– Подумают, что вы заблудились в
маки, вот и все.
– Что скажет префект? А главное, что скажет мой отец?
– Префект?.. Вы посоветуете ему заниматься своей префектурой. Ваш отец?.. По тому, как вы говорили с Орсо, я заключаю, что у вас найдется, что сказать вашему отцу.
Мисс Лидия молча пожала ей руку.
– Не правда ли? – шептала ей на ухо Коломба. – Мой брат стоит того, чтобы его любить? Ведь вы любите его немножко?
– Ах, Коломба, – отвечала мисс Лидия, улыбаясь, несмотря на свое смущение. – Вы выдали меня, а я так доверяла вам!
Коломба обняла ее за талию и поцеловала в лоб.
– Моя маленькая сестричка, – сказала она тихонько, – вы меня прощаете?
– Приходится простить, моя строгая сестра, – ответила Лидия, возвращая ей поцелуй.
Префект и королевский прокурор остановились у помощника мэра, и полковник, сильно беспокоясь за дочь, в двадцатый раз пришел к ним узнать, нет ли о ней какого – нибудь известия, когда стрелок, отряженный сержантом в качестве вестового, доложил о лютой битве с бандитами, битве, в которой, правда, не было ни убитых, ни раненых, но зато были захвачены котел,
piloniи две девушки, по уверению стрелков, любовницы или шпионки бандитов. С такой рекомендацией появились под конвоем две пленницы. Можно представить себе сияющее лицо Коломбы, стыд ее подруги, удивление префекта, радость и изумление полковника. Королевский прокурор не мог лишить себя злорадного удовольствия учинить мисс Лидии нечто вроде допроса и прекратил его, только приведя ее в совершенное смущение.
– Мне кажется, что мы можем выпустить их на свободу, – сказал префект. – Эти девицы прогуливались в хорошую погоду – ничего не может быть естественнее; случайно они встретили милого молодого раненого – тоже ничего нет естественнее.
Потом он обратился к Коломбе:
– Синьора, вы можете уведомить вашего брата, что его дело приняло лучший оборот, чем я надеялся. Вскрытие трупов и показание полковника доказывают, что он только защищался и что во время схватки он был один. Все уладится, но нужно, чтобы он скорее покинул
макии дал себя арестовать.
Было около одиннадцати часов, когда полковник, его дочь и Коломба сели за остывший ужин. Коломба ела с большим аппетитом, насмехаясь над префектом, королевским прокурором и стрелками. Полковник ел молча, все время смотря на дочь, которая не поднимала глаз от тарелки. Наконец мягко, но серьезно спросил по-английски:
– Лидия, ты дала слово делла Реббиа?
– Да, папа, сегодня, – ответила она краснея, но твердо.
Потом она подняла глаза и, не замечая на лице отца никаких признаков гнева, кинулась к нему в объятия и поцеловала его, как делают в подобных случаях благовоспитанные девицы.
– В добрый час! – сказал полковник. – Он славный малый; но, черт возьми, мы не будем жить на его проклятой родине, или я не дам своего согласия.
– Я не понимаю по-английски, – сказала Коломба, смотревшая на них с крайним любопытством, – но я держу пари, что угадала, о чем вы говорите.
– Мы говорим, – отвечал полковник, – что заставим вас уехать в Ирландию.
– Хорошо, я согласна: и я буду
surella Colomba
[71]. Так, полковник? Ударим по рукам?
– В таких случаях целуются, – сказал полковник.
маки, вот и все.
– Что скажет префект? А главное, что скажет мой отец?
– Префект?.. Вы посоветуете ему заниматься своей префектурой. Ваш отец?.. По тому, как вы говорили с Орсо, я заключаю, что у вас найдется, что сказать вашему отцу.
Мисс Лидия молча пожала ей руку.
– Не правда ли? – шептала ей на ухо Коломба. – Мой брат стоит того, чтобы его любить? Ведь вы любите его немножко?
– Ах, Коломба, – отвечала мисс Лидия, улыбаясь, несмотря на свое смущение. – Вы выдали меня, а я так доверяла вам!
Коломба обняла ее за талию и поцеловала в лоб.
– Моя маленькая сестричка, – сказала она тихонько, – вы меня прощаете?
– Приходится простить, моя строгая сестра, – ответила Лидия, возвращая ей поцелуй.
