Страница:
Лайош Мештерхази
Люди из Будапешта
(Радионовелла)
Писатель. Не будь слишком строг ко мне, милый слушатель! Сейчас начнется необычное и, я бы сказал, сложное представление. Хотя речь пойдет о простых людях Будапешта. О людях из Будапешта, у которых волосы шевелятся при чтении «Собора Парижской богоматери», но которые, пожалуй, ни разу не испытали такого, излагая историю своей жизни…
И не будьте строги ко мне, рецензенты, критики и завлиты театров, если я нарушу мудрые правила, которые ваш разум, как жемчужину истины, вынес на поверхность из тысячелетнего моря практики. Речь пойдет о людях из Будапешта, говорю я, и не моя вина, что жизнь, которую я рисую, оказалась шире рамок, определенных человеческой мудростью и тысячелетним опытом.
Музыка.
Лето нередко наступает у нас уже в апреле. Вчера еще была зима, а сегодня лазурью синеет небо, солнце чуть не пышет жаром, и только ворота и подъезды боковых улочек еще хранят прохладу… Люди распахивают окна, шумный веселый гул заполняет все, и, хотя никто не ждет счастливого праздника, каждым овладевает праздничное настроение.
Многоголосый гул центральной улицы.
И вот в такой день, в апреле этого года, в массе прохожих шагает по Кольцевому проспекту Моника, а за нею, шагах в двадцати, – Шандор. Моника достигла того возраста, когда истая будапештка скорее уже как память молодости носит в сумочке футлярчик от губной помады и мирится с тем, что в ее волосах видны серебряные нити; так, без прикрас, она вступает в свою вторую молодость. «Я уже старуха», – часто говорит она и краснеет, как может краснеть далеко не всякая восемнадцатилетняя девушка. Моника хороша собой. Двадцать лет назад она тоже была красивой, но сейчас, пожалуй, даже красивее, чем когда бы то ни было. Шандор… Боже мой! Шандор – это фигура! Имя Шандора в определенной отрасли знаний известно всему миру. Двадцать лет назад он был слушателем философского факультета, то есть не был еще «фигурой». Но зато двадцать лет назад он был на двадцать лет моложе!
Удары грома: начинается гроза.
Тем временем – ливень. Настоящий летний ливень в этот по-летнему жаркий апрельский день. Улица мгновенно опустела; трамваи, автобусы сразу заполнились до отказа, а пятьсот будапештских такси моментально куда-то испарились. Пешеход же, действительно спешащий по делам, с нетерпением выглядывает из ворот и подъездов домов: можно ли уже перебежать до следующего подъезда? Если же он спешит просто по привычке, то ему приходит мысль: почему бы не добежать до ближайшего кафе и не выпить чашечку кофе?
Так поступила и Моника.
Привычные звуки кафе; отворяется и закрывается входная дверь.
Моника. Чашечку кофе, пожалуйста.
Официантка. Чашечку кофе… Сию минуту…
Голос удаляется.
………………………………………………………………
Писатель. Шандора, как я уже сказал, отделяло от Моники всего двадцать шагов, поэтому и для него кафе оказалось ближайшим укрытием.
Звук открывающейся двери, голоса с улицы.
Он входит в кафе, растерянно оглядывается по сторонам. У стойки толкотня, все столики уже заняты. Наконец в дальнем углу Шандор замечает столик, за которым сидит лишь одна женщина. Она в плаще и даже не сбросила с головы капюшона – по-видимому, не собирается долго засиживаться.
Шандор. Простите, это место свободно?
Моника. Да, пожалуйста!
………………………………………………………………
Писатель. И вот она уже узнала Шандора, узнала безошибочно, так, как только женщина может узнать близкого друга, которого давным-давно не встречала. Но она не вскрикнула, не растерялась от радости. Эта неожиданная встреча породила в ней и другие чувства – волнение и любопытство. А он? Узнает ли он ее? «Ведь я так постарела, подурнела…» Она все поймет, все прочтет в первом же его взгляде, в первом жесте… И Моника ждала, чуть подавленная, с легкой иронической улыбкой на губах и с сильно бьющимся сердцем.
А Шандор?… Даже самый умный и находчивый человек станет неловким в подобном положении. С излишней педантичностью он аккуратно поставил около стула свой громоздкий портфель, снял шляпу и стал вертеть ее в руках, выправлять, чтобы промокшая на дожде она обрела прежнюю форму…
Потом откашлялся, поискал глазами официантку и наконец сел. Только теперь он обратил внимание на свою соседку. И тут-то лицо его действительно стало растерянно-смущенным. Потому что ведь это была Моника! Батюшки! Возможно ли? Неужели это и вправду она? Какая очаровательная! Она, конечно, немного пополнела и вокруг глаз залегли тени, но… она ничуть не изменилась!..
Сколько же прошло лет? Много!.. Однако по ней этого не скажешь. «Или с годами вместе со мною постарели и мои понятия о возрасте? Моника, боже мой!»
Шандор. Моника!
Моника. Шандор!
………………………………………………………………
Писатель. И с подлинно апрельской переменчивостью глаза ее вдруг наполнились слезами, а слова застряли в горле.
………………………………………………………………
Шандор. Моника, дорогая! Я не поверил своим глазам! Какая неожиданность! Вчера я вернулся на родину и пока успел лишь повидаться с официальными лицами. И надо же, вы первая… и такая… Сколько раз я собирался написать вам! Но как? /По старому адресу? Ведь я даже не знаю вашей фамилии по мужу.
Официантка. Что прикажете подать?
Шандор. Чашечку крепкого кофе. И двойную порцию коньяку. За радость этой встречи.
Официантка. Чашечку крепкого кофе и двойную порцию коньяку.
Шандор. Погодите! А вы, Моника? Кофе вы уже выпили. Пожалуйста, девушка, еще один двойной коньяк.
Моника. Ах, что вы! Я не могу сейчас пить. Мне надо еще пробрить контрольные работы… Потом родительское собрание…
Шандор. За нашу встречу!
Моника. Ну… разве что совсем немножко, маленькую рюмочку…
Официантка. Одну порцию крепкого кофе, одну двойную и еще полпорции коньяку. Сейчас принесу. (Уходит.)
Шандор. Вот видите, заказал себе и только потом сообразил предложить вам. Привычка! Один… всегда только себе и заказываю.
Моника. Вы приехали вчера? Прямо из Китая?
Шандор. Да, прямо из Китая. А откуда вы знаете?
