- Почему же бунтовщики? Наше дело правое, мы сражаемся за веру, за свою жизнь.
- Сколько я могу судить, сомнения вам почти неведомы. Счастливый вы человек, господин де Мержи, - сказал старый воин и тяжело вздохнул.
- А, чтоб ему пусто было! - проворчал солдат, только что выстреливший из аркебузы. - Этот черт не иначе как заколдован. Третий день выцеливаю, а попасть не могу.
- Это ты про кого? - спросил Мержи.
- А вон про того молодца в белом камзоле, с красной перевязью и красным пером на шляпе. Каждый день прохаживается перед самым нашим носом, как будто дразнит. Это один из тех придворных зо-лотошпажников, что наехали сюда с принцем.
- Жаль, далеко, - заметил Мержи, - ну, все равно, дайте сюда аркебузу.
Один из солдат дал ему свою аркебузу. Мержи, положив для упора конец дула на парапет, стал прицеливаться.
- Ну, а если это кто-нибудь из ваших друзей? - спросил Лану. - Охота была брать на себя обязанности аркебузира!
Мержи хотел уже спустить курок, но эти слова его остановили.
- Среди католиков у меня только один друг. Но я твердо уверен, что он в осаде участия не принимает.
- Ну, а если это ваш брат, прибывший в свите принца...
Выстрел раздался, но рука у Мержи дрогнула, - пыль поднялась довольно далеко от гуляки. У Мержи и в мыслях не было, чтобы его брат находился в рядах католического войска, однако он был доволен, что промахнулся. Человек, в которого он стрелял, все так же медленно расхаживал взад и вперед и наконец скрылся за одной из куч свежевыкопанной земли, возвышавшихся вокруг всего города.
Мелкий, холодный дождь зарядил на всю ночь и перестал, только когда побелевший восток предвозвестил зарю. По земле стлался такой плотный туман, что солнечным лучам трудно было его прорезать, и как ни пытался разогнать его ветер, то тут, то там оставляя в нем как бы широкие прогалы, а все же серые его клочья срастались вновь, - так волны, разрезанные кораблем, снова низвергаются и затопляют проведенную борозду. Из густой мглы выглядывали, точно из воды во время разлива, верхушки деревьев.
В городе неверный утренний свет, сливавшийся с огнями факелов, озарял довольно многочисленный отряд солдат и добровольцев, собравшихся на той улице, что вела к Евангельскому бастиону. Продрогнув от холода и сырости, всегда пробирающих до костей на зимней утренней заре, они переминались с ноги на ногу и топтались на месте. Они ругательски ругали того, кто спозаранку заставил их взяться за оружие, но как они ни бранились, все же в каждом их слове звучали бодрость и уверенность, какою бывают проникнуты солдаты, которыми командует заслуживший их уважение полководец. Они говорили между собой полушутя, полусерьезно:
- Ох, уж эта окаянная Железная Рука, Полунощник проклятый! Позавтракать не сядет, пока этих детоубийц не разбудит. Лихорадка ему в бок!
- Чертов сын! Разве он когда даст поспать?
- Клянусь бородой покойного адмирала: если сию секунду не затрещат выстрелы, я засну как все равно в постели!
- Ура! Водку несут! Сейчас у нас тепло разольется по жилам, а иначе в этом чертовом тумане мы бы наверняка схватили насморк.
Солдатам стали разливать водку, а в это время под навесом лавки Лану принялся излагать военачальникам, слушавшим его затаив дыхание, план предстоящей вылазки. Забил барабан; все разошлись по местам; пастор, благословив солдат, воззвал к их доблести и пообещал вечную жизнь тем, кому не суждено, возвратившись в город, получить воздаяние и заслужить благодарность своих сограждан.
Пастор был краток; Лану, однако, нашел, что наставление затянулось. Теперь это был уже не тот человек, который накануне дорожил каждой каплей французской крови. Сейчас это был воин, которому не терпится взглянуть на схватку. Как скоро пастор кончил поучать и солдаты ответили ему: Amen [Аминь (лат.).], Лану заговорил твердо и сурово:
- Друзья! Пастор хорошо сказал: поручим себя господу богу и божьей матери Сокрушительнице. Первого, кто выстрелит наугад, я убью, если только сам уцелею.
- Сейчас вы заговорили по-иному, - шепнул ему Мержи.
- Вы знаете латынь? - резко спросил Лану.
- Знаю.
- Ну так вспомните мудрое изречение: Age quod agis [Делай свое дело (лат.).].
Он махнул рукой, выстрелила пушка, и весь отряд, шагая по-военному, направился за город. Одновременно из разных ворот вышли небольшими группами солдаты и начали тревожить противника в разных пунктах его расположения с тою целью, чтобы католики, вообразив, что на них нападают со всех сторон, не решились, из боязни оголить любой из своих участков, послать подкрепление туда, где им предполагалось нанести главный удар.
Евангельский бастион, против которого были направлены усилия подкопщиков католического войска, особенно страдал от батареи из пяти пушек, занимавшей горку, на которой стояла мельница, пострадавшая во время осады. От города батарея была защищена рвом и бруствером, а за рвом было еще выставлено сторожевое охранение. Но, как и предвидел протестантский военачальник, отсыревшие аркебузы часовых отказали. Нападавшие, хорошо снаряженные, подготовившиеся к атаке, были в гораздо более выгодном положении, чем люди, захваченные врасплох, не успевшие отдохнуть после бессонной ночи, промокшие и замерзшие.
Передовые вырезаны. Случайные выстрелы будят батарею, уже когда протестанты, овладев бруствером, взбираются на гору. Кое-кто из католиков пытается оказать сопротивление, но закоченевшие руки плохо держат оружие, почти все аркебузы дают осечку, а у протестантов ни один выстрел зря не пропадает. Всем уже ясно, кто победит; протестанты, захватив батарею, испускают кровожадный крик:
- Пощады никому! Помните двадцать четвертое августа!