Префект и королевский прокурор остановились у помощника мэра, и полковник, сильно беспокоясь за дочь, в двадцатый раз пришел к ним узнать, нет ли о ней какого – нибудь известия, когда стрелок, отряженный сержантом в качестве вестового, доложил о лютой битве с бандитами, битве, в которой, правда, не было ни убитых, ни раненых, но зато были захвачены котел,
piloniи две девушки, по уверению стрелков, любовницы или шпионки бандитов. С такой рекомендацией появились под конвоем две пленницы. Можно представить себе сияющее лицо Коломбы, стыд ее подруги, удивление префекта, радость и изумление полковника. Королевский прокурор не мог лишить себя злорадного удовольствия учинить мисс Лидии нечто вроде допроса и прекратил его, только приведя ее в совершенное смущение.
– Мне кажется, что мы можем выпустить их на свободу, – сказал префект. – Эти девицы прогуливались в хорошую погоду – ничего не может быть естественнее; случайно они встретили милого молодого раненого – тоже ничего нет естественнее.
Потом он обратился к Коломбе:
– Синьора, вы можете уведомить вашего брата, что его дело приняло лучший оборот, чем я надеялся. Вскрытие трупов и показание полковника доказывают, что он только защищался и что во время схватки он был один. Все уладится, но нужно, чтобы он скорее покинул
макии дал себя арестовать.
Было около одиннадцати часов, когда полковник, его дочь и Коломба сели за остывший ужин. Коломба ела с большим аппетитом, насмехаясь над префектом, королевским прокурором и стрелками. Полковник ел молча, все время смотря на дочь, которая не поднимала глаз от тарелки. Наконец мягко, но серьезно спросил по-английски:
– Лидия, ты дала слово делла Реббиа?
– Да, папа, сегодня, – ответила она краснея, но твердо.
Потом она подняла глаза и, не замечая на лице отца никаких признаков гнева, кинулась к нему в объятия и поцеловала его, как делают в подобных случаях благовоспитанные девицы.
– В добрый час! – сказал полковник. – Он славный малый; но, черт возьми, мы не будем жить на его проклятой родине, или я не дам своего согласия.
– Я не понимаю по-английски, – сказала Коломба, смотревшая на них с крайним любопытством, – но я держу пари, что угадала, о чем вы говорите.
– Мы говорим, – отвечал полковник, – что заставим вас уехать в Ирландию.
– Хорошо, я согласна: и я буду
surella Colomba
[71]. Так, полковник? Ударим по рукам?
– В таких случаях целуются, – сказал полковник.
Глава 20
Через несколько месяцев после двойного выстрела, повергшего в смятение общину Пьетранеры (так писали газеты), молодой человек с левой рукой на перевязи выехал после полудня из Бастии и направился к деревне Кардо, известной своим фонтаном, который летом доставляет превосходную воду изнеженным жителям города. Его сопровождала молодая женщина, высокого роста и замечательной красоты, верхом на маленькой вороной лошадке, которая привела бы знатока в восторг своей резвостью и своими статями, но у которой, к несчастью, по странной случайности, было разрезано одно ухо. В деревне молодая женщина проворно спрыгнула на землю, помогла своему спутнику слезть с лошади и отвязала от луки своего седла довольно тяжелые переметные сумки. Лошади были отданы на попечение крестьянину; женщина, пряча сумки под своим
mezzaro, и молодой человек с двуствольным ружьем направились в горы по очень крутой тропинке, которая, казалось, не вела ни к какому жилью. Дойдя до одного из уступов горы Кверчо, они остановились и оба сели на траве. Казалось, они кого-то ждали, потому что беспрестанно окидывали взглядом гору, а молодая женщина часто смотрела на хорошенькие часы, может быть, столько же для того, чтобы полюбоваться недавно приобретенной вещицей, сколько для того, чтобы знать, не пришел ли час свидания. Они ждали недолго. Из
макивы – шла собака и на кличку Бруско, произнесенную молодой женщиной, бросилась к ним ласкаться. Немного времени спустя показались двое бородатых мужчин с ружьями в руках, с патронными сумками на поясах, с пистолетами сбоку. Их порванная, вся в заплатах одежда составляла контраст с великолепным оружием известной европейской марки. Несмотря на видимое неравенство положения, все четыре действующих лица этой сцены встретились, как старые друзья.
– Ну, Орс Антон, – сказал старший из бандитов молодому человеку, – вот и кончилось ваше дело за отсутствием состава преступления. Поздравляю. Мне жаль, что адвоката нет на острове, а то я посмотрел бы, как он бесится. А ваша рука?
– Мне сказали, что через две недели можно будет снять повязку, – сказал молодой человек. – Добрый мой Брандо, завтра я еду в Италию, и мне хотелось попрощаться с тобой, так же как и с господином патером. Вот почему я просил вас прийти.
