К тому времени Рикори уже должен приехать. И если я тогда не смогу связаться с Мак Канном, значит я в трудном положении, если вообще способен находиться в любом положении. Я надеялся на изобретательность и безжалостность Рикори, не меньшие, чем у де Кераделя. И он будет действовать быстро. Я изготовил дубликат записки: в конце концов, может, удастся попасть и в деревню. Одну записку положил в двухунциевую бутылочку и плотно закрыл, вторую сунул в карман.
Насвистывая, спустился вниз, предупреждая о своем появлении. Вошел в комнату так, будто никого в мире ни в чем не подозреваю. Впрочем, я не играл: я испытывал душевный подъем; так боксер, проигрывавший раунд за раундом в бою с противником с совершенно незнакомым стилем, вдруг получает ключ к противнику и знает, как с ним справиться.
Мадемуазель стояла у очага, постукивая по сапогам рукоятью арапника. Де Керадель по-прежнему сидел за столом, слегка съежившись. Блюда жертвоприношений не было видно. Мадемуазель напоминала прекрасную осу, да Керадель - маленький Гибралтар, отражающий нападки осы.
Я рассмеялся, когда это сравнение пришло мне в голову.
Дахут сказала:
- Вы веселы.
Я ответил:
- Да, весел. Веселее, чем был, - тут я взглянул на де Кераделя, многие годы.
Она не пропустила ни этот взгляд, ни ответную напряженную улыбку. Сказала:
- Идемте. Ты уверен, отец, что не хочешь присоединиться к нам?
Де Керадель покачал головой.
- У меня много дел.
Мы пошли к конюшне. Она взяла ту же гнедую, я - чалую. Некоторое время она ехала передо мной молча, потом позволила мне догнать ее. Сказала:
- Вы так веселы, будто едете на встречу с любимой женщиной.
- Надеюсь встретить ее, хотя и не в этой поездке.
Она прошептала:
- Это Элен?
- Нет, Дахут, хотя у Элен есть много ее особенностей.
- Кто же она?
- Вряд ли вы хорошо с ней знакомы, Дахут. Она не надевает одежды, кроме вуали на лице. Ее зовут Истина. Ваш отец пообещал мне приподнять ее вуаль.
Она подъехала ближе, схватила меня за руку.
- Он обещал это... вам?
- Да. И очень обрадовался, что теперь ему не нужна ваша помощь.
- Почему вы говорите мне это? - Она крепче сжала мою руку.
- Потому что, Дахут, я очень хочу встретиться с этой нагой дамой Истиной, когда на ней вообще не будет вуали. И у меня было чувство, что если я не отвечу искренне на все вопросы, наша встреча отдалится.
Она угрожающе сказала:
- Не играйте со мной. Зачем вы сказали мне это?
- Я не играю с вами, Дахут, я отвечаю честно. Настолько, что сообщу вам и другую причину.
- Какую же?
- Разделяй и властвуй.
Она, не понимая, смотрела на меня.
- В Индии рассказывают, - сказал я. - Это джатака, басня о животных. Ссорились между собой царица тигров и царь львов. Их вражда опечаливала джунгли. И было решено, что они сядут на чашки весов над прудом, полным крокодилов. Царица тигров и царь львов сели на чашки. И оказалось, что весят они одинаково. Но по середине весов ползал муравей с песчинкой в челюстях. "Хо! - воскликнул он. - О чем спор? И кто спорит?" Так сказал этот ничтожный муравей царице тигров и царю львов. И песчинка в его челюстях - их жизнь и смерть.
Дахут спросила, затаив дыхание:
- Кто же из них остался жить?
Я рассмеялся.
- Об этом ничего не говорится.
Она поняла, что я хочу сказать, щеки ее покраснели, искорки заплясали в глазах. Она отпустила мою руку. Сказала:
- Отец очень доволен вами, Алан.
- Вы уже говорили мне об этом, Дахут... и никакой радости это не принесло.
Она прошептала:
- Кажется, я уже слышала такие слова от вас... и мне это не принесло радости. - Она снова схватила меня за руку. - Но я недовольна, Алан.
- Простите, Дахут.
- Несмотря на всю свою мудрость, мой отец простодушен. Но я нет.
- Прекрасно, - сказал я. - Я тоже. Я ненавижу простодушие. Но никакой наивности в вашем отце я пока не заметил.
Она все сильнее сжимала мою руку.
- Эта Элен... сильно ли она напоминает нагую даму с вуалью, которую вы ищете?
Сердце у меня забилось чаще; я ничего не мог сделать, она это почувствовала.
Сладко сказала:
- Не знаете? Значит, у вас не было возможности... сравнивать.
В ее смехе, напоминающем журчание маленьких волн, звучала безжалостность.
- Оставайтесь веселым, мой Алан. Возможно, когда-нибудь я предоставлю вам такую возможность.
Она похлопала лошадь плетью и поехала дальше. Мне уже не было весело. Какого дьявола я позволил вовлечь в обсуждение Элен? Не подавил ее имя в самом начале? Я ехал сразу за Дахут, но она не оглядывалась на меня и ничего не говорила.
Мы проехали одну-две мили и оказались на лугу с скорчившимися кустами. Тут к ней как будто вернулось хорошее настроение, и она поехала рядом со мной. Сказала:
- Разделяй и властвуй. Мудрое изречение. Чье оно, Алан?
- Насколько мне известно, древнеримское. Его цитировал Наполеон.
- Римляне были мудры, очень мудры. А если я расскажу отцу, что вы настраиваете меня так?
Я равнодушно ответил:
- Почему бы и нет? Но если такая мысль еще не пришла ему в голову, зачем вооружать его против себя?
Она задумчиво сказала:
- Вы сегодня странно уверены в себе.
- Только потому, что говорю правду, - ответил я. - Поэтому если на кончике вашего красивого язычка вопросы, ответы на которые могут оскорбить ваши прекрасные уши, лучше не задавайте их.
Она склонила голову и поскакала по лугу. Мы подъехали к скале, на которую я взбирался во время первой прогулки. Я слез с лошади и начал подниматься. Добрался до вершины, обернулся и увидел, что она тоже спешилась и нерешительно смотрит на меня.
Я помахал ей рукой и сел на скалу. Рыбачья лодка находилась в нескольких сотнях ярдов. Я бросил в воду один-два камня, потом маленькую бутылочку с запиской Мак Канну. Один из рыбаков встал, потянулся и начал вытаскивать якорь.
Я крикнул ему:
- Как клюет?
Дахут стояла рядом со мной. Луч заходящего солнца упал на горлышко бутылки, оно заблестело. Дахут посмотрела на него, потом на рыбаков, потом на меня.
Я спросил:
- Что это? Рыба?
Она не ответила; стояла, разглядывая людей в лодке. Они гребли между нами и бутылочкой, потом завернули за скалу и исчезли. Бутылочка продолжала блестеть на солнце, поднимаясь и опускаясь с волной.