Моника. Видите ли, люди слышали о вас. Если вы сами не давали о себе знать…
Шандор. О, разумеется!.. Я бывал на родине. В пятьдесят первом и в пятьдесят третьем… На несколько дней, в командировках… И… и я даже не рискнул вас искать… Да, не рискнул. Не знал, что услышу о вас… И потом, повторяю, я даже не знал вашей фамилии по мужу. Вы ведь замужем, верно? Ну да, конечно…
Моника. Мой муж умер. Еще в пятьдесят втором году.
Шандор (после небольшой паузы, оживленно.)Ну, так как вы живете? Расскажите, что вы делаете?
Моника. Я преподаю. Французский и русский. За это время я сдала экзамен по русскому языку… Да что обо мне говорить? Лучше вы расскажите! О моей серой, будничной жизни и рассказать нечего.
Шандор. Нечего? За столько лет? Постойте-ка, когда же мы виделись в последний раз? Скоро шестнадцать лет…
Моника. Да, в августе исполнилось бы шестнадцать лет с того дня, когда мы должны были встретиться.
Шандор. Должны были?
Моника. А вы не помните?
Шандор. Двадцать девятого августа, в пять часов пополудни, в палисаднике у музея…
Моника (после короткой паузы, изменившимся голосом.)Значит, помните?
Шандор. Я только не знал, помните ли вы…
Официантка. Прошу вас, пожалуйста. Крепкий кофе – кому? Двойная порция коньяку… И полпорции…
Музыка. Звуки радио постепенно переходят в мелодию аккомпанемента.
Шандор. Благодарю вас… (После паузы.)Что ж… За здоровье «Семерых против Фив». Вы еще помните?
Моника (смеется)Семеро против Фив!.. Или «Белоснежка и семеро гномов», как предложил нам профессор Коронди. Он даже еще сказал: «Как это вы, заурядные люди из Будапешта, смеете сравнивать себя с античными эллинами?…» Шестое декабря тридцать девятого года, день святого Николая, вечер у вас в колледже…
Шандор. Да… Вечер святого Николая, декабрь тридцать девятого…
Моника. Словно это было только вчера… Мрачную столовую переоборудовали под танцзал. Помню, над вашим столиком висела намалеванная краской фригийская шапка и под ней надпись: «Французская гвардия»… Вы были ленивыми танцорами. Девушки уныло топтались вокруг своих мамаш, а парни дурачились у рояля.
Шандор. Ну, вам-то не на что было обижаться.
Моника. Да, меня пригласили танцевать сразу трое. Если не ошибаюсь, Бела, Дюла и…
Шандор. Но вы отдали предпочтение мне.
Моника (смеется.)Не то чтобы отдала предпочтение, просто вы первый меня пригласили…
Шандор. Но вы же только что сказали, что мы пригласили вас одновременно!
Моника. Не совсем… Вы чуть-чуть опередили их…
Шандор. Ну, хорошо… Не стану вырывать у вас признания!
Моника. Да, с этим вы немного опоздали… Однако помню, что нам не удалось долго танцевать: меня тут же «забрали» у вас. А потом опять: Андраш, Бела, Дюла, Дешке, Тамаш – вся «гвардия». И вдруг все исчезли. Я даже не поняла, что, собственно, произошло.
Шандор. В эту минуту семеро героев давали обет «против Фив». (Смеется.)Боюсь, что это будет вам не совсем приятно. Но слушайте. Мы уселись за стол – семь товарищей по общежитию. Бела председательствовал.
………………………………………………………………
Бела (стучит ножом по стакану, требуя тишины.)Господа коллеги, друзья! Уважаемая французская гвардия. Мы начинаем четвертый год нашей совместной жизни в стенах aima mater. О нашей верной дружбе до сего времени ходили легенды. Но вот Эрис, богиня раздора, бросила нам свое отравленное яблоко в образе одной первокурсницы, или, иначе говоря, в образе зеленой девицы, которую еще и человеком-то считать рано.
Дюла. Хотел бы я отведать этого яблочка!
Бела. В том-то и дело, что все мы хотели бы этого!..
Дюла. Разрежьте его на семь частей! Я великодушен: от руки и сердца заранее отказываюсь!
Дешке. Молчи! В тебе нет и капли интеллигентности!
Шум голосов, звон бокалов.
Бела. Спокойствие! Господа преподаватели! Друзья! Я же говорю: яблоко раздора…
Андраш. Сладкое, румяное яблочко, поверьте мне.
Шандор. Кислое яблоко, приятель!
Ласло. Говори по существу! Что ты предлагаешь?
Бела. Мое предложение: пункт первый – упомянутая девица…
Дюла. Эта желторотая!..
Бела. Желторотая?… Общественная собственность. Точнее: пока общественная собственность. Пункт второй: имея равные шансы и возможности, мы все семеро разом выразим ей наше коллективное поклонение…
Дюла. Я протестую против слова «поклонение»! Поклонение желторотой девчонке?!
Дешке. Правильно, против этого мы все возражаем.
Бела. Да это так, ради красного словца.
Дюла. Просим подобрать другое слово. Принесите ему словарь!
Бела. Ну, что ж… скажем: наше почитание…
Андраш. Сильно сказано!
Бела…нашу симпатию!..
Дюла. По-прежнему необоснованно-превосходная степень!
Ласло. Сформулируем так… что-нибудь в таком духе: заслужила наше внимание… Или… в общем, что мы рассматриваем ее как равноправное человеческое существо…
Дюла. Я протестую! Желторотую девицу?! Нужно добавить словечко «квази».
Бела. Правильно. Итак, мы коллективно заявим, что считаем ее квазиравноправным с нами существом. Так будет хорошо?
Ласло. Правильно.
Андраш. Или, иначе говоря, что все мы по уши влюблены в нее.
Дюла. Это верно. Только при чем тут уши? Я, например, в этом спорте действую не ушами.
Андраш. Вносите другие предложения!
Бела. Этот обет мы берем на себя сроком на полтора года – до получения диплома. К тому времени и упомянутая желторотая девица тоже сдаст основные экзамены и станет человеком, то есть кандидатом на должность учительницы. Ее центральная нервная система разовьется, и она обретет способность трезво оценивать, правильно выбирать, твердо решать… Тогда, и только тогда, все мы, по одному, получим право пригласить ее на свидание и, если так можно выразиться, индивидуально признаться ей в любви, пытаясь тем самым превратить общественную собственность в личную. Ясно?
Дешке. Как темная ночь. Давайте послушаем обоснование!
Бела. Обоснование? Во-первых, практическое. Просто невозможно так танцевать. Не успеешь сделать и двух па, как уже подходит кто-нибудь из вас и отбирает ее. Но пойдем дальше: вместо лекции в университете мы все время караулим друг друга, опасаясь, как бы кто-нибудь один не обскакал остальных. Далее, каждый день мы стремимся надеть хороший галстук. Но ведь это невозможно! Мы же договорились повязывать красивый галстук изредка, лишь тогда, когда кто-то из нас идет на свидание с девушкой. Да и то с согласия всех членов гвардии. А сейчас? Мы докатились до того, что Тамаш явился в нарядном галстуке на семинар профессора Рабштерна. Куда уж дальше!