– Вы очень торопитесь, – сказал Брандолаччо. – Вчера вас оправдали, а завтра вы уже едете.
– Есть дела, – весело сказала молодая девушка. – Господа, я принесла вам ужин: кушайте и не забудьте моего друга Бруско.
– Вы, синьора Коломба, балуете Бруско, но он благодарный пес, вы это сейчас увидите. Ну, Бруско, – сказал он, горизонтально протягивая ружье, – прыгни в честь Барричини!
Собака не тронулась с места и, облизываясь, смотрела на хозяина.
– Прыгни в честь делла Реббиа!
И тут Бруско прыгнул на два фута выше, чем от него требовалось.
– Слушайте, друзья, – сказал Орсо, – вы занимаетесь дурным ремеслом, и если вам не придется кончить свое поприще вон на той площади внизу, что видна отсюда
[72], то самое лучшее, что может случиться с вами, – это пасть в
макиот жандармской пули.
– Ну что ж! – сказал Кастрикони. – И эта смерть не хуже всякой другой; лучше умереть так, чем от лихорадки, которая убьет вас в постели среди более или менее искренних рыданий наших наследников.
– Я был бы рад, если б вы покинули эту страну, – продолжал Орсо, – и стали бы вести более спокойную жизнь. Например, отчего бы вам не устроиться в Сардинии, как сделали многие из ваших товарищей? Я мог бы вам в этом помочь.
– В Сардинии! – воскликнул Брандолаччо. –
Istos sardos
[73], чтоб их черт побрал вместе с их наречием. Это для нас слишком дурная компания.
– В Сардинии нечем жить, – прибавил богослов. – Что до меня, я презираю сардинцев. Для охоты за бандитами у них есть конная милиция; это кладет пятно на бандитов и на всю страну
[74]. Провались она, Сардиния! Меня удивляет, синьор делла Реббиа, как это вы, человек образованный и со вкусом, раз попробовав пожить с нами в
маки, не остались у нас.
– Но ведь когда я был вашим нахлебником, – сказал, улыбаясь, Орсо, – я был совсем не в таком состоянии, чтобы оценивать прелесть вашего положения: у меня до сих пор болят бока, когда вспомню, как в одну прекрасную ночь друг мой Брандолаччо скакал на лошади без седла, перекинув меня поперек, как какой-нибудь тюк.
– А удовольствие уйти от погони? – возразил патер. – Вы его ни во что не ставите? Как вы можете оставаться нечувствительным к прелести полной свободы в таком прекрасном климате, как наш? С этим надежным товарищем в руках (он показал на свое ружье) вы король всюду, куда достает его пуля. Вы повелеваете, вы наказываете виновных... Это весьма нравственное и весьма приятное развлечение, синьор делла Реббиа, и мы никогда не отказываем себе в нем. Какая жизнь может сравниться с жизнью странствующего рыцаря, у которого и оружие, и здравый смысл лучше, чем у Дон Кихота? Слушайте: однажды я узнал, что дядя маленькой Лиллы Луиджи, старый скряга, не хочет давать ей приданого; я написал ему – без угроз, это не в моем вкусе, – ну и сейчас же убедил человека: он выдал ее замуж. Я составил счастье двух существ. Поверьте мне, синьор Орсо: ничто не может сравниться с жизнью бандита. Эх!.. Вы, может быть, были бы нашим, если б не одна англичанка, которую я видел только мельком, но о которой там, в Бастии, все говорят с восторгом.
– Моя будущая невестка не любит
маки, – сказала, смеясь, Коломба, – ее там напугали.
– Итак, вы хотите остаться здесь, – сказал Орсо. – Пусть будет по-вашему. Скажите, могу я сделать что-нибудь для вас?
– Помните о нас немножко, вот и все, – отвечал Брандолаччо. – Вы и так много для нас сделали. Килина теперь с приданым, и чтобы пристроить ее, стоит только моему другу патеру написать несколько писем без угроз. Мы знаем, что ваш фермер будет давать нам хлеба и пороху сколько нам понадобится. Итак, до свидания. Надеюсь еще увидеться с вами когда-нибудь на Корсике.
– В черный день несколько золотых будут очень кстати, – сказал Орсо. – Мы старые знакомые, не откажитесь принять от меня этот маленький сверток: он пригодится вам.
– Никаких денег, поручик, – решительно возразил Брандолаччо.
– В городах деньги – это все, – добавил Кастрикони, – а в
макидороги только смелое сердце да ружье без осечки.
