- Вы никогда меня не видали, значит, любить меня не можете. Почем вы знаете, красива я или уродлива?
- Я убежден, что вы обольстительны.
Мержи успел завладеть рукой незнакомки, незнакомка вырвала руку и поднесла к маске, как бы собираясь снять ее.
- А что, если бы вы сейчас увидели пятидесятилетнюю женщину, страшную уродину?
- Этого не может быть.
- В пятьдесят лет еще влюбляются.
Она вздохнула, молодой человек вздрогнул.
- Стройность вашего стана, ваша ручка, которую вы напрасно пытаетесь у меня отнять, - все это доказывает, что вы молоды.
Эти слова он произнес скорее любезным, чем уверенным тоном.
- Увы!
Бернаром начало овладевать беспокойство.
- Вам, мужчинам, любви недостаточно. Вам еще нужна красота.
Она снова вздохнула.
- Умоляю вас, позвольте мне снять маску...
- Нет, нет!
Она быстрым движением оттолкнула его.
- Вспомните, что вы мне обещали. После этого она заговорила приветливее:
- Мне приятно видеть вас у моих ног, а если б я оказалась немолодой и некрасивой... по крайней мере, на ваш взгляд... быть может, вы бы меня покинули.
- Покажите мне хотя бы вашу ручку.
Она сняла надушенную перчатку и протянула ему
белоснежную ручку.
- Узнаю эту руку! - воскликнул он. - Другой столь же красивой руки во всем Париже не сыщешь.
- Вот как? Чья же это рука?
- Одной... одной графини.
- Какой графини?
- Графини де Тюржи.
- А!.. Знаю, о ком вы говорите. Да, у Тюржи красивые руки, но этим она обязана миндальному притиранью, которое для нее изготовляют. А у меня руки мягче, и я этим горжусь.
Все это было сказано до того естественным тоном, что в сердце Бернара, как будто бы узнавшего голос прелестной графини, закралось сомнение, и он уже готов был сознаться самому себе в своей ошибке.
"Целых две вместо одной... - подумал он. - Решительно, мне ворожат добрые феи".
Мержи поискал на красивой руке графини отпечаток перстня, который он заметил у Тюржи, но не обнаружил на этих округлых, изящных пальцах ни единой вдавлинки, ни единой, хотя бы едва заметной полоски.
- Тюржи! - со смехом воскликнула незнакомка. - Итак, вы приняли меня за Тюржи? Покорно вас благодарю! Слава богу, я, кажется, чуточку лучше ее.
- По чести, графиня - самая красивая женщина из всех, каких я когда-либо видел.
- Вы что же, влюблены в нее? - живо спросила незнакомка.
- Может быть. Но только умоляю вас, снимите маску, покажите мне женщину красивее Тюржи.
- Когда я удостоверюсь, что вы меня любите... только тогда вы увидите мое лицо.
- Полюбить вас!.. Как же, черт возьми, я могу полюбить вас не видя?
- У меня красивая рука. Вообразите, что у меня такое же красивое лицо.
- Теперь я знаю наверное, что вы прелестны: вы забыли изменить голос и выдали себя. Я его узнал, ручаюсь головой.
- И это голос Тюржи? - смеясь, спросила она с сильным испанским акцентом.
- Ну конечно!
- Ошибаетесь, ошибаетесь, сеньор Бернардо. Меня зовут донья Мария... донья Мария де... Потом я вам назову свою фамилию. Я из Барселоны. Мой отец держит меня в большой строгости, но теперь он путешествует, и я пользуюсь его отсутствием, чтобы развлечься и посмотреть парижский двор. Что касается Тюржи, то я прошу вас не говорить со мной больше о ней. Я не могу спокойно слышать ее имя. Она хуже всех придворных дам. Кстати, вам известно, как именно она овдовела?
- Я что-то слышал.
- Ну так расскажите... Что вы слышали?..
- Будто бы она застала мужа в ту минуту, когда он изливал свои пламень камеристке, и, схватив кинжал, нанесла супругу довольно сильный удар. Через месяц бедняга скончался.
- Ее поступок вам представляется... ужасным?
- Признаться, я ее оправдываю. Говорят, она любила мужа, а ревность вызывает во мне уважение.
- Вы думаете, что я - Тюржи, вот почему вы так рассуждаете, однако я убеждена, что в глубине души вы относитесь к ней с презрением.
В голосе ее слышались грусть и печаль, но это был не голос Тюржи. Бернар не знал, что подумать.
- Как же так? - сказал он. - Вы, испанка, не уважаете чувство ревности?
- Не будем больше об этом говорить. Что это за черная лента у вас на шее?
- Ладанка.
- Я считала вас протестантом.
- Да, я протестант. Но ладанку дала мне одна дама, и я ношу ее в память о ней.
- Послушайте: если вы хотите мне понравиться, то не думайте ни о каких дамах. Я хочу заменить вам всех дам. Кто дал вам ладанку? Та же самая Тюржи?
- Честное слово, нет.
- Лжете.
- Значит, вы госпожа де Тюржи!
- Вы себя выдали, сеньор Бернардо!
- Каким образом?
- При встрече с Тюржи я ее спрошу, как она могла решиться на такое кощунство - вручить святыню еретику.
Мержи терялся все более и более.
- Я хочу эту ладанку. Дайте ее мне.
- Нет, я не могу ее отдать.
- А я хочу ладанку. Вы посмеете отказать мне?
- Я обещал ее вернуть.
- А что такое обещания! Обещание, данное фальшивой женщине, ни к чему не обязывает. Помимо всего прочего, берегитесь: почем знать, может, вы носите опасный талисман, может, он нашептан! Говорят, Тюржи - злая колдунья.
- Я в колдовство не верю.
- И в колдунов тоже?
- Я немного верю в колдуний. - Последнее слово он подчеркнул.
- Ну дайте же мне ладанку, - может, я тогда сброшу маску.
- Как хотите, а это голос графини де Тюржи!
- В последний раз: вы дадите мне ладанку?
- Я вам ее верну, если вы снимете маску.
- Вы мне надоели с вашей Тюржи! Любите ее на здоровье, мне-то что!
Делая вид, что сердится, незнакомка отодвинулась от Бернара. Атлас, который натягивала ее грудь, то поднимался, то опускался.
Несколько минут она молчала, затем, резким движением повернувшись к нему, насмешливо проговорила:
- Valame Dios! V. М. no es caballero, es un monje [Прости, господи, мое согрешение! Вы монах, а не кавалер.].
Ударом кулака она опрокинула две свечи, горевшие на столе, и половину бутылок и блюд. В комнате сразу стало темно. В то же мгновение она сорвала с себя маску. В полной темноте Мержи почувствовал, как чьи-то жаркие уста ищут его губ и кто-то душит его в объятиях.