Все. Правильно! Это убедительно! Принимаем!
Бела. Во-вторых, обоснование принципиально-идейное. Друзья, французская гвардия! Вот уже более трех лет мы плечом к плечу, в тесном единстве, ведем борьбу. Нас не поколебала болтовня Экхардта, и конспекты Часара не внесли разлада в наши ряды. Но сейчас, сейчас… Неужели мы отступим? Неужели возможно, что при отступлении наше единство рухнет и мы поодиночке, обескровленные падем к ногам желторотой девицы?! Неужели это возможно? Возможно! Но этого нельзя допустить! Гвардия умирает, но не сдается!
Все. Правильно!
Бела. Итак, вы согласны?
Все. Голоса. Согласны! Конечно! Правильно!
Бела. Против есть кто-нибудь?
Шандор. Есть!
Ропот удивления, звон бокалов.
Бела. Тихо! Он имеет на это право! Выслушаем его!
Шандор. Ребята. Это ведь шутка… И, как шутка, она хороша.
Все. Для него это шутка? Неслыханно!
Дешке. Единство гвардии для тебя шутка?!
Шандор. Шутка. Да! И я принимаю в ней участие и не испорчу ее. Однако никаких обязательств на себя не возьму, это уже выходит за рамки шутки. Предположим, что кто-либо из нас всерьез пожелает ухаживать за Моникой…
Бела. А кто из нас этого не захочет?
Дюла. Вот-вот! Кто бы от этого отказался?
Шандор. Но ведь до сих пор мы не ходили на свидания скопом, верно?
Дюла. Это другое дело!
Бела. Речь как раз и идет о том, что Моника… интересует всех нас, каждого из нас…
Андраш. Вот именно!
Шандор. Но, однако…
Андраш. Не будем спорить, давайте проголосуем!
Все. Проголосуем!
Бела. Поскольку ты, как видно, продолжаешь держаться особого мнения, я вынужден спросить: подчинишься ли ты решению большинства?
Шандор. Гм-м… подчинюсь.
Бела. Итак, голосуем! Кто за это предложение? Кто против?… Нет. Воздержался? Один. Благодарю. Итак, предложение обрело силу решения. Предупреждаю: того, кто его нарушит либо же по злому умыслу попытается надуть остальных, мы будем рассматривать как предателя. Согласны?
Все. Правильно! Согласны!
Бела. Ну, а сейчас… сейчас каждый может пригласить девушку на один танец. Начнем совместный штурм.
Ласло. Семеро против Фив!
Смех.
Бела. Друзья! Ваши руки!
Все. Вот они!
Бела. И… в добрый час! Итак, семеро против Фив… В алфавитном порядке. Андраш, пожалуйста! А заодно сообщи ей решение гвардии.
Андраш. А это обязательно?
Дешке. Так ли уж нужно сообщать желторотой девице наше решение? v
Шум, звон бокалов.
Бела. Тихо! Я считаю, что да. Речь идет о ней, значит, она имеет право знать.
Дешке. Эта желторотая имеет право?! Поясни!
Бела. Поясняю: справедливость нашего решения поможет ей, несмотря на ее скудный ум, понять его.
Все. Вот это точно! Виват! Да здравствует!
Андраш. Но почему именно я должен сообщить ей это?
Шандор Я остался в меньшинстве. Давайте я сообщу…
Все. Верно! Верно!
Звуки танцевальной музыки становятся громче, потом постепенно стихают.
Шандор. Верно-то верно. Однако, насколько я помню, вы тогда приняли это наше решение без особой радости.
Моника. Мне оно показалось немного странным… Но потом я включилась в игру. И в конечном итоге мне было неплохо. Какую девушку провожали в кино семь кавалеров? Кому семеро старшекурсников помогали выполнить семинарскую работу? Не правда ли? Даже моя мама радовалась, бедняжка: «Пока у тебя семь ухажеров, я за тебя не боюсь!» Вы были мне братьями, и от этого братства, мне кажется, все мы что-то получили. Одни больше, другие меньше – кто сколько сумел… В мире бушевала страшная гроза. Мы заучивали и постепенно вновь забывали различные географические названия. Кутно, Вестерплатте, Тронхейм… гибель Роттердама… Мы должны были это пережить. Вместе мы оплакивали падение Парижа… Наше братство было прибежищем и спасением в этой грозе. Благодаря ему в моей памяти, памяти постепенно стареющей женщины, эти мрачные годы озарены золотистым светом…
Шандор. Все нас считали братьями. И думали, что вы младшая сестра кого-нибудь из нас…
Моника (с легкой иронией.)Думали, что я ваша младшая сестра… Да-да. Пока не наступил день, когда, сдавая подряд семь экзаменов по педагогике, я в ужасе бегала из одного коридора в другой, к дверям, за которыми заседали различные экзаменационные комиссии.
Шандор. А мы семеро спустя несколько дней все вместе праздновали исход ваших основных экзаменов. Насколько я помню, вы окончили курс с двумя отличными оценками. Верно?
Моника. Взявшись под руки, с. песнями мы гуляли по Музейному кольцу. Зашли, конечно, в «нашу» кондитерскую, где отметили это великое событие двумя порциями кремового торта на каждого и – неслыханное мотовство! – бутылочным пивом. Замечу, что кремовый торт и пиво – плохое сочетание, но что ж… нас это мало трогало! Бела председательствовал… В последний раз.
Гул голосов, звон стаканов.
Бела. Господа преподаватели… о-о, прошу прощения! Госпожа преподавательница! Господа преподаватели, боевые друзья, французская гвардия! Наша маленькая община сегодня распадается.
Голоса протеста, звон стаканов.
Распадается, что ж поделаешь! Такова жизнь! И сейчас, в соответствии с нашим решением и с нашим торжественным обетом, я предоставляю право членам нашей компании поодиночке проститься с нашей общей подругой, с солнцем, золотившим последние годы нашей учебы, с месяцем, серебрившим их, – с предметом нашей пылкой любви. Попытайтесь хоть так, поодиночке, принудить Фивы, – те Фивы, которые мы не смогли взять совместным штурмом, – сдаться на милость победителя.
Смех.
Тише! Моника, достаньте вашу записную книжку! Составим расписание свиданий! Меня запишите, если вам это удобно, на понедельник, третье июня.
Тамаш. А меня на пятое июня – четвертого я сдаю экзамен в консерватории.
