Страница:
Урибуру заявил, что эта акция была проведена в ответ на требования народа; но, хотя революция и вправду зрела, недовольство людей стало прикрытием для военного путча, хорошо спланированного заранее.
Толпа, выкрикивающая обвинения против человека, которого до этого боготворила, разрушила дом Иригойена, уничтожив бумаги и разломав мебель. Чуть раньше друзья отыскали престарелого президента, больного и всеми покинутого, и перевезли его в безопасное место. Какое-то время его держали под стражей, а затем освободили, оставив доживать свои дни в самых стесненных обстоятельствах – с женой и еще двумя женщинами, которые не покинули его, – то были его родная дочь и его секретарша. Впрочем, смерть вернула ему изменчивые симпатии народа, и десятки тысяч человек съехались со всей страны, чтобы, повиснув на ветвях деревьев в парке, бросить прощальный взгляд на человека, который был поборником их прав. На узкой лестнице в доме, где он снимал квартиру, день и ночь толпились смиренные паломники, и полмиллиона плакальщиков заполнили улицы и балконы, чтобы проводить его гроб.
К тому времени страна уже поняла, что путч был шагом не к восстановлению гражданских свобод, а к установлению военной диктатуры. Урибуру проложил дорогу Перону. Поддержанный олигархией, которая хотела любой ценой вернуть рабочих к прежнему рабству, Урибуру отменил обещанные выборы, провозгласил по всей стране военное положение, упрятал Альвеара в тюрьму в Ушуайа и объявил фракцию Иригойена вне закона, тем самым отстранив ее от какого бы то ни было участия в правительстве. Однако Урибуру встретился с оппозицией в лице определенной части своих товарищей-военных, и, хотя он и пытался подкупить младших офицеров, оплачивая их огромные долги из правительственной казны, его принудили в ноябре 1931 года провести выборы. Радикальная партия, представлявшая единственную влиятельную оппозицию, переживала раскол: последователи Иригойена, которым все еще было запрещено занимать посты в правительстве, отказались участвовать в выборах; сторонники Альвеара, который все еще находился в ссылке на Юге, голосовали вместе с консерваторами и независимыми социалистами и избрали президентом Аргентины генерала Агустина Хусто.
Кое-кто может уже здесь различить тактику, которую в дальнейшем аргентинские военные использовали со все возрастающей и губительной эффективностью. Якобы защищая интересы населения, военные разыгрывали путч под руководством генерала, который был в какой-то мере симпатичен толпе, а затем, с претензией на свободные выборы, заменяли его своим ставленником.
Именно во время президентства Хусто, в период беспрецедентного изобилия и беспрецедентной же коррупции Эва Дуарте приехала в Буэнос-Айрес. Она явилась туда с твердым убеждением, что ей повезет, и открыто провозглашала, что собирается стать звездой аргентинской сцены: амбиции, которые, должно быть, казались ее товаркам такими же смехотворными, как если бы она сообщила, что в один прекрасный день станет первой леди страны. Проблема заключалась в том, что у Эвы не было ни таланта, ни опыта, она не обладала броской красотой и не блистала образованием, не имела ни денег, ни влиятельных друзей, а кроме того, не отличалась хорошим здоровьем. Но насмешки подружек, хотя и приводили ее в ярость, вероятнее всего, не могли ее обескуражить, поскольку в ней уже созрела та прочная убежденность в своем грядущем величии, которая заставляет человека становиться нетерпимым даже и к дружеской критике. Она была в том возрасте, когда фантазии наполняют жизнь любой девушки, пусть даже напрочь лишенной воображения, но мечты Эвы отнюдь не походили на меланхолические грезы, столь характерные для многих подростков. Немногие с такой силой стремились убежать от своей жизни, для нее же это составляло главную цель существования. Мечты Эвы были единственной отрадой в убогой и убивающей всякие иллюзии реальности. Ее излюбленное чтение выдает секрет ее сердца – она читала журнал, из тех, что все еще модны среди юных романтичных девушек – «Para Ti», – печатавший рассказы о Золушках, которые добились успеха, или же биографии великих женщин, типа королевы Елизаветы или Жозефины.
Но если Эва питала свою душу мечтами, то ее тело получало необходимое в гораздо меньшей степени. Гитарист ее бросил, а за те маленькие роли, которые она получала на радио, ей платили всего пятнадцать долларов в месяц – едва ли достаточно для юной девицы-подростка, даже в стране мяса и вина. Она, наверное, голодала бы, если бы не имела возможности выпрашивать неаппетитные обеды в маленьком ресторанчике, который содержал друг матери, все еще верный донье Хуане.
Теперь перед ней предстала во всей красе жизнь высших слоев общества, жизнь, которой она домогалась. Она могла лицезреть неприступных матрон из числа аргентинской аристократии с их притворно скромными и утонченно-холеными дочерьми, мчавшихся на своих «даймлерах» в оперу; могла втягивать ноздрями восхитительные запахи, витающие у ресторанов, в освещенных витринах которых выставляли цыплят и уток, медленно вращающихся на вертелах; могла прогуливаться по Калье Флорида мимо изящных окон Жокей-клуба, под которыми в один прекрасный день она прикажет навалить гору рыбы, чтобы аристократы внутри имели реальную причину воротить носы, и внимательно разглядывать платья, которые, словно бесценные бриллианты, развешивали по одному за стеклами маленьких дорогих магазинчиков. О, все это было так близко – и так далеко, словно она и не покидала Хунина!