На ближайшей церкви пробило четыре часа
- Боже! Четыре часа! Я едва успею вернуться домой, пока не рассвело.
- Бессердечная! Вы меня покидаете?
- Так надо. Мы скоро увидимся.
- Увидимся! Дорогая графиня! Ведь я же вас не видел!
- Ах, какой вы еще ребенок! Бросьте свою графиню. Я донья Мария. При свете вы удостоверитесь, что я не та, за кого вы меня принимаете.
- Где дверь? Я сейчас позову...
- Никого не надо звать. Пустите меня, Бернардо. Я знаю эту комнату, я сейчас найду огниво.
- Осторожней! Не наступите на битое стекло. Вы вчера устроили разгром.
- Пустите!
- Нашли?
- Ах, это мой корсет! Матерь божья! Что же мне делать? Я. все шнурки перерезала вашим кинжалом.
- Надо попросить у старухи.
- Лежите, я сама. Adios, querido Bernardo! [Прощайте, дорогой Бернардо! (испан.)]
Дверь отворилась и тут же захлопнулась. За дверью тотчас послышался веселый смех. Мержи понял, что добыча от него ускользнула. Он попробовал пуститься в погоню, но в темноте натыкался на кресла, запутывался то в платьях, то в занавесках и так и не нашел двери. Внезапно дверь отворилась, и кто-то вошел с потайным фонарем в руке. Мержи, не долго думая, сдавил вошедшую женщину в объятиях.
- Что? Попались? Теперь я вас не выпущу! - воскликнул он и нежно поцеловал ее.
- Оставьте, господин де Мержи! - сказал кто-то грубым голосом. - Вы меня задушите.
Мержи узнал по голосу старуху.
- Чтоб вас черт подрал! - крикнул он, молча оделся, забрал свое оружие, плащ и вышел из дому с таким чувством, точно он пил отменную малагу, а затем по недосмотру слуги влил в себя стакан противоцинготной настойки из той бутылки, которую когда-то давно поставили в погреб и забыли.
Дома Бернар не откровенничал со своим братом. Он только сказал, что это была, насколько он мог судить в темноте, дивной красоты испанка, но своими подозрениями относительно того, кто она такая, поделиться не захотел.
Два дня он не получал от мнимой испанки никаких известий. На третий день братья узнали, что г-жа де Тюржи накануне приехала в Париж и сегодня не преминет поехать на поклон к королеве-матери. Они поспешили в Лувр и встретились с ней в галерее - она разговаривала с окружавшими ее дамами. При виде Бернара она нимало не смутилась. Даже легкая краска не покрыла ее, как всегда, бледных щек. Заметив его, она, как старому знакомому, кивнула ему головой, поздоровалась, а затем нагнулась к его уху и зашептала:
- Надеюсь, теперь ваше гугенотское упрямство сломлено? Чтобы вас обратить, понадобилось чудо.
- То есть?
- А разве вы не испытали на самом себе чудотворную силу святыни?
Бернар недоверчиво усмехнулся.
- Мне придали силы и ловкости воспоминание о прелестной ручке, которая дала мне ладанку, и любовь, которую она во мне пробудила.
Графиня засмеялась и погрозила ему пальцем.
- Вы забываетесь, господин корнет! Разве можно со мной так говорить?
Она сняла перчатку и поправила волосы; Бернар между тем впился глазами в ее руку, а потом заглянул в живые, смотревшие на него почти сердито глаза очаровательной графини. Изумленный вид молодого человека вызвал у нее взрыв хохота.
- Что вы смеетесь?
- А что вы на меня так удивленно смотрите?
- Извините, но последние дни я только и делаю, что даюсь диву.
- Да что вы! Любопытно! Расскажите же нам хоть об одном из удивительных происшествий, которые случаются с вами на каждом шагу.
- Сейчас и в этом месте я вам рассказывать о них не стану. А кроме того, я запомнил испанский девиз, которому меня научили назад тому три дня.
- Какой девиз?
- Он состоит из одного слова: Callad.
- Что же это значит?
- Как? Вы не знаете испанского языка? - глядя на нее в упор, спросил Бернар.
Графиня, однако, выдержала испытание, - она притворилась, что не постигает скрытого смысла его слов, и молодой человек, глядевший ей прямо в глаза, в конце концов под взглядом той, кому он бросал вызов, принужден был потупить взор.
- В детстве я знала несколько слов по-испански, а теперь, наверно, забыла, - совершенно спокойным тоном отвечала она. - Поэтому, если хотите, чтобы я вас понимала, говорите со мной по-французски. Ну так что же это за девиз?
- Он советует быть молчаливым, сударыня.
- Вот бы нашим молодым придворным взять себе такой девиз, но только с условием, что они станут претворять его в жизнь. Однако вы человек сведущий, господин де Мержи! У кого вы учились испанскому языку? Верно уж, у какой-нибудь дамы?
Мержи взглянул на нее с нежной улыбкой.
- Я знаю по-испански всего лишь несколько слов, - тихо сказал он, - в моей памяти их запечатлела любовь.
- Любовь? - насмешливо переспросила графиня.
Она говорила громко, и при слове "любовь" дамы вопросительно поглядели в ее сторону. Мержи был слегка задет насмешливым ее тоном, такое обхождение с ним его коробило; он вынул из кармана полученную накануне записку на испанском языке и протянул ее графине.
- Я уверен, что вы не менее сведущи, чем я, - сказал он, - уж такой-то испанский язык вам не трудно будет понять.
Диана де Тюржи схватила записку, прочла, а может быть, только сделала вид, что прочла, и, залившись хохотом, передала даме, которая была к ней ближе всех.
- Вот, госпожа де Шатовье, прочтите эту любовную записку, - господин де Мержи недавно получил ее от своей возлюбленной и намерен, по его словам, подарить ее мне. Любопытней всего, что почерк мне знаком.
- В этом я не сомневаюсь, - довольно насмешливо, однако не повышая голоса, заметил Мержи.
Госпожа де Шатовье прочла записку, засмеялась и передала одному из кавалеров, тот передал другому, и скоро во всей галерее не осталось человека, который не знал бы, что к Мержи неравнодушна какая-то испанка.
Когда взрывы хохота стали ослабевать, графиня насмешливым тоном спросила Мержи, красива ли та особа, которая написала ему записку.
- По чести, сударыня, она не уступает вам.
- Боже! Что я слышу! Вы ее, наверно, видели ночью, я же ее отлично знаю... Ну что ж, вас можно поздравить.
И она засмеялась еще громче.
- Прелесть моя! - обратилась к ней Шатовье. - Скажите, как зовут эту счастливицу испанку, которой удалось завладеть сердцем господина де Мержи?
- Я назову ее имя, но пусть сначала господин де Мержи скажет при всех этих дамах, видел ли он свою возлюбленную при дневном свете.