– Я не хотел бы расстаться с вами, не оставив вам что – нибудь на память, – возразил Орсо. – Ну, Брандо, что бы тебе дать?
Бандит почесал голову и искоса посмотрел на ружье Орсо.
– Знаете, поручик... Если б я посмел... да нет, вы им слишком дорожите.
– Чего тебе хочется?
– Ничего, сама штука-то ничего не значит. Нужно уметь обращаться с нею. Я все думаю об этом чертовском двойном выстреле одною рукой... Нет, такие вещи не повторяются.
– Ты хочешь это ружье? Я отдам тебе его, но пусть оно служит тебе как можно реже.
– Я не обещаю стрелять из него так же метко, как вы, но будьте покойны: когда оно попадет в руки кого-нибудь другого, тогда вы смело сможете сказать, что Брандо Савелли не умел держать в руках ружье.
– А что мне дать вам, Кастрикони?
– Так как вы непременно хотите оставить мне о себе какую-нибудь вещественную память, то я без церемонии попрошу вас прислать мне Горация возможно меньшего формата. Это доставит мне развлечение и не даст мне забыть латынь. В Бастии на пристани одна там... продает сигары, отдайте ей, а она передаст мне.
– Я пришлю вам эльзевир
[75], господин ученый; у меня есть один экземпляр среди книг, которые я хотел увезти с собой... Ну, друзья мои, пора. Пожмем друг другу руки. Если вы вздумаете уехать в Сардинию, напишите мне. Адвокат Н. даст вам мой адрес на континенте.
– Поручик, – сказал Брандо, – завтра, когда вы выйдете из гавани, смотрите на гору, на это место: мы будем здесь и помахаем вам платками.
И они расстались. Орсо с сестрой двинулись по направлению к Кардо, а бандиты ушли в горы.
mezzaro, и молодой человек с двуствольным ружьем направились в горы по очень крутой тропинке, которая, казалось, не вела ни к какому жилью. Дойдя до одного из уступов горы Кверчо, они остановились и оба сели на траве. Казалось, они кого-то ждали, потому что беспрестанно окидывали взглядом гору, а молодая женщина часто смотрела на хорошенькие часы, может быть, столько же для того, чтобы полюбоваться недавно приобретенной вещицей, сколько для того, чтобы знать, не пришел ли час свидания. Они ждали недолго. Из
макивы – шла собака и на кличку Бруско, произнесенную молодой женщиной, бросилась к ним ласкаться. Немного времени спустя показались двое бородатых мужчин с ружьями в руках, с патронными сумками на поясах, с пистолетами сбоку. Их порванная, вся в заплатах одежда составляла контраст с великолепным оружием известной европейской марки. Несмотря на видимое неравенство положения, все четыре действующих лица этой сцены встретились, как старые друзья.
– Ну, Орс Антон, – сказал старший из бандитов молодому человеку, – вот и кончилось ваше дело за отсутствием состава преступления. Поздравляю. Мне жаль, что адвоката нет на острове, а то я посмотрел бы, как он бесится. А ваша рука?
– Мне сказали, что через две недели можно будет снять повязку, – сказал молодой человек. – Добрый мой Брандо, завтра я еду в Италию, и мне хотелось попрощаться с тобой, так же как и с господином патером. Вот почему я просил вас прийти.
– Вы очень торопитесь, – сказал Брандолаччо. – Вчера вас оправдали, а завтра вы уже едете.
– Есть дела, – весело сказала молодая девушка. – Господа, я принесла вам ужин: кушайте и не забудьте моего друга Бруско.
– Вы, синьора Коломба, балуете Бруско, но он благодарный пес, вы это сейчас увидите. Ну, Бруско, – сказал он, горизонтально протягивая ружье, – прыгни в честь Барричини!
Собака не тронулась с места и, облизываясь, смотрела на хозяина.
– Прыгни в честь делла Реббиа!
И тут Бруско прыгнул на два фута выше, чем от него требовалось.
– Слушайте, друзья, – сказал Орсо, – вы занимаетесь дурным ремеслом, и если вам не придется кончить свое поприще вон на той площади внизу, что видна отсюда
[72], то самое лучшее, что может случиться с вами, – это пасть в
макиот жандармской пули.
– Ну что ж! – сказал Кастрикони. – И эта смерть не хуже всякой другой; лучше умереть так, чем от лихорадки, которая убьет вас в постели среди более или менее искренних рыданий наших наследников.