Несмотря на свою убежденность в том, что ее ждет признание, Эва не выказывала ни малейших намерений работать, чтобы стать актрисой; она даже не представляла себе, что означает быть звездой. Она относилась с некоторым недоуменным презрением к тем профессионалам, которые достигали успеха благодаря упорному труду, и завидовала отнюдь не их таланту, но их положению, удивляясь тому, что они не используют по-настоящему все свои «возможности». Чем бы Эва ни занималась, ее в первую очередь интересовало не дело, но то впечатление, которое она производит. Это было похоже на то, как если бы хозяйка, выпекая торт, заботилась не о его вкусе, но только о том, чтобы создать очаровательный образ кухарки – в конце концов, когда придут гости, кто-нибудь всегда сможет выбежать и купить что-нибудь в кондитерской! Отнюдь не глупость, а скорее недопонимание помешало Эве сделать сценическую карьеру. Она не предпринимала ничего, чтобы научиться двигаться, исправить дикцию и увеличить свой словарный запас, хотя, как показало дальнейшее, имела к тому все возможности. У нее было чутье, она умела подражать мимике или манере речи и обладала превосходной памятью – порой она помнила наизусть целые роли звезд, но больше использовала ее для того, чтобы заносить в нее имена людей, которых можно было бы использовать, или запечатлеть лица тех, от кого терпела оскорбления. Эва не беспокоилась о недостатке образования или развития или, во всяком случае, не желала признаваться в подобном недостатке даже себе самой. Какие бы маленькие роли ей ни давали – а без влияния она не могла получить других, она переигрывала, возможно, из-за того, что слишком много думала о публике, проговаривала свои реплики слишком медленно, монотонно, повышая голос к концу каждого предложения – прием, которому она научилась еще в школе и который позже использовала в своих куда более прочувствованных речах, что придавало ее интонациям истеричную нотку.
Эва намеревалась преуспеть не столько благодаря игре, сколько благодаря интригам, не за счет труда и самоусовершенствования, но за счет умного манипулирования другими людьми; и в самом деле, ее воспитание не дало ей никаких иных способов возвыситься над миром, и она использовала свое влияние на мужчин с такой яростной энергией, которая могла бы сделать из нее великую актрису, если бы только она направила ее на занятия искусством.
Женщины в театре и на радио относились к Эве вполне доброжелательно; они не видели никакой угрозы для себя в этом маленьком желторотом воробышке, в девочке, запутавшейся случайно в бахроме их профессии. Даже им – а все они начинали достаточно молодыми – она казалась слишком уж юной и напоминала о младших сестрах, оставленных дома. Порой она помогала актрисам постарше, когда им нужно было быстро сменить наряд между актами, используя эту работу как повод шататься по гримерным, даже когда ей там нечего было делать, и соглашалась на все с такой явной охотой и дружелюбием, что они были готовы прихватить ее с собой, когда отправлялись поесть или давали поносить свои платья, если вещи Эвы превращались в лохмотья. В добродушной манере старших сестер они советовали ей найти какого-нибудь порядочного человека, с которым она могла бы создать дом, а со временем, возможно, проникнуться к нему искренней привязанностью. Но Эва никому не отдавала своего сердца – она умела изобразить любовь, страсть или дружелюбие, но, вероятно, единственным чувством, которое она действительно знала, была ненависть. Сомнительно, чтобы она испытывала какую-либо благодарность тем, чьей дружбой пользовалась, поскольку она безжалостно отбрасывала их, когда они переставали быть ей нужны. Именно так она обошлась с молодой актрисой, которая помогала ей, когда Эва только-только приехала в город: кончилось тем, что Эва отбила у нее ухажера и заслужила от старшей подруги упрек в бессердечии.
– Если хочешь пробиться, ты должна использовать свою голову, но не сердце, – отвечала Эва.
– Ты можешь пробиться, используя голову, – согласилась девушка, – но без сердца тебе не стать хорошей актрисой.
На это Эва только рассмеялась.
То, что Эва рассчитывала преуспеть в одиночку, манипулируя другими людьми и используя преимущества своего пола как оружие, было не только результатом ее жизненного опыта и воспитания, но и продуктом той культуры и общества, в котором она теперь оказалась. Аргентинские женщины подвергались такой же эксплуатации, как и пеоны, и только при наличии громадного богатства или необыкновенной силы характера могли избежать положения низшего и зависимого существа, каковыми и полагали их мужчины в любой семье; в большинстве случаев подобная зависимость казалась самим женщинам настолько естественной, что их пугала и шокировала любая мысль о свободе. Мужчины – и, без сомнений, во всей Южной Америке такими были только аргентинцы – смотрели на своих женщин порой даже с уважением – как на матерей, жен, дочерей или хозяек, но практически не видели в них личностей, наделенных разумом, как и они сами. Подобное отношение к женщинам можно видеть в Аргентине и сегодня: многие не признают Эву Перон не столько из-за коррупции и беззаконий, которые она поощряла, сколько из-за того, что она – женщина, пробившаяся к власти.
Женщина Аргентины в то время не имела права голоса; она не могла получить развода (и все еще не может, разве что уедет для этого за границу); ее дети и имущество, как и она сама, находились в руках мужа, которого в большинстве случаев выбирала для нее семья. От замужней женщины ждут, что она будет сидеть дома и растить кучу детей; если жена забеременеет еще в течение медового месяца, это становится предметом похвальбы. Девушка, которая не выходит замуж, остается в доме матери в качестве компаньонки, а та в свою очередь обращается с незамужней дочерью словно с умственно отсталой, или же становится бесплатной няней и гувернанткой для своих племянников и племянниц. Экономические изменения, коснувшиеся средних слоев горожан, сделали для их жен возможным жить хоть отчасти своей собственной жизнью. Бедняки же, разумеется, всегда желают, чтобы их жена отправлялась работать, и поддерживают этот порядок, поскольку весь ее заработок идет прямиком к ним в карман.
Показательно, что слово, которым в разговоре повсеместно называют жен, «mujer» обозначает также и «хозяйка». Притом, что женщина, состоящая в браке, не может даже сходить в ресторан с мужчиной, если он не является ее родственником, противоположный пол пользуется полной свободой. В Аргентине вторая семья – скорее правило, нежели исключение, зачастую она является такой же постоянной, как и первая; помимо этого, никто не воспрепятствует мужчине, где бы он ни был, попутно искать себе удовольствий, и он нередко снимает себе garconniere – холостяцкую квартиру для вполне определенных целей.