Дахут приподняла руку, и я готов поклясться, что по воде пробежал вихрь, толкнул бутылочку к нам.
Я схватил Дахут за плечи, повернул ее лицо и поцеловал. Она, дрожа, прижалась ко мне. Я взял ее руки, они были холодны, помог ей спуститься со скалы. Внизу я взял ее на руки и понес. Поставил на ноги возле ее лошади. Ее длинные пальцы обвились вокруг моего горла, полупридушив меня; она прижалась ко мне губами, от поцелуя у меня перехватило дыхание. Вскочила на гнедую и безжалостно хлестнула ее арапником. И понеслась по лугу, быстрая, как бегущая тень.
Я тупо смотрел ей вслед. Сел на чалую...
Поколебался, размышляя, не залезть ли на скалу снова, чтобы убедиться, что люди Мак Канна взяли бутылочку. Решил, что лучше не рисковать, и поехал за Дахут.
Она держалась впереди, ни разу не оглянувшись. У дверей дома соскочила с гнедой, слегка хлопнула ее по шее и быстро ушла. Жеребец потрусил к конюшне. Я свернул и въехал в дубовую рощу. Я хорошо помнил то место, где роща кончается и начинаются монолиты.
Доехал до края и действительно увидел стоячие камни, свыше двухсот; они занимали десятиакровую площадку, скрытую со стороны моря соснами, росшими на верху небольшого возвышения. Камни не серые, какими казались в тумане. Заходящее солнце окрасило их в красный цвет. В центре приземистая Пирамида, загадочная и злая.
Гнедая не хотела выходить из рощи. Она подняла голову, принюхалась и заржала; начала дрожать, покрылась потом, и в ржании звучал страх. Потом она повернула и пошла в рощу. Я не мешал ей.
Дахут сидела за столом. Отец ее куда-то ушел на яхте и, возможно, сегодня не вернется, сказала она... Я подумал, правда, не вслух, не за новыми ли нищими он отправился.
Когда я приехал с прогулки, его не было. И Дахут я не видел, пока не сел за стол. Я пошел к себе, выкупался, неторопливо переоделся. Прижался ухом к шпалере и снова начал отыскивать скрытую пружину. Ничего не услышал и ничего не нашел. Склонившийся слуга сообщил, что обед ждет. Меня заинтересовало, что он не обратился ко мне как к владыке Карнака.
Дахут была в черном, впервые с нашего знакомства. Платья было не очень много, и то, что было, прекрасно демонстрировало ее красоту. Выглядела она устало, не увядшей, не унылой, а как морской цветок, которого вынесло приливом на берег и который ждет нового прилива. Мне стало ее жаль. Она посмотрела на меня, взгляд ее был осторожным. Она сказала:
- Алан, если не возражаете... сегодня будем говорить только банальности.
Внутренне я улыбнулся. Ситуация более чем пикантная. Мало о чем можем мы говорить таком, что не заряжено мощной взрывчаткой. Я согласился с ее предложением, у меня не было настроения играть со взрывчаткой. Все-таки что-то не так с мадемуазель, иначе она никогда бы не сделала такое предложение. Может, боится, что я заговорю о блюде жертвоприношений... или мой разговор с де Кераделем расстроил ее. Ей он явно не понравился.
- Пусть будут банальности, - сказал я. - Если бы мозги были искрами, от моего сегодня не зажечь даже спичку. Обсуждение погоды почти за пределами моего интеллекта.
Она рассмеялась.
- И что же вы думаете о погоде, Алан?
- Она должна быть запрещена поправкой к конституции.
- А что создает погоду?
- Сейчас, - ответил я, - вы - для меня.
Она мрачно посмотрела на меня.
- Я хотела бы, чтобы это было правдой... но берегитесь, Алан.
- Прошу прощения, Дахут. Вернемся к банальностям.
Она вздохнула, потом улыбнулась, и было трудно думать о ней, как о Дахут, которую я знал в башне Нью-Йорка или древнего Иса... или с красным золотым серпом в руке.
Мы говорили банальности, хотя время от времени возникали опасные повороты. Великолепные слуги подавали превосходный обед. Де Керадель, ученый или колдун, понимал толк в винах. Но мадемуазель ела мало и совсем не пила, она становилась все более вялой. Я отодвинул кофе и сказал:
- Кажется, наступил отлив, Дахут.
Она выпрямилась и резко спросила:
- Почему вы так говорите?
- Не знаю. Но вы всегда напоминаете мне море, Дахут. Я сказал вам это в тот вечер, когда мы встретились. Ваш дух поднимается и угасает вместе с приливом.
Она резко встала, лицо ее было лишено краски.
- Спокойной ночи, Алан. Я очень устала. Спите... без сновидений.
И вышла, прежде чем я смог ответить. Почему упоминание о приливе вызвало такое изменение, заставило ее бежать - ибо ее уход не что иное, как бегство? Я не находил ответа. Часы пробили девять. Я еще с четверть часа посидел за столом, слуги с пустыми глазами смотрели на меня. Я встал, потянулся, сонно улыбнулся дворецкому и сказал ему по-бретонски:
- Сегодня я... буду спать.
Он шел с факелом в руке впереди тех, кто вел жертвы. Он низко поклонился, лицо его не изменилось, он никак не показал, что понял истинное значение моих слов. Отвел для меня занавес, и, медленно поднимаясь по лестнице, я чувствовал на себе его взгляд.
В зале я на минуту задержался и посмотрел в окно. Тонкие облака почти скрывали луну. Прошло несколько ночей после полнолуния. Ночь тускло освещенная и очень тихая. В старомодном широком зале никаких теней, шепчущих и шуршащих. Я пошел к себе в комнату, разделся и лег. Было около десяти.
С час я лежал, притворяясь спящим. Потом произошло то, чего я ждал. Кто-то появился в комнате, по странному аромату я узнал Дахут. Она стояла у моей постели. Я почувствовал, как она наклоняется ко мне, вслушивается в дыхание; потом пальцы ее легко, как мотылек, коснулись пульса у меня на шее, на запястье. Я вздохнул, повернулся и, казалось, снова погрузился в глубокий сон. Услышал, как она вздохнула, почувствовал прикосновение к щеке - не пальцев. Аромат беззвучно исчез. Но я знал, что у шпалеры Дахут задержалась, прислушиваясь. Постояла несколько долгих минут, потом послышался слабый щелчок, и я понял, что она ушла.
Тем не менее я ждал, пока стрелки на часах не покажут одиннадцать, потом встал, надел брюки, рубашку, темный свитер и туфли.
Дорога от двери вела прямо к охраняемым воротам, туда примерно полторы мили. Я не думал, что она охраняется, и решил пройти по ней с полмили, потом свернуть влево, добраться до стены и идти вдоль нее до скалы, где меня поджидает Мак Канн. Правда, хозяин гостиницы говорил, что с воды к скале не подобраться, но я был уверен, что Мак Канн найдет способ. Я легко доберусь за полчаса.