Все. Двадцать второго июня!.. На третье июля удобно?… В августе я вернусь в Будапешт, двенадцатого августа, хорошо?
Шум голосов затихает, заглушаемый звуками кафе.
Моника. Первое свидание у меня было с Белой… Мы встретились в Буде, у Королевского дворца. Гуляли по галереям Бастиона Рыбаков. Я больше молчала, говорил он.
Бела. Здесь я хочу проститься с вами, Моника. И с городом, который был мне таким чужим, но который я так полюбил за эти пять лет. И безнадежно!.. Дворцовая гора! Маленький холм на берегу Дуная. Древний форпост. Вот уже тысячелетие стоит он и стережет переправу через великую реку… Эта пыль, приставшая к нашим подошвам, хранит в себе прах народов Европы и Азии, а цветы, растущие по склонам Будайской горы, напоены кровью этих народов. Большинство крупных городов несет на себе приметы той или иной великой эпохи. Будапешт не знал великих эпох в своей истории, в лучшем случае были лишь великие моменты. Он древнее Рима, но вместо Колизея в нем сохранились лишь остатки провинциального военного цирка. Нигде не было пролито столько крови за христианство, как здесь. Но у нас нет нйсвоего Нотр Дама, ни Собора Святого Петра. На протяжении полутора веков здесь сидели турки, но они не оставили после себя ни Альгамбры, ни Айя Софии – только могилу Гюль-Бабы да несколько бань… Резиденция королей!.. Дворец, который, наверное, выше самой горы. В нем пот и кровь людей, которые строили его для королей. А те лишь наведывались сюда. И с этой горы обстреливали город. Бедный город!.. Пожалуй, самый бедный в Европе, и все же – самый богатый. Никакой другой так щедро не растрачивал бы труд и кровь… Здесь все так непонятно и так незавершенно… Большой порыв и большое крушение… Святые намерения и дешевый цинизм, скептицизм… Улица здесь ежедневно рождает новые шутки, превращает в посмешище идеи, эпохи и умирает за них же… Здесь даже сладкое имеет странный, горьковатый привкус. Тот, кто узнал этот город и привык к нему, нигде не сможет чувствовать себя дома. Нигде не найдет он другого такого города, вечно жизнерадостного, вечно начинающего жить снова и снова…
Моника. Ну, не хватает только, чтобы вы заговорили стихами.
Бела. Именно так, Моника. Вот, послушайте, пожалуйста, «Будапештский романс»:
Моника. Мне уже пора…
Бела. Вам пора домой… Кончилось наше свидание. А я так и не спросил вас: «да» или «нет»?… Сегодня меня вызвал к себе господин директор. Он предложил мне место домашнего репетитора в провинции, в семье одной знатной особы. А их сиятельства потом помогут мне получить работу… Но мои планы заняться научной деятельностью… Я никому, даже самому себе, не рискнул признаться в любви к вам, чтобы не было так больно отказаться от вас… Что мог бы предложить вам сын бедной вдовы, провинциальной учительницы, домашний репетитор в семье их сиятельств Чеконичей? Позабудем, что когда-то мы были героями Фив! Может быть, если бы мы повстречались в лучшие времена… в те, которые наступят. Они не могут не наступить, мы ждем их, и это поддерживает в нас жизнь вот уже целое тысячелетие.
Разговор затихает, музыка звучит громче – «Будапештский романс», звуки рояля.
Моника. Я очень любила Тамаша, этого вечно молчаливого, пасмурного, худощавого молодого человека. Так, наверное, мать любит своего сына – впрочем, не знаю, у меня не было детей… Мы встретились с Тамашем на острове Маргит июньским утром. На острове было пустынно. Его обитатели разъехались на лето, а другие… другие лишь повоскресеньям позволяли себе за плату посетить этот уголок. И очаровательный остров был как бы полностью предоставлен в наше распоряжение… Мы сели на террасе казино – она была тоже безлюдна – и заказали по чашечке кофе. Тамаш был еще более молчалив, чем обычно.
Тамаш. Я не умею вести светские разговоры. Я, Моника… я немножко скучен. Можете спокойно зевать, если хотите – я не обижусь. Когда нас было семеро, на фоне других я как-то сходил, но… Я даже жалею, что попросил этр свидание… Здесь никого нет, наверное, нам ничего не скажут, если мы подойдем к роялю. Я написал музыку на слова Белы…
Играет на рояле и напевает. Внезапно перестает играть.
Моника. Что случилось? Почему вы не закончили?… Тамаш, вы плачете?!
Тамаш. Нет, я не плачу… Я не плачу…
Моника. Но что случилось?
Тамаш. Ничего. Со мною ничего не случилось. Я умер, Моника, а у умершего поздно спрашивать, что с ним случилось.
Пауза, тишина или тихие звуки рояля.
Я сдал последние экзамены в консерватории. Больше отсрочки я не получил. Спасибо еще, что разрешили закончить музыкальное образование. Послезавтра я Должен явиться на призывной пункт, меня направляют в рабочую роту… До сего времени я был студентом, кандидатом в преподаватели; благодаря доброте моих педагогов и их расположению я был даже стипендиатом. И студентом консерватории. Я был молодым пианистом, которому в газетах прочили «большое будущее», и композитором. И я был венгром. Да, на международных концертах я был венгром… Отныне же я становлюсь только евреем… Преследуемым у себя на родине, в своем собственном городе… Плачьте, Моника… Оплакивайте того, кем бы я мог стать. Вы знаете…
Моника (плача.)Но нет, Тамаш! Это безумие и эта несправедливость останутся позади. Люди, если только они люди, не могут, не должны сдаваться…
Тамаш. А я и не сдаюсь… Нет… Но посмотрите на мои руки: сколько лет труда вложено в эти пальцы, чтобы они стали чуткими и сильными, чтобы они были послушными, подчинялись рефлексам… Ежедневно по пять-шесть часов я тренировал их, играл на рояле, вы это знаете. И вот сейчас выясняется, что все это – бессмысленно, что сам я – недоразумение, такое же бессмысленное, как и мое рождение, и рождение моих родителей, и моих прародителей… И если даже это безумие пройдет, если я переживу все это… во что я, правда, не верю… но если я даже выживу, разве буду я когда-нибудь тем, кем мог бы стать?…
И не будьте строги ко мне, рецензенты, критики и завлиты театров, если я нарушу мудрые правила, которые ваш разум, как жемчужину истины, вынес на поверхность из тысячелетнего моря практики. Речь пойдет о людях из Будапешта, говорю я, и не моя вина, что жизнь, которую я рисую, оказалась шире рамок, определенных человеческой мудростью и тысячелетним опытом.