Постоянная охота за женщинами, неизменно присутствовавшая в жизни Буэнос-Айреса, в последнее десятилетие несколько поутихла или, во всяком случае, стала менее явной. Даже самые скромные женщины, если только они не были старухами или слабоумными, становились предметом пристального внимания, стоило им пройтись по улице в одиночку; если же дама садилась в трамвай или в один из автобусов, которые в тридцатые годы заполонили город, словно тараканы, мужчина, который устраивался рядом, непременно подвигал локоть или колено до тех пор, пока не дотрагивался до ее колена или локтя, и, если им случалось проезжать церковь или кладбище, с готовностью осенял себя крестом, тогда как другая его рука без остановки продолжала свое дело! Казалось, внимание, которое он проявлял к женщине, было для него столь же привычным, как дыхание, а личность женщины имела не больше значения, чем воздух.
Хотя женам не приходилось попадать в неловкие ситуации, встречаясь в обществе с любовницей мужа – мужчина никогда не искал любовницы в том круге, к которому принадлежала его жена, женщина, как правило, твердо знала или, во всяком случае, подозревала, что муж ей изменяет; этого следовало ожидать. Если она была из богатых, то, как могла, прятала свое негодование и, не желая рисковать своей репутацией, только изредка платила мужу тем же, а искала утешения в семье, церкви и добрых делах. Пользуясь тем весом, который давала большая семья – а порой женщина могла насчитать около пяти сотен родственников – с парижским духовником подле нее, она зачастую приобретала значительное влияние и накладывала руку на поместье мужа, и если, по счастью, становилась вдовой еще в молодости, то могла закончить свои дни в качестве грозной «матери патриарха», не сомневаясь, что ее внучки будут столь же респектабельны и несчастны, как и она сама. Она находила утешение, и, возможно, значительное утешение и в том, что ее положение жены прочно и неприступно; если она не могла избавиться от мужа, то муж также не мог избавиться от нее, и, что еще более тешило ее эгоизм, следующие одна за другой беременности делали ее объектом интереса среди знакомых и даже малознакомых людей и предметом зависти менее удачливых подруг, которые порой просили разрешения прикоснуться к ней, чтобы «заразиться». В Аргентине беременность является вещью чрезвычайно важной, она исполнена значения, достоинства и, можно сказать, очарования, в которых ей отказано в некоторых странах. Жена мелкого бизнесмена или служащего не столь покорна; возможно, она сама зарабатывала себе на жизнь до замужества и продолжает это делать в качестве учительницы или правительственной служащей; она способна потребовать отчета о верности от своего мужа и в некоторых случаях настоять на разводе – где-нибудь в Монтевидео или Мехико. Очень бедные женщины, для которых законные отношения – непозволительная роскошь, зачастую вообще не вступают в брак официально.
Неудивительно, что аргентинские женщины так часто смотрели на преимущества своего пола как на единственный товар, имеющий стоимость на рынке, – будь то дочь олигарха, чья гарантированная невинность получала на торгах самую высокую цену – в облаках брюссельских кружев и с благословения церкви, или маленькая служанка, покупающая себе часики «под золото» после того, как ей удалось затащить в постель сына своего хозяина-мясника, или же портовая шлюха, чьи ласки стоят песо. Ну а женщина, которая сама зарабатывает себе на жизнь, несмотря на всю свою респектабельность, обречена вечно терзаться сомнениями, что мужчины, с которыми она имеет дело, ценят ее не столько за деловые качества, сколько за ее сексуальные возможности; и, как бы она ни сопротивлялась, она не может окончательно прогнать искушение использовать себя в качестве товара для бартерного обмена.
В подобной атмосфере, совершенно естественно, Эва должна была рассудить, что все ее возможности заключены в том, чтобы извлекать выгоду из мужчин; и соответственно не испытывала никаких теплых чувств к тем, кого намеревалась использовать, поскольку такие отношения строились не как честное партнерство, но основывались на умении ловчить и приспосабливаться, подразумевающем глубокую неприязнь.
Враги частенько называли Эву resentida, то есть обидчивой. У нее было две реальные причины обижаться на общество: первая – что она родилась бедной в стране величайшего богатства, а вторая – что она родилась женщиной в обществе, созданном для мужчин. Тот факт, что она была женщиной, сильно усложнял задачу избежать бедности; правду сказать, это было почти невозможно, разве что с помощью власти над мужчиной. А те самые мужчины, которые с такой готовностью бросались соблазнять беззащитную девушку вроде нее деньгами или лживыми обещаниями, в случае необходимости готовы были с оружием в руках отстаивать честь дочери или сестры – так, словно это их ценная фамильная собственность. Неудивительно, что Эва возненавидела мужчин, которые так мало ценили ее, и женщин, чья добродетель, похоже, стоила значительно дороже, чем ее собственная.
Сама Эва упоминала эти годы, не касаясь подробностей, в качестве «своей артистической карьеры». Она никогда не отрицала своего театрального прошлого и даже хвастала скромным происхождением, но никогда не сообщала деталей того или другого: о прошлом говорилось только в общих словах. В тех интервью, которые она даровала прессе, когда стала звездой радио, Эва выражается туманно и подчас противоречит сама себе. То она говорит, что состояла в труппе старого Театра комедии, а потом пришла на радио «Насьональ», а то, что сначала работала на радио «Прието», а затем – на радио «Аргентино», и что возможность выйти на сцену впервые предоставил ей Лисео. Может быть, она уже не помнила или же не желала помнить превратности тех дней. Она пробавлялась мелкими ролями, зарабатывая на жизнь рекламой булочек с сыром. Один раз Эва отправилась на гастроли с театральной труппой, которая шаталась по провинциям, и именно ее чары помогли убедить власти разрешить спектакль. Такое существование могло бы сломить дух любого человека, чуть менее выносливого или циничного. Все эти годы Эва не забывала о своей главной цели – преуспеть – и заводила громадное количество знакомств. Сейчас, по прошествии времени, нельзя не сказать, что она обладала феноменальной способностью привлекать внимание влиятельных мужчин и использовать их в своих целях. Ее дар заключался в неизменном эгоизме и неослабной энергии. Не смущаясь, она выставляла себя на обозрение перед всяким, кто предположительно мог быть ей полезен, и привлекала к себе необходимое внимание. А стоило ей добиться этого внимания, она уже не отпускала своей жертвы и преследовала ее лично и в письмах до тех пор, пока не умудрялась выжать всю пользу – до последней капли.
