
   – Однажды ты уже едва пережила, – заметил Римо.
   – Слушай, ты что, «фараон», что ли? – спросила Викки.
   – Нет.
   – А что же ты так печешься о моей заднице?
   – Потому что хочу, чтобы ты осталась цела.
   – Почему?
   – Потому что я люблю тебя, Викки, – ответил Римо и пристально, как его учили, посмотрел ей в глаза, что, судя по его опыту, производило на женщин большой эффект.
   – Хорошо, давай трахнемся, – предложила Викки.
   Еще не успела приземлиться стянутая через голову и брошенная через комнату майка, как она уже расстегнула и скинула с себя джинсы. Рубиновые соски ее юной груди были абсолютно симметричны. Крепкие стройные ноги переходили в упругие бедра.
   Она откинулась на кровать и задрала раздвинутые ноги. Рыжие волосы рассыпались по подушке. «За всю изысканную историю „Уолдорф Астории“ в Нью-Йорке так быстро тут, пожалуй, никто не разоблачался», – подумал Римо.
   – Чего же ты ждешь?
   – Если не хочешь неприятностей, хватит разыгрывать из себя «крутую» бабенку, – сказал Римо.
   – Давай же, я жду, – сказала Викки.
   Римо направился к кровати, размышляя, смог бы он со всей его силой и ловкостью так же быстро сбросить с себя штаны, тенниску и мокасины, как его подопечная. Присев на кровать, он нежно положил руку ей на плечо. Он хотел поговорить с ней. Он должен был разъяснить ей, что Чиун вовсе не такой уж ласковый гуру, каким ей казался, что нельзя беспокоить Мастера Синанджу, когда он смотрит телесериалы, и ни в коем случае нельзя дотрагиваться до его одеяний или пытаться присвоить себе что-нибудь из его вещей в качестве сувенира.
   Римо слегка сжал ей плечо.
   – Ну, хватит игр. Переходи к делу, – сказала Викки.
   – Викки, я хочу поговорить с тобой, – начал Римо. Его рука скользнула к ее груди.
   – Дай мне знать, когда созреешь, – отозвалась Викки, соскальзывая с кровати. – А я пока что трахну Мистера. А то уже заждалась.
   – Не сейчас. Он смотрит телевизор. Никто не должен мешать Чиуну, когда он смотрит свои «мыльные оперы».
   – Теперь будет по-другому.
   – Было и будет именно так, – сказал Римо. Поймав ее за запястье, он притянул ее назад в постель и, возбудил ее, довел до интенсивного оргазма, стараясь не заснуть за этим занятием.
   – У-у-у… О-о-о… Что это было? – простонала Викки.
   – То, чем ты предлагала заняться, – ответил Римо.
   – У меня так еще ни с кем не было. Где ты этому научился? О-о-о… Какой кайф! О, Боже! Какой лом! Просто улет. Кайф!
   Ее голова металась по подушке, а из глаз по очаровательным веснушкам струились слезы счастья.
   – Какой улет. Улет!
   Римо еще пару раз довел ее до экстаза, пока она не забылась в изнеможении, раскинув руки, полузакрыв глаза, с едва заметной глуповатой улыбкой на губах.
   «До конца дня этого хватит», – решил Римо, пытаясь представить, что бы было, если бы он по-настоящему занялся с ней любовью. Уже давно известно, что людям в наркотическом опьянении лишь кажется, что так лучше заниматься любовью, так же как и пьяный водитель якобы чувствует себя уверенней за рулем. Пока не угодит в канаву. Римо знал, что заниматься любовью нужно спокойно, продуманно и умело. Даже если это и превращало секс в работу.
   «До ее показаний на процессе осталось семь дней», – подумал Римо и, закрыв за собой дверь, отправился проверить, все ли спокойно в гостинице.
   Викки тем временем тоже размышляла. Если этот тип творил такие чудеса, то на что же тогда способен старый китаеза? Тут было над чем задуматься. И вопреки всем предупреждениям этого короткостриженого, который умел трахаться лучше всех, она открыла дверь в смежную комнату, где «некто» смотрел телевизор. Она услышала, как кто-то из актеров выражал беспокойство, по поводу того, что миссис Кэбот может узнать о сильном пристрастии ее дочери к ЛСД, что, разумеется, было откровенной чушью, так как уж Викки-то было известно, что к ЛСД не пристрастишься. Да и что такое телевизор, по сравнению с ее свежим молодым телом?
   И она расположила свои ягодицы прямо между «кем-то» и телеэкраном.
   Надо же было такому случиться, что именно тогда, когда Мастер Синанджу во время краткого отдыха от мирской суеты наслаждался благотворной формой искусства, расцветшей среди грубого хаоса белой цивилизации в виде поистине прекрасной плавно текущей драмы, ему помешали. В то время, когда миссис Кэбот вещала о подлинном горе, омрачавшем ее материнство, между Мастером Синанджу и телеэкраном возникла помеха: выставилась напоказ голая девица с таким видом, словно ее зад чем-то отличался от всех остальных.
   Чиун устранил помеху. Римо, проходя по коридору, услышал глухой удар. Он вбежал в комнату Чиуна и увидел лежащую в углу Викки – спиной к стене, нежной попкой кверху, щеки между грудей.
   – Ты убил ее! – вскричал Римо. – Ты убил ее. Мы должны были сохранить ей жизнь, а ты убил ее!
   Он обежал Чиуна, чтобы не оказаться между ним и экраном телевизора, и попытался нащупать пульс Викки. Ничего. Или мертва, или в шоке. Он положил ее на пол и принялся массировать сердце девушки, как учил Чиун. Наконец сердце встрепенулось, а когда он убрал руки, заработало. Он ощупал ее – нет ли переломов, не вонзилось ли ребро в какой-нибудь жизненно важный орган. Как говорил Чиун, ребро соперника – копье, направленное в его сердце, печень и селезенку.
   Ребра оказались целы. Кончики его пальцев внимательно ощупали живот и спину, изучая тело, как учит Синанджу, познавая его через прикосновение. Затем – ниже, к ступням и пальцам ног. Римо еще не до конца освоил эту технику, но Чиун говорил, что в ногах масса нервных окончаний. По пальцам ног можно даже определить, в порядке ли у человека зрение. Римо удалось определить лишь то, что Викки давно не мыла ноги.
   – Лом, – простонала Викки.
   Римо зажал ей рот рукой, чтобы она в очередной раз не помешала просмотру телесериала «Пока Земля вертится».
   Да, в тот день случилось так, что, после того как Мастер Синанджу устранил препятствие, нарушавшее его скромный отдых, его ученик окончательно все испортил мелочными упреками по поводу того, что могло бы и чего не могло бы случиться. Мастер Синанджу стерпел покушение на красоту лишь потому, что, как он ни пытался на протяжении многих лет объяснять своему ученику, что подлинно прекрасно, тот так и не научился отличать истинную красоту в его вульгарной культуре. Да и вряд ли научится.
   Чиун стерпел шум, доносившийся сзади, с пола. Он стерпел возглас этой девчонки: «Лом». Он все стерпел, потому что у него была нежная и благородная, почти всепрощающая душа.
   А когда телевизионная драма подошла к концу, он услышал, что его неблагодарный ученик вновь посягает на его желание без помех наслаждаться своим любимым искусством.