На вышке мельницы находилось человек пятьдесят солдат вместе с их начальником. Начальник, в ночном колпаке и в подштанниках, держа в одной руке подушку, а в другой - шпагу, отворил дверь, чтобы узнать, что это за шум. Далекий от мысли о вражеской вылазке, он вообразил, что это ссорятся его солдаты. Он был жестоко наказан за свое заблуждение: удар алебарды свалил его на землю, он плавал в луже собственной крови. Солдаты успели завалить дверь, ведшую на вышку, и некоторое время они удачно защищались, стреляя из окон. Но подле мельницы высились кучи соломы и сена и груды хвороста для туров. Протестанты все это подожгли, огонь мгновенно охватил мельницу и стал подбираться к вышке. Скоро оттуда донеслись умоляющие голоса. Крыша была объята пламенем и грозила обвалиться на головы несчастных. Дверь загорелась, заграждения, которые они тут устроили, мешали им выйти. Те, что прыгали в окна, падали в огонь или прямо на острия пик. Тут произошел ужасный случай. Какой-то знаменщик в полном вооружении тоже решился выскочить в узкое оконце. Его кираса, как того требовал довольно распространенный в описываемое время обычай, оканчивалась чем-то вроде железной юбки [Подобного рода доспех выставлен в Артиллерийском музее. По превосходному рубенсовскому наброску, на котором изображен турнир, можно понять, как в таких железных юбках люди, однако, садились на коней. Седла были снабжены чем-то вроде табуреточек, которые входили под юбки и приподнимали всадников настолько, что их колени оказывались почти на одном уровне с головой коня. Что же касается человека, сгоревшего в своих латах, то об этом см. Всемирную историю д'Обинье.], прикрывавшей бедра и живот и расширявшейся в виде воронки, чтобы юбка не мешала ходьбе. Для этой части вооружения окно оказалось слишком узким, а знаменщик с перепугу сунулся туда очертя голову, и почти все его тело оказалось снаружи, застряло - и ни туда, ни сюда, как в тисках. А пламя все ближе, ближе, вооружение накаляется, и он сам жарится на медленном огне, будто в печке или же в знаменитом медном быке
[105], который был изобретен Фаларисом. Несчастный дико кричал и махал руками, тщетно зовя на помощь. Атаковавшие на мгновение притихли, потом дружно, точно по уговору, чтобы заглушить вопли горевшего человека, проорали боевой клич. Человек исчез в вихре огня и дыма, только его раскалившаяся докрасна, дымившаяся каска мелькнула среди рухнувших обломков вышки.
Во время боя тяжелые или же грустные впечатления стираются быстро: в солдатах силен инстинкт самосохранения, и они скоро забывают о чужих несчастьях. Одни ларошельцы преследовали беглецов, другие заклепывали пушки, разбивали колеса и сбрасывали в ров туры и трупы артиллеристов.
Мержи одним из первых спустился в ров и поднялся на вал; остановившись передохнуть, он нацарапал на орудии имя Дианы, затем вместе с другими принялся разрушать земляные работы противника.
Солдат взял за голову католического военачальника, не подававшего признаков жизни, другой схватил его за ноги, и оба принялись мерно раскачивать его с тем, чтобы швырнуть в ров. Неожиданно мнимый мертвец открыл глаза и, узнав Мержи, воскликнул:
- Господин де Мержи! Пощадите! Я сдаюсь, спасите меня! Неужели вы не узнаете вашего друга Бевиля?
Лицо у несчастного было залито кровью, и Бернару трудно было узнать в умирающем молодого придворного, которого он помнил жизнерадостным и веселым. Он велел бережно опустить Бевиля на траву, своими руками перевязал ему рану, а затем, положив поперек коня, приказал, соблюдая осторожность, отвезти его в город.
Пока он прощался с Бевилем и помогал свести коня с горки, на которой была расположена батарея, между городом и мельницей показалась ехавшая на рысях группа всадников. Судя по всему, это был отряд католического войска, намеревавшегося отрезать протестантам отступление. Мержи побежал предупредить Лану.
- Доверьте мне ну хотя бы сорок аркебузиров, - сказал он, - я схоронюсь с ними вон за той изгородью, всадники поедут мимо, и если они на всем скаку не поворотят коней, прикажите меня повесить.
- Добро, мой мальчик! Когда-нибудь из тебя выйдет изрядный полководец. Эй, вы! Идите за этим дворянином и исполняйте все его приказания.
Бернар живо расставил аркебузиров за изгородью, приказал опуститься на одно колено, взять аркебузы на изготовку и строго воспретил стрелять без команды.
Всадники быстро приближались. Уже явственно слышно было, как чвакают по грязи конские копыта.
- Их начальник - тот самый пострел с красным пером на шляпе, в которого мы вчера не попали. Зато попадем сегодня.
Аркебузир, стоявший справа от Мержи, кивнул головой как бы в знак того, что берет это на себя. Всадники были уже не более чем в двадцати шагах, их начальник повернулся к отряду, очевидно, для того, чтобы отдать приказ, но в эту самую минуту Мержи неожиданно вскочил и крикнул:
- Пли!
Начальник с красным пером на шляпе обернулся и Бернар узнал Жоржа. Он потянулся к аркебузе стоявшего рядом солдата, чтобы отвести дуло, но, прежде чем он до нее дотронулся, заряд успел вылететь. Напуганные внезапным выстрелом, всадники бросились врассыпную. Капитан Жорж, сраженный двумя пулями, упал.
Старинный монастырь, упраздненный городским советом Ла-Рошели, во время осады был превращен в лазарет для раненых. Из церкви были вынесены скамьи, престол и все украшения, пол застелили соломой и сеном, - сюда клали простых солдат. Для офицеров и дворян была отведена трапезная. Она представляла собой обширное, обитое старым дубом помещение с широкими стрельчатыми окнами, благодаря которым в трапезной было много света, а свет был нужен для беспрерывных хирургических операций.
Сюда внесли и капитана Жоржа и положили на матрац, красный от его крови и от крови таких же несчастных, как он, лежавших до него в этом месте скорби. Подушку ему заменяла охапка соломы. С него только что сняли кирасу, на нем разорвали камзол и рубашку. Он был гол до пояса, но на правой руке еще оставались наруч и стальная перчатка. Солдат пытался остановить кровь, струившуюся у него из ран: его ранило в живот, чуть ниже кирасы, и легко ранило в левую руку. Бернар не способен был оказать брату мало-мальски существенную помощь - так он горевал. Он то, рыдая, падал перед ним на колени, то с воплями отчаяния катался по полу и все упрекал себя в том, что убил нежно любимого брата и самого близкого своего друга. Капитан, однако, не терял присутствия духа и старался успокоить Бернара.
Совсем близко от его матраца лежал бедняга Бевиль, - состояние у него было тоже тяжелое. Но черты его не выражали безучастной покорности, которая была написана на лице капитана. По временам он глухо стонал и оглядывался на Жоржа, - он словно просил, чтобы тот поделился с ним своею стойкостью и мужеством.
В помещение лазарета, держа зеленую сумку, в которой, наводя страх на бедных раненых, что-то брякало, вошел человек лет сорока, сухопарый, костлявый, лысый, с морщинистым лицом, и направился к капитану Жоржу. Это был довольно искусный для своего времени хирург Бризар, ученик и друг знаменитого Амбруаза Паре. Он, видимо, только что сделал кому-то операцию, - рукава у него были засучены до локтей, широкий фартук замаран кровью.