Именно в 1940 году настойчивость, с которой она культивировала полезные связи, наконец была вознаграждена. Эвой заинтересовался спонсор радиопрограммы, богатый мыльный фабрикант. Прежде, работая на радио, она получала не больше тридцати пяти долларов в месяц; теперь же ее зарплата повысилась до шестидесяти и столько же ей платили за проходную роль в театре «Нуэво». С того времени, как она стала регулярно появляться на радио, ее доходы повышались с каждым новым приобретенным другом. Радиоспонсор познакомил ее со своим приятелем – тоже мыльным фабрикантом и спонсором программ, и Эва сменила предмет своей привязанности с той же легкостью, с которой меняла костюмы.
Примерно в это время она переехала в квартиру на Калье Посадас, маленькой, затененной деревьями улочке, мощенной булыжником, которая, беспорядочно петляя, тянулась до фешенебельной Авенида Альвеар. Более обустроенная жизнь и регулярное питание улучшили здоровье Эвы, и теперь, возвращаясь после праздников с холмов Кордоба, она выглядела такой же пухленькой, как любая юная женушка, готовая растолстеть сразу после появления на свет первенца. В то время она одевалась как подросток, облачаясь в банты и браслеты, которые больше подошли бы девочке в четырнадцать лет – а она уже вступила в третье десятилетие своей жизни, – это походило на трогательную попытку удержать детство, насладиться которым ей не довелось. Теперь она уже не была той тихой маленькой девочкой, какой покидала Хунин; Эва превратилась в чрезвычайно говорливую молодую женщину, готовую бесконечно дергаться по пустякам и более чем когда-либо склонную к вспышкам гнева. Похоже, тогда в ней не виделось ничего замечательного, кроме разве ее цепкости и, возможно, скрытой силы ее амбиций.
Когда она поселилась в своей квартире на Калье Посадас, а ни этот район, ни дом наверняка не были особенно фешенебельными, круг ее знакомств начал постепенно меняться. Сестра Эвы, Элиза, сошлась с майором Арриетой, и, вероятно, именно они первыми стали приводить офицеров из военных казарм на Кампо де Майо – на маленькие не самые скромные вечеринки, которые устраивала Эва. Теперь военные присутствовали всюду, и укреплять дружбу с ними было поистине мудро. Однако же Эва на всякий случай не порывала окончательно и со своими старыми друзьями, которые все еще могли ей пригодиться и снабжали ее всяческими сплетнями, полезными для ее карьеры. Так что она запросто могла поболтать с мальчишкой-посыльным с радио «Эль Мундо» за чашкой кофе в молочном баре напротив студии.
Эва наверняка знала о растущем влиянии военных в политике. В 1943 году после военного переворота был смещен президент Кастильо по прозвищу Лиса, и его место занял генерал Рамирес; в путче принимал участие полковник Имберт, который получил за это пост директора почт и телеграфа, а это министерство контролировало и радиостанции. Это само по себе служило для Эвы достаточной рекомендацией, кроме того, до нее доходили слухи, что генерал Рамирес, или Мелкая Сошка, был всего лишь подставным лицом и что реальная власть находилась в руках некоей группы полковников. Она дала отставку своему мыльному фабриканту и принялась обхаживать полковника Имберта.
Знакомство обещало быть полезным. В январе 1944-го в северных провинциях Аргентины случилось землетрясение, разрушившее почти полностью старинный испанский колониальный городок Сан-Хуан. В трещины на улицах падали люди и животные, лопнувший водопровод заливал руины, крыша кафедрального собора, обвалившись, похоронила под собой участников свадебной церемонии – в общей сложности в городе погибло около 3500 человек и 10 000 получили увечья. Бедствие было из разряда тех, которые своим неистовым размахом и внезапностью повергают в шок целые народы и побуждают их к неожиданной щедрости: от поездов и самолетов с продовольствием и лекарствами, посылаемых правительством, до колымаг и двуколок, в которых соседи со всей округи приезжали, чтобы забрать детей, оставшихся сиротами без всяких средств к существованию. В угаре филантропии, который последовал за трагедией, Эва узрела шанс показать себя, посланный самим небом. Вполне возможно, что она хорошо понимала бездомных и обездоленных – поскольку сама долго была бездомной и обездоленной – и что ее чувства были поначалу в какой-то степени искренними; и все же она ни на минуту не упускала из виду свои интересы. Она убедила полковника Имберта – к тому времени это не составляло для нее большого труда – позволить ей оплакивать погибших по радио. В луна-парке, на стадионе, где обычно проходили боксерские матчи и рукопашные бои, был организован митинг по сбору средств в помощь пострадавшим Сан-Хуана. Эва включилась в эту кампанию со всей энергией, на которую только была способна, впервые продемонстрировав открыто тот настойчивый и неотразимый натиск, который сделал возможными все ее достижения.
Эва явилась на митинг в луна-парке с полковником Имбертом. Среди звезд кино и театра и военных в форме ее наметанный глаз быстро отметил высокого, добродушного на вид полковника, разговаривавшего с хорошенькой актрисой Либертад Ламарки. Вполне возможно, Эва видела его и раньше – они с полковником Имбертом были хорошо знакомы, – и конечно же по сравнению с низкорослым и плотным Имбертом он сильно выигрывал. Но Эва никогда не позволяла сбить себя с толку невинными взглядами. Она слышала об этом человеке, который в последнее время сблизился не только со своими товарищами-офицерами, но и с portenos, как об одном из сильнейших среди «серых кардиналов». Эва подошла поздороваться с Либертад Ламарки, которая в свою очередь представила ее полковнику Хуану Доминго Перону. Без всякого умысла, во что интриганка Эва никогда бы не поверила, Либертад Ламарки отошла, чтобы побеседовать с кем-то из знакомых. Эва мгновенно заняла освободившееся место рядом с полковником и не уходила до конца вечера.
