Собрание продолжалось до десяти часов вечера. Судьба заводского комитета была решена. Секретарь соцдемов выходил из себя от злости, глаза его метали молнии.
– Товарищ Мере, я… я просто не нахожу слов! Вы вели себя непартийно, ваше выступление было направлено против рабочего единства. Я сообщу об этом в ЦК. Не знаю, не знаю, что и сказать!
– А скажите то, что вы недавно сказали: глас народа – глас божий!
В тот вечер, когда на заводе проходило собрание, у Сирмаи собрались друзья, чтобы отметить день его рождения и свою победу. Молодежь танцевала в гостиной, мужчины в комнате Сирмаи настраивались на сытный ужин. Они выпили, наверное, уже по второй, если не по третьей рюмке, и язык у Альбина Штюмера начал заплетаться.
– Йожика! – расплылся он в широкой, до ушей, улыбке и поднял рюмку. – Дай бог тебе доброго здоровья и многих, многих успехов в…
Сирмаи оставался серьезным.
– Мне хотелось бы, чтобы вы, господа, не усыпляли себя тем, что теперь все пойдет гладко. Предстоит борьба, и эта борьба будет нелегкой. Уж больно привыкли «проли» [5]понимать под хорошим только то, что им хорошо… Одним словом… предстоит еще упорная борьба!
– Мы всегда будем с тобой, дорогой Йожика, не подведем!
– Соцдемы уже ставят на Марковича. С расследованием дела тоже все будет разыграно как по нотам! Можно считать, что с Андришкой покончено. С крестьянской партией не должно быть особых трудностей…
– Хороший парень этот Чордаш, хороший! Вот увидите, снова восстановится порядок. Каждый получит место, к руководству придут знающие свое дело, надежные и опытные люди. Все будет как надо! Маятник у часов, видите ли, качается и вправо и влево, но в конце концов он все-таки останавливается и окончательно повисает посредине. Такая буря…
В этот момент в дверях появился Фери Капринаи с Гиттой. Они танцевали.
– Это хорошо сказано, дядюшка Альбин! – рассмеялся Фери. – Насчет маятника. Повиснет! Качается! Это точно! В конце концов все они будут висеть. Вон там будут висеть! – Он показал на деревья, видневшиеся за окном на небольшой площади. – Только, когда нужно будет их вешать, не забудьте меня! – и он громко, возбужденно захохотал.
– Этот Маркович поздравляет меня с днем рождения, – улыбнулся Сирмаи, взяв одно из писем, лежащих на столе.
Фери Капринаи снова зашумел:
– Маркович?! На первый случай сойдет! Пока здесь русские, о большем желать не приходится. Потом уберутся и Марковичи! Только – выдержка! Обо мне никто не может сказать, что я любил немцев, – никто! Я их ненавижу! Ну их к чертовой матери! При них и вовсе вздохнуть нельзя было! Но эти… этих, всю эту банду я…
Он немного рисовался перед Гиттой, потому что девушка, казалось, была сегодня не в духе, Руди Янчо, сославшись на простуду, отказался присутствовать на ужине и коротко, всего в двух строках, поздравил Сирмаи.
– Не о нем ли вы печалитесь, Гитточка?
– Ну, вот еще, печалиться! Меня просто бесит – такой щенок, а уже так нахально ведет себя! Простуда! Он, наверное, считает меня дурочкой! Меня просто выводит из себя его наглость и мое бессилие…
– Ну, теперь уже скоро… – Капринаи угрожающе усмехнулся. – Успокойтесь, Гитточка! У нас еще будет возможность расквитаться с этим сопляком!..
А Янчо ночью твердо решил, что не пойдет на ужин и порвет с Гиттой. Позже он немного пожалел о своем зароке. В иные минуты Гитта не представлялась ему в таком уж мрачном свете; вспомнилось и другое, – не только обиды, нанесенные ему девушкой. От сознания того, что больше он никогда ее не увидит, не услышит ее голоса, не почувствует поцелуя ее холодных, влажных губ, Янчо пронзила острая боль. Необходимо было кому-то излить свою печаль.