Музыка.
Лето нередко наступает у нас уже в апреле. Вчера еще была зима, а сегодня лазурью синеет небо, солнце чуть не пышет жаром, и только ворота и подъезды боковых улочек еще хранят прохладу… Люди распахивают окна, шумный веселый гул заполняет все, и, хотя никто не ждет счастливого праздника, каждым овладевает праздничное настроение.
Многоголосый гул центральной улицы.
И вот в такой день, в апреле этого года, в массе прохожих шагает по Кольцевому проспекту Моника, а за нею, шагах в двадцати, – Шандор. Моника достигла того возраста, когда истая будапештка скорее уже как память молодости носит в сумочке футлярчик от губной помады и мирится с тем, что в ее волосах видны серебряные нити; так, без прикрас, она вступает в свою вторую молодость. «Я уже старуха», – часто говорит она и краснеет, как может краснеть далеко не всякая восемнадцатилетняя девушка. Моника хороша собой. Двадцать лет назад она тоже была красивой, но сейчас, пожалуй, даже красивее, чем когда бы то ни было. Шандор… Боже мой! Шандор – это фигура! Имя Шандора в определенной отрасли знаний известно всему миру. Двадцать лет назад он был слушателем философского факультета, то есть не был еще «фигурой». Но зато двадцать лет назад он был на двадцать лет моложе!
Удары грома: начинается гроза.
Тем временем – ливень. Настоящий летний ливень в этот по-летнему жаркий апрельский день. Улица мгновенно опустела; трамваи, автобусы сразу заполнились до отказа, а пятьсот будапештских такси моментально куда-то испарились. Пешеход же, действительно спешащий по делам, с нетерпением выглядывает из ворот и подъездов домов: можно ли уже перебежать до следующего подъезда? Если же он спешит просто по привычке, то ему приходит мысль: почему бы не добежать до ближайшего кафе и не выпить чашечку кофе?
Так поступила и Моника.
Привычные звуки кафе; отворяется и закрывается входная дверь.
Моника. Чашечку кофе, пожалуйста.
Официантка. Чашечку кофе… Сию минуту…
Голос удаляется.
………………………………………………………………
Писатель. Шандора, как я уже сказал, отделяло от Моники всего двадцать шагов, поэтому и для него кафе оказалось ближайшим укрытием.
Звук открывающейся двери, голоса с улицы.
Он входит в кафе, растерянно оглядывается по сторонам. У стойки толкотня, все столики уже заняты. Наконец в дальнем углу Шандор замечает столик, за которым сидит лишь одна женщина. Она в плаще и даже не сбросила с головы капюшона – по-видимому, не собирается долго засиживаться.
Шандор. Простите, это место свободно?
Моника. Да, пожалуйста!
………………………………………………………………
Писатель. И вот она уже узнала Шандора, узнала безошибочно, так, как только женщина может узнать близкого друга, которого давным-давно не встречала. Но она не вскрикнула, не растерялась от радости. Эта неожиданная встреча породила в ней и другие чувства – волнение и любопытство. А он? Узнает ли он ее? «Ведь я так постарела, подурнела…» Она все поймет, все прочтет в первом же его взгляде, в первом жесте… И Моника ждала, чуть подавленная, с легкой иронической улыбкой на губах и с сильно бьющимся сердцем.
А Шандор?… Даже самый умный и находчивый человек станет неловким в подобном положении. С излишней педантичностью он аккуратно поставил около стула свой громоздкий портфель, снял шляпу и стал вертеть ее в руках, выправлять, чтобы промокшая на дожде она обрела прежнюю форму…
Потом откашлялся, поискал глазами официантку и наконец сел. Только теперь он обратил внимание на свою соседку. И тут-то лицо его действительно стало растерянно-смущенным. Потому что ведь это была Моника! Батюшки! Возможно ли? Неужели это и вправду она? Какая очаровательная! Она, конечно, немного пополнела и вокруг глаз залегли тени, но… она ничуть не изменилась!..
Сколько же прошло лет? Много!.. Однако по ней этого не скажешь. «Или с годами вместе со мною постарели и мои понятия о возрасте? Моника, боже мой!»
Шандор. Моника!
Моника. Шандор!
………………………………………………………………
Писатель. И с подлинно апрельской переменчивостью глаза ее вдруг наполнились слезами, а слова застряли в горле.
………………………………………………………………
Шандор. Моника, дорогая! Я не поверил своим глазам! Какая неожиданность! Вчера я вернулся на родину и пока успел лишь повидаться с официальными лицами. И надо же, вы первая… и такая… Сколько раз я собирался написать вам! Но как? /По старому адресу? Ведь я даже не знаю вашей фамилии по мужу.
Официантка. Что прикажете подать?
Шандор. Чашечку крепкого кофе. И двойную порцию коньяку. За радость этой встречи.
Официантка. Чашечку крепкого кофе и двойную порцию коньяку.
Шандор. Погодите! А вы, Моника? Кофе вы уже выпили. Пожалуйста, девушка, еще один двойной коньяк.
Моника. Ах, что вы! Я не могу сейчас пить. Мне надо еще пробрить контрольные работы… Потом родительское собрание…
Шандор. За нашу встречу!
Моника. Ну… разве что совсем немножко, маленькую рюмочку…
Официантка. Одну порцию крепкого кофе, одну двойную и еще полпорции коньяку. Сейчас принесу. (Уходит.)
Шандор. Вот видите, заказал себе и только потом сообразил предложить вам. Привычка! Один… всегда только себе и заказываю.
Моника. Вы приехали вчера? Прямо из Китая?
Шандор. Да, прямо из Китая. А откуда вы знаете?
Моника. Видите ли, люди слышали о вас. Если вы сами не давали о себе знать…
Шандор. О, разумеется!.. Я бывал на родине. В пятьдесят первом и в пятьдесят третьем… На несколько дней, в командировках… И… и я даже не рискнул вас искать… Да, не рискнул. Не знал, что услышу о вас… И потом, повторяю, я даже не знал вашей фамилии по мужу. Вы ведь замужем, верно? Ну да, конечно…
Моника. Мой муж умер. Еще в пятьдесят втором году.
Шандор (после небольшой паузы, оживленно.)Ну, так как вы живете? Расскажите, что вы делаете?
Моника. Я преподаю. Французский и русский. За это время я сдала экзамен по русскому языку… Да что обо мне говорить? Лучше вы расскажите! О моей серой, будничной жизни и рассказать нечего.
Шандор. Нечего? За столько лет? Постойте-ка, когда же мы виделись в последний раз? Скоро шестнадцать лет…
Моника. Да, в августе исполнилось бы шестнадцать лет с того дня, когда мы должны были встретиться.