Толпа, выкрикивающая обвинения против человека, которого до этого боготворила, разрушила дом Иригойена, уничтожив бумаги и разломав мебель. Чуть раньше друзья отыскали престарелого президента, больного и всеми покинутого, и перевезли его в безопасное место. Какое-то время его держали под стражей, а затем освободили, оставив доживать свои дни в самых стесненных обстоятельствах – с женой и еще двумя женщинами, которые не покинули его, – то были его родная дочь и его секретарша. Впрочем, смерть вернула ему изменчивые симпатии народа, и десятки тысяч человек съехались со всей страны, чтобы, повиснув на ветвях деревьев в парке, бросить прощальный взгляд на человека, который был поборником их прав. На узкой лестнице в доме, где он снимал квартиру, день и ночь толпились смиренные паломники, и полмиллиона плакальщиков заполнили улицы и балконы, чтобы проводить его гроб.
К тому времени страна уже поняла, что путч был шагом не к восстановлению гражданских свобод, а к установлению военной диктатуры. Урибуру проложил дорогу Перону. Поддержанный олигархией, которая хотела любой ценой вернуть рабочих к прежнему рабству, Урибуру отменил обещанные выборы, провозгласил по всей стране военное положение, упрятал Альвеара в тюрьму в Ушуайа и объявил фракцию Иригойена вне закона, тем самым отстранив ее от какого бы то ни было участия в правительстве. Однако Урибуру встретился с оппозицией в лице определенной части своих товарищей-военных, и, хотя он и пытался подкупить младших офицеров, оплачивая их огромные долги из правительственной казны, его принудили в ноябре 1931 года провести выборы. Радикальная партия, представлявшая единственную влиятельную оппозицию, переживала раскол: последователи Иригойена, которым все еще было запрещено занимать посты в правительстве, отказались участвовать в выборах; сторонники Альвеара, который все еще находился в ссылке на Юге, голосовали вместе с консерваторами и независимыми социалистами и избрали президентом Аргентины генерала Агустина Хусто.
Кое-кто может уже здесь различить тактику, которую в дальнейшем аргентинские военные использовали со все возрастающей и губительной эффективностью. Якобы защищая интересы населения, военные разыгрывали путч под руководством генерала, который был в какой-то мере симпатичен толпе, а затем, с претензией на свободные выборы, заменяли его своим ставленником.
Именно во время президентства Хусто, в период беспрецедентного изобилия и беспрецедентной же коррупции Эва Дуарте приехала в Буэнос-Айрес. Она явилась туда с твердым убеждением, что ей повезет, и открыто провозглашала, что собирается стать звездой аргентинской сцены: амбиции, которые, должно быть, казались ее товаркам такими же смехотворными, как если бы она сообщила, что в один прекрасный день станет первой леди страны. Проблема заключалась в том, что у Эвы не было ни таланта, ни опыта, она не обладала броской красотой и не блистала образованием, не имела ни денег, ни влиятельных друзей, а кроме того, не отличалась хорошим здоровьем. Но насмешки подружек, хотя и приводили ее в ярость, вероятнее всего, не могли ее обескуражить, поскольку в ней уже созрела та прочная убежденность в своем грядущем величии, которая заставляет человека становиться нетерпимым даже и к дружеской критике. Она была в том возрасте, когда фантазии наполняют жизнь любой девушки, пусть даже напрочь лишенной воображения, но мечты Эвы отнюдь не походили на меланхолические грезы, столь характерные для многих подростков. Немногие с такой силой стремились убежать от своей жизни, для нее же это составляло главную цель существования. Мечты Эвы были единственной отрадой в убогой и убивающей всякие иллюзии реальности. Ее излюбленное чтение выдает секрет ее сердца – она читала журнал, из тех, что все еще модны среди юных романтичных девушек – «Para Ti», – печатавший рассказы о Золушках, которые добились успеха, или же биографии великих женщин, типа королевы Елизаветы или Жозефины.
Но если Эва питала свою душу мечтами, то ее тело получало необходимое в гораздо меньшей степени. Гитарист ее бросил, а за те маленькие роли, которые она получала на радио, ей платили всего пятнадцать долларов в месяц – едва ли достаточно для юной девицы-подростка, даже в стране мяса и вина. Она, наверное, голодала бы, если бы не имела возможности выпрашивать неаппетитные обеды в маленьком ресторанчике, который содержал друг матери, все еще верный донье Хуане.
Теперь перед ней предстала во всей красе жизнь высших слоев общества, жизнь, которой она домогалась. Она могла лицезреть неприступных матрон из числа аргентинской аристократии с их притворно скромными и утонченно-холеными дочерьми, мчавшихся на своих «даймлерах» в оперу; могла втягивать ноздрями восхитительные запахи, витающие у ресторанов, в освещенных витринах которых выставляли цыплят и уток, медленно вращающихся на вертелах; могла прогуливаться по Калье Флорида мимо изящных окон Жокей-клуба, под которыми в один прекрасный день она прикажет навалить гору рыбы, чтобы аристократы внутри имели реальную причину воротить носы, и внимательно разглядывать платья, которые, словно бесценные бриллианты, развешивали по одному за стеклами маленьких дорогих магазинчиков. О, все это было так близко – и так далеко, словно она и не покидала Хунина!