– Я был бы рад, если б вы покинули эту страну, – продолжал Орсо, – и стали бы вести более спокойную жизнь. Например, отчего бы вам не устроиться в Сардинии, как сделали многие из ваших товарищей? Я мог бы вам в этом помочь.
– В Сардинии! – воскликнул Брандолаччо. –
Istos sardos
[73], чтоб их черт побрал вместе с их наречием. Это для нас слишком дурная компания.
– В Сардинии нечем жить, – прибавил богослов. – Что до меня, я презираю сардинцев. Для охоты за бандитами у них есть конная милиция; это кладет пятно на бандитов и на всю страну
[74]. Провались она, Сардиния! Меня удивляет, синьор делла Реббиа, как это вы, человек образованный и со вкусом, раз попробовав пожить с нами в
маки, не остались у нас.
– Но ведь когда я был вашим нахлебником, – сказал, улыбаясь, Орсо, – я был совсем не в таком состоянии, чтобы оценивать прелесть вашего положения: у меня до сих пор болят бока, когда вспомню, как в одну прекрасную ночь друг мой Брандолаччо скакал на лошади без седла, перекинув меня поперек, как какой-нибудь тюк.
– А удовольствие уйти от погони? – возразил патер. – Вы его ни во что не ставите? Как вы можете оставаться нечувствительным к прелести полной свободы в таком прекрасном климате, как наш? С этим надежным товарищем в руках (он показал на свое ружье) вы король всюду, куда достает его пуля. Вы повелеваете, вы наказываете виновных... Это весьма нравственное и весьма приятное развлечение, синьор делла Реббиа, и мы никогда не отказываем себе в нем. Какая жизнь может сравниться с жизнью странствующего рыцаря, у которого и оружие, и здравый смысл лучше, чем у Дон Кихота? Слушайте: однажды я узнал, что дядя маленькой Лиллы Луиджи, старый скряга, не хочет давать ей приданого; я написал ему – без угроз, это не в моем вкусе, – ну и сейчас же убедил человека: он выдал ее замуж. Я составил счастье двух существ. Поверьте мне, синьор Орсо: ничто не может сравниться с жизнью бандита. Эх!.. Вы, может быть, были бы нашим, если б не одна англичанка, которую я видел только мельком, но о которой там, в Бастии, все говорят с восторгом.
– Моя будущая невестка не любит
маки, – сказала, смеясь, Коломба, – ее там напугали.
– Итак, вы хотите остаться здесь, – сказал Орсо. – Пусть будет по-вашему. Скажите, могу я сделать что-нибудь для вас?
– Помните о нас немножко, вот и все, – отвечал Брандолаччо. – Вы и так много для нас сделали. Килина теперь с приданым, и чтобы пристроить ее, стоит только моему другу патеру написать несколько писем без угроз. Мы знаем, что ваш фермер будет давать нам хлеба и пороху сколько нам понадобится. Итак, до свидания. Надеюсь еще увидеться с вами когда-нибудь на Корсике.
– В черный день несколько золотых будут очень кстати, – сказал Орсо. – Мы старые знакомые, не откажитесь принять от меня этот маленький сверток: он пригодится вам.
– Никаких денег, поручик, – решительно возразил Брандолаччо.
– В городах деньги – это все, – добавил Кастрикони, – а в
макидороги только смелое сердце да ружье без осечки.
– Я не хотел бы расстаться с вами, не оставив вам что – нибудь на память, – возразил Орсо. – Ну, Брандо, что бы тебе дать?
Бандит почесал голову и искоса посмотрел на ружье Орсо.
– Знаете, поручик... Если б я посмел... да нет, вы им слишком дорожите.
– Чего тебе хочется?
– Ничего, сама штука-то ничего не значит. Нужно уметь обращаться с нею. Я все думаю об этом чертовском двойном выстреле одною рукой... Нет, такие вещи не повторяются.
– Ты хочешь это ружье? Я отдам тебе его, но пусть оно служит тебе как можно реже.
– Я не обещаю стрелять из него так же метко, как вы, но будьте покойны: когда оно попадет в руки кого-нибудь другого, тогда вы смело сможете сказать, что Брандо Савелли не умел держать в руках ружье.
– А что мне дать вам, Кастрикони?
– Так как вы непременно хотите оставить мне о себе какую-нибудь вещественную память, то я без церемонии попрошу вас прислать мне Горация возможно меньшего формата. Это доставит мне развлечение и не даст мне забыть латынь. В Бастии на пристани одна там... продает сигары, отдайте ей, а она передаст мне.