Шандор. Должны были?
Моника. А вы не помните?
Шандор. Двадцать девятого августа, в пять часов пополудни, в палисаднике у музея…
Моника (после короткой паузы, изменившимся голосом.)Значит, помните?
Шандор. Я только не знал, помните ли вы…
Официантка. Прошу вас, пожалуйста. Крепкий кофе – кому? Двойная порция коньяку… И полпорции…
Музыка. Звуки радио постепенно переходят в мелодию аккомпанемента.
Шандор. Благодарю вас… (После паузы.)Что ж… За здоровье «Семерых против Фив». Вы еще помните?
Моника (смеется)Семеро против Фив!.. Или «Белоснежка и семеро гномов», как предложил нам профессор Коронди. Он даже еще сказал: «Как это вы, заурядные люди из Будапешта, смеете сравнивать себя с античными эллинами?…» Шестое декабря тридцать девятого года, день святого Николая, вечер у вас в колледже…
Шандор. Да… Вечер святого Николая, декабрь тридцать девятого…
Моника. Словно это было только вчера… Мрачную столовую переоборудовали под танцзал. Помню, над вашим столиком висела намалеванная краской фригийская шапка и под ней надпись: «Французская гвардия»… Вы были ленивыми танцорами. Девушки уныло топтались вокруг своих мамаш, а парни дурачились у рояля.
Шандор. Ну, вам-то не на что было обижаться.
Моника. Да, меня пригласили танцевать сразу трое. Если не ошибаюсь, Бела, Дюла и…
Шандор. Но вы отдали предпочтение мне.
Моника (смеется.)Не то чтобы отдала предпочтение, просто вы первый меня пригласили…
Шандор. Но вы же только что сказали, что мы пригласили вас одновременно!
Моника. Не совсем… Вы чуть-чуть опередили их…
Шандор. Ну, хорошо… Не стану вырывать у вас признания!
Моника. Да, с этим вы немного опоздали… Однако помню, что нам не удалось долго танцевать: меня тут же «забрали» у вас. А потом опять: Андраш, Бела, Дюла, Дешке, Тамаш – вся «гвардия». И вдруг все исчезли. Я даже не поняла, что, собственно, произошло.
Шандор. В эту минуту семеро героев давали обет «против Фив». (Смеется.)Боюсь, что это будет вам не совсем приятно. Но слушайте. Мы уселись за стол – семь товарищей по общежитию. Бела председательствовал.
………………………………………………………………
Бела (стучит ножом по стакану, требуя тишины.)Господа коллеги, друзья! Уважаемая французская гвардия. Мы начинаем четвертый год нашей совместной жизни в стенах aima mater. О нашей верной дружбе до сего времени ходили легенды. Но вот Эрис, богиня раздора, бросила нам свое отравленное яблоко в образе одной первокурсницы, или, иначе говоря, в образе зеленой девицы, которую еще и человеком-то считать рано.
Дюла. Хотел бы я отведать этого яблочка!
Бела. В том-то и дело, что все мы хотели бы этого!..
Дюла. Разрежьте его на семь частей! Я великодушен: от руки и сердца заранее отказываюсь!
Дешке. Молчи! В тебе нет и капли интеллигентности!
Шум голосов, звон бокалов.
Бела. Спокойствие! Господа преподаватели! Друзья! Я же говорю: яблоко раздора…
Андраш. Сладкое, румяное яблочко, поверьте мне.
Шандор. Кислое яблоко, приятель!
Ласло. Говори по существу! Что ты предлагаешь?
Бела. Мое предложение: пункт первый – упомянутая девица…
Дюла. Эта желторотая!..
Бела. Желторотая?… Общественная собственность. Точнее: пока общественная собственность. Пункт второй: имея равные шансы и возможности, мы все семеро разом выразим ей наше коллективное поклонение…
Дюла. Я протестую против слова «поклонение»! Поклонение желторотой девчонке?!
Дешке. Правильно, против этого мы все возражаем.
Бела. Да это так, ради красного словца.
Дюла. Просим подобрать другое слово. Принесите ему словарь!
Бела. Ну, что ж… скажем: наше почитание…
Андраш. Сильно сказано!
Бела…нашу симпатию!..
Дюла. По-прежнему необоснованно-превосходная степень!
Ласло. Сформулируем так… что-нибудь в таком духе: заслужила наше внимание… Или… в общем, что мы рассматриваем ее как равноправное человеческое существо…
Дюла. Я протестую! Желторотую девицу?! Нужно добавить словечко «квази».
Бела. Правильно. Итак, мы коллективно заявим, что считаем ее квазиравноправным с нами существом. Так будет хорошо?
Ласло. Правильно.
Андраш. Или, иначе говоря, что все мы по уши влюблены в нее.
Дюла. Это верно. Только при чем тут уши? Я, например, в этом спорте действую не ушами.
Андраш. Вносите другие предложения!
Бела. Этот обет мы берем на себя сроком на полтора года – до получения диплома. К тому времени и упомянутая желторотая девица тоже сдаст основные экзамены и станет человеком, то есть кандидатом на должность учительницы. Ее центральная нервная система разовьется, и она обретет способность трезво оценивать, правильно выбирать, твердо решать… Тогда, и только тогда, все мы, по одному, получим право пригласить ее на свидание и, если так можно выразиться, индивидуально признаться ей в любви, пытаясь тем самым превратить общественную собственность в личную. Ясно?
Дешке. Как темная ночь. Давайте послушаем обоснование!
Бела. Обоснование? Во-первых, практическое. Просто невозможно так танцевать. Не успеешь сделать и двух па, как уже подходит кто-нибудь из вас и отбирает ее. Но пойдем дальше: вместо лекции в университете мы все время караулим друг друга, опасаясь, как бы кто-нибудь один не обскакал остальных. Далее, каждый день мы стремимся надеть хороший галстук. Но ведь это невозможно! Мы же договорились повязывать красивый галстук изредка, лишь тогда, когда кто-то из нас идет на свидание с девушкой. Да и то с согласия всех членов гвардии. А сейчас? Мы докатились до того, что Тамаш явился в нарядном галстуке на семинар профессора Рабштерна. Куда уж дальше!
Все. Правильно! Это убедительно! Принимаем!
Бела. Во-вторых, обоснование принципиально-идейное. Друзья, французская гвардия! Вот уже более трех лет мы плечом к плечу, в тесном единстве, ведем борьбу. Нас не поколебала болтовня Экхардта, и конспекты Часара не внесли разлада в наши ряды. Но сейчас, сейчас… Неужели мы отступим? Неужели возможно, что при отступлении наше единство рухнет и мы поодиночке, обескровленные падем к ногам желторотой девицы?! Неужели это возможно? Возможно! Но этого нельзя допустить! Гвардия умирает, но не сдается!