Несмотря на свою убежденность в том, что ее ждет признание, Эва не выказывала ни малейших намерений работать, чтобы стать актрисой; она даже не представляла себе, что означает быть звездой. Она относилась с некоторым недоуменным презрением к тем профессионалам, которые достигали успеха благодаря упорному труду, и завидовала отнюдь не их таланту, но их положению, удивляясь тому, что они не используют по-настоящему все свои «возможности». Чем бы Эва ни занималась, ее в первую очередь интересовало не дело, но то впечатление, которое она производит. Это было похоже на то, как если бы хозяйка, выпекая торт, заботилась не о его вкусе, но только о том, чтобы создать очаровательный образ кухарки – в конце концов, когда придут гости, кто-нибудь всегда сможет выбежать и купить что-нибудь в кондитерской! Отнюдь не глупость, а скорее недопонимание помешало Эве сделать сценическую карьеру. Она не предпринимала ничего, чтобы научиться двигаться, исправить дикцию и увеличить свой словарный запас, хотя, как показало дальнейшее, имела к тому все возможности. У нее было чутье, она умела подражать мимике или манере речи и обладала превосходной памятью – порой она помнила наизусть целые роли звезд, но больше использовала ее для того, чтобы заносить в нее имена людей, которых можно было бы использовать, или запечатлеть лица тех, от кого терпела оскорбления. Эва не беспокоилась о недостатке образования или развития или, во всяком случае, не желала признаваться в подобном недостатке даже себе самой. Какие бы маленькие роли ей ни давали – а без влияния она не могла получить других, она переигрывала, возможно, из-за того, что слишком много думала о публике, проговаривала свои реплики слишком медленно, монотонно, повышая голос к концу каждого предложения – прием, которому она научилась еще в школе и который позже использовала в своих куда более прочувствованных речах, что придавало ее интонациям истеричную нотку.
Эва намеревалась преуспеть не столько благодаря игре, сколько благодаря интригам, не за счет труда и самоусовершенствования, но за счет умного манипулирования другими людьми; и в самом деле, ее воспитание не дало ей никаких иных способов возвыситься над миром, и она использовала свое влияние на мужчин с такой яростной энергией, которая могла бы сделать из нее великую актрису, если бы только она направила ее на занятия искусством.
Женщины в театре и на радио относились к Эве вполне доброжелательно; они не видели никакой угрозы для себя в этом маленьком желторотом воробышке, в девочке, запутавшейся случайно в бахроме их профессии. Даже им – а все они начинали достаточно молодыми – она казалась слишком уж юной и напоминала о младших сестрах, оставленных дома. Порой она помогала актрисам постарше, когда им нужно было быстро сменить наряд между актами, используя эту работу как повод шататься по гримерным, даже когда ей там нечего было делать, и соглашалась на все с такой явной охотой и дружелюбием, что они были готовы прихватить ее с собой, когда отправлялись поесть или давали поносить свои платья, если вещи Эвы превращались в лохмотья. В добродушной манере старших сестер они советовали ей найти какого-нибудь порядочного человека, с которым она могла бы создать дом, а со временем, возможно, проникнуться к нему искренней привязанностью. Но Эва никому не отдавала своего сердца – она умела изобразить любовь, страсть или дружелюбие, но, вероятно, единственным чувством, которое она действительно знала, была ненависть. Сомнительно, чтобы она испытывала какую-либо благодарность тем, чьей дружбой пользовалась, поскольку она безжалостно отбрасывала их, когда они переставали быть ей нужны. Именно так она обошлась с молодой актрисой, которая помогала ей, когда Эва только-только приехала в город: кончилось тем, что Эва отбила у нее ухажера и заслужила от старшей подруги упрек в бессердечии.
– Если хочешь пробиться, ты должна использовать свою голову, но не сердце, – отвечала Эва.
– Ты можешь пробиться, используя голову, – согласилась девушка, – но без сердца тебе не стать хорошей актрисой.
На это Эва только рассмеялась.
То, что Эва рассчитывала преуспеть в одиночку, манипулируя другими людьми и используя преимущества своего пола как оружие, было не только результатом ее жизненного опыта и воспитания, но и продуктом той культуры и общества, в котором она теперь оказалась. Аргентинские женщины подвергались такой же эксплуатации, как и пеоны, и только при наличии громадного богатства или необыкновенной силы характера могли избежать положения низшего и зависимого существа, каковыми и полагали их мужчины в любой семье; в большинстве случаев подобная зависимость казалась самим женщинам настолько естественной, что их пугала и шокировала любая мысль о свободе. Мужчины – и, без сомнений, во всей Южной Америке такими были только аргентинцы – смотрели на своих женщин порой даже с уважением – как на матерей, жен, дочерей или хозяек, но практически не видели в них личностей, наделенных разумом, как и они сами. Подобное отношение к женщинам можно видеть в Аргентине и сегодня: многие не признают Эву Перон не столько из-за коррупции и беззаконий, которые она поощряла, сколько из-за того, что она – женщина, пробившаяся к власти.
Женщина Аргентины в то время не имела права голоса; она не могла получить развода (и все еще не может, разве что уедет для этого за границу); ее дети и имущество, как и она сама, находились в руках мужа, которого в большинстве случаев выбирала для нее семья. От замужней женщины ждут, что она будет сидеть дома и растить кучу детей; если жена забеременеет еще в течение медового месяца, это становится предметом похвальбы. Девушка, которая не выходит замуж, остается в доме матери в качестве компаньонки, а та в свою очередь обращается с незамужней дочерью словно с умственно отсталой, или же становится бесплатной няней и гувернанткой для своих племянников и племянниц. Экономические изменения, коснувшиеся средних слоев горожан, сделали для их жен возможным жить хоть отчасти своей собственной жизнью. Бедняки же, разумеется, всегда желают, чтобы их жена отправлялась работать, и поддерживают этот порядок, поскольку весь ее заработок идет прямиком к ним в карман.
Показательно, что слово, которым в разговоре повсеместно называют жен, «mujer» обозначает также и «хозяйка». Притом, что женщина, состоящая в браке, не может даже сходить в ресторан с мужчиной, если он не является ее родственником, противоположный пол пользуется полной свободой. В Аргентине вторая семья – скорее правило, нежели исключение, зачастую она является такой же постоянной, как и первая; помимо этого, никто не воспрепятствует мужчине, где бы он ни был, попутно искать себе удовольствий, и он нередко снимает себе garconniere – холостяцкую квартиру для вполне определенных целей.