И после нескольких недель он неожиданно зашел к Андришке и пригласил Магду погулять.
Девушка не обнаружила особой радости, увидев его, но ни в чем его не упрекнула. Они вышли на окраину города и широкими, быстрыми шагами, будто и не гуляли, пошли вдоль берега. Здесь, за чертой города, у реки, было не холодно, таял снег, дул тепловатый, мягкий ветер. Девушке нравилась эта быстрая ходьба, а молодого человека подгоняло переполнявшее его чувство. Перескакивая от одной мысли к другой, обрывочными фразами, он рассказал ей все, что случилось с ним за последнее время, начиная от первой встречи с Гиттой после ее возвращения с Запада и до своей исповеди перед товарищем Мере. Он рассказал ей, как они втянули его в свою компанию, как использовали в своих целях. Все это он рассказывал очень подробно. Но снова и снова возвращался к Гитте. Янчо вспомнил то время, когда полюбил ее…
Уже прошел не один час. Магда немного устала и слушала Янчо, сосредоточенно нахмурив брови.
– Я вернулся к ним, думая, что… Хотя я как будто и знал их – ведь я никогда целиком не причислял себя к их кругу… Среди них я всегда чувствовал себя… бедным родственником… Я был доверчив, как ребенок. Только теперь я узнал их по-настоящему, после того как мне стало известно, какую подлую интригу затеяли они против твоего отца. Против человека, честность и порядочность которого им просто не дано постигнуть! Мне стыдно даже вспомнить, как они использовали мою непростительную глупость, когда я проболтался об этом деле… Но разве я думал, что они настолько подлы?… Конечно, – продолжал Янчо после небольшой паузы, – для того, чтобы узнать их, мне нужно было узнать тебя, это ты открыла мне глаза. Когда я отошел от них, я ясно представил себе то, о чем ты мне часто говорила: «Нельзя останавливаться на полпути, человек должен быть или здесь, или там». И я решил, что буду здесь, с вами… Может быть, откровенно рассказав обо всем товарищу из области, я немного исправил свою ошибку, возместил тот ущерб, который причинил… И Гитта тоже, – вернулся он снова к той же теме, – одного с ними поля ягода. Это стало мне ясно прошлой ночью. Она легкомысленный, расчетливый и дурной человек. Однако… даже после этого она все еще у меня на уме… Видишь ли, вот и вчера вечером, после того, как Гитта обидела меня, она подошла ко мне и сказала: «У тебя плохое настроение, мальчик! Надеюсь, не из-за меня, не правда ли? Ты же меня изучил! Болтаю сама не знаю что!» Вот какой она человек!.. Теперь я даже не могу сказать, действительно ли она так же плоха и зла, как все они, или только… Ах! Трудно сказать. Я даже не знаю, как это вы умеете с такой уверенностью оценивать людей.
– Мы смотрим на то, – сказала Магда тихо, – каковы их поступки.
Янчо был удивлен простотой ее ответа и после короткого молчания сказал:
– Да, конечно… Пустая, никчемная жизнь… Бесполезный человек… И все это из-за общества, которое ее окружает! Но разве обязательно должно быть так? Ведь и ее жизнь могла быть такой же содержательной и красивой. Ее только нужно оторвать от них. Окружить другими людьми…
Не договорив фразы, он замолчал, потом смущенно и тихо продолжал:
– Вот я говорю все это, а ведь… я и не заметил того, как за каких-нибудь несколько недель меня самого испортило общество Гитты. Куда уж там было исправлять ее!.. Больше того, я даже радовался, когда… когда в угоду ей перестал встречаться с тобой. Я думал тогда, что все это из-за ревности, оттого, что она меня любит… Потом… в конце концов я сам чуть было не попал под их влияние… Но нет, у меня нет ничего общего с ними и не может быть! Ни одна нить не может меня связать с ними! Ни одна!
Плотно сжав губы, Магда слушала и все ускоряла шаг.