Я вышел в зал, прокрался к началу лестницы и посмотрел вниз. Горел неяркий свет, но ни следа слуг. Я спустился по лестнице и дошел до входной двери. Она не была закрыта. Я прикрыл ее за собой, укрылся в тени рододендронов и начал осматриваться.
Здесь дорога делает широкую петлю, не защищенную растительностью. Облака разошлись, луна светила ярко, но после петли можно будет укрыться в деревьях, которые росли по обе стороны дороги. Я пересек петлю и добрался до деревьев. Добрых пять минут выжидал. Дом оставался темным, ни в одном окне не было света; ни звука, ни движения. Я пошел по дороге.
Я прошел примерно треть мили, когда добрался до узкой аллеи, уходившей влево. Аллея ровная и хорошо видна в лунном свете. Она тянется в общем направлении скалы и обещает не только более короткий, но и более безопасный путь. Я пошел по ней. Несколько десятков ярдов, и деревья кончились. Аллея продолжалась, но росли по ее сторонам кусты. Они позволяли заглядывать через них и в то же время достаточно надежно скрывали меня.
Я прошел с полмили и ощутил весьма неприятное чувство, будто кто-то идет за мной. Чувство крайне неприятное, будто за мной следует кто-то отвратительный. И вдруг оно бросилось на меня сзади. Я повернулся, выхватывая пистолет из кобуры.
За мной никого не было. Аллея уходила назад совершенно пустая.
Но теперь вкрадчивое движение началось в кустах по бокам аллеи. Как будто какие-то существа скрывались там, следуя за мной, следя за мной, издеваясь надо мной. Послышался шорох, шуршание, отвратительный писк.
Аллея кончилась. Я пятился шаг за шагом, пока не стало слышно шуршания и писка. Но в кустах по-прежнему кто-то двигался, и я знал, что за мной следят. Я повернулся и увидел, что стою на краю луга. Он и днем казался зловещим, но по сравнению с ночью, под окруженной облаками, убывающей луной, это было веселое зрелище.
Я не мог перейти луг, разве что очень быстро. Не мог я и возвращаться к пищащим существам. И я побежал через луг к скале.
Я уже пробежал треть, когда услышал собачий лай. Он шел со стороны дома, и я невольно остановился, прислушиваясь. Лай не похож был на крики обычной своры. Он был непрерывный, воющий, невыразимо печальный; и с тем же оттенком непристойности, что и писк.
Из аллеи вырвались теневые фигуры. Черные под луной, они напоминали фигуры людей, но людей изуродованных, искаженных, переделанных в адской мастерской. Они были... отвратительны.
Лай стал ближе, послышался топот копыт, это скачет галопом крупная лошадь...
Из аллеи вылетел большой черный жеребец, вытянув шею; его грива летела за ним. На нем сидела Дахут, распустив волосы, в ее глазах горели фиолетовые ведьмовские огни. Она увидела меня, подняла свой хлыст, закричала, натянув поводья, так что жеребец взлетел передними ногами в воздух. Снова она крикнула и указала на меня. Из-за жеребца показалась свора огромных псов, их было несколько десятков, похожих на шотландскую борзую... на больших собак друидов...
Они черной волной покатились ко мне... и я увидел, что это тени, но в черноте тени сверкали красные глаза, они горели тем же адским огнем, что и глаза Дахут. А за ними на жеребце скакала Дахут... она больше не кричала, рот ее был искажен в яростной гримасе, и у нее было лицо не женщины, а призрака.
Они почти достигли меня, когда мое оцепенение кончилось. Я поднял пистолет и выстрелил прямо в нее. Прежде чем я снова смог нажать курок, свора накинулась на меня.
Они были материальны, эти теневые псы Дахут. Разреженные, туманные, но материальные. Я уронил пистолет и отбивался голыми руками. От собак исходил странный цепенящий холод. Сверкая красными глазами, они рвали мне горло, и как будто сквозь их клыки вливался холод. Я слабел. Мне все труднее становилось дышать. Руки и ноги онемели, и я теперь лишь слабо барахтался, как в паутине. Упал на колени, с трудом пытался вдохнуть...
Дахут соскочила с жеребца и отогнала собак. Я смотрел на нее, пытаясь встать на ноги. Яростное выражение с ее лица исчезло, но в ее фиолетовых глазах не было милосердия. Она ударила меня хлыстом по лицу.
- Лента за твое первое предательство!
Хлестнула снова.
- Лента за второе.
И в третий раз:
- Лента за третье!
Я смутно удивился, почему не ощущаю ударов. Ничего не чувствовал, все тело застыло, как будто холод сгустился в нем. Холод медленно вползал в мозг, цепенил его, морозил мысли. Дахут сказала:
- Вставай!
Я медленно встал. Она вскочила на жеребца. Сказала:
- Подними левую руку.
Я поднял ее, и она обвила ее свей плетью, как кандалами.
Она сказала:
- Посмотри. Мои собаки кормятся.
Я посмотрел. Теневые псы гонялись по лугу за теневыми существами, которые убегали, перескакивали от куста к кусту, визжали, пищали в ужасе. Псы догоняли их, рвали на клочья.
Она сказала:
- Ты тоже будешь... кормиться.
Она подозвала собак, и они прекратили охоту и подбежали к ней.
Холод охватил мой мозг. Я не мог думать. Видеть я мог, но почти не понимал увиденного. У меня не осталось воли, я полностью подчинился ее воле.
Жеребец пошел в аллею, я побежал рядом с ним, удерживаемый петлей Дахут, как беглый раб. У ног моих бежали собаки, их глаза сверкали красным. Но больше это не имело значения.
Оцепенение все усиливалось, и я знал только, что бегу, бегу...
И тут последние остатки сознания оставили меня.
19. "ПОЛЗИ, ТЕНЬ!"
Я не чувствовал своего тела, но мозг мой был жив. У меня как будто не было тела. Мне показалось, что холодный яд от клыков теневых собак все еще грызет меня. Но мозг от него очистился. Я мог слышать и видеть.
Но видел я только зеленую полумглу, как будто лежу на дне океанской бездны и смотрю вверх сквозь бесконечно толстый слой неподвижной, кристально прозрачной зеленой воды. Я плыл глубоко в неподвижном море, но слышал, как надо мной шепчут и вздыхают волны.
Я начал подниматься, плыть вверх сквозь глубины к шепчущим вздыхающим волнам. Их голоса становились все яснее. Они пели странную старинную песню, морскую песню, которая старше человека... пели ее под размеренный ритм крошечных колокольчиков, медленно бьющих под поверхностью моря... мягко звучали струны морских арф, розовато-лиловые, фиолетовые, желтые.
Я поднимался вверх, пока звуки колокольчиков и арф не слились в один...
Голос Дахут.