- Что вам нужно? Кто вы такой? - спросил Жорж.
- Я, милостивый государь, хирург. Если имя мэтра Бризара вам ничего не говорит, стало быть, вы человек малоосведомленный. Ну-с, позаимствуйте, как говорится, у овцы храбрости
[107]. В огнестрельных-то ранах я, слава тебе господи, знаю толк. Я хотел бы, чтобы у меня было столько мешков с золотом, сколько пуль я извлек у людей, которые сейчас здоровехоньки и мне того же желают.
- Вот что, доктор, скажите мне правду: рана, сколько я понимаю, смертельна?
Хирург прежде всего осмотрел левую руку.
- Ерунда! - сказал он и стал зондировать другую рану.
Немного спустя капитан уже корчился от боли и в конце концов правой рукой оттолкнул руку доктора.
- Ну вас к черту, проклятый лекарь! Не лезьте дальше! Я вижу по вашему лицу, что моя песенка спета.
- Видите ли, милостивый государь, я очень боюсь, что пуля задела сперва надчревную область, потом пошла выше и застряла в спинном хребте, именуемом нами по-гречески рахис. У вас отнялись и похолодели ноги - вот что меня в этом убеждает. Патогномонические признаки почти никогда не обманывают, а в таких случаях...
- Стреляли в упор, пуля в спинном хребте! Какого же черта еще нужно, доктор, чтобы отправить беднягу ad patres? [К праотцам (лат.).] Ну так и перестаньте меня мучить, дайте умереть спокойно.
- Нет, он будет жить, он будет жить! - уставив на хирурга мутный взгляд, крикнул Бернар и стиснул ему руку.
- Да, будет - еще час, может быть, два, - хладнокровно заметил Бризар, - он крепыш.
Бернар снова упал на колени и, схватив руку Жоржа, оросил слезами стальную перчатку.
- Два часа? - спросил Жорж. - Ну вот и отлично. Я боялся дольше промучиться.
- Нет, я этому не верю! - рыдая, воскликнул Бернар. - Жорж! Ты не умрешь! Не может брат погибнуть от руки брата.
- Будет тебе! Успокойся! И не тряси меня. Во мне отзывается каждое твое движение. Пока я еще не очень страдаю, лишь бы так было и дальше, как сказал Дзанни
[108], падая с колокольни.
Бернар сел возле матраца, уронил голову на колени и закрыл руками лицо. Глядя на его неподвижную фигуру, можно было подумать, что он дремлет. Временами по всему его телу пробегала дрожь, словно его лихорадило, а из груди вырывались какие-то нечеловеческие стоны.
Хирург кое-как перевязал рану, только чтобы унять кровь, и теперь с самым невозмутимым видом вытирал зонд.
- Советую подготовиться, - сказал он. - Если хотите пастора, то пасторов здесь предостаточно. Если же вы предпочитаете католического священника, то один-то уж, во всяком случае, найдется. Я только что видел пленного монаха. Там отходит папистский военачальник, а он его исповедует.
- Дайте мне пить! - попросил капитан.
- Ни за что! Тогда вы умрете часом раньше.
- Час жизни не стоит стакана вина. Ну, прощайте, доктор! Вы нужны другим.
- Кого же вам прислать: пастора или монаха?
- Ни того, ни другого.
- То есть как?
- Оставьте меня в покое.
Хирург пожал плечами и подошел к Бевилю.
- Отличная рана, клянусь бородой! - воскликнул он. - Эти черти добровольцы бьют метко.
- Ведь правда, я выздоровлю? - сдавленным голосом спросил раненый.
- Вздохните, - проговорил Бризар.
Послышалось что-то вроде слабого свиста: это воздух выходил из груди Бевиля и через рану и через рот. В то же мгновение из раны забила кровавая пена.
Хирург, словно подражая странному этому звуку, свистнул, как попало наложил повязку, молча собрал инструменты и направился к выходу. Бевиль горящими, как факелы, глазами следил за каждым его движением.
- Ну как, доктор? - дрожащим голосом спросил он.
- Собирайтесь в дорогу, - холодно ответил хирург и удалился.
- Я не хочу умирать! Ведь я еще так молод! - воскликнул несчастный Бевиль и откинулся головой на охапку соломы, которая заменяла ему подушку.
Жорж просил пить, но из боязни ускорить его кончину никто не хотел дать ему стакан воды. Хорошо человеколюбие, если оно способно только длить страдания! В это время пришли навестить раненых Лану, капитан Дитрих и другие военачальники. Лану и Дитрих остановились у матраца Жоржа, Лану, опираясь на рукоять шпаги, смотрел то на одного брата, то на другого, и в глазах его отражалось сильное волнение, вызванное печальным этим зрелищем. Внимание Жоржа привлекла фляга, висевшая на боку у немецкого капитана.
- Капитан! - молвил он. - Вы старый солдат?..
- Да, я старый солдат. От порохового дыма борода седеет быстрее, чем от возраста. Я капитан Дитрих Горнштейн.
- Взгляните на мою рану; как бы вы поступили на моем месте?
Капитан Дитрих оглядел его с видом человека, привыкшего смотреть на раны и судить об их тяжести.
- Я бы очистил свою совесть и, если бы нашлась бутылка рейнвейна, попросил, чтобы мне налили полный стакан, - отвечал он.
- Ну, вот видите, я прошу у этих олухов глоток скверного ларошельского вина, а они не дают.
Дитрих отстегнул свою весьма внушительных размеров флягу и протянул раненому.
- Что вы делаете, капитан? - вскричал один из аркебузиров. - Лекарь сказал, что если он чего-нибудь выпьет, то сию же минуту умрет.
- Ну и что ж из этого? По крайности, получит перед смертью маленькое удовольствие... Держите, мой милый! Жалею, что не могу предложить вам вина получше.
- Вы хороший человек, капитан Дитрих, - выпив, сказал Жорж и протянул флягу своему соседу. - А ты, бедный Бевиль, хочешь последовать моему примеру?
Но Бевиль молча покачал головой.
- Ай-ай! Этого еще не хватало! - забеспокоился Жорж. - И умереть спокойно не дадут.
Он увидел, что к нему направляется пастор с Библией под мышкой.
- Сын мой! - начал пастор. - Вы теперь...
- Довольно, довольно! Я знаю наперед все, что вы намереваетесь мне сказать. Напрасный труд. Я католик.
- Католик? - воскликнул Бевиль. - Значит, ты уже не атеист?