– Правда, это не простое дело, – сказал Янчо. – Это будет нелегко…
Он замолчал и взглянул на Магду. Девушка кивнула ему в знак согласия.
– Конечно, нелегко…
В этот момент они проходили мимо домика рыбака. Свет из окон упал на них. На какое-то мгновение Янчо задержал свой взгляд на умном, спокойном лице девушки. Какой силой и уверенностью дышало это красивое лицо! И он почувствовал, как это хорошо – быть с нею, иметь возможность все ей рассказать.
– Да, нелегко, – повторил он, – и… вот теперь снова, понимаешь, я как-то приблизился к вам, лучше узнал вас… Не просто быть честным человеком! А ведь я до сих пор считал, что… Но вы мне поможете, правда?… И потом, скажи, ты на меня не сердишься за то, что я так не по-мужски разнылся перед тобой, показал свою нерешительность?… Но ты еще увидишь, что я не такой, это только сейчас, когда все как-то сразу свалилось на мою голову. Ты поможешь мне, правда, чтобы и я тоже стал таким человеком, как вы, коммунисты…
«Да… Это будет нелегкой задачей», – подумала Магда, посмотрев на Янчо. Выражение беспомощности и какой-то напряженности делало его лицо почти смешным, и вместе с тем на нем было написано столько честных и добрых намерений, столько раскаяния, что Магда от души рассмеялась бы, если бы не боялась обидеть Янчо.
– Конечно, помогу, обязательно помогу! – сказала она наконец. – Только… разумеется, тебе тоже надо будет постараться…
И быстрыми, широкими шагами они направились домой.
Товарищ Мере обсудил с городским партийным руководством свое донесение в обком и собрался ехать на вокзал, спеша попасть на девятичасовой поезд. Но тут до него дошел слух, что рабочие с кирпичного к чему-то готовятся – кажется, собираются идти к зданию городской управы. Прибывший с завода молодой рабочий сообщил эту весть взволнованно и радостно. Так и отразились оба этих чувства на его лице.
Секретарь городского комитета партии взглянул на товарища Мере.
– Мне нужно торопиться на поезд, – сказал Мере. – Да, как это выразился тот «старый боец» с сомьими усами: глас народа – глас божий.
И они рассмеялись.
Веселье у Сирмаи затянулось. Вице-бургомистр даже не ложился спать; утром он принял ванну и побрился.
С сонным и позеленевшим лицом вошел Сирмаи в свой кабинет. Отовсюду поступали сообщения, что колонна рабочих движется по улице Ракоци к Главной площади. Впереди шествует группа из двадцати человек, sa нею – заводские рабочие, к которым присоединились жители окраины и крестьяне. Они идут и поют.
Многие несли красные знамена и транспаранты. На свет были извлечены и давнишние плакаты, такие, например, как «Землю, хлеб и свободу!», «Долой фашистов!». Здесь было и «Лицом к железной дороге!» и «Спекулянтов за решетку!». Многие плакаты призывали: «Зарабочее единство!». Несли также эмблему коммунистической партии и красную фигуру человека с молотом в руках. [6]А впереди колонны качался большой, еще не просохший транспарант, на котором было написано: «Да здравствует бургомистр Мартон Андришко!». Демонстранты пели «Смело, товарищи, в ногу», «Марш венгерских рабочих» и другие песни. Но поскольку путь был долог, а запас знакомых революционных песен иссяк, они затянули народную песню «Высока ты, высока ты, тополя верхушка…» Пели дружно, шагали уверенно, настроение у всех было приподнятое. Даже в переулках, прилегающих к улице, с улыбкой оглядывались прохожие, открывались окна, и многие жители подхватывали песню.