Все. Правильно!
Бела. Итак, вы согласны?
Все. Голоса. Согласны! Конечно! Правильно!
Бела. Против есть кто-нибудь?
Шандор. Есть!
Ропот удивления, звон бокалов.
Бела. Тихо! Он имеет на это право! Выслушаем его!
Шандор. Ребята. Это ведь шутка… И, как шутка, она хороша.
Все. Для него это шутка? Неслыханно!
Дешке. Единство гвардии для тебя шутка?!
Шандор. Шутка. Да! И я принимаю в ней участие и не испорчу ее. Однако никаких обязательств на себя не возьму, это уже выходит за рамки шутки. Предположим, что кто-либо из нас всерьез пожелает ухаживать за Моникой…
Бела. А кто из нас этого не захочет?
Дюла. Вот-вот! Кто бы от этого отказался?
Шандор. Но ведь до сих пор мы не ходили на свидания скопом, верно?
Дюла. Это другое дело!
Бела. Речь как раз и идет о том, что Моника… интересует всех нас, каждого из нас…
Андраш. Вот именно!
Шандор. Но, однако…
Андраш. Не будем спорить, давайте проголосуем!
Все. Проголосуем!
Бела. Поскольку ты, как видно, продолжаешь держаться особого мнения, я вынужден спросить: подчинишься ли ты решению большинства?
Шандор. Гм-м… подчинюсь.
Бела. Итак, голосуем! Кто за это предложение? Кто против?… Нет. Воздержался? Один. Благодарю. Итак, предложение обрело силу решения. Предупреждаю: того, кто его нарушит либо же по злому умыслу попытается надуть остальных, мы будем рассматривать как предателя. Согласны?
Все. Правильно! Согласны!
Бела. Ну, а сейчас… сейчас каждый может пригласить девушку на один танец. Начнем совместный штурм.
Ласло. Семеро против Фив!
Смех.
Бела. Друзья! Ваши руки!
Все. Вот они!
Бела. И… в добрый час! Итак, семеро против Фив… В алфавитном порядке. Андраш, пожалуйста! А заодно сообщи ей решение гвардии.
Андраш. А это обязательно?
Дешке. Так ли уж нужно сообщать желторотой девице наше решение? v
Шум, звон бокалов.
Бела. Тихо! Я считаю, что да. Речь идет о ней, значит, она имеет право знать.
Дешке. Эта желторотая имеет право?! Поясни!
Бела. Поясняю: справедливость нашего решения поможет ей, несмотря на ее скудный ум, понять его.
Все. Вот это точно! Виват! Да здравствует!
Андраш. Но почему именно я должен сообщить ей это?
Шандор Я остался в меньшинстве. Давайте я сообщу…
Все. Верно! Верно!
Звуки танцевальной музыки становятся громче, потом постепенно стихают.
Шандор. Верно-то верно. Однако, насколько я помню, вы тогда приняли это наше решение без особой радости.
Моника. Мне оно показалось немного странным… Но потом я включилась в игру. И в конечном итоге мне было неплохо. Какую девушку провожали в кино семь кавалеров? Кому семеро старшекурсников помогали выполнить семинарскую работу? Не правда ли? Даже моя мама радовалась, бедняжка: «Пока у тебя семь ухажеров, я за тебя не боюсь!» Вы были мне братьями, и от этого братства, мне кажется, все мы что-то получили. Одни больше, другие меньше – кто сколько сумел… В мире бушевала страшная гроза. Мы заучивали и постепенно вновь забывали различные географические названия. Кутно, Вестерплатте, Тронхейм… гибель Роттердама… Мы должны были это пережить. Вместе мы оплакивали падение Парижа… Наше братство было прибежищем и спасением в этой грозе. Благодаря ему в моей памяти, памяти постепенно стареющей женщины, эти мрачные годы озарены золотистым светом…
Шандор. Все нас считали братьями. И думали, что вы младшая сестра кого-нибудь из нас…
Моника (с легкой иронией.)Думали, что я ваша младшая сестра… Да-да. Пока не наступил день, когда, сдавая подряд семь экзаменов по педагогике, я в ужасе бегала из одного коридора в другой, к дверям, за которыми заседали различные экзаменационные комиссии.
Шандор. А мы семеро спустя несколько дней все вместе праздновали исход ваших основных экзаменов. Насколько я помню, вы окончили курс с двумя отличными оценками. Верно?
Моника. Взявшись под руки, с. песнями мы гуляли по Музейному кольцу. Зашли, конечно, в «нашу» кондитерскую, где отметили это великое событие двумя порциями кремового торта на каждого и – неслыханное мотовство! – бутылочным пивом. Замечу, что кремовый торт и пиво – плохое сочетание, но что ж… нас это мало трогало! Бела председательствовал… В последний раз.
Гул голосов, звон стаканов.
Бела. Господа преподаватели… о-о, прошу прощения! Госпожа преподавательница! Господа преподаватели, боевые друзья, французская гвардия! Наша маленькая община сегодня распадается.
Голоса протеста, звон стаканов.
Распадается, что ж поделаешь! Такова жизнь! И сейчас, в соответствии с нашим решением и с нашим торжественным обетом, я предоставляю право членам нашей компании поодиночке проститься с нашей общей подругой, с солнцем, золотившим последние годы нашей учебы, с месяцем, серебрившим их, – с предметом нашей пылкой любви. Попытайтесь хоть так, поодиночке, принудить Фивы, – те Фивы, которые мы не смогли взять совместным штурмом, – сдаться на милость победителя.
Смех.
Тише! Моника, достаньте вашу записную книжку! Составим расписание свиданий! Меня запишите, если вам это удобно, на понедельник, третье июня.
Тамаш. А меня на пятое июня – четвертого я сдаю экзамен в консерватории.
Все. Двадцать второго июня!.. На третье июля удобно?… В августе я вернусь в Будапешт, двенадцатого августа, хорошо?
Шум голосов затихает, заглушаемый звуками кафе.
Моника. Первое свидание у меня было с Белой… Мы встретились в Буде, у Королевского дворца. Гуляли по галереям Бастиона Рыбаков. Я больше молчала, говорил он.