- Но ведь вы были воспитаны в лоне реформатской религии, - возразил пастор, - и в эту торжественную и страшную минуту, когда вы собираетесь предстать перед верховным судией человеческих дел и помышлений...
- Я католик. Оставьте меня в покое, черт бы вас подрал!
- Но...
- Капитан Дитрих! Сжальтесь надо мной! Вы мне уже оказали важную услугу, теперь я прошу вас еще об одной. Прикажите ему прекратить увещания и иеремиады. Я хочу умереть спокойно.
- Отойдите, - сказал пастору капитан. - Вы же видите, что он не расположен вас слушать.
Лану подал знак монаху, - тот сейчас же подошел.
- Вот ваш священник, - сказал Лану капитану Жоржу, - мы свободу совести не стесняем.
- И монаха и пастора - обоих к чертям! - объявил раненый.
Монах и пастор стояли по обе стороны матраца, - они словно приготовились вступить друг с другом в борьбу за умирающего.
- Этот дворянин - католик, - сказал монах.
- Но родился он протестантом, - возразил пастор, - значит, он мой.
- Но он перешел в католичество.
- Но умереть он желает в лоне той веры, которую исповедовали его родители.
- Кайтесь, сын мой.
- Прочтите символ веры, сын мой.
- Ведь вы же хотите умереть правоверным католиком, не так ли?
- Прогоните этого слугу антихриста! - чувствуя поддержку большинства присутствующих, возопил пастор.
При этих словах какой-то солдат из ревностных гугенотов схватил монаха за пояс и оттащил его.
- Вон отсюда, выстриженная макушка! - заорал он. - По тебе плачет виселица! В Ла-Рошели давно уже не служат месс.
- Стойте! - сказал Лану. - Если этот дворянин желает исповедаться, пусть исповедуется, - даю слово, никто ему не помешает.
- Благодарю вас, господин Лану... - слабым голосом произнес умирающий.
- Будьте свидетелями: он желает исповедаться, - снова заговорил монах.
- Не желаю, идите к черту!
- Он возвращается в лоно веры своих предков! - вскричал пастор.
- Нет, разрази вас гром, не возвращаюсь! Уйдите от меня оба! Значит, я уже умер, если вороны дерутся из-за моего трупа. Я не хочу ни месс, ни псалмов.
- Он богохульствует! - закричали в один голос служители враждующих культов.
- Во что-нибудь верить надо, - невозмутимо спокойным тоном проговорил капитан Дитрих.
- По-моему... по-моему, вы добрый человек, избавьте же меня от этих гарпий... Прочь от меня, прочь, пусть я издохну, как собака!
- Ну так издыхай, как собака! - сказал пастор и, разгневанный, направился к двери.
В ту же минуту к постели Бевиля, перекрестившись, подошел монах.
Лану и Бернар остановили пастора.
- Сделайте последнюю попытку, - сказал Бернар. - Пожалейте его, пожалейте меня!
- Милостивый государь! - обратился к умирающему Лану. - Поверьте старому солдату: наставления человека, посвятившего всю свою жизнь богу, обладают способностью облегчить воину его последние минуты. Не слушайтесь голоса греховной суетности, не губите свою душу из пустой рисовки.
- Милостивый государь! - заговорил Жорж. - Я давно начал думать о смерти. Чтобы быть к ней готовым, я ни в чьих наставлениях не нуждаюсь. Я никогда не любил рисоваться, а сейчас и подавно. Но слушать их вздор? Нет, пошли они к чертовой матери!
Пастор пожал плечами, Лану вздохнул. Оба опустили головы и медленным шагом двинулись к выходу.
- Приятель! - обратился к Жоржу Дитрих. - Раз вы говорите такие слова, стало быть, вам, наверно, чертовски больно?
- Да, капитан, мне чертовски больно.
- В таком случае надеюсь, что ваши речи не прогневают бога, а то ведь это здорово смахивает на богохульство. Впрочем, когда в теле человека сидит заряд, то уж тут, прах меня побери, не грех и ругнуться - от этого становится легче.
Жорж улыбнулся и еще раз отпил из фляги.
- За ваше здоровье, капитан! Лучшей сиделки, чем вы, для раненого солдата не найдешь.
Сказавши это, он протянул ему руку. Капитан Дитрих не без волнения пожал ее.
- Teufel! [Черт побери! (нем.)] - еле слышно пробормотал он. - Если б мой брат Генниг был католиком и я влепил бы ему в брюхо заряд... Так вот что означало предсказание Милы!
- Жорж, товарищ мой! - жалобным голосом заговорил Бевиль. - Скажи мне что-нибудь! Мы сейчас умрем, это так страшно! Ты мне когда-то говорил, что бога нет, сейчас ты тоже так думаешь?
- Конечно! Мужайся! Еще несколько минут - и наши страдания кончатся.
- А монах толкует мне о вечном огне... о бесах... еще о чем-то... Но меня это не очень утешает.
- Враки!
- А что, если это правда?
- Капитан! Оставляю вам в наследство кирасу и шпагу. Жаль, что не могу лучше отблагодарить вас за то славное вино, которым вы по своей доброте меня угостили.
- Жорж, друг мой! - снова заговорил Бевиль. - Если б все, о чем он толкует, оказалось правдой, это было бы ужасно!.. Вечность!..
- Трус!
- Да, трус... Легко сказать! Будешь тут трусом, когда тебе сулят вечную муку.
- Ну так исповедуйся.
- Скажи, пожалуйста, ты уверен, что ада не существует?
- Отстань!
- Нет, ты ответь: ты совершенно в этом уверен? Дай мне слово, что ада нет.
- Я ни в чем не уверен. Если черт есть, то мы сейчас убедимся, так ли уж он черен.
- А ты и в этом не уверен?
- Говорят тебе, исповедуйся.
- Ты же будешь смеяться надо мной.
Жорж невольно улыбнулся, потом заговорил уже серьезно:
- Я бы на твоем месте исповедался - так спокойнее. Тебя исповедали, соборовали, и теперь тебе уже нечего бояться.
- Ну что ж, я как ты. Исповедуйся ты сперва.
- Не буду.
- Э, нет!.. Ты как хочешь, а я умру правоверным католиком... Хорошо, отец, мой, я сейчас прочту Confiteor [Каюсь (лат.).], только вы мне подсказывайте, а то я подзабыл.
- Сколько я могу судить, сомнения вам почти неведомы. Счастливый вы человек, господин де Мержи, - сказал старый воин и тяжело вздохнул.