На Мержи нельзя было смотреть без улыбки: он чувствовал себя крайне неловко, лицо его выражало попеременно то замешательство, то досаду. Он молчал.
- Ну хорошо, довольно тайн, - молвила графиня. - Записку эту написала сеньора донья Мария Родригес. Ее почерк я знаю не хуже, чем почерк моего отца.
- Мария Родригес! - воскликнули дамы и опять расхохотались.
Марии Родригес перевалило за пятьдесят. В Мадриде она была дуэньей. Каким ветром ее занесло во Францию и за какие заслуги Маргарита Валуа взяла ее ко двору, остается загадкой. Быть может, Маргарита держала около себя это чудище, чтобы при сопоставлении резче означились ее прелести, - так художники писали красавицу вместе с уродливым карликом. В Лувре Родригес смешила всех придворных дам чванным видом и старомодностью нарядов.
Мержи внутренне содрогнулся. Он видел дуэнью и сейчас, к ужасу своему, вспомнил, что дама в маске назвала себя Доньей Марией. У него все поплыло перед глазами. Он окончательно растерялся, а смех кругом становился все неудержимее.
- Она дама скромная, - продолжала графиня де Тюржи. - Лучшего выбора вы сделать не могли. Когда она вставит зубы и наденет черный парик, то еще хоть куда. Да и потом, ей, конечно, не больше шестидесяти.
- Она его приворожила! - воскликнула Шатовье.
- Так вы, значит, любитель древностей? - спросила еще одна дама.
- Жаль мне мужчин, - вздохнув, произнесла фрейлина королевы. - На них часто находит блажь.
Бернар по мере сил защищался. На него сыпался град издевательских поздравлений, он был в глупейшем положении, но тут вдруг в конце галереи показался король, шутки и смех разом стихли. Все спешили уступить ему дорогу, говор сменился молчанием.
Король имел долгую беседу с адмиралом у себя в кабинете и теперь, непринужденно опираясь на плечо Колиньи, провожал его. Седая борода и черное платье адмирала составляли резкую противоположность с молодым лицом Карла и его блиставшим отделкой нарядом. Глядя на них, можно было подумать, что юный король с редкой для монарха проницательностью избрал своим фаворитом добродетельнейшего и мудрейшего из подданных.
Пока они шли по галерее, все взоры были прикованы к ним, и вдруг Мержи услыхал над самым своим ухом чуть слышный шепот графини:
- Перестаньте дуться! Держите! Прочтете, только когда выйдете наружу.
Он держал в руках шляпу, и в ту же минуту что-то туда упало. Это был запечатанный лист бумаги, в который был завернут твердый предмет. Мержи переложил его в карман и через четверть часа, выйдя из Лувра, вскрыл - там оказались ключик и записка: "Этим ключом отворяется калитка в мой сад. Сегодня, в десять часов вечера. Я люблю Вас. Маски я уже не надену, и Вы увидите наконец донью Марию и Диану".
Король проводил адмирала до конца галереи.
- Прощайте, отец, - сказал он и пожал ему руку. - Вам известно, что я вас люблю, а я знаю, что вы мой - и телом и душою, со всеми потрохами.
Произнося эти слова, король расхохотался на всю галерею. Когда же, возвращаясь в кабинет, он проходил мимо капитана Жоржа, то остановился и обронил:
- Завтра после мессы зайдите ко мне в кабинет.
Внезапно король оглянулся и с некоторым страхом посмотрел на дверь, в которую только что вышел Колиньи, затем проследовал в кабинет и заперся с маршалом Ретцем.
В назначенный час капитан Жорж явился в Лувр. Как скоро о нем доложили, придверник поднял ковровую портьеру и ввел его в кабинет короля. Государь сидел за маленьким столиком и, видимо, что-то писал; боясь, должно быть, потерять нить мыслей, которыми он был сейчас занят, он сделал знак капитану подождать. Капитан шагах в шести от стола замер в почтительной позе и от нечего делать стал водить глазами по комнате и изучать во всех подробностях ее убранство.
Убранство было весьма несложное; оно состояло почти исключительно из охотничьих принадлежностей, как попало развешанных по стене. Между длинной аркебузой и охотничьим рогом висела довольно хорошая картина, изображавшая деву Марию; над картиной была прикреплена к стене большая ветка букса. Столик, за которым писал государь, был завален бумагами и книгами. На полу валялись четки, молитвенничек, сетки для ловли птиц, сокольничьи колокольчики ~ все было свалено в одну кучу. Тут же на подушке спала большущая борзая собака. Внезапно король в бешенстве швырнул перо на пол, и с языка у него сорвалась непристойная брань. Опустив голову, он несколько раз неровным шагом прошелся по кабинету, потом неожиданно остановился перед капитаном и, словно только сейчас заметив его, бросил на него испуганный взгляд.
- Ах, это вы! - слегка подавшись назад, воскликнул он.
Капитан поклонился ему до земли.
- Очень рад вас видеть. Мне нужно было с вами поговорить... но...
Король запнулся.
Ловя окончание фразы, Жорж стоял с полуоткрытым ртом и вытянутой шеей, дюймов на шесть выставив левую ногу, - словом, если бы художник захотел изобразить ожидание, то более удачной позы для своей натуры он, по моему мнению, не мог бы выбрать. Король, однако, снова свесил голову на грудь, - мысли его, казалось, витали теперь бесконечно далеко от того, что он хотел было высказать.
Несколько минут длилось молчание. Король сел и усталым жестом провел рукой по лбу.
- Чертова рифма! - воскликнул он, топнув ногой, и вслед за тем раздалось звяканье длинных шпор, которые он носил на ботфортах.
Проснулась борзая и, решив, что хозяин ее зовет, вскочила, подошла к креслу, положила обе лапы ему на колени и, подняв острую свою морду, так что она оказалась гораздо выше головы Карла, разинула широкую пасть и без всяких церемоний зевнула, - собаку трудно было обучить хорошим манерам.
Король прогнал собаку, - она вздохнула и пошла на место.
Вновь как бы случайно встретившись глазами с капитаном, король сказал:
- Извините, Жорж! От этой... [Читателю предоставляется самому вставить эпитет. Карл IX любил выражения сильные, но зато не очень изящные.] рифмы меня в пот ударило.
- Я вам мешаю, ваше величество? - низко поклонившись, спросил капитан.
- Ничуть, ничуть, - отвечал король.
Он встал и в знак особого благоволения положил капитану руку на плечо. При этом он улыбался, но одними губами, - его отсутствующий взгляд не принимал в улыбке никакого участия.
- Вы еще не отдохнули после охоты? - спросил король. Приступить прямо к делу ему было, видимо, неловко. - С оленем пришлось повозиться.