Она была рядом и пела, но я ее не видел. Не видел ничего, кроме зеленой полумглы, и она быстро темнела. Голос Дахут звучал сладко и жестоко, и песня ее была бессловесной... но тяжелой...
- Ползи, тень! Жаждай, тень! Голодай, тень! Ползи, Тень, ползи!
Я попытался заговорить и не смог. Попытался шевельнуться и не смог. А песня ее продолжалась... и ясной была только тяжесть.
- Ползи, тень! Голодай, тень!.. кормись только там и тогда, где и когда я прикажу. Жаждай, Тень!.. Пей только там и тогда, где и когда я прикажу. Ползи, тень... ползи!
Неожиданно я ощутил свое тело. Сначала легкое, потом свинцово тяжелое, а потом - как страшную боль. Я был вне своего тела. Оно лежало на низкой широкой кровати и в комнате, увешанной шпалерами, залитой розовым светом. Свет не проникал в то место, где я находился, скорчившись у ног своего тела. На лице моего тела виднелись три алые полоски - следы хлыста Дахут, и Дахут стояла у головы моего тела, нагая, две толстые пряди волос спускались меж белых грудей. Я знал, что мое тело не мертво, но Дахут не смотрела на него. Она смотрела на меня... кем бы я ни был... а я сидел скорчившись у ног своего тела.
- Ползи, тень... ползи... ползи... ползи, тень... ползи...
Комната, мое тело и Дахут исчезли именно в такой последовательности. Я полз, полз сквозь тьму. Как будто ползешь сквозь туннель, потому что вверху, внизу и по обе стороны от меня было нечто твердое. И наконец, как в конце туннеля, чернота передо мной начала светлеть. Я выполз из черноты.
Я находился на самом краю стоячих камней, на пороге монолитов.
Луна спустилась низко, и монолиты на ее фоне были черными.
Ветер не ослабевал и понес меня, как листок, среди камней. Я подумал: "Кто я такой, если ветер несет меня, как листок?" Я чувствовал негодование, гнев. И подумал: "Гнев тени!"
Я был возле одного из стоячих камней. Хоть он и черен, но тень, прислонившаяся к нему, еще чернее. Это тень человека, хотя никакое тело ее не отбрасывает. У других монолитов тоже тени... и каждая по колено в земле. Ближайшая ко мне тень задрожала, как будто отброшенная пламенем свечи на ветру. Она склонилась ко мне и прошептала:
- У тебя есть жизнь. Живи, тень... и спаси нас!
Я прошептал:
- Я тень... тень, как и вы... как я могу спасти вас?
Тень у камня раскачивалась.
- У тебя есть жизнь... убей... убей ее... убей его.
Тень у камня за мной прошептала:
- Убей... ее... первой.
От всех монолитов слышался шепот:
- Убей... убей... убей...
Ветер подул сильнее и понес меня, как листок, к основанию Пирамиды. Шепот теней, прикованных к монолитам, стал резким, он сражался с ветром, увлекающим меня в Пирамиду... создавал барьер между мной и Пирамидой... оттягивал меня назад, дальше от монолитов.
Пирамида и монолиты исчезли. Луна исчезла, и исчезла знакомая земля. Я был тенью... в земле теней...
Здесь нет ни звезд, ни луны, ни солнца. Только слабо светящаяся полумгла заполняет этот мир, и все в этом мире тусклое, пепельное и черное. Я один стою на обширной равнине. Нет ни перспективы, ни горизонта. Всюду я как будто смотрю на обширный экран.
Но я знаю, что в этом странном мире есть и глубины, и расстояния. Я тень, смутная, нематериальная. Но могу видеть и слышать, могу осязать. Я знаю это, потому что сжал руки и ощутил их, а во рту у меня горький вкус пепла.
Передо мной теневые горы, нарезанные, как гигантские ломти черного гагата, они отличаются друг от друга только степенью черноты.
Кажется, я могу протянуть руку и коснуться их, но я знаю, что они очень далеко. Мои глаза... мое зрение... то, что служит зрением в этом теневом мире... обострилось. Я по колено в мрачной серой траве, усеянной цветами, которые должны бы быть небесно-голубыми, но которые на самом деле печально серые. Теневые лилии, которые должны быть алыми и золотыми, раскачиваются на ветру, которого я не ощущаю.
Я слышу над собой тонкий жалобный крик. Теневые птицы летят к далеким горам.
Они пролетают, но крик остается... он становится голосом... голосом Дахут:
- Ползи, тень! Голодай... тень!
Мой путь лежит к горам, теневые птицы указали мне его. У меня мятежный порыв:
- Я не послушаюсь. Это иллюзия. Останусь на месте...
Безжалостный голос Дахут:
- Ползи, тень! Узнай, реален ли это мир.
И я иду по сумрачной траве к черным горам.
За мной послышался приглушенный топот копыт. Я обернулся. Теневая лошадь скачет ко мне, большой боевой конь. На нем вооруженная тень, тень рослого мужчины, широкоплечего, с мощным телом, лицо у него открытое, но все тело от шеи до ног в кольчуге; на поясе боевой топор, а за спиной длинный обоюдоострый меч. Конь близко, но его топот по-прежнему звучит глухо, как отдаленный гром.
Я увидел, что за вооруженным человеком скачут другие теневые всадники, прижав головы к теням низкорослых лошадей.
Вооруженный человек остановил около меня коня, посмотрел, на его теневом лице слабо блестели карие глаза.
- Незнакомец! Клянусь нашей госпожой, я не оставляю отставшего солдата волкам! Садись, тень... садись!
Он протянул руку и поднял меня, усадил на спину лошади за собой.
- Держись крепче! - крикнул он и пришпорил своего серого коня. Мы быстро поскакали.
И скоро оказались вблизи черных гор.
Открылось ущелье. У входа в него он остановился, оглянулся, сделал презрительный жест и рассмеялся:
- Теперь они нас не догонят.
Прошептал:
- Не знаю, почему моя лошадь так устала.
Он обратил ко мне свое теневое лицо.
- Знаю... в тебе слишком много жизни, тень. Тот, кто отбрасывает тебя... не мертв. Но тогда что ты здесь делаешь?
Он повернулся, снял меня с лошади и поставил на землю.
- Смотри! - он указал мне на грудь. Здесь была нить блестящего серебра, тонкая, как паутинка, она отходила от груди... тянулась в ущелье... указывала путь, по которому я должен идти... она исходила будто из моего сердца...
- Ты не мертв! - Теневая жалость была в его взгляде - Значит, ты должен голодать, должен жаждать; пока не наешься и не напьешься там, куда приведет тебя нить. Полутень, меня послала сюда ведьма - Беренис де Азле из Лангедока. Но тело мое давно превратилось в прах, и я давно уже смирился с участью тени. Давно, говорю я... но здесь никто не знает времени. Мой год был годом 1346 нашего Господа. А каков твой год?
- Почти шесть столетий спустя, - сказал я.