- А, чтоб ему пусто было! - проворчал солдат, только что выстреливший из аркебузы. - Этот черт не иначе как заколдован. Третий день выцеливаю, а попасть не могу.
- Это ты про кого? - спросил Мержи.
- А вон про того молодца в белом камзоле, с красной перевязью и красным пером на шляпе. Каждый день прохаживается перед самым нашим носом, как будто дразнит. Это один из тех придворных зо-лотошпажников, что наехали сюда с принцем.
- Жаль, далеко, - заметил Мержи, - ну, все равно, дайте сюда аркебузу.
Один из солдат дал ему свою аркебузу. Мержи, положив для упора конец дула на парапет, стал прицеливаться.
- Ну, а если это кто-нибудь из ваших друзей? - спросил Лану. - Охота была брать на себя обязанности аркебузира!
Мержи хотел уже спустить курок, но эти слова его остановили.
- Среди католиков у меня только один друг. Но я твердо уверен, что он в осаде участия не принимает.
- Ну, а если это ваш брат, прибывший в свите принца...
Выстрел раздался, но рука у Мержи дрогнула, - пыль поднялась довольно далеко от гуляки. У Мержи и в мыслях не было, чтобы его брат находился в рядах католического войска, однако он был доволен, что промахнулся. Человек, в которого он стрелял, все так же медленно расхаживал взад и вперед и наконец скрылся за одной из куч свежевыкопанной земли, возвышавшихся вокруг всего города.
Hamlet
Dead, for a ducat dead!
Shakespeare
Гамлет
Ставлю золотой - мертва!
Шекспир (англ.).
[104]
Мелкий, холодный дождь зарядил на всю ночь и перестал, только когда побелевший восток предвозвестил зарю. По земле стлался такой плотный туман, что солнечным лучам трудно было его прорезать, и как ни пытался разогнать его ветер, то тут, то там оставляя в нем как бы широкие прогалы, а все же серые его клочья срастались вновь, - так волны, разрезанные кораблем, снова низвергаются и затопляют проведенную борозду. Из густой мглы выглядывали, точно из воды во время разлива, верхушки деревьев.
В городе неверный утренний свет, сливавшийся с огнями факелов, озарял довольно многочисленный отряд солдат и добровольцев, собравшихся на той улице, что вела к Евангельскому бастиону. Продрогнув от холода и сырости, всегда пробирающих до костей на зимней утренней заре, они переминались с ноги на ногу и топтались на месте. Они ругательски ругали того, кто спозаранку заставил их взяться за оружие, но как они ни бранились, все же в каждом их слове звучали бодрость и уверенность, какою бывают проникнуты солдаты, которыми командует заслуживший их уважение полководец. Они говорили между собой полушутя, полусерьезно:
- Ох, уж эта окаянная Железная Рука, Полунощник проклятый! Позавтракать не сядет, пока этих детоубийц не разбудит. Лихорадка ему в бок!
- Чертов сын! Разве он когда даст поспать?
- Клянусь бородой покойного адмирала: если сию секунду не затрещат выстрелы, я засну как все равно в постели!
- Ура! Водку несут! Сейчас у нас тепло разольется по жилам, а иначе в этом чертовом тумане мы бы наверняка схватили насморк.
Солдатам стали разливать водку, а в это время под навесом лавки Лану принялся излагать военачальникам, слушавшим его затаив дыхание, план предстоящей вылазки. Забил барабан; все разошлись по местам; пастор, благословив солдат, воззвал к их доблести и пообещал вечную жизнь тем, кому не суждено, возвратившись в город, получить воздаяние и заслужить благодарность своих сограждан.
Пастор был краток; Лану, однако, нашел, что наставление затянулось. Теперь это был уже не тот человек, который накануне дорожил каждой каплей французской крови. Сейчас это был воин, которому не терпится взглянуть на схватку. Как скоро пастор кончил поучать и солдаты ответили ему: Amen [Аминь (лат.).], Лану заговорил твердо и сурово:
- Друзья! Пастор хорошо сказал: поручим себя господу богу и божьей матери Сокрушительнице. Первого, кто выстрелит наугад, я убью, если только сам уцелею.
- Сейчас вы заговорили по-иному, - шепнул ему Мержи.
- Вы знаете латынь? - резко спросил Лану.
- Знаю.
- Ну так вспомните мудрое изречение: Age quod agis [Делай свое дело (лат.).].
Он махнул рукой, выстрелила пушка, и весь отряд, шагая по-военному, направился за город. Одновременно из разных ворот вышли небольшими группами солдаты и начали тревожить противника в разных пунктах его расположения с тою целью, чтобы католики, вообразив, что на них нападают со всех сторон, не решились, из боязни оголить любой из своих участков, послать подкрепление туда, где им предполагалось нанести главный удар.
Евангельский бастион, против которого были направлены усилия подкопщиков католического войска, особенно страдал от батареи из пяти пушек, занимавшей горку, на которой стояла мельница, пострадавшая во время осады. От города батарея была защищена рвом и бруствером, а за рвом было еще выставлено сторожевое охранение. Но, как и предвидел протестантский военачальник, отсыревшие аркебузы часовых отказали. Нападавшие, хорошо снаряженные, подготовившиеся к атаке, были в гораздо более выгодном положении, чем люди, захваченные врасплох, не успевшие отдохнуть после бессонной ночи, промокшие и замерзшие.
Передовые вырезаны. Случайные выстрелы будят батарею, уже когда протестанты, овладев бруствером, взбираются на гору. Кое-кто из католиков пытается оказать сопротивление, но закоченевшие руки плохо держат оружие, почти все аркебузы дают осечку, а у протестантов ни один выстрел зря не пропадает. Всем уже ясно, кто победит; протестанты, захватив батарею, испускают кровожадный крик:
- Пощады никому! Помните двадцать четвертое августа!