- Государь! Если б давешний гон меня утомил, я был бы недостоин командовать отрядом легкой кавалерии вашего величества. Во время последних войн господин де Гиз видел, что я не слезаю с коня, и прозвал меня "албанцем".
- Да, правда, мне говорили, что ты лихой конник. Скажи-ка, а из аркебузы ты хорошо стреляешь?
- Да, государь, недурно, хотя, конечно, до вашего величества мне далеко. Такое искусство не всем дается.
- Вот что, видишь эту длинную аркебузу? Заряди ее двенадцатью дробинками. Не сойти мне с этого места, если ты в шестидесяти шагах прицелишься в какого-нибудь безбожника и хоть одна из них пролетит мимо!
- Шестьдесят шагов - расстояние большое, но не очень. И все же с таким стрелком, как вы, ваше величество, я бы тягаться не стал.
- А в двухстах шагах ты из этой аркебузы всадишь в человека пулю, лишь бы пуля была соответствующего калибра.
Король вложил аркебузу в руки капитана.
- Красиво отделана и, должно думать, бьет метко, - внимательно осмотрев аркебузу и проверив спуск, заключил Жорж.
- Я вижу, мой милый, ты разбираешься в оружии. Возьми-ка на прицел - я хочу посмотреть, как это у тебя получается.
Капитан прицелился.
- Хорошая штука аркебуза! - медленно продолжал Карл. - В ста шагах одним таким движением пальца можно покончить с недругом, - перед меткой пулей ни кольчуга, ни панцирь не устоят!
Я говорил, что Карл IX то ли по привычке, которая появилась у него еще в детстве, то ли в силу врожденной застенчивости почти никогда не глядел в глаза своему собеседнику. Но сейчас он смотрел на капитана пристально, и выражение лица у него было необычное. Жорж невольно опустил глаза, тогда и король почти тотчас потупился. На минуту воцарилось молчание. Первым нарушил его Жорж.
- Хорошо быть искусным стрелком, а все же шпага и копье надежнее.
- Справедливо. Зато аркебуза... - Карл странно усмехнулся и вдруг спросил: - Говорят, Жорж, адмирал тебя горько обидел?
- Государь...
- Мне об этом известно доподлинно. И все же я бы хотел... Расскажи мне про это сам.
- Совершенная правда, государь. Я говорил с ним об одном злополучном деле, в котором я принимал самое живое участие...
- О дуэли твоего брата? Красив, негодник, и за себя постоять умеет: проколет кого угодно. Я таких людей уважаю. Коменж был хлыщ, он получил по заслугам, только и всего. Но за что же тебя изругал чертов бородач? Хоть убей, не могу взять в толк.
- Боюсь, что причиной тому злополучное различие вероисповеданий, мое обращение, о котором, как мне казалось, все давно забыли...
- Забыли?
- Вы, ваше величество, подали пример забвения религиозных распрей, ваше поразительное беспристрастие, справедливость...
- Да будет тебе известно, друг мой, что адмирал ничего не забывает.
- Я это заметил, государь. Жорж снова потемнел в лице.
- Что же ты думаешь делать, Жорж?
- Кто, я, государь?
- Да. Говори без обиняков.
- Государь! Я бедный дворянин, адмирал - старик, я не могу вызвать его на дуэль. Кроме того, государь, - поклонившись, сказал он, видимо, желая учтивой фразой загладить впечатление, которое должна была, как он полагал, произвести на короля его дерзость, - если бы даже я имел возможность бросить вызов, я бы все-таки этого не сделал: меня остановил страх заслужить немилость вашего величества.
- Ну что ты! - молвил король и положил правую руку на плечо Жоржа.
- К счастью, - продолжал капитан, - разговор с адмиралом моей чести не затрагивает. А вот если бы кто-нибудь из тех, что со мной на равной ноге, осмелился усомниться в моей чести, я бы испросил у вашего величества соизволения...
- Значит, ты не намерен мстить адмиралу? А ведь этот... наглеет не по дням, а по часам!
Жорж широко раскрыл глаза от изумления.
- И он же тебя оскорбил, черт возьми, смертельно оскорбил, как мне передавали! - продолжал король. - Дворянин - не лакей: есть вещи, которые нельзя простить даже государю.
- Как же я ему отомщу? Драться со мной - это он сочтет ниже своего достоинства.
- Допустим. Но...
Король опять взял аркебузу и прицелился.
- Понимаешь?
Капитан попятился. Самый жест монарха был достаточно выразителен, а демоническое выражение его лица не оставляло никаких сомнений относительно того, что этот жест обозначал.
- Как, государь? Вы мне советуете...
Король изо всех сил стукнул об пол прикладом и, устремив на Жоржа бешеный взгляд, крикнул:
- Советую? А, чтоб! Ничего я тебе не советую. Капитан не знал, что ему делать. В конце концов
он поступил так, как поступили бы многие на его месте: поклонился и опустил глаза. Карл мгновенно изменил тон:
- Это вовсе не значит, что если бы ты, мстя за свою честь, вогнал в него пулю... то мне это было бы безразлично. Клянусь потрохами папы, самое драгоценное, что есть у дворянина, - это его честь, и ради того, чтобы смыть с нее пятно, он не должен останавливаться ни перед чем. Притом Шатильоны надменны и нахальны, как подручные палача. Я же знаю: эти мерзавцы с наслаждением свернули бы мне шею и сели на мое место... При виде адмирала я иной раз готов выщипать ему бороду!
Капитан ничего не ответил на это словоизвержение, исходившее из уст обычно молчаливого человека.
- Ну так что же ты, в душу, в кровь, собираешься делать? Послушай: я бы на твоем месте подстерег его, когда кончится их протестантское сборище и он будет выходить, - вот тут бы ты из окна и выстрелил ему в спину. Тьфу, пропасть! Мой кузен Гиз был бы тебе благодарен, ты бы этим много поспособствовал умиротворению страстей в моем королевстве. Получается, что король Франции не столько я, сколько этот безбожник, понимаешь? В конце концов мне это надоело... Я говорю тебе напрямик: нужно отучить этого... дырявить честь дворянина. Он тебе дырявит честь, а ты ему продырявь шкуру - долг платежом красен.
- Убийство из-за угла не сшивает чести дворянина, оно только еще сильней разрывает ее.
Этот ответ оказал на государя такое действие, как если бы в него ударила молния. Остолбеневший, он все еще держал в протянутых к капитану руках аркебузу - он точно без слов предлагал ему воспользоваться этим орудием мести. Король полуоткрыл рот, губы у него помертвели, глаза, дико смотревшие на Жоржа, казалось, завораживали его и в то же время ощущали на себе силу жуткого этого завораживания.
- Я убежден, что вы обольстительны.
Мержи успел завладеть рукой незнакомки, незнакомка вырвала руку и поднесла к маске, как бы собираясь снять ее.