- Как долго... как долго... - прошептал он. - Кто послал тебя сюда?
- Дахут из Иса.
- Царица теней! Ну, она многих сюда послала. Прости, полутень, но дальше я не смогу тебя везти.
Насвистывая, спустился вниз, предупреждая о своем появлении. Вошел в комнату так, будто никого в мире ни в чем не подозреваю. Впрочем, я не играл: я испытывал душевный подъем; так боксер, проигрывавший раунд за раундом в бою с противником с совершенно незнакомым стилем, вдруг получает ключ к противнику и знает, как с ним справиться.
Мадемуазель стояла у очага, постукивая по сапогам рукоятью арапника. Де Керадель по-прежнему сидел за столом, слегка съежившись. Блюда жертвоприношений не было видно. Мадемуазель напоминала прекрасную осу, да Керадель - маленький Гибралтар, отражающий нападки осы.
Я рассмеялся, когда это сравнение пришло мне в голову.
Дахут сказала:
- Вы веселы.
Я ответил:
- Да, весел. Веселее, чем был, - тут я взглянул на де Кераделя, многие годы.
Она не пропустила ни этот взгляд, ни ответную напряженную улыбку. Сказала:
- Идемте. Ты уверен, отец, что не хочешь присоединиться к нам?
Де Керадель покачал головой.
- У меня много дел.
Мы пошли к конюшне. Она взяла ту же гнедую, я - чалую. Некоторое время она ехала передо мной молча, потом позволила мне догнать ее. Сказала:
- Вы так веселы, будто едете на встречу с любимой женщиной.
- Надеюсь встретить ее, хотя и не в этой поездке.
Она прошептала:
- Это Элен?
- Нет, Дахут, хотя у Элен есть много ее особенностей.
- Кто же она?
- Вряд ли вы хорошо с ней знакомы, Дахут. Она не надевает одежды, кроме вуали на лице. Ее зовут Истина. Ваш отец пообещал мне приподнять ее вуаль.
Она подъехала ближе, схватила меня за руку.
- Он обещал это... вам?
- Да. И очень обрадовался, что теперь ему не нужна ваша помощь.
- Почему вы говорите мне это? - Она крепче сжала мою руку.
- Потому что, Дахут, я очень хочу встретиться с этой нагой дамой Истиной, когда на ней вообще не будет вуали. И у меня было чувство, что если я не отвечу искренне на все вопросы, наша встреча отдалится.
Она угрожающе сказала:
- Не играйте со мной. Зачем вы сказали мне это?
- Я не играю с вами, Дахут, я отвечаю честно. Настолько, что сообщу вам и другую причину.
- Какую же?
- Разделяй и властвуй.
Она, не понимая, смотрела на меня.
- В Индии рассказывают, - сказал я. - Это джатака, басня о животных. Ссорились между собой царица тигров и царь львов. Их вражда опечаливала джунгли. И было решено, что они сядут на чашки весов над прудом, полным крокодилов. Царица тигров и царь львов сели на чашки. И оказалось, что весят они одинаково. Но по середине весов ползал муравей с песчинкой в челюстях. "Хо! - воскликнул он. - О чем спор? И кто спорит?" Так сказал этот ничтожный муравей царице тигров и царю львов. И песчинка в его челюстях - их жизнь и смерть.
Дахут спросила, затаив дыхание:
- Кто же из них остался жить?
Я рассмеялся.
- Об этом ничего не говорится.
Она поняла, что я хочу сказать, щеки ее покраснели, искорки заплясали в глазах. Она отпустила мою руку. Сказала:
- Отец очень доволен вами, Алан.
- Вы уже говорили мне об этом, Дахут... и никакой радости это не принесло.
Она прошептала:
- Кажется, я уже слышала такие слова от вас... и мне это не принесло радости. - Она снова схватила меня за руку. - Но я недовольна, Алан.
- Простите, Дахут.
- Несмотря на всю свою мудрость, мой отец простодушен. Но я нет.
- Прекрасно, - сказал я. - Я тоже. Я ненавижу простодушие. Но никакой наивности в вашем отце я пока не заметил.
Она все сильнее сжимала мою руку.
- Эта Элен... сильно ли она напоминает нагую даму с вуалью, которую вы ищете?
Сердце у меня забилось чаще; я ничего не мог сделать, она это почувствовала.
Сладко сказала:
- Не знаете? Значит, у вас не было возможности... сравнивать.
В ее смехе, напоминающем журчание маленьких волн, звучала безжалостность.
- Оставайтесь веселым, мой Алан. Возможно, когда-нибудь я предоставлю вам такую возможность.
Она похлопала лошадь плетью и поехала дальше. Мне уже не было весело. Какого дьявола я позволил вовлечь в обсуждение Элен? Не подавил ее имя в самом начале? Я ехал сразу за Дахут, но она не оглядывалась на меня и ничего не говорила.
Мы проехали одну-две мили и оказались на лугу с скорчившимися кустами. Тут к ней как будто вернулось хорошее настроение, и она поехала рядом со мной. Сказала:
- Разделяй и властвуй. Мудрое изречение. Чье оно, Алан?
- Насколько мне известно, древнеримское. Его цитировал Наполеон.
- Римляне были мудры, очень мудры. А если я расскажу отцу, что вы настраиваете меня так?
Я равнодушно ответил:
- Почему бы и нет? Но если такая мысль еще не пришла ему в голову, зачем вооружать его против себя?
Она задумчиво сказала:
- Вы сегодня странно уверены в себе.
- Только потому, что говорю правду, - ответил я. - Поэтому если на кончике вашего красивого язычка вопросы, ответы на которые могут оскорбить ваши прекрасные уши, лучше не задавайте их.
Она склонила голову и поскакала по лугу. Мы подъехали к скале, на которую я взбирался во время первой прогулки. Я слез с лошади и начал подниматься. Добрался до вершины, обернулся и увидел, что она тоже спешилась и нерешительно смотрит на меня.
Я помахал ей рукой и сел на скалу. Рыбачья лодка находилась в нескольких сотнях ярдов. Я бросил в воду один-два камня, потом маленькую бутылочку с запиской Мак Канну. Один из рыбаков встал, потянулся и начал вытаскивать якорь.
Я крикнул ему:
- Как клюет?
Дахут стояла рядом со мной. Луч заходящего солнца упал на горлышко бутылки, оно заблестело. Дахут посмотрела на него, потом на рыбаков, потом на меня.
Я спросил:
- Что это? Рыба?
Она не ответила; стояла, разглядывая людей в лодке. Они гребли между нами и бутылочкой, потом завернули за скалу и исчезли. Бутылочка продолжала блестеть на солнце, поднимаясь и опускаясь с волной.
Дахут приподняла руку, и я готов поклясться, что по воде пробежал вихрь, толкнул бутылочку к нам.