На Главной площади, перед городской управой, шествие остановилось, и толпа, следуя указаниям заводских дружинников, разбилась на группы. Первая группа, двадцать человек, прошла в здание управы. Среди этих двадцати был и слесарь с кирпичного завода товарищ Шанта, крепкий крупный мужчина. Он пел таким громким голосом, что окна, казалось, сами собою распахивались настежь. Шанта был умным, не без хитрецы, человеком, умел складно говорить на собраниях. Он состоял в социал-демократической партии, членом которой был и раньше, еще до 1945 года. Но в свое время Шанта несколько раз открыто схватывался с генеральным директором, после чего… Впрочем, он и прежде не считал обидным, когда его называли коммунистом.
За участие в забастовке и распространение листовок Шанта отсидел в тюрьме в общей сложности полтора года.
В эту первую группу вошли также товарищ Дере, доверенное лицо от механического цеха, один служащий и четыре женщины. Группу подобрали так, чтобы она в то же время показывала, каким хотели бы видеть рабочие новый состав заводского комитета. Позаботились и о том, чтобы в число делегатов попали наиболее волевые, твердые, с крепкой хваткой.
И вот все двадцать человек поднялись в приемную к бургомистру.
Секретарь, испуганно замигав, спросил:
– Как разрешите доложить?
Делегаты переглянулись и рассмеялись, хотя все это время были весьма серьезны. Они сняли шапки и с интересом стали рассматривать стены, картины, надписи.
Шанта выступил вперед.
– Не нужно докладывать, мы войдем без доклада. Это его кабинет?
Он отворил дверь, вошел, поздоровался:
– Сабадшаг! Баратшаг! [7]
Сирмаи встал. За спиною Шанты толпились остальные девятнадцать. Все были в праздничных, хотя и заношенных до блеска костюмах. Основная часть рабочих вышла на демонстрацию в фартуках, в спецовках, то есть в том, в чем пришли утром на работу. Но делегатов отправили домой переодеться.
В течение нескольких секунд ничего особенного не происходило: Сирмаи стоял и молча смотрел на делегатов, а они – на этого сухопарого, седеющего, очень бледного и скверно выглядевшего господина. Все будто замерло, и только на краю пепельницы дымилась сигарета.
Сирмаи собирался уже было спросить: «Чем могу служить?» – но Шанта опередил его.
– Вы вице-бургомистр?
– Да.
– Тогда мы пришли к вам, чтобы сказать: одевайтесь, забирайте свои вещички и отправляйтесь домой. И больше сюда не возвращайтесь, иначе мы снова придем, но тогда уже с оружием.
– Но позвольте, это… – Сирмаи стал еще бледнее. – Это мое служебное место!..
– Было. А теперь – нет. Не задерживайтесь…
– Позвольте, это неслыханно! Вы что же думаете, – государственный служащий… – Внезапно ему в голову пришла спасительная идея: – С этим местом я связгн присягой!
Шанта подошел к окну и посмотрел вниз.
– Хотя это только второй этаж, но все же вы можете повредить себе место, на котором сидите. К тому же внизу наши люди… Пока я сойду туда, чтобы заступиться за вас, они могут нанести вашей особе ущерб… – И Шанта многозначительно посмотрел на Сирмаи. Впрочем, он говорил все это спокойно, пожалуй, даже мягко и добродушно. Обращало на себя внимание лишь отсутствие почтительности в голосе и то, что он не называл Сирмаи «господином».
– Позвольте… позвольте… Как это понимать? Как акт насилия?
– Я сказал вам по-хорошему, но вы можете понимать это даже так! Мне все равно… – И, акцентируя каждое слово, он произнес: – Пожалуйста, скорее! Нам нужно возвращаться на работу, не можем же мы здесь торчать полдня.
В дверь проскользнул перепуганный секретарь. Сирмаи тихонько спросил его:
– Где же полиция?
Секретарь только пожал плечами.
– Она не вмешивается в это дело, – шепнул он едва слышно, – знает и не вмешивается. Я уже звонил по телефону. Отвечают, что, насколько им известно, никакого нарушения порядка не произошло. Уличные демонстрации разрешены…
Шанта открыл окно. Голос его гудел:
– Я же сказал, что вы можете разбиться, если я вышвырну вас отсюда. Да и внизу вам подбавят… Вы что, по-хорошему не понимаете?