- А что, если бы вы сейчас увидели пятидесятилетнюю женщину, страшную уродину?
- Этого не может быть.
- В пятьдесят лет еще влюбляются.
Она вздохнула, молодой человек вздрогнул.
- Стройность вашего стана, ваша ручка, которую вы напрасно пытаетесь у меня отнять, - все это доказывает, что вы молоды.
Эти слова он произнес скорее любезным, чем уверенным тоном.
- Увы!
Бернаром начало овладевать беспокойство.
- Вам, мужчинам, любви недостаточно. Вам еще нужна красота.
Она снова вздохнула.
- Умоляю вас, позвольте мне снять маску...
- Нет, нет!
Она быстрым движением оттолкнула его.
- Вспомните, что вы мне обещали. После этого она заговорила приветливее:
- Мне приятно видеть вас у моих ног, а если б я оказалась немолодой и некрасивой... по крайней мере, на ваш взгляд... быть может, вы бы меня покинули.
- Покажите мне хотя бы вашу ручку.
Она сняла надушенную перчатку и протянула ему
белоснежную ручку.
- Узнаю эту руку! - воскликнул он. - Другой столь же красивой руки во всем Париже не сыщешь.
- Вот как? Чья же это рука?
- Одной... одной графини.
- Какой графини?
- Графини де Тюржи.
- А!.. Знаю, о ком вы говорите. Да, у Тюржи красивые руки, но этим она обязана миндальному притиранью, которое для нее изготовляют. А у меня руки мягче, и я этим горжусь.
Все это было сказано до того естественным тоном, что в сердце Бернара, как будто бы узнавшего голос прелестной графини, закралось сомнение, и он уже готов был сознаться самому себе в своей ошибке.
"Целых две вместо одной... - подумал он. - Решительно, мне ворожат добрые феи".
Мержи поискал на красивой руке графини отпечаток перстня, который он заметил у Тюржи, но не обнаружил на этих округлых, изящных пальцах ни единой вдавлинки, ни единой, хотя бы едва заметной полоски.
- Тюржи! - со смехом воскликнула незнакомка. - Итак, вы приняли меня за Тюржи? Покорно вас благодарю! Слава богу, я, кажется, чуточку лучше ее.
- По чести, графиня - самая красивая женщина из всех, каких я когда-либо видел.
- Вы что же, влюблены в нее? - живо спросила незнакомка.
- Может быть. Но только умоляю вас, снимите маску, покажите мне женщину красивее Тюржи.
- Когда я удостоверюсь, что вы меня любите... только тогда вы увидите мое лицо.
- Полюбить вас!.. Как же, черт возьми, я могу полюбить вас не видя?
- У меня красивая рука. Вообразите, что у меня такое же красивое лицо.
- Теперь я знаю наверное, что вы прелестны: вы забыли изменить голос и выдали себя. Я его узнал, ручаюсь головой.
- И это голос Тюржи? - смеясь, спросила она с сильным испанским акцентом.
- Ну конечно!
- Ошибаетесь, ошибаетесь, сеньор Бернардо. Меня зовут донья Мария... донья Мария де... Потом я вам назову свою фамилию. Я из Барселоны. Мой отец держит меня в большой строгости, но теперь он путешествует, и я пользуюсь его отсутствием, чтобы развлечься и посмотреть парижский двор. Что касается Тюржи, то я прошу вас не говорить со мной больше о ней. Я не могу спокойно слышать ее имя. Она хуже всех придворных дам. Кстати, вам известно, как именно она овдовела?
- Я что-то слышал.
- Ну так расскажите... Что вы слышали?..
- Будто бы она застала мужа в ту минуту, когда он изливал свои пламень камеристке, и, схватив кинжал, нанесла супругу довольно сильный удар. Через месяц бедняга скончался.
- Ее поступок вам представляется... ужасным?
- Признаться, я ее оправдываю. Говорят, она любила мужа, а ревность вызывает во мне уважение.
- Вы думаете, что я - Тюржи, вот почему вы так рассуждаете, однако я убеждена, что в глубине души вы относитесь к ней с презрением.
В голосе ее слышались грусть и печаль, но это был не голос Тюржи. Бернар не знал, что подумать.
- Как же так? - сказал он. - Вы, испанка, не уважаете чувство ревности?
- Не будем больше об этом говорить. Что это за черная лента у вас на шее?
- Ладанка.
- Я считала вас протестантом.
- Да, я протестант. Но ладанку дала мне одна дама, и я ношу ее в память о ней.
- Послушайте: если вы хотите мне понравиться, то не думайте ни о каких дамах. Я хочу заменить вам всех дам. Кто дал вам ладанку? Та же самая Тюржи?
- Честное слово, нет.
- Лжете.
- Значит, вы госпожа де Тюржи!
- Вы себя выдали, сеньор Бернардо!
- Каким образом?
- При встрече с Тюржи я ее спрошу, как она могла решиться на такое кощунство - вручить святыню еретику.
Мержи терялся все более и более.
- Я хочу эту ладанку. Дайте ее мне.
- Нет, я не могу ее отдать.
- А я хочу ладанку. Вы посмеете отказать мне?
- Я обещал ее вернуть.
- А что такое обещания! Обещание, данное фальшивой женщине, ни к чему не обязывает. Помимо всего прочего, берегитесь: почем знать, может, вы носите опасный талисман, может, он нашептан! Говорят, Тюржи - злая колдунья.
- Я в колдовство не верю.
- И в колдунов тоже?
- Я немного верю в колдуний. - Последнее слово он подчеркнул.
- Ну дайте же мне ладанку, - может, я тогда сброшу маску.
- Как хотите, а это голос графини де Тюржи!
- В последний раз: вы дадите мне ладанку?
- Я вам ее верну, если вы снимете маску.
- Вы мне надоели с вашей Тюржи! Любите ее на здоровье, мне-то что!
Делая вид, что сердится, незнакомка отодвинулась от Бернара. Атлас, который натягивала ее грудь, то поднимался, то опускался.
Несколько минут она молчала, затем, резким движением повернувшись к нему, насмешливо проговорила:
- Valame Dios! V. М. no es caballero, es un monje [Прости, господи, мое согрешение! Вы монах, а не кавалер.].
Ударом кулака она опрокинула две свечи, горевшие на столе, и половину бутылок и блюд. В комнате сразу стало темно. В то же мгновение она сорвала с себя маску. В полной темноте Мержи почувствовал, как чьи-то жаркие уста ищут его губ и кто-то душит его в объятиях.
Ночью все кошки серы.
На ближайшей церкви пробило четыре часа
- Боже! Четыре часа! Я едва успею вернуться домой, пока не рассвело.
- Бессердечная! Вы меня покидаете?
- Так надо. Мы скоро увидимся.