– Я пришлю вам эльзевир
[75], господин ученый; у меня есть один экземпляр среди книг, которые я хотел увезти с собой... Ну, друзья мои, пора. Пожмем друг другу руки. Если вы вздумаете уехать в Сардинию, напишите мне. Адвокат Н. даст вам мой адрес на континенте.
– Поручик, – сказал Брандо, – завтра, когда вы выйдете из гавани, смотрите на гору, на это место: мы будем здесь и помахаем вам платками.
И они расстались. Орсо с сестрой двинулись по направлению к Кардо, а бандиты ушли в горы.
Глава 21
В прекрасное апрельское утро полковник сэр Томас Невиль, его дочь, несколько дней тому назад вышедшая замуж, Орсо и Коломба выехали в коляске из Пизы, чтобы побывать в недавно открытом этрусском подземелье, которое ездили смотреть все иностранцы. Спустившись в подземелье, Орсо с женой вынули карандаши и сочли своим долгом зарисовать роспись стен; полковник же и Коломба, оба довольно равнодушные к археологии, оставили их вдвоем и пошли гулять по окрестностям.
– Милая Коломба, – сказал полковник, – мы не успеем вернуться в Пизу к нашему
luncheon
[76]. Вам хочется есть? Орсо с женой увлеклись древностями; уж как примутся рисовать вместе, до завтра не кончат.
– Да, – сказала Коломба, – а между тем они еще не принесли ни одного рисунка.
– По моему мнению, нам следует зайти вон на ту маленькую ферму. Там мы найдем хлеб, может быть,
алеатико
[77]. И – кто знает? – может быть, даже сливки и землянику, и будем терпеливо ждать наших рисовальщиков.
– Ваша правда, полковник. Вы и я – рассудительные люди в семье, и нам не следует делать себя мучениками из-за этих влюбленных, которые живут одной поэзией. Дайте мне руку. Не правда ли, я совершенствуюсь? Я хожу под руку, ношу шляпы, модные платья; у меня есть золотые безделушки, я научилась многим прекрасным вещам, я больше не дикарка. Посмотрите, с какой грацией я ношу шаль... Этот блондин, этот офицер вашего полка, что был на свадьбе... Боже мой, я не могу запомнить его фамилии... Высокий, кудрявый; я сбила бы его с ног одним ударом кулака...
– Четворт? – спросил полковник.
– Кажется, так, только этого я никогда не выговорю. Ну, так он влюблен в меня без памяти.
– Ах, Коломба! Вы становитесь кокеткой... У нас скоро будет другая свадьба.
– Чтобы я вышла замуж! А кто же будет воспитывать моего племянника, когда мне подарит его Орсо? Кто же научит его говорить по-корсикански? И чтобы вас взбесить, я сделаю ему остроконечную шапку.
– Сначала подождем, пока у вас будет племянник, а там уж научите его играть стилетом, если вам это нравится.
– Прощайте, стилеты! – весело сказала Коломба. – Теперь у меня есть веер, чтобы бить вас по пальцам, когда вы будете говорить дурно о моей родине.
Разговаривая таким образом, они вошли на ферму – там были и вино, и земляника, и сливки. Коломба помогла фермерше рвать землянику, а полковник в это время пил
алеатико. На повороте аллеи Коломба заметила старика, сидевшего на солнце в соломенном кресле; казалось, он был болен, потому что его щеки ввалились, глаза впали; он был необыкновенно худ, и его неподвижность, бледность, остановившийся взгляд делали его похожим скорее на мертвеца, чем на живое существо. Несколько минут Коломба рассматривала его с таким любопытством, что привлекла к себе внимание фермерши.
– Этот бедный старик, – сказала она, – ваш земляк, – я ведь вижу по вашему выговору, что вы корсиканка, синьора. С ним на родине случилось несчастье: его дети умерли ужасной смертью. Простите меня, синьора, но говорят, что ваши земляки не очень милостивы к своим врагам. Этот человек остался один; он приехал оттуда в Пизу к своей дальней родственнице, владелице этой фермы. Бедняга с горя и печали немножко рехнулся... Это стесняло барыню, у нее бывает много гостей, она и отослала его сюда. Он очень смирен, никому не мешает, за целый день и трех слов не скажет. Тронулся! Доктор ездит каждую неделю и говорит, что он долго не протянет.
– Он безнадежен? – спросила Коломба. – В его положении это счастье.
– Поговорите с ним по-корсикански, синьора, он, может быть, немного подбодрится, если услышит родной язык.