Постоянная охота за женщинами, неизменно присутствовавшая в жизни Буэнос-Айреса, в последнее десятилетие несколько поутихла или, во всяком случае, стала менее явной. Даже самые скромные женщины, если только они не были старухами или слабоумными, становились предметом пристального внимания, стоило им пройтись по улице в одиночку; если же дама садилась в трамвай или в один из автобусов, которые в тридцатые годы заполонили город, словно тараканы, мужчина, который устраивался рядом, непременно подвигал локоть или колено до тех пор, пока не дотрагивался до ее колена или локтя, и, если им случалось проезжать церковь или кладбище, с готовностью осенял себя крестом, тогда как другая его рука без остановки продолжала свое дело! Казалось, внимание, которое он проявлял к женщине, было для него столь же привычным, как дыхание, а личность женщины имела не больше значения, чем воздух.
Хотя женам не приходилось попадать в неловкие ситуации, встречаясь в обществе с любовницей мужа – мужчина никогда не искал любовницы в том круге, к которому принадлежала его жена, женщина, как правило, твердо знала или, во всяком случае, подозревала, что муж ей изменяет; этого следовало ожидать. Если она была из богатых, то, как могла, прятала свое негодование и, не желая рисковать своей репутацией, только изредка платила мужу тем же, а искала утешения в семье, церкви и добрых делах. Пользуясь тем весом, который давала большая семья – а порой женщина могла насчитать около пяти сотен родственников – с парижским духовником подле нее, она зачастую приобретала значительное влияние и накладывала руку на поместье мужа, и если, по счастью, становилась вдовой еще в молодости, то могла закончить свои дни в качестве грозной «матери патриарха», не сомневаясь, что ее внучки будут столь же респектабельны и несчастны, как и она сама. Она находила утешение, и, возможно, значительное утешение и в том, что ее положение жены прочно и неприступно; если она не могла избавиться от мужа, то муж также не мог избавиться от нее, и, что еще более тешило ее эгоизм, следующие одна за другой беременности делали ее объектом интереса среди знакомых и даже малознакомых людей и предметом зависти менее удачливых подруг, которые порой просили разрешения прикоснуться к ней, чтобы «заразиться». В Аргентине беременность является вещью чрезвычайно важной, она исполнена значения, достоинства и, можно сказать, очарования, в которых ей отказано в некоторых странах. Жена мелкого бизнесмена или служащего не столь покорна; возможно, она сама зарабатывала себе на жизнь до замужества и продолжает это делать в качестве учительницы или правительственной служащей; она способна потребовать отчета о верности от своего мужа и в некоторых случаях настоять на разводе – где-нибудь в Монтевидео или Мехико. Очень бедные женщины, для которых законные отношения – непозволительная роскошь, зачастую вообще не вступают в брак официально.
Неудивительно, что аргентинские женщины так часто смотрели на преимущества своего пола как на единственный товар, имеющий стоимость на рынке, – будь то дочь олигарха, чья гарантированная невинность получала на торгах самую высокую цену – в облаках брюссельских кружев и с благословения церкви, или маленькая служанка, покупающая себе часики «под золото» после того, как ей удалось затащить в постель сына своего хозяина-мясника, или же портовая шлюха, чьи ласки стоят песо. Ну а женщина, которая сама зарабатывает себе на жизнь, несмотря на всю свою респектабельность, обречена вечно терзаться сомнениями, что мужчины, с которыми она имеет дело, ценят ее не столько за деловые качества, сколько за ее сексуальные возможности; и, как бы она ни сопротивлялась, она не может окончательно прогнать искушение использовать себя в качестве товара для бартерного обмена.
В подобной атмосфере, совершенно естественно, Эва должна была рассудить, что все ее возможности заключены в том, чтобы извлекать выгоду из мужчин; и соответственно не испытывала никаких теплых чувств к тем, кого намеревалась использовать, поскольку такие отношения строились не как честное партнерство, но основывались на умении ловчить и приспосабливаться, подразумевающем глубокую неприязнь.
Враги частенько называли Эву resentida, то есть обидчивой. У нее было две реальные причины обижаться на общество: первая – что она родилась бедной в стране величайшего богатства, а вторая – что она родилась женщиной в обществе, созданном для мужчин. Тот факт, что она была женщиной, сильно усложнял задачу избежать бедности; правду сказать, это было почти невозможно, разве что с помощью власти над мужчиной. А те самые мужчины, которые с такой готовностью бросались соблазнять беззащитную девушку вроде нее деньгами или лживыми обещаниями, в случае необходимости готовы были с оружием в руках отстаивать честь дочери или сестры – так, словно это их ценная фамильная собственность. Неудивительно, что Эва возненавидела мужчин, которые так мало ценили ее, и женщин, чья добродетель, похоже, стоила значительно дороже, чем ее собственная.
Сама Эва упоминала эти годы, не касаясь подробностей, в качестве «своей артистической карьеры». Она никогда не отрицала своего театрального прошлого и даже хвастала скромным происхождением, но никогда не сообщала деталей того или другого: о прошлом говорилось только в общих словах. В тех интервью, которые она даровала прессе, когда стала звездой радио, Эва выражается туманно и подчас противоречит сама себе. То она говорит, что состояла в труппе старого Театра комедии, а потом пришла на радио «Насьональ», а то, что сначала работала на радио «Прието», а затем – на радио «Аргентино», и что возможность выйти на сцену впервые предоставил ей Лисео. Может быть, она уже не помнила или же не желала помнить превратности тех дней. Она пробавлялась мелкими ролями, зарабатывая на жизнь рекламой булочек с сыром. Один раз Эва отправилась на гастроли с театральной труппой, которая шаталась по провинциям, и именно ее чары помогли убедить власти разрешить спектакль. Такое существование могло бы сломить дух любого человека, чуть менее выносливого или циничного. Все эти годы Эва не забывала о своей главной цели – преуспеть – и заводила громадное количество знакомств. Сейчас, по прошествии времени, нельзя не сказать, что она обладала феноменальной способностью привлекать внимание влиятельных мужчин и использовать их в своих целях. Ее дар заключался в неизменном эгоизме и неослабной энергии. Не смущаясь, она выставляла себя на обозрение перед всяким, кто предположительно мог быть ей полезен, и привлекала к себе необходимое внимание. А стоило ей добиться этого внимания, она уже не отпускала своей жертвы и преследовала ее лично и в письмах до тех пор, пока не умудрялась выжать всю пользу – до последней капли.