- Увидимся! Дорогая графиня! Ведь я же вас не видел!
- Ах, какой вы еще ребенок! Бросьте свою графиню. Я донья Мария. При свете вы удостоверитесь, что я не та, за кого вы меня принимаете.
- Где дверь? Я сейчас позову...
- Никого не надо звать. Пустите меня, Бернардо. Я знаю эту комнату, я сейчас найду огниво.
- Осторожней! Не наступите на битое стекло. Вы вчера устроили разгром.
- Пустите!
- Нашли?
- Ах, это мой корсет! Матерь божья! Что же мне делать? Я. все шнурки перерезала вашим кинжалом.
- Надо попросить у старухи.
- Лежите, я сама. Adios, querido Bernardo! [Прощайте, дорогой Бернардо! (испан.)]
Дверь отворилась и тут же захлопнулась. За дверью тотчас послышался веселый смех. Мержи понял, что добыча от него ускользнула. Он попробовал пуститься в погоню, но в темноте натыкался на кресла, запутывался то в платьях, то в занавесках и так и не нашел двери. Внезапно дверь отворилась, и кто-то вошел с потайным фонарем в руке. Мержи, не долго думая, сдавил вошедшую женщину в объятиях.
- Что? Попались? Теперь я вас не выпущу! - воскликнул он и нежно поцеловал ее.
- Оставьте, господин де Мержи! - сказал кто-то грубым голосом. - Вы меня задушите.
Мержи узнал по голосу старуху.
- Чтоб вас черт подрал! - крикнул он, молча оделся, забрал свое оружие, плащ и вышел из дому с таким чувством, точно он пил отменную малагу, а затем по недосмотру слуги влил в себя стакан противоцинготной настойки из той бутылки, которую когда-то давно поставили в погреб и забыли.
Дома Бернар не откровенничал со своим братом. Он только сказал, что это была, насколько он мог судить в темноте, дивной красоты испанка, но своими подозрениями относительно того, кто она такая, поделиться не захотел.
Амфитрион
Алкмена, я молю, послушайтесь рассудка -
Поговорим без лишних слов.
Мольер. Амфитрион
[86]
Два дня он не получал от мнимой испанки никаких известий. На третий день братья узнали, что г-жа де Тюржи накануне приехала в Париж и сегодня не преминет поехать на поклон к королеве-матери. Они поспешили в Лувр и встретились с ней в галерее - она разговаривала с окружавшими ее дамами. При виде Бернара она нимало не смутилась. Даже легкая краска не покрыла ее, как всегда, бледных щек. Заметив его, она, как старому знакомому, кивнула ему головой, поздоровалась, а затем нагнулась к его уху и зашептала:
- Надеюсь, теперь ваше гугенотское упрямство сломлено? Чтобы вас обратить, понадобилось чудо.
- То есть?
- А разве вы не испытали на самом себе чудотворную силу святыни?
Бернар недоверчиво усмехнулся.
- Мне придали силы и ловкости воспоминание о прелестной ручке, которая дала мне ладанку, и любовь, которую она во мне пробудила.
Графиня засмеялась и погрозила ему пальцем.
- Вы забываетесь, господин корнет! Разве можно со мной так говорить?
Она сняла перчатку и поправила волосы; Бернар между тем впился глазами в ее руку, а потом заглянул в живые, смотревшие на него почти сердито глаза очаровательной графини. Изумленный вид молодого человека вызвал у нее взрыв хохота.
- Что вы смеетесь?
- А что вы на меня так удивленно смотрите?
- Извините, но последние дни я только и делаю, что даюсь диву.
- Да что вы! Любопытно! Расскажите же нам хоть об одном из удивительных происшествий, которые случаются с вами на каждом шагу.
- Сейчас и в этом месте я вам рассказывать о них не стану. А кроме того, я запомнил испанский девиз, которому меня научили назад тому три дня.
- Какой девиз?
- Он состоит из одного слова: Callad.
- Что же это значит?
- Как? Вы не знаете испанского языка? - глядя на нее в упор, спросил Бернар.
Графиня, однако, выдержала испытание, - она притворилась, что не постигает скрытого смысла его слов, и молодой человек, глядевший ей прямо в глаза, в конце концов под взглядом той, кому он бросал вызов, принужден был потупить взор.
- В детстве я знала несколько слов по-испански, а теперь, наверно, забыла, - совершенно спокойным тоном отвечала она. - Поэтому, если хотите, чтобы я вас понимала, говорите со мной по-французски. Ну так что же это за девиз?
- Он советует быть молчаливым, сударыня.
- Вот бы нашим молодым придворным взять себе такой девиз, но только с условием, что они станут претворять его в жизнь. Однако вы человек сведущий, господин де Мержи! У кого вы учились испанскому языку? Верно уж, у какой-нибудь дамы?
Мержи взглянул на нее с нежной улыбкой.
- Я знаю по-испански всего лишь несколько слов, - тихо сказал он, - в моей памяти их запечатлела любовь.
- Любовь? - насмешливо переспросила графиня.
Она говорила громко, и при слове "любовь" дамы вопросительно поглядели в ее сторону. Мержи был слегка задет насмешливым ее тоном, такое обхождение с ним его коробило; он вынул из кармана полученную накануне записку на испанском языке и протянул ее графине.
- Я уверен, что вы не менее сведущи, чем я, - сказал он, - уж такой-то испанский язык вам не трудно будет понять.
Диана де Тюржи схватила записку, прочла, а может быть, только сделала вид, что прочла, и, залившись хохотом, передала даме, которая была к ней ближе всех.
- Вот, госпожа де Шатовье, прочтите эту любовную записку, - господин де Мержи недавно получил ее от своей возлюбленной и намерен, по его словам, подарить ее мне. Любопытней всего, что почерк мне знаком.
- В этом я не сомневаюсь, - довольно насмешливо, однако не повышая голоса, заметил Мержи.
Госпожа де Шатовье прочла записку, засмеялась и передала одному из кавалеров, тот передал другому, и скоро во всей галерее не осталось человека, который не знал бы, что к Мержи неравнодушна какая-то испанка.
Когда взрывы хохота стали ослабевать, графиня насмешливым тоном спросила Мержи, красива ли та особа, которая написала ему записку.
- По чести, сударыня, она не уступает вам.
- Боже! Что я слышу! Вы ее, наверно, видели ночью, я же ее отлично знаю... Ну что ж, вас можно поздравить.
И она засмеялась еще громче.
- Прелесть моя! - обратилась к ней Шатовье. - Скажите, как зовут эту счастливицу испанку, которой удалось завладеть сердцем господина де Мержи?
- Я назову ее имя, но пусть сначала господин де Мержи скажет при всех этих дамах, видел ли он свою возлюбленную при дневном свете.