Бела. Здесь я хочу проститься с вами, Моника. И с городом, который был мне таким чужим, но который я так полюбил за эти пять лет. И безнадежно!.. Дворцовая гора! Маленький холм на берегу Дуная. Древний форпост. Вот уже тысячелетие стоит он и стережет переправу через великую реку… Эта пыль, приставшая к нашим подошвам, хранит в себе прах народов Европы и Азии, а цветы, растущие по склонам Будайской горы, напоены кровью этих народов. Большинство крупных городов несет на себе приметы той или иной великой эпохи. Будапешт не знал великих эпох в своей истории, в лучшем случае были лишь великие моменты. Он древнее Рима, но вместо Колизея в нем сохранились лишь остатки провинциального военного цирка. Нигде не было пролито столько крови за христианство, как здесь. Но у нас нет нйсвоего Нотр Дама, ни Собора Святого Петра. На протяжении полутора веков здесь сидели турки, но они не оставили после себя ни Альгамбры, ни Айя Софии – только могилу Гюль-Бабы да несколько бань… Резиденция королей!.. Дворец, который, наверное, выше самой горы. В нем пот и кровь людей, которые строили его для королей. А те лишь наведывались сюда. И с этой горы обстреливали город. Бедный город!.. Пожалуй, самый бедный в Европе, и все же – самый богатый. Никакой другой так щедро не растрачивал бы труд и кровь… Здесь все так непонятно и так незавершенно… Большой порыв и большое крушение… Святые намерения и дешевый цинизм, скептицизм… Улица здесь ежедневно рождает новые шутки, превращает в посмешище идеи, эпохи и умирает за них же… Здесь даже сладкое имеет странный, горьковатый привкус. Тот, кто узнал этот город и привык к нему, нигде не сможет чувствовать себя дома. Нигде не найдет он другого такого города, вечно жизнерадостного, вечно начинающего жить снова и снова…
Моника. Ну, не хватает только, чтобы вы заговорили стихами.
Бела. Именно так, Моника. Вот, послушайте, пожалуйста, «Будапештский романс»:
Это я написал на прощанье. На прощанье с городом и с вами, Моника… Видите эту статую всадника? В честь ее назван Проспект Всадника, там внизу… Солнце садится за гору Швабхедь…
Нужно прощаться… Башни рыдают,
Скачут мысли и в памяти тают…
А в небе весеннем с ветром летит
Мелодия песни и грустно звучит.
Старик Будапешт нашу юность хранил,
Мечту нашу скрытую озарил…
Падают наземь звезды дождем,
Свет их мерцающий в сердце моем,
И в сердце, – хоть ты и не знаешь, —
Любовь моя, ты, дорогая!
Горят, змеятся огни реклам
На синем небе брильянтами ламп,
Ими же высвечен мост Цепной
Россыпью лампочек-звезд золотой.
Заснули Крепость и Геллерт-гора,
И мне успокоиться тоже пора.
Стих ветер на бреге Дуная,
И небо глаза закрывает…
Нужно прощаться… Башни рыдают,
Скачут мысли и в памяти тают…
А в небе весеннем с ветром летит
Мелодия песни и грустно звучит…
Люблю… Но и в час расставанья
Не сделал тебе я признанья. [1]
Моника. Мне уже пора…
Бела. Вам пора домой… Кончилось наше свидание. А я так и не спросил вас: «да» или «нет»?… Сегодня меня вызвал к себе господин директор. Он предложил мне место домашнего репетитора в провинции, в семье одной знатной особы. А их сиятельства потом помогут мне получить работу… Но мои планы заняться научной деятельностью… Я никому, даже самому себе, не рискнул признаться в любви к вам, чтобы не было так больно отказаться от вас… Что мог бы предложить вам сын бедной вдовы, провинциальной учительницы, домашний репетитор в семье их сиятельств Чеконичей? Позабудем, что когда-то мы были героями Фив! Может быть, если бы мы повстречались в лучшие времена… в те, которые наступят. Они не могут не наступить, мы ждем их, и это поддерживает в нас жизнь вот уже целое тысячелетие.
Разговор затихает, музыка звучит громче – «Будапештский романс», звуки рояля.
Моника. Я очень любила Тамаша, этого вечно молчаливого, пасмурного, худощавого молодого человека. Так, наверное, мать любит своего сына – впрочем, не знаю, у меня не было детей… Мы встретились с Тамашем на острове Маргит июньским утром. На острове было пустынно. Его обитатели разъехались на лето, а другие… другие лишь повоскресеньям позволяли себе за плату посетить этот уголок. И очаровательный остров был как бы полностью предоставлен в наше распоряжение… Мы сели на террасе казино – она была тоже безлюдна – и заказали по чашечке кофе. Тамаш был еще более молчалив, чем обычно.
Тамаш. Я не умею вести светские разговоры. Я, Моника… я немножко скучен. Можете спокойно зевать, если хотите – я не обижусь. Когда нас было семеро, на фоне других я как-то сходил, но… Я даже жалею, что попросил этр свидание… Здесь никого нет, наверное, нам ничего не скажут, если мы подойдем к роялю. Я написал музыку на слова Белы…
Играет на рояле и напевает. Внезапно перестает играть.
Моника. Что случилось? Почему вы не закончили?… Тамаш, вы плачете?!
Тамаш. Нет, я не плачу… Я не плачу…
Моника. Но что случилось?
Тамаш. Ничего. Со мною ничего не случилось. Я умер, Моника, а у умершего поздно спрашивать, что с ним случилось.
Пауза, тишина или тихие звуки рояля.
Я сдал последние экзамены в консерватории. Больше отсрочки я не получил. Спасибо еще, что разрешили закончить музыкальное образование. Послезавтра я Должен явиться на призывной пункт, меня направляют в рабочую роту… До сего времени я был студентом, кандидатом в преподаватели; благодаря доброте моих педагогов и их расположению я был даже стипендиатом. И студентом консерватории. Я был молодым пианистом, которому в газетах прочили «большое будущее», и композитором. И я был венгром. Да, на международных концертах я был венгром… Отныне же я становлюсь только евреем… Преследуемым у себя на родине, в своем собственном городе… Плачьте, Моника… Оплакивайте того, кем бы я мог стать. Вы знаете…
Моника (плача.)Но нет, Тамаш! Это безумие и эта несправедливость останутся позади. Люди, если только они люди, не могут, не должны сдаваться…
Тамаш. А я и не сдаюсь… Нет… Но посмотрите на мои руки: сколько лет труда вложено в эти пальцы, чтобы они стали чуткими и сильными, чтобы они были послушными, подчинялись рефлексам… Ежедневно по пять-шесть часов я тренировал их, играл на рояле, вы это знаете. И вот сейчас выясняется, что все это – бессмысленно, что сам я – недоразумение, такое же бессмысленное, как и мое рождение, и рождение моих родителей, и моих прародителей… И если даже это безумие пройдет, если я переживу все это… во что я, правда, не верю… но если я даже выживу, разве буду я когда-нибудь тем, кем мог бы стать?…