– Посмотрим, – сказала Коломба с иронической улыбкой и подошла к старику так, что закрыла собою солнце. Бедный слабоумный поднял голову и стал пристально смотреть на Коломбу, которая тоже смотрела на него, все время улыбаясь. Мгновение спустя он провел рукой по лбу и закрыл глаза, как будто желая избегнуть ее взгляда. Потом он открыл их, но уже совсем широко; его губы дрожали; он хотел протянуть руку, но, завороженный Коломбой, остался прикованным к своему креслу, не будучи в состоянии ни говорить, ни двигаться. Наконец крупные слезы потекли по его щекам и из груди вырвались рыдания.
– В первый раз я вижу его таким, – сказала садовница. – Эта синьора – ваша землячка; она приехала повидаться с вами, – обратилась она к старику.
– Сжалься! – воскликнул он хриплым голосом. – Сжалься! Неужели тебе еще мало? Листок этот... что я сжег... Как ты сумела его прочесть? Но за что же обоих? Орландуччо... Ты ничего не могла о нем прочесть... Нужно было оставить мне одного... только одного... Орландуччо... Ты не прочла его имени.
– Мне нужны были оба, – тихо сказала Коломба по-корсикански. – Ветви обрезаны, и если бы ствол не сгнил, я вырвала бы и его... Не жалуйся – тебе недолго страдать! А я страдала два года!
Старик вскрикнул, и голова его упала на грудь. Коломба повернулась к нему спиной и медленно пошла к дому, невнятно напевая слова
ballata:«Мне нужна рука, что стреляла, глаз, что целился, сердце, что думало...»
Пока садовница хлопотала, помогая старику, Коломба с разгоревшимся лицом и блестящими глазами села за стол напротив полковника.
– Что с вами? – спросил он. – Вы теперь такая же, как были в Пьетранере в тот день, когда в нас стреляли во время обеда.
– Я вспомнила Корсику. Но это все в прошлом. Я буду крестной, не правда ли? О, какие славные имена я ему дам: Гильфуччо-Томмазо-Орсо-Леоне.
В это время вошла садовница.
– Ну, что? – совершенно спокойно спросила Коломба. – Он умер или только в обмороке?
– Сейчас уже ничего, синьора, но странно, как ваш вид подействовал на него.
– И доктор сказал, что он недолго протянет?
– Месяца два.
– Потеря небольшая, – заметила Коломба.
– О ком вы говорите? – спросил полковник.
– Об одном слабоумном из нашего края, – равнодушно сказала Коломба, – он живет здесь. Я буду справляться о нем. Послушайте, полковник, оставьте же земляники брату с Лидией!
Когда Коломба вышла, чтобы сесть в коляску, фермерша несколько времени провожала ее взглядом.
– Посмотрите на эту хорошенькую синьору, – сказала она своей дочери. – Я уверена, что у нее дурной глаз.
– Милая Коломба, – сказал полковник, – мы не успеем вернуться в Пизу к нашему
luncheon
[76]. Вам хочется есть? Орсо с женой увлеклись древностями; уж как примутся рисовать вместе, до завтра не кончат.
– Да, – сказала Коломба, – а между тем они еще не принесли ни одного рисунка.
– По моему мнению, нам следует зайти вон на ту маленькую ферму. Там мы найдем хлеб, может быть,
алеатико
[77]. И – кто знает? – может быть, даже сливки и землянику, и будем терпеливо ждать наших рисовальщиков.
– Ваша правда, полковник. Вы и я – рассудительные люди в семье, и нам не следует делать себя мучениками из-за этих влюбленных, которые живут одной поэзией. Дайте мне руку. Не правда ли, я совершенствуюсь? Я хожу под руку, ношу шляпы, модные платья; у меня есть золотые безделушки, я научилась многим прекрасным вещам, я больше не дикарка. Посмотрите, с какой грацией я ношу шаль... Этот блондин, этот офицер вашего полка, что был на свадьбе... Боже мой, я не могу запомнить его фамилии... Высокий, кудрявый; я сбила бы его с ног одним ударом кулака...
– Четворт? – спросил полковник.
– Кажется, так, только этого я никогда не выговорю. Ну, так он влюблен в меня без памяти.
– Ах, Коломба! Вы становитесь кокеткой... У нас скоро будет другая свадьба.
– Чтобы я вышла замуж! А кто же будет воспитывать моего племянника, когда мне подарит его Орсо? Кто же научит его говорить по-корсикански? И чтобы вас взбесить, я сделаю ему остроконечную шапку.
– Сначала подождем, пока у вас будет племянник, а там уж научите его играть стилетом, если вам это нравится.