На Мержи нельзя было смотреть без улыбки: он чувствовал себя крайне неловко, лицо его выражало попеременно то замешательство, то досаду. Он молчал.
- Ну хорошо, довольно тайн, - молвила графиня. - Записку эту написала сеньора донья Мария Родригес. Ее почерк я знаю не хуже, чем почерк моего отца.
- Мария Родригес! - воскликнули дамы и опять расхохотались.
Марии Родригес перевалило за пятьдесят. В Мадриде она была дуэньей. Каким ветром ее занесло во Францию и за какие заслуги Маргарита Валуа взяла ее ко двору, остается загадкой. Быть может, Маргарита держала около себя это чудище, чтобы при сопоставлении резче означились ее прелести, - так художники писали красавицу вместе с уродливым карликом. В Лувре Родригес смешила всех придворных дам чванным видом и старомодностью нарядов.
Мержи внутренне содрогнулся. Он видел дуэнью и сейчас, к ужасу своему, вспомнил, что дама в маске назвала себя Доньей Марией. У него все поплыло перед глазами. Он окончательно растерялся, а смех кругом становился все неудержимее.
- Она дама скромная, - продолжала графиня де Тюржи. - Лучшего выбора вы сделать не могли. Когда она вставит зубы и наденет черный парик, то еще хоть куда. Да и потом, ей, конечно, не больше шестидесяти.
- Она его приворожила! - воскликнула Шатовье.
- Так вы, значит, любитель древностей? - спросила еще одна дама.
- Жаль мне мужчин, - вздохнув, произнесла фрейлина королевы. - На них часто находит блажь.
Бернар по мере сил защищался. На него сыпался град издевательских поздравлений, он был в глупейшем положении, но тут вдруг в конце галереи показался король, шутки и смех разом стихли. Все спешили уступить ему дорогу, говор сменился молчанием.
Король имел долгую беседу с адмиралом у себя в кабинете и теперь, непринужденно опираясь на плечо Колиньи, провожал его. Седая борода и черное платье адмирала составляли резкую противоположность с молодым лицом Карла и его блиставшим отделкой нарядом. Глядя на них, можно было подумать, что юный король с редкой для монарха проницательностью избрал своим фаворитом добродетельнейшего и мудрейшего из подданных.
Пока они шли по галерее, все взоры были прикованы к ним, и вдруг Мержи услыхал над самым своим ухом чуть слышный шепот графини:
- Перестаньте дуться! Держите! Прочтете, только когда выйдете наружу.
Он держал в руках шляпу, и в ту же минуту что-то туда упало. Это был запечатанный лист бумаги, в который был завернут твердый предмет. Мержи переложил его в карман и через четверть часа, выйдя из Лувра, вскрыл - там оказались ключик и записка: "Этим ключом отворяется калитка в мой сад. Сегодня, в десять часов вечера. Я люблю Вас. Маски я уже не надену, и Вы увидите наконец донью Марию и Диану".
Король проводил адмирала до конца галереи.
- Прощайте, отец, - сказал он и пожал ему руку. - Вам известно, что я вас люблю, а я знаю, что вы мой - и телом и душою, со всеми потрохами.
Произнося эти слова, король расхохотался на всю галерею. Когда же, возвращаясь в кабинет, он проходил мимо капитана Жоржа, то остановился и обронил:
- Завтра после мессы зайдите ко мне в кабинет.
Внезапно король оглянулся и с некоторым страхом посмотрел на дверь, в которую только что вышел Колиньи, затем проследовал в кабинет и заперся с маршалом Ретцем.
Macbeth
Do you find.
Your patience so pridominant in your nature,
That you can let this go?
Shakespeare
Макбет
Иль так вы терпеливы,
Чтоб все спускать обидчику и впредь?
Шекспир (англ.).
[87]
В назначенный час капитан Жорж явился в Лувр. Как скоро о нем доложили, придверник поднял ковровую портьеру и ввел его в кабинет короля. Государь сидел за маленьким столиком и, видимо, что-то писал; боясь, должно быть, потерять нить мыслей, которыми он был сейчас занят, он сделал знак капитану подождать. Капитан шагах в шести от стола замер в почтительной позе и от нечего делать стал водить глазами по комнате и изучать во всех подробностях ее убранство.
Убранство было весьма несложное; оно состояло почти исключительно из охотничьих принадлежностей, как попало развешанных по стене. Между длинной аркебузой и охотничьим рогом висела довольно хорошая картина, изображавшая деву Марию; над картиной была прикреплена к стене большая ветка букса. Столик, за которым писал государь, был завален бумагами и книгами. На полу валялись четки, молитвенничек, сетки для ловли птиц, сокольничьи колокольчики ~ все было свалено в одну кучу. Тут же на подушке спала большущая борзая собака. Внезапно король в бешенстве швырнул перо на пол, и с языка у него сорвалась непристойная брань. Опустив голову, он несколько раз неровным шагом прошелся по кабинету, потом неожиданно остановился перед капитаном и, словно только сейчас заметив его, бросил на него испуганный взгляд.
- Ах, это вы! - слегка подавшись назад, воскликнул он.
Капитан поклонился ему до земли.
- Очень рад вас видеть. Мне нужно было с вами поговорить... но...
Король запнулся.
Ловя окончание фразы, Жорж стоял с полуоткрытым ртом и вытянутой шеей, дюймов на шесть выставив левую ногу, - словом, если бы художник захотел изобразить ожидание, то более удачной позы для своей натуры он, по моему мнению, не мог бы выбрать. Король, однако, снова свесил голову на грудь, - мысли его, казалось, витали теперь бесконечно далеко от того, что он хотел было высказать.
Несколько минут длилось молчание. Король сел и усталым жестом провел рукой по лбу.
- Чертова рифма! - воскликнул он, топнув ногой, и вслед за тем раздалось звяканье длинных шпор, которые он носил на ботфортах.
Проснулась борзая и, решив, что хозяин ее зовет, вскочила, подошла к креслу, положила обе лапы ему на колени и, подняв острую свою морду, так что она оказалась гораздо выше головы Карла, разинула широкую пасть и без всяких церемоний зевнула, - собаку трудно было обучить хорошим манерам.
Король прогнал собаку, - она вздохнула и пошла на место.
Вновь как бы случайно встретившись глазами с капитаном, король сказал:
- Извините, Жорж! От этой... [Читателю предоставляется самому вставить эпитет. Карл IX любил выражения сильные, но зато не очень изящные.] рифмы меня в пот ударило.
- Я вам мешаю, ваше величество? - низко поклонившись, спросил капитан.
- Ничуть, ничуть, - отвечал король.
Он встал и в знак особого благоволения положил капитану руку на плечо. При этом он улыбался, но одними губами, - его отсутствующий взгляд не принимал в улыбке никакого участия.