Я схватил Дахут за плечи, повернул ее лицо и поцеловал. Она, дрожа, прижалась ко мне. Я взял ее руки, они были холодны, помог ей спуститься со скалы. Внизу я взял ее на руки и понес. Поставил на ноги возле ее лошади. Ее длинные пальцы обвились вокруг моего горла, полупридушив меня; она прижалась ко мне губами, от поцелуя у меня перехватило дыхание. Вскочила на гнедую и безжалостно хлестнула ее арапником. И понеслась по лугу, быстрая, как бегущая тень.
Я тупо смотрел ей вслед. Сел на чалую...
Поколебался, размышляя, не залезть ли на скалу снова, чтобы убедиться, что люди Мак Канна взяли бутылочку. Решил, что лучше не рисковать, и поехал за Дахут.
Она держалась впереди, ни разу не оглянувшись. У дверей дома соскочила с гнедой, слегка хлопнула ее по шее и быстро ушла. Жеребец потрусил к конюшне. Я свернул и въехал в дубовую рощу. Я хорошо помнил то место, где роща кончается и начинаются монолиты.
Доехал до края и действительно увидел стоячие камни, свыше двухсот; они занимали десятиакровую площадку, скрытую со стороны моря соснами, росшими на верху небольшого возвышения. Камни не серые, какими казались в тумане. Заходящее солнце окрасило их в красный цвет. В центре приземистая Пирамида, загадочная и злая.
Гнедая не хотела выходить из рощи. Она подняла голову, принюхалась и заржала; начала дрожать, покрылась потом, и в ржании звучал страх. Потом она повернула и пошла в рощу. Я не мешал ей.
Дахут сидела за столом. Отец ее куда-то ушел на яхте и, возможно, сегодня не вернется, сказала она... Я подумал, правда, не вслух, не за новыми ли нищими он отправился.
Когда я приехал с прогулки, его не было. И Дахут я не видел, пока не сел за стол. Я пошел к себе, выкупался, неторопливо переоделся. Прижался ухом к шпалере и снова начал отыскивать скрытую пружину. Ничего не услышал и ничего не нашел. Склонившийся слуга сообщил, что обед ждет. Меня заинтересовало, что он не обратился ко мне как к владыке Карнака.
Дахут была в черном, впервые с нашего знакомства. Платья было не очень много, и то, что было, прекрасно демонстрировало ее красоту. Выглядела она устало, не увядшей, не унылой, а как морской цветок, которого вынесло приливом на берег и который ждет нового прилива. Мне стало ее жаль. Она посмотрела на меня, взгляд ее был осторожным. Она сказала:
- Алан, если не возражаете... сегодня будем говорить только банальности.
Внутренне я улыбнулся. Ситуация более чем пикантная. Мало о чем можем мы говорить таком, что не заряжено мощной взрывчаткой. Я согласился с ее предложением, у меня не было настроения играть со взрывчаткой. Все-таки что-то не так с мадемуазель, иначе она никогда бы не сделала такое предложение. Может, боится, что я заговорю о блюде жертвоприношений... или мой разговор с де Кераделем расстроил ее. Ей он явно не понравился.
- Пусть будут банальности, - сказал я. - Если бы мозги были искрами, от моего сегодня не зажечь даже спичку. Обсуждение погоды почти за пределами моего интеллекта.
Она рассмеялась.
- И что же вы думаете о погоде, Алан?
- Она должна быть запрещена поправкой к конституции.
- А что создает погоду?
- Сейчас, - ответил я, - вы - для меня.
Она мрачно посмотрела на меня.
- Я хотела бы, чтобы это было правдой... но берегитесь, Алан.
- Прошу прощения, Дахут. Вернемся к банальностям.
Она вздохнула, потом улыбнулась, и было трудно думать о ней, как о Дахут, которую я знал в башне Нью-Йорка или древнего Иса... или с красным золотым серпом в руке.
Мы говорили банальности, хотя время от времени возникали опасные повороты. Великолепные слуги подавали превосходный обед. Де Керадель, ученый или колдун, понимал толк в винах. Но мадемуазель ела мало и совсем не пила, она становилась все более вялой. Я отодвинул кофе и сказал:
- Кажется, наступил отлив, Дахут.
Она выпрямилась и резко спросила:
- Почему вы так говорите?
- Не знаю. Но вы всегда напоминаете мне море, Дахут. Я сказал вам это в тот вечер, когда мы встретились. Ваш дух поднимается и угасает вместе с приливом.
Она резко встала, лицо ее было лишено краски.
- Спокойной ночи, Алан. Я очень устала. Спите... без сновидений.
И вышла, прежде чем я смог ответить. Почему упоминание о приливе вызвало такое изменение, заставило ее бежать - ибо ее уход не что иное, как бегство? Я не находил ответа. Часы пробили девять. Я еще с четверть часа посидел за столом, слуги с пустыми глазами смотрели на меня. Я встал, потянулся, сонно улыбнулся дворецкому и сказал ему по-бретонски:
- Сегодня я... буду спать.
Он шел с факелом в руке впереди тех, кто вел жертвы. Он низко поклонился, лицо его не изменилось, он никак не показал, что понял истинное значение моих слов. Отвел для меня занавес, и, медленно поднимаясь по лестнице, я чувствовал на себе его взгляд.
В зале я на минуту задержался и посмотрел в окно. Тонкие облака почти скрывали луну. Прошло несколько ночей после полнолуния. Ночь тускло освещенная и очень тихая. В старомодном широком зале никаких теней, шепчущих и шуршащих. Я пошел к себе в комнату, разделся и лег. Было около десяти.
С час я лежал, притворяясь спящим. Потом произошло то, чего я ждал. Кто-то появился в комнате, по странному аромату я узнал Дахут. Она стояла у моей постели. Я почувствовал, как она наклоняется ко мне, вслушивается в дыхание; потом пальцы ее легко, как мотылек, коснулись пульса у меня на шее, на запястье. Я вздохнул, повернулся и, казалось, снова погрузился в глубокий сон. Услышал, как она вздохнула, почувствовал прикосновение к щеке - не пальцев. Аромат беззвучно исчез. Но я знал, что у шпалеры Дахут задержалась, прислушиваясь. Постояла несколько долгих минут, потом послышался слабый щелчок, и я понял, что она ушла.
Тем не менее я ждал, пока стрелки на часах не покажут одиннадцать, потом встал, надел брюки, рубашку, темный свитер и туфли.
Дорога от двери вела прямо к охраняемым воротам, туда примерно полторы мили. Я не думал, что она охраняется, и решил пройти по ней с полмили, потом свернуть влево, добраться до стены и идти вдоль нее до скалы, где меня поджидает Мак Канн. Правда, хозяин гостиницы говорил, что с воды к скале не подобраться, но я был уверен, что Мак Канн найдет способ. Я легко доберусь за полчаса.