– Прощайте, стилеты! – весело сказала Коломба. – Теперь у меня есть веер, чтобы бить вас по пальцам, когда вы будете говорить дурно о моей родине.
Разговаривая таким образом, они вошли на ферму – там были и вино, и земляника, и сливки. Коломба помогла фермерше рвать землянику, а полковник в это время пил
алеатико. На повороте аллеи Коломба заметила старика, сидевшего на солнце в соломенном кресле; казалось, он был болен, потому что его щеки ввалились, глаза впали; он был необыкновенно худ, и его неподвижность, бледность, остановившийся взгляд делали его похожим скорее на мертвеца, чем на живое существо. Несколько минут Коломба рассматривала его с таким любопытством, что привлекла к себе внимание фермерши.
– Этот бедный старик, – сказала она, – ваш земляк, – я ведь вижу по вашему выговору, что вы корсиканка, синьора. С ним на родине случилось несчастье: его дети умерли ужасной смертью. Простите меня, синьора, но говорят, что ваши земляки не очень милостивы к своим врагам. Этот человек остался один; он приехал оттуда в Пизу к своей дальней родственнице, владелице этой фермы. Бедняга с горя и печали немножко рехнулся... Это стесняло барыню, у нее бывает много гостей, она и отослала его сюда. Он очень смирен, никому не мешает, за целый день и трех слов не скажет. Тронулся! Доктор ездит каждую неделю и говорит, что он долго не протянет.
– Он безнадежен? – спросила Коломба. – В его положении это счастье.
– Поговорите с ним по-корсикански, синьора, он, может быть, немного подбодрится, если услышит родной язык.
– Посмотрим, – сказала Коломба с иронической улыбкой и подошла к старику так, что закрыла собою солнце. Бедный слабоумный поднял голову и стал пристально смотреть на Коломбу, которая тоже смотрела на него, все время улыбаясь. Мгновение спустя он провел рукой по лбу и закрыл глаза, как будто желая избегнуть ее взгляда. Потом он открыл их, но уже совсем широко; его губы дрожали; он хотел протянуть руку, но, завороженный Коломбой, остался прикованным к своему креслу, не будучи в состоянии ни говорить, ни двигаться. Наконец крупные слезы потекли по его щекам и из груди вырвались рыдания.
– В первый раз я вижу его таким, – сказала садовница. – Эта синьора – ваша землячка; она приехала повидаться с вами, – обратилась она к старику.
– Сжалься! – воскликнул он хриплым голосом. – Сжалься! Неужели тебе еще мало? Листок этот... что я сжег... Как ты сумела его прочесть? Но за что же обоих? Орландуччо... Ты ничего не могла о нем прочесть... Нужно было оставить мне одного... только одного... Орландуччо... Ты не прочла его имени.
– Мне нужны были оба, – тихо сказала Коломба по-корсикански. – Ветви обрезаны, и если бы ствол не сгнил, я вырвала бы и его... Не жалуйся – тебе недолго страдать! А я страдала два года!
Старик вскрикнул, и голова его упала на грудь. Коломба повернулась к нему спиной и медленно пошла к дому, невнятно напевая слова
ballata:«Мне нужна рука, что стреляла, глаз, что целился, сердце, что думало...»
Пока садовница хлопотала, помогая старику, Коломба с разгоревшимся лицом и блестящими глазами села за стол напротив полковника.
– Что с вами? – спросил он. – Вы теперь такая же, как были в Пьетранере в тот день, когда в нас стреляли во время обеда.
– Я вспомнила Корсику. Но это все в прошлом. Я буду крестной, не правда ли? О, какие славные имена я ему дам: Гильфуччо-Томмазо-Орсо-Леоне.
В это время вошла садовница.
– Ну, что? – совершенно спокойно спросила Коломба. – Он умер или только в обмороке?
– Сейчас уже ничего, синьора, но странно, как ваш вид подействовал на него.
– И доктор сказал, что он недолго протянет?
– Месяца два.
– Потеря небольшая, – заметила Коломба.
– О ком вы говорите? – спросил полковник.
– Об одном слабоумном из нашего края, – равнодушно сказала Коломба, – он живет здесь. Я буду справляться о нем. Послушайте, полковник, оставьте же земляники брату с Лидией!
Когда Коломба вышла, чтобы сесть в коляску, фермерша несколько времени провожала ее взглядом.
– Посмотрите на эту хорошенькую синьору, – сказала она своей дочери. – Я уверена, что у нее дурной глаз.