Именно в 1940 году настойчивость, с которой она культивировала полезные связи, наконец была вознаграждена. Эвой заинтересовался спонсор радиопрограммы, богатый мыльный фабрикант. Прежде, работая на радио, она получала не больше тридцати пяти долларов в месяц; теперь же ее зарплата повысилась до шестидесяти и столько же ей платили за проходную роль в театре «Нуэво». С того времени, как она стала регулярно появляться на радио, ее доходы повышались с каждым новым приобретенным другом. Радиоспонсор познакомил ее со своим приятелем – тоже мыльным фабрикантом и спонсором программ, и Эва сменила предмет своей привязанности с той же легкостью, с которой меняла костюмы.
Примерно в это время она переехала в квартиру на Калье Посадас, маленькой, затененной деревьями улочке, мощенной булыжником, которая, беспорядочно петляя, тянулась до фешенебельной Авенида Альвеар. Более обустроенная жизнь и регулярное питание улучшили здоровье Эвы, и теперь, возвращаясь после праздников с холмов Кордоба, она выглядела такой же пухленькой, как любая юная женушка, готовая растолстеть сразу после появления на свет первенца. В то время она одевалась как подросток, облачаясь в банты и браслеты, которые больше подошли бы девочке в четырнадцать лет – а она уже вступила в третье десятилетие своей жизни, – это походило на трогательную попытку удержать детство, насладиться которым ей не довелось. Теперь она уже не была той тихой маленькой девочкой, какой покидала Хунин; Эва превратилась в чрезвычайно говорливую молодую женщину, готовую бесконечно дергаться по пустякам и более чем когда-либо склонную к вспышкам гнева. Похоже, тогда в ней не виделось ничего замечательного, кроме разве ее цепкости и, возможно, скрытой силы ее амбиций.
Когда она поселилась в своей квартире на Калье Посадас, а ни этот район, ни дом наверняка не были особенно фешенебельными, круг ее знакомств начал постепенно меняться. Сестра Эвы, Элиза, сошлась с майором Арриетой, и, вероятно, именно они первыми стали приводить офицеров из военных казарм на Кампо де Майо – на маленькие не самые скромные вечеринки, которые устраивала Эва. Теперь военные присутствовали всюду, и укреплять дружбу с ними было поистине мудро. Однако же Эва на всякий случай не порывала окончательно и со своими старыми друзьями, которые все еще могли ей пригодиться и снабжали ее всяческими сплетнями, полезными для ее карьеры. Так что она запросто могла поболтать с мальчишкой-посыльным с радио «Эль Мундо» за чашкой кофе в молочном баре напротив студии.
Эва наверняка знала о растущем влиянии военных в политике. В 1943 году после военного переворота был смещен президент Кастильо по прозвищу Лиса, и его место занял генерал Рамирес; в путче принимал участие полковник Имберт, который получил за это пост директора почт и телеграфа, а это министерство контролировало и радиостанции. Это само по себе служило для Эвы достаточной рекомендацией, кроме того, до нее доходили слухи, что генерал Рамирес, или Мелкая Сошка, был всего лишь подставным лицом и что реальная власть находилась в руках некоей группы полковников. Она дала отставку своему мыльному фабриканту и принялась обхаживать полковника Имберта.
Знакомство обещало быть полезным. В январе 1944-го в северных провинциях Аргентины случилось землетрясение, разрушившее почти полностью старинный испанский колониальный городок Сан-Хуан. В трещины на улицах падали люди и животные, лопнувший водопровод заливал руины, крыша кафедрального собора, обвалившись, похоронила под собой участников свадебной церемонии – в общей сложности в городе погибло около 3500 человек и 10 000 получили увечья. Бедствие было из разряда тех, которые своим неистовым размахом и внезапностью повергают в шок целые народы и побуждают их к неожиданной щедрости: от поездов и самолетов с продовольствием и лекарствами, посылаемых правительством, до колымаг и двуколок, в которых соседи со всей округи приезжали, чтобы забрать детей, оставшихся сиротами без всяких средств к существованию. В угаре филантропии, который последовал за трагедией, Эва узрела шанс показать себя, посланный самим небом. Вполне возможно, что она хорошо понимала бездомных и обездоленных – поскольку сама долго была бездомной и обездоленной – и что ее чувства были поначалу в какой-то степени искренними; и все же она ни на минуту не упускала из виду свои интересы. Она убедила полковника Имберта – к тому времени это не составляло для нее большого труда – позволить ей оплакивать погибших по радио. В луна-парке, на стадионе, где обычно проходили боксерские матчи и рукопашные бои, был организован митинг по сбору средств в помощь пострадавшим Сан-Хуана. Эва включилась в эту кампанию со всей энергией, на которую только была способна, впервые продемонстрировав открыто тот настойчивый и неотразимый натиск, который сделал возможными все ее достижения.
Эва явилась на митинг в луна-парке с полковником Имбертом. Среди звезд кино и театра и военных в форме ее наметанный глаз быстро отметил высокого, добродушного на вид полковника, разговаривавшего с хорошенькой актрисой Либертад Ламарки. Вполне возможно, Эва видела его и раньше – они с полковником Имбертом были хорошо знакомы, – и конечно же по сравнению с низкорослым и плотным Имбертом он сильно выигрывал. Но Эва никогда не позволяла сбить себя с толку невинными взглядами. Она слышала об этом человеке, который в последнее время сблизился не только со своими товарищами-офицерами, но и с portenos, как об одном из сильнейших среди «серых кардиналов». Эва подошла поздороваться с Либертад Ламарки, которая в свою очередь представила ее полковнику Хуану Доминго Перону. Без всякого умысла, во что интриганка Эва никогда бы не поверила, Либертад Ламарки отошла, чтобы побеседовать с кем-то из знакомых. Эва мгновенно заняла освободившееся место рядом с полковником и не уходила до конца вечера.