Я вышел в зал, прокрался к началу лестницы и посмотрел вниз. Горел неяркий свет, но ни следа слуг. Я спустился по лестнице и дошел до входной двери. Она не была закрыта. Я прикрыл ее за собой, укрылся в тени рододендронов и начал осматриваться.
Здесь дорога делает широкую петлю, не защищенную растительностью. Облака разошлись, луна светила ярко, но после петли можно будет укрыться в деревьях, которые росли по обе стороны дороги. Я пересек петлю и добрался до деревьев. Добрых пять минут выжидал. Дом оставался темным, ни в одном окне не было света; ни звука, ни движения. Я пошел по дороге.
Я прошел примерно треть мили, когда добрался до узкой аллеи, уходившей влево. Аллея ровная и хорошо видна в лунном свете. Она тянется в общем направлении скалы и обещает не только более короткий, но и более безопасный путь. Я пошел по ней. Несколько десятков ярдов, и деревья кончились. Аллея продолжалась, но росли по ее сторонам кусты. Они позволяли заглядывать через них и в то же время достаточно надежно скрывали меня.
Я прошел с полмили и ощутил весьма неприятное чувство, будто кто-то идет за мной. Чувство крайне неприятное, будто за мной следует кто-то отвратительный. И вдруг оно бросилось на меня сзади. Я повернулся, выхватывая пистолет из кобуры.
За мной никого не было. Аллея уходила назад совершенно пустая.
Но теперь вкрадчивое движение началось в кустах по бокам аллеи. Как будто какие-то существа скрывались там, следуя за мной, следя за мной, издеваясь надо мной. Послышался шорох, шуршание, отвратительный писк.
Аллея кончилась. Я пятился шаг за шагом, пока не стало слышно шуршания и писка. Но в кустах по-прежнему кто-то двигался, и я знал, что за мной следят. Я повернулся и увидел, что стою на краю луга. Он и днем казался зловещим, но по сравнению с ночью, под окруженной облаками, убывающей луной, это было веселое зрелище.
Я не мог перейти луг, разве что очень быстро. Не мог я и возвращаться к пищащим существам. И я побежал через луг к скале.
Я уже пробежал треть, когда услышал собачий лай. Он шел со стороны дома, и я невольно остановился, прислушиваясь. Лай не похож был на крики обычной своры. Он был непрерывный, воющий, невыразимо печальный; и с тем же оттенком непристойности, что и писк.
Из аллеи вырвались теневые фигуры. Черные под луной, они напоминали фигуры людей, но людей изуродованных, искаженных, переделанных в адской мастерской. Они были... отвратительны.
Лай стал ближе, послышался топот копыт, это скачет галопом крупная лошадь...
Из аллеи вылетел большой черный жеребец, вытянув шею; его грива летела за ним. На нем сидела Дахут, распустив волосы, в ее глазах горели фиолетовые ведьмовские огни. Она увидела меня, подняла свой хлыст, закричала, натянув поводья, так что жеребец взлетел передними ногами в воздух. Снова она крикнула и указала на меня. Из-за жеребца показалась свора огромных псов, их было несколько десятков, похожих на шотландскую борзую... на больших собак друидов...
Они черной волной покатились ко мне... и я увидел, что это тени, но в черноте тени сверкали красные глаза, они горели тем же адским огнем, что и глаза Дахут. А за ними на жеребце скакала Дахут... она больше не кричала, рот ее был искажен в яростной гримасе, и у нее было лицо не женщины, а призрака.
Они почти достигли меня, когда мое оцепенение кончилось. Я поднял пистолет и выстрелил прямо в нее. Прежде чем я снова смог нажать курок, свора накинулась на меня.
Они были материальны, эти теневые псы Дахут. Разреженные, туманные, но материальные. Я уронил пистолет и отбивался голыми руками. От собак исходил странный цепенящий холод. Сверкая красными глазами, они рвали мне горло, и как будто сквозь их клыки вливался холод. Я слабел. Мне все труднее становилось дышать. Руки и ноги онемели, и я теперь лишь слабо барахтался, как в паутине. Упал на колени, с трудом пытался вдохнуть...
Дахут соскочила с жеребца и отогнала собак. Я смотрел на нее, пытаясь встать на ноги. Яростное выражение с ее лица исчезло, но в ее фиолетовых глазах не было милосердия. Она ударила меня хлыстом по лицу.
- Лента за твое первое предательство!
Хлестнула снова.
- Лента за второе.
И в третий раз:
- Лента за третье!
Я смутно удивился, почему не ощущаю ударов. Ничего не чувствовал, все тело застыло, как будто холод сгустился в нем. Холод медленно вползал в мозг, цепенил его, морозил мысли. Дахут сказала:
- Вставай!
Я медленно встал. Она вскочила на жеребца. Сказала:
- Подними левую руку.
Я поднял ее, и она обвила ее свей плетью, как кандалами.
Она сказала:
- Посмотри. Мои собаки кормятся.
Я посмотрел. Теневые псы гонялись по лугу за теневыми существами, которые убегали, перескакивали от куста к кусту, визжали, пищали в ужасе. Псы догоняли их, рвали на клочья.
Она сказала:
- Ты тоже будешь... кормиться.
Она подозвала собак, и они прекратили охоту и подбежали к ней.
Холод охватил мой мозг. Я не мог думать. Видеть я мог, но почти не понимал увиденного. У меня не осталось воли, я полностью подчинился ее воле.
Жеребец пошел в аллею, я побежал рядом с ним, удерживаемый петлей Дахут, как беглый раб. У ног моих бежали собаки, их глаза сверкали красным. Но больше это не имело значения.
Оцепенение все усиливалось, и я знал только, что бегу, бегу...
И тут последние остатки сознания оставили меня.
19. "ПОЛЗИ, ТЕНЬ!"
Я не чувствовал своего тела, но мозг мой был жив. У меня как будто не было тела. Мне показалось, что холодный яд от клыков теневых собак все еще грызет меня. Но мозг от него очистился. Я мог слышать и видеть.
Но видел я только зеленую полумглу, как будто лежу на дне океанской бездны и смотрю вверх сквозь бесконечно толстый слой неподвижной, кристально прозрачной зеленой воды. Я плыл глубоко в неподвижном море, но слышал, как надо мной шепчут и вздыхают волны.
Я начал подниматься, плыть вверх сквозь глубины к шепчущим вздыхающим волнам. Их голоса становились все яснее. Они пели странную старинную песню, морскую песню, которая старше человека... пели ее под размеренный ритм крошечных колокольчиков, медленно бьющих под поверхностью моря... мягко звучали струны морских арф, розовато-лиловые, фиолетовые, желтые.
Я поднимался вверх, пока звуки колокольчиков и арф не слились в один...
Голос Дахут.
Она была рядом и пела, но я ее не видел. Не видел ничего, кроме зеленой полумглы, и она быстро темнела. Голос Дахут звучал сладко и жестоко, и песня ее была бессловесной... но тяжелой...