На вышке мельницы находилось человек пятьдесят солдат вместе с их начальником. Начальник, в ночном колпаке и в подштанниках, держа в одной руке подушку, а в другой - шпагу, отворил дверь, чтобы узнать, что это за шум. Далекий от мысли о вражеской вылазке, он вообразил, что это ссорятся его солдаты. Он был жестоко наказан за свое заблуждение: удар алебарды свалил его на землю, он плавал в луже собственной крови. Солдаты успели завалить дверь, ведшую на вышку, и некоторое время они удачно защищались, стреляя из окон. Но подле мельницы высились кучи соломы и сена и груды хвороста для туров. Протестанты все это подожгли, огонь мгновенно охватил мельницу и стал подбираться к вышке. Скоро оттуда донеслись умоляющие голоса. Крыша была объята пламенем и грозила обвалиться на головы несчастных. Дверь загорелась, заграждения, которые они тут устроили, мешали им выйти. Те, что прыгали в окна, падали в огонь или прямо на острия пик. Тут произошел ужасный случай. Какой-то знаменщик в полном вооружении тоже решился выскочить в узкое оконце. Его кираса, как того требовал довольно распространенный в описываемое время обычай, оканчивалась чем-то вроде железной юбки [Подобного рода доспех выставлен в Артиллерийском музее. По превосходному рубенсовскому наброску, на котором изображен турнир, можно понять, как в таких железных юбках люди, однако, садились на коней. Седла были снабжены чем-то вроде табуреточек, которые входили под юбки и приподнимали всадников настолько, что их колени оказывались почти на одном уровне с головой коня. Что же касается человека, сгоревшего в своих латах, то об этом см. Всемирную историю д'Обинье.], прикрывавшей бедра и живот и расширявшейся в виде воронки, чтобы юбка не мешала ходьбе. Для этой части вооружения окно оказалось слишком узким, а знаменщик с перепугу сунулся туда очертя голову, и почти все его тело оказалось снаружи, застряло - и ни туда, ни сюда, как в тисках. А пламя все ближе, ближе, вооружение накаляется, и он сам жарится на медленном огне, будто в печке или же в знаменитом медном быке
[105], который был изобретен Фаларисом. Несчастный дико кричал и махал руками, тщетно зовя на помощь. Атаковавшие на мгновение притихли, потом дружно, точно по уговору, чтобы заглушить вопли горевшего человека, проорали боевой клич. Человек исчез в вихре огня и дыма, только его раскалившаяся докрасна, дымившаяся каска мелькнула среди рухнувших обломков вышки.
Во время боя тяжелые или же грустные впечатления стираются быстро: в солдатах силен инстинкт самосохранения, и они скоро забывают о чужих несчастьях. Одни ларошельцы преследовали беглецов, другие заклепывали пушки, разбивали колеса и сбрасывали в ров туры и трупы артиллеристов.
Мержи одним из первых спустился в ров и поднялся на вал; остановившись передохнуть, он нацарапал на орудии имя Дианы, затем вместе с другими принялся разрушать земляные работы противника.
Солдат взял за голову католического военачальника, не подававшего признаков жизни, другой схватил его за ноги, и оба принялись мерно раскачивать его с тем, чтобы швырнуть в ров. Неожиданно мнимый мертвец открыл глаза и, узнав Мержи, воскликнул:
- Господин де Мержи! Пощадите! Я сдаюсь, спасите меня! Неужели вы не узнаете вашего друга Бевиля?
Лицо у несчастного было залито кровью, и Бернару трудно было узнать в умирающем молодого придворного, которого он помнил жизнерадостным и веселым. Он велел бережно опустить Бевиля на траву, своими руками перевязал ему рану, а затем, положив поперек коня, приказал, соблюдая осторожность, отвезти его в город.
Пока он прощался с Бевилем и помогал свести коня с горки, на которой была расположена батарея, между городом и мельницей показалась ехавшая на рысях группа всадников. Судя по всему, это был отряд католического войска, намеревавшегося отрезать протестантам отступление. Мержи побежал предупредить Лану.
- Доверьте мне ну хотя бы сорок аркебузиров, - сказал он, - я схоронюсь с ними вон за той изгородью, всадники поедут мимо, и если они на всем скаку не поворотят коней, прикажите меня повесить.
- Добро, мой мальчик! Когда-нибудь из тебя выйдет изрядный полководец. Эй, вы! Идите за этим дворянином и исполняйте все его приказания.
Бернар живо расставил аркебузиров за изгородью, приказал опуститься на одно колено, взять аркебузы на изготовку и строго воспретил стрелять без команды.
Всадники быстро приближались. Уже явственно слышно было, как чвакают по грязи конские копыта.
- Их начальник - тот самый пострел с красным пером на шляпе, в которого мы вчера не попали. Зато попадем сегодня.
Аркебузир, стоявший справа от Мержи, кивнул головой как бы в знак того, что берет это на себя. Всадники были уже не более чем в двадцати шагах, их начальник повернулся к отряду, очевидно, для того, чтобы отдать приказ, но в эту самую минуту Мержи неожиданно вскочил и крикнул:
- Пли!
Начальник с красным пером на шляпе обернулся и Бернар узнал Жоржа. Он потянулся к аркебузе стоявшего рядом солдата, чтобы отвести дуло, но, прежде чем он до нее дотронулся, заряд успел вылететь. Напуганные внезапным выстрелом, всадники бросились врассыпную. Капитан Жорж, сраженный двумя пулями, упал.
Father
Why are you so obstinate?
Pierre
Why you so troublesome, that a poor wretch
Can't die in peace,
But you, like ravens, will be croaking round him?
Оtway. Venice preserved
Монах
Почему вы такой упрямый?
Пьер
А почему вы такие назойливые, почему вы не даете несчастному
Умереть спокойно
И каркаете вокруг него, как воронье?
Отуэй. Спасенная Венеция (англ.).
[106]
Старинный монастырь, упраздненный городским советом Ла-Рошели, во время осады был превращен в лазарет для раненых. Из церкви были вынесены скамьи, престол и все украшения, пол застелили соломой и сеном, - сюда клали простых солдат. Для офицеров и дворян была отведена трапезная. Она представляла собой обширное, обитое старым дубом помещение с широкими стрельчатыми окнами, благодаря которым в трапезной было много света, а свет был нужен для беспрерывных хирургических операций.
Сюда внесли и капитана Жоржа и положили на матрац, красный от его крови и от крови таких же несчастных, как он, лежавших до него в этом месте скорби. Подушку ему заменяла охапка соломы. С него только что сняли кирасу, на нем разорвали камзол и рубашку. Он был гол до пояса, но на правой руке еще оставались наруч и стальная перчатка. Солдат пытался остановить кровь, струившуюся у него из ран: его ранило в живот, чуть ниже кирасы, и легко ранило в левую руку. Бернар не способен был оказать брату мало-мальски существенную помощь - так он горевал. Он то, рыдая, падал перед ним на колени, то с воплями отчаяния катался по полу и все упрекал себя в том, что убил нежно любимого брата и самого близкого своего друга. Капитан, однако, не терял присутствия духа и старался успокоить Бернара.
Совсем близко от его матраца лежал бедняга Бевиль, - состояние у него было тоже тяжелое. Но черты его не выражали безучастной покорности, которая была написана на лице капитана. По временам он глухо стонал и оглядывался на Жоржа, - он словно просил, чтобы тот поделился с ним своею стойкостью и мужеством.