- Вы еще не отдохнули после охоты? - спросил король. Приступить прямо к делу ему было, видимо, неловко. - С оленем пришлось повозиться.
- Государь! Если б давешний гон меня утомил, я был бы недостоин командовать отрядом легкой кавалерии вашего величества. Во время последних войн господин де Гиз видел, что я не слезаю с коня, и прозвал меня "албанцем".
- Да, правда, мне говорили, что ты лихой конник. Скажи-ка, а из аркебузы ты хорошо стреляешь?
- Да, государь, недурно, хотя, конечно, до вашего величества мне далеко. Такое искусство не всем дается.
- Вот что, видишь эту длинную аркебузу? Заряди ее двенадцатью дробинками. Не сойти мне с этого места, если ты в шестидесяти шагах прицелишься в какого-нибудь безбожника и хоть одна из них пролетит мимо!
- Шестьдесят шагов - расстояние большое, но не очень. И все же с таким стрелком, как вы, ваше величество, я бы тягаться не стал.
- А в двухстах шагах ты из этой аркебузы всадишь в человека пулю, лишь бы пуля была соответствующего калибра.
Король вложил аркебузу в руки капитана.
- Красиво отделана и, должно думать, бьет метко, - внимательно осмотрев аркебузу и проверив спуск, заключил Жорж.
- Я вижу, мой милый, ты разбираешься в оружии. Возьми-ка на прицел - я хочу посмотреть, как это у тебя получается.
Капитан прицелился.
- Хорошая штука аркебуза! - медленно продолжал Карл. - В ста шагах одним таким движением пальца можно покончить с недругом, - перед меткой пулей ни кольчуга, ни панцирь не устоят!
Я говорил, что Карл IX то ли по привычке, которая появилась у него еще в детстве, то ли в силу врожденной застенчивости почти никогда не глядел в глаза своему собеседнику. Но сейчас он смотрел на капитана пристально, и выражение лица у него было необычное. Жорж невольно опустил глаза, тогда и король почти тотчас потупился. На минуту воцарилось молчание. Первым нарушил его Жорж.
- Хорошо быть искусным стрелком, а все же шпага и копье надежнее.
- Справедливо. Зато аркебуза... - Карл странно усмехнулся и вдруг спросил: - Говорят, Жорж, адмирал тебя горько обидел?
- Государь...
- Мне об этом известно доподлинно. И все же я бы хотел... Расскажи мне про это сам.
- Совершенная правда, государь. Я говорил с ним об одном злополучном деле, в котором я принимал самое живое участие...
- О дуэли твоего брата? Красив, негодник, и за себя постоять умеет: проколет кого угодно. Я таких людей уважаю. Коменж был хлыщ, он получил по заслугам, только и всего. Но за что же тебя изругал чертов бородач? Хоть убей, не могу взять в толк.
- Боюсь, что причиной тому злополучное различие вероисповеданий, мое обращение, о котором, как мне казалось, все давно забыли...
- Забыли?
- Вы, ваше величество, подали пример забвения религиозных распрей, ваше поразительное беспристрастие, справедливость...
- Да будет тебе известно, друг мой, что адмирал ничего не забывает.
- Я это заметил, государь. Жорж снова потемнел в лице.
- Что же ты думаешь делать, Жорж?
- Кто, я, государь?
- Да. Говори без обиняков.
- Государь! Я бедный дворянин, адмирал - старик, я не могу вызвать его на дуэль. Кроме того, государь, - поклонившись, сказал он, видимо, желая учтивой фразой загладить впечатление, которое должна была, как он полагал, произвести на короля его дерзость, - если бы даже я имел возможность бросить вызов, я бы все-таки этого не сделал: меня остановил страх заслужить немилость вашего величества.
- Ну что ты! - молвил король и положил правую руку на плечо Жоржа.
- К счастью, - продолжал капитан, - разговор с адмиралом моей чести не затрагивает. А вот если бы кто-нибудь из тех, что со мной на равной ноге, осмелился усомниться в моей чести, я бы испросил у вашего величества соизволения...
- Значит, ты не намерен мстить адмиралу? А ведь этот... наглеет не по дням, а по часам!
Жорж широко раскрыл глаза от изумления.
- И он же тебя оскорбил, черт возьми, смертельно оскорбил, как мне передавали! - продолжал король. - Дворянин - не лакей: есть вещи, которые нельзя простить даже государю.
- Как же я ему отомщу? Драться со мной - это он сочтет ниже своего достоинства.
- Допустим. Но...
Король опять взял аркебузу и прицелился.
- Понимаешь?
Капитан попятился. Самый жест монарха был достаточно выразителен, а демоническое выражение его лица не оставляло никаких сомнений относительно того, что этот жест обозначал.
- Как, государь? Вы мне советуете...
Король изо всех сил стукнул об пол прикладом и, устремив на Жоржа бешеный взгляд, крикнул:
- Советую? А, чтоб! Ничего я тебе не советую. Капитан не знал, что ему делать. В конце концов
он поступил так, как поступили бы многие на его месте: поклонился и опустил глаза. Карл мгновенно изменил тон:
- Это вовсе не значит, что если бы ты, мстя за свою честь, вогнал в него пулю... то мне это было бы безразлично. Клянусь потрохами папы, самое драгоценное, что есть у дворянина, - это его честь, и ради того, чтобы смыть с нее пятно, он не должен останавливаться ни перед чем. Притом Шатильоны надменны и нахальны, как подручные палача. Я же знаю: эти мерзавцы с наслаждением свернули бы мне шею и сели на мое место... При виде адмирала я иной раз готов выщипать ему бороду!
Капитан ничего не ответил на это словоизвержение, исходившее из уст обычно молчаливого человека.
- Ну так что же ты, в душу, в кровь, собираешься делать? Послушай: я бы на твоем месте подстерег его, когда кончится их протестантское сборище и он будет выходить, - вот тут бы ты из окна и выстрелил ему в спину. Тьфу, пропасть! Мой кузен Гиз был бы тебе благодарен, ты бы этим много поспособствовал умиротворению страстей в моем королевстве. Получается, что король Франции не столько я, сколько этот безбожник, понимаешь? В конце концов мне это надоело... Я говорю тебе напрямик: нужно отучить этого... дырявить честь дворянина. Он тебе дырявит честь, а ты ему продырявь шкуру - долг платежом красен.
- Убийство из-за угла не сшивает чести дворянина, оно только еще сильней разрывает ее.
Этот ответ оказал на государя такое действие, как если бы в него ударила молния. Остолбеневший, он все еще держал в протянутых к капитану руках аркебузу - он точно без слов предлагал ему воспользоваться этим орудием мести. Король полуоткрыл рот, губы у него помертвели, глаза, дико смотревшие на Жоржа, казалось, завораживали его и в то же время ощущали на себе силу жуткого этого завораживания.