- Ползи, тень! Жаждай, тень! Голодай, тень! Ползи, Тень, ползи!
Я попытался заговорить и не смог. Попытался шевельнуться и не смог. А песня ее продолжалась... и ясной была только тяжесть.
- Ползи, тень! Голодай, тень!.. кормись только там и тогда, где и когда я прикажу. Жаждай, Тень!.. Пей только там и тогда, где и когда я прикажу. Ползи, тень... ползи!
Неожиданно я ощутил свое тело. Сначала легкое, потом свинцово тяжелое, а потом - как страшную боль. Я был вне своего тела. Оно лежало на низкой широкой кровати и в комнате, увешанной шпалерами, залитой розовым светом. Свет не проникал в то место, где я находился, скорчившись у ног своего тела. На лице моего тела виднелись три алые полоски - следы хлыста Дахут, и Дахут стояла у головы моего тела, нагая, две толстые пряди волос спускались меж белых грудей. Я знал, что мое тело не мертво, но Дахут не смотрела на него. Она смотрела на меня... кем бы я ни был... а я сидел скорчившись у ног своего тела.
- Ползи, тень... ползи... ползи... ползи, тень... ползи...
Комната, мое тело и Дахут исчезли именно в такой последовательности. Я полз, полз сквозь тьму. Как будто ползешь сквозь туннель, потому что вверху, внизу и по обе стороны от меня было нечто твердое. И наконец, как в конце туннеля, чернота передо мной начала светлеть. Я выполз из черноты.
Я находился на самом краю стоячих камней, на пороге монолитов.
Луна спустилась низко, и монолиты на ее фоне были черными.
Ветер не ослабевал и понес меня, как листок, среди камней. Я подумал: "Кто я такой, если ветер несет меня, как листок?" Я чувствовал негодование, гнев. И подумал: "Гнев тени!"
Я был возле одного из стоячих камней. Хоть он и черен, но тень, прислонившаяся к нему, еще чернее. Это тень человека, хотя никакое тело ее не отбрасывает. У других монолитов тоже тени... и каждая по колено в земле. Ближайшая ко мне тень задрожала, как будто отброшенная пламенем свечи на ветру. Она склонилась ко мне и прошептала:
- У тебя есть жизнь. Живи, тень... и спаси нас!
Я прошептал:
- Я тень... тень, как и вы... как я могу спасти вас?
Тень у камня раскачивалась.
- У тебя есть жизнь... убей... убей ее... убей его.
Тень у камня за мной прошептала:
- Убей... ее... первой.
От всех монолитов слышался шепот:
- Убей... убей... убей...
Ветер подул сильнее и понес меня, как листок, к основанию Пирамиды. Шепот теней, прикованных к монолитам, стал резким, он сражался с ветром, увлекающим меня в Пирамиду... создавал барьер между мной и Пирамидой... оттягивал меня назад, дальше от монолитов.
Пирамида и монолиты исчезли. Луна исчезла, и исчезла знакомая земля. Я был тенью... в земле теней...
Здесь нет ни звезд, ни луны, ни солнца. Только слабо светящаяся полумгла заполняет этот мир, и все в этом мире тусклое, пепельное и черное. Я один стою на обширной равнине. Нет ни перспективы, ни горизонта. Всюду я как будто смотрю на обширный экран.
Но я знаю, что в этом странном мире есть и глубины, и расстояния. Я тень, смутная, нематериальная. Но могу видеть и слышать, могу осязать. Я знаю это, потому что сжал руки и ощутил их, а во рту у меня горький вкус пепла.
Передо мной теневые горы, нарезанные, как гигантские ломти черного гагата, они отличаются друг от друга только степенью черноты.
Кажется, я могу протянуть руку и коснуться их, но я знаю, что они очень далеко. Мои глаза... мое зрение... то, что служит зрением в этом теневом мире... обострилось. Я по колено в мрачной серой траве, усеянной цветами, которые должны бы быть небесно-голубыми, но которые на самом деле печально серые. Теневые лилии, которые должны быть алыми и золотыми, раскачиваются на ветру, которого я не ощущаю.
Я слышу над собой тонкий жалобный крик. Теневые птицы летят к далеким горам.
Они пролетают, но крик остается... он становится голосом... голосом Дахут:
- Ползи, тень! Голодай... тень!
Мой путь лежит к горам, теневые птицы указали мне его. У меня мятежный порыв:
- Я не послушаюсь. Это иллюзия. Останусь на месте...
Безжалостный голос Дахут:
- Ползи, тень! Узнай, реален ли это мир.
И я иду по сумрачной траве к черным горам.
За мной послышался приглушенный топот копыт. Я обернулся. Теневая лошадь скачет ко мне, большой боевой конь. На нем вооруженная тень, тень рослого мужчины, широкоплечего, с мощным телом, лицо у него открытое, но все тело от шеи до ног в кольчуге; на поясе боевой топор, а за спиной длинный обоюдоострый меч. Конь близко, но его топот по-прежнему звучит глухо, как отдаленный гром.
Я увидел, что за вооруженным человеком скачут другие теневые всадники, прижав головы к теням низкорослых лошадей.
Вооруженный человек остановил около меня коня, посмотрел, на его теневом лице слабо блестели карие глаза.
- Незнакомец! Клянусь нашей госпожой, я не оставляю отставшего солдата волкам! Садись, тень... садись!
Он протянул руку и поднял меня, усадил на спину лошади за собой.
- Держись крепче! - крикнул он и пришпорил своего серого коня. Мы быстро поскакали.
И скоро оказались вблизи черных гор.
Открылось ущелье. У входа в него он остановился, оглянулся, сделал презрительный жест и рассмеялся:
- Теперь они нас не догонят.
Прошептал:
- Не знаю, почему моя лошадь так устала.
Он обратил ко мне свое теневое лицо.
- Знаю... в тебе слишком много жизни, тень. Тот, кто отбрасывает тебя... не мертв. Но тогда что ты здесь делаешь?
Он повернулся, снял меня с лошади и поставил на землю.
- Смотри! - он указал мне на грудь. Здесь была нить блестящего серебра, тонкая, как паутинка, она отходила от груди... тянулась в ущелье... указывала путь, по которому я должен идти... она исходила будто из моего сердца...
- Ты не мертв! - Теневая жалость была в его взгляде - Значит, ты должен голодать, должен жаждать; пока не наешься и не напьешься там, куда приведет тебя нить. Полутень, меня послала сюда ведьма - Беренис де Азле из Лангедока. Но тело мое давно превратилось в прах, и я давно уже смирился с участью тени. Давно, говорю я... но здесь никто не знает времени. Мой год был годом 1346 нашего Господа. А каков твой год?
- Почти шесть столетий спустя, - сказал я.
- Как долго... как долго... - прошептал он. - Кто послал тебя сюда?
- Дахут из Иса.
- Царица теней! Ну, она многих сюда послала. Прости, полутень, но дальше я не смогу тебя везти.