В помещение лазарета, держа зеленую сумку, в которой, наводя страх на бедных раненых, что-то брякало, вошел человек лет сорока, сухопарый, костлявый, лысый, с морщинистым лицом, и направился к капитану Жоржу. Это был довольно искусный для своего времени хирург Бризар, ученик и друг знаменитого Амбруаза Паре. Он, видимо, только что сделал кому-то операцию, - рукава у него были засучены до локтей, широкий фартук замаран кровью.
- Что вам нужно? Кто вы такой? - спросил Жорж.
- Я, милостивый государь, хирург. Если имя мэтра Бризара вам ничего не говорит, стало быть, вы человек малоосведомленный. Ну-с, позаимствуйте, как говорится, у овцы храбрости
[107]. В огнестрельных-то ранах я, слава тебе господи, знаю толк. Я хотел бы, чтобы у меня было столько мешков с золотом, сколько пуль я извлек у людей, которые сейчас здоровехоньки и мне того же желают.
- Вот что, доктор, скажите мне правду: рана, сколько я понимаю, смертельна?
Хирург прежде всего осмотрел левую руку.
- Ерунда! - сказал он и стал зондировать другую рану.
Немного спустя капитан уже корчился от боли и в конце концов правой рукой оттолкнул руку доктора.
- Ну вас к черту, проклятый лекарь! Не лезьте дальше! Я вижу по вашему лицу, что моя песенка спета.
- Видите ли, милостивый государь, я очень боюсь, что пуля задела сперва надчревную область, потом пошла выше и застряла в спинном хребте, именуемом нами по-гречески рахис. У вас отнялись и похолодели ноги - вот что меня в этом убеждает. Патогномонические признаки почти никогда не обманывают, а в таких случаях...
- Стреляли в упор, пуля в спинном хребте! Какого же черта еще нужно, доктор, чтобы отправить беднягу ad patres? [К праотцам (лат.).] Ну так и перестаньте меня мучить, дайте умереть спокойно.
- Нет, он будет жить, он будет жить! - уставив на хирурга мутный взгляд, крикнул Бернар и стиснул ему руку.
- Да, будет - еще час, может быть, два, - хладнокровно заметил Бризар, - он крепыш.
Бернар снова упал на колени и, схватив руку Жоржа, оросил слезами стальную перчатку.
- Два часа? - спросил Жорж. - Ну вот и отлично. Я боялся дольше промучиться.
- Нет, я этому не верю! - рыдая, воскликнул Бернар. - Жорж! Ты не умрешь! Не может брат погибнуть от руки брата.
- Будет тебе! Успокойся! И не тряси меня. Во мне отзывается каждое твое движение. Пока я еще не очень страдаю, лишь бы так было и дальше, как сказал Дзанни
[108], падая с колокольни.
Бернар сел возле матраца, уронил голову на колени и закрыл руками лицо. Глядя на его неподвижную фигуру, можно было подумать, что он дремлет. Временами по всему его телу пробегала дрожь, словно его лихорадило, а из груди вырывались какие-то нечеловеческие стоны.
Хирург кое-как перевязал рану, только чтобы унять кровь, и теперь с самым невозмутимым видом вытирал зонд.
- Советую подготовиться, - сказал он. - Если хотите пастора, то пасторов здесь предостаточно. Если же вы предпочитаете католического священника, то один-то уж, во всяком случае, найдется. Я только что видел пленного монаха. Там отходит папистский военачальник, а он его исповедует.
- Дайте мне пить! - попросил капитан.
- Ни за что! Тогда вы умрете часом раньше.
- Час жизни не стоит стакана вина. Ну, прощайте, доктор! Вы нужны другим.
- Кого же вам прислать: пастора или монаха?
- Ни того, ни другого.
- То есть как?
- Оставьте меня в покое.
Хирург пожал плечами и подошел к Бевилю.
- Отличная рана, клянусь бородой! - воскликнул он. - Эти черти добровольцы бьют метко.
- Ведь правда, я выздоровлю? - сдавленным голосом спросил раненый.
- Вздохните, - проговорил Бризар.
Послышалось что-то вроде слабого свиста: это воздух выходил из груди Бевиля и через рану и через рот. В то же мгновение из раны забила кровавая пена.
Хирург, словно подражая странному этому звуку, свистнул, как попало наложил повязку, молча собрал инструменты и направился к выходу. Бевиль горящими, как факелы, глазами следил за каждым его движением.
- Ну как, доктор? - дрожащим голосом спросил он.
- Собирайтесь в дорогу, - холодно ответил хирург и удалился.
- Я не хочу умирать! Ведь я еще так молод! - воскликнул несчастный Бевиль и откинулся головой на охапку соломы, которая заменяла ему подушку.
Жорж просил пить, но из боязни ускорить его кончину никто не хотел дать ему стакан воды. Хорошо человеколюбие, если оно способно только длить страдания! В это время пришли навестить раненых Лану, капитан Дитрих и другие военачальники. Лану и Дитрих остановились у матраца Жоржа, Лану, опираясь на рукоять шпаги, смотрел то на одного брата, то на другого, и в глазах его отражалось сильное волнение, вызванное печальным этим зрелищем. Внимание Жоржа привлекла фляга, висевшая на боку у немецкого капитана.
- Капитан! - молвил он. - Вы старый солдат?..
- Да, я старый солдат. От порохового дыма борода седеет быстрее, чем от возраста. Я капитан Дитрих Горнштейн.
- Взгляните на мою рану; как бы вы поступили на моем месте?
Капитан Дитрих оглядел его с видом человека, привыкшего смотреть на раны и судить об их тяжести.
- Я бы очистил свою совесть и, если бы нашлась бутылка рейнвейна, попросил, чтобы мне налили полный стакан, - отвечал он.
- Ну, вот видите, я прошу у этих олухов глоток скверного ларошельского вина, а они не дают.
Дитрих отстегнул свою весьма внушительных размеров флягу и протянул раненому.
- Что вы делаете, капитан? - вскричал один из аркебузиров. - Лекарь сказал, что если он чего-нибудь выпьет, то сию же минуту умрет.
- Ну и что ж из этого? По крайности, получит перед смертью маленькое удовольствие... Держите, мой милый! Жалею, что не могу предложить вам вина получше.
- Вы хороший человек, капитан Дитрих, - выпив, сказал Жорж и протянул флягу своему соседу. - А ты, бедный Бевиль, хочешь последовать моему примеру?
Но Бевиль молча покачал головой.
- Ай-ай! Этого еще не хватало! - забеспокоился Жорж. - И умереть спокойно не дадут.
Он увидел, что к нему направляется пастор с Библией под мышкой.
- Сын мой! - начал пастор. - Вы теперь...
- Довольно, довольно! Я знаю наперед все, что вы намереваетесь мне сказать. Напрасный труд. Я католик.
- Католик? - воскликнул Бевиль. - Значит, ты уже не атеист?
- Но ведь вы были воспитаны в лоне реформатской религии, - возразил пастор, - и в эту торжественную и страшную минуту, когда вы собираетесь предстать перед верховным судией человеческих дел и помышлений...
- Я католик. Оставьте меня в покое, черт бы вас подрал!
- Но...
- Капитан Дитрих! Сжальтесь надо мной! Вы мне уже оказали важную услугу, теперь я прошу вас еще об одной. Прикажите ему прекратить увещания и иеремиады. Я хочу умереть спокойно.
- Отойдите, - сказал пастору капитан. - Вы же видите, что он не расположен вас слушать.
Лану подал знак монаху, - тот сейчас же подошел.
- Вот ваш священник, - сказал Лану капитану Жоржу, - мы свободу совести не стесняем.
- И монаха и пастора - обоих к чертям! - объявил раненый.
Монах и пастор стояли по обе стороны матраца, - они словно приготовились вступить друг с другом в борьбу за умирающего.
- Этот дворянин - католик, - сказал монах.
- Но родился он протестантом, - возразил пастор, - значит, он мой.
- Но он перешел в католичество.
- Но умереть он желает в лоне той веры, которую исповедовали его родители.
- Кайтесь, сын мой.
- Прочтите символ веры, сын мой.
- Ведь вы же хотите умереть правоверным католиком, не так ли?
- Прогоните этого слугу антихриста! - чувствуя поддержку большинства присутствующих, возопил пастор.
При этих словах какой-то солдат из ревностных гугенотов схватил монаха за пояс и оттащил его.
- Вон отсюда, выстриженная макушка! - заорал он. - По тебе плачет виселица! В Ла-Рошели давно уже не служат месс.
- Стойте! - сказал Лану. - Если этот дворянин желает исповедаться, пусть исповедуется, - даю слово, никто ему не помешает.
- Благодарю вас, господин Лану... - слабым голосом произнес умирающий.
- Будьте свидетелями: он желает исповедаться, - снова заговорил монах.
- Не желаю, идите к черту!
- Он возвращается в лоно веры своих предков! - вскричал пастор.
- Нет, разрази вас гром, не возвращаюсь! Уйдите от меня оба! Значит, я уже умер, если вороны дерутся из-за моего трупа. Я не хочу ни месс, ни псалмов.
- Он богохульствует! - закричали в один голос служители враждующих культов.
- Во что-нибудь верить надо, - невозмутимо спокойным тоном проговорил капитан Дитрих.
- По-моему... по-моему, вы добрый человек, избавьте же меня от этих гарпий... Прочь от меня, прочь, пусть я издохну, как собака!
- Ну так издыхай, как собака! - сказал пастор и, разгневанный, направился к двери.
В ту же минуту к постели Бевиля, перекрестившись, подошел монах.
Лану и Бернар остановили пастора.
- Сделайте последнюю попытку, - сказал Бернар. - Пожалейте его, пожалейте меня!
- Милостивый государь! - обратился к умирающему Лану. - Поверьте старому солдату: наставления человека, посвятившего всю свою жизнь богу, обладают способностью облегчить воину его последние минуты. Не слушайтесь голоса греховной суетности, не губите свою душу из пустой рисовки.
- Милостивый государь! - заговорил Жорж. - Я давно начал думать о смерти. Чтобы быть к ней готовым, я ни в чьих наставлениях не нуждаюсь. Я никогда не любил рисоваться, а сейчас и подавно. Но слушать их вздор? Нет, пошли они к чертовой матери!
Пастор пожал плечами, Лану вздохнул. Оба опустили головы и медленным шагом двинулись к выходу.
- Приятель! - обратился к Жоржу Дитрих. - Раз вы говорите такие слова, стало быть, вам, наверно, чертовски больно?
- Да, капитан, мне чертовски больно.
- В таком случае надеюсь, что ваши речи не прогневают бога, а то ведь это здорово смахивает на богохульство. Впрочем, когда в теле человека сидит заряд, то уж тут, прах меня побери, не грех и ругнуться - от этого становится легче.
Жорж улыбнулся и еще раз отпил из фляги.
- За ваше здоровье, капитан! Лучшей сиделки, чем вы, для раненого солдата не найдешь.
Сказавши это, он протянул ему руку. Капитан Дитрих не без волнения пожал ее.
- Teufel! [Черт побери! (нем.)] - еле слышно пробормотал он. - Если б мой брат Генниг был католиком и я влепил бы ему в брюхо заряд... Так вот что означало предсказание Милы!
- Жорж, товарищ мой! - жалобным голосом заговорил Бевиль. - Скажи мне что-нибудь! Мы сейчас умрем, это так страшно! Ты мне когда-то говорил, что бога нет, сейчас ты тоже так думаешь?
- Конечно! Мужайся! Еще несколько минут - и наши страдания кончатся.
- А монах толкует мне о вечном огне... о бесах... еще о чем-то... Но меня это не очень утешает.
- Враки!
- А что, если это правда?
- Капитан! Оставляю вам в наследство кирасу и шпагу. Жаль, что не могу лучше отблагодарить вас за то славное вино, которым вы по своей доброте меня угостили.
- Жорж, друг мой! - снова заговорил Бевиль. - Если б все, о чем он толкует, оказалось правдой, это было бы ужасно!.. Вечность!..
- Трус!
- Да, трус... Легко сказать! Будешь тут трусом, когда тебе сулят вечную муку.
- Ну так исповедуйся.
- Скажи, пожалуйста, ты уверен, что ада не существует?
- Отстань!
- Нет, ты ответь: ты совершенно в этом уверен? Дай мне слово, что ада нет.
- Я ни в чем не уверен. Если черт есть, то мы сейчас убедимся, так ли уж он черен.
- А ты и в этом не уверен?
- Говорят тебе, исповедуйся.
- Ты же будешь смеяться надо мной.
Жорж невольно улыбнулся, потом заговорил уже серьезно:
- Я бы на твоем месте исповедался - так спокойнее. Тебя исповедали, соборовали, и теперь тебе уже нечего бояться.
- Ну что ж, я как ты. Исповедуйся ты сперва.
- Не буду.
- Э, нет!.. Ты как хочешь, а я умру правоверным католиком... Хорошо, отец, мой, я сейчас прочту Confiteor [Каюсь (лат.).], только вы мне подсказывайте, а то я подзабыл.