Секретарь что-то шепнул Сирмаи и торопливо накинул ему на плечи пальто. Сирмаи порылся в ящике письменного стола, взял портфель и, не прощаясь, поспешно вышел из кабинета.
– Н-но! – сказал ему вслед Шанта и весело обратился к остальным. – Ну как?!
Заметив секретаря, Шанта спросил:
– Еще кто-нибудь в этом роде здесь есть?
В ответ секретарь пробормотал что-то невнятное.
– Если есть, то скажите им, пожалуйста, что мы почти соседи и в случае необходимости не поленимся прийти снова.
Он огляделся и заметил на вешалке шляпу.
– Это его? – Шанта снял шляпу с вешалки и поднес ее почти к самому носу секретаря.
– Да, это шляпа господина вице-бургомистра.
Шанта подошел к окну. Сначала он помахал шляпой в воздухе, потом изящным жестом метнул ее вниз. Шляпа полетела, описывая круги, то вправо, то влево. Толпа следила за ее полетом, пока она не плюхнулась на мостовую.
– Пусть кто-нибудь отнесет ему шляпу! – крикнул Шанта. – Эй, послушайте, товарищи, догоните его, отдайте!
Он повернулся к тем, кто был в комнате, и сказал:
– А то как бы не надумал еще, чего доброго, вернуться за ней.
Помолчали, потом снова заговорил Шанта. Он считал своим долгом довести дело до конца.
– А теперь пойдем за Мартоном Андришкой!
Шанта захлопнул окно, и это словно послужило сигналом: внизу, на площади, запели «Интернационал».
– Товарищ Мере, я… я просто не нахожу слов! Вы вели себя непартийно, ваше выступление было направлено против рабочего единства. Я сообщу об этом в ЦК. Не знаю, не знаю, что и сказать!
– А скажите то, что вы недавно сказали: глас народа – глас божий!
В тот вечер, когда на заводе проходило собрание, у Сирмаи собрались друзья, чтобы отметить день его рождения и свою победу. Молодежь танцевала в гостиной, мужчины в комнате Сирмаи настраивались на сытный ужин. Они выпили, наверное, уже по второй, если не по третьей рюмке, и язык у Альбина Штюмера начал заплетаться.
– Йожика! – расплылся он в широкой, до ушей, улыбке и поднял рюмку. – Дай бог тебе доброго здоровья и многих, многих успехов в…
Сирмаи оставался серьезным.
– Мне хотелось бы, чтобы вы, господа, не усыпляли себя тем, что теперь все пойдет гладко. Предстоит борьба, и эта борьба будет нелегкой. Уж больно привыкли «проли» [5]понимать под хорошим только то, что им хорошо… Одним словом… предстоит еще упорная борьба!
– Мы всегда будем с тобой, дорогой Йожика, не подведем!
– Соцдемы уже ставят на Марковича. С расследованием дела тоже все будет разыграно как по нотам! Можно считать, что с Андришкой покончено. С крестьянской партией не должно быть особых трудностей…
– Хороший парень этот Чордаш, хороший! Вот увидите, снова восстановится порядок. Каждый получит место, к руководству придут знающие свое дело, надежные и опытные люди. Все будет как надо! Маятник у часов, видите ли, качается и вправо и влево, но в конце концов он все-таки останавливается и окончательно повисает посредине. Такая буря…
В этот момент в дверях появился Фери Капринаи с Гиттой. Они танцевали.
– Это хорошо сказано, дядюшка Альбин! – рассмеялся Фери. – Насчет маятника. Повиснет! Качается! Это точно! В конце концов все они будут висеть. Вон там будут висеть! – Он показал на деревья, видневшиеся за окном на небольшой площади. – Только, когда нужно будет их вешать, не забудьте меня! – и он громко, возбужденно захохотал.
– Этот Маркович поздравляет меня с днем рождения, – улыбнулся Сирмаи, взяв одно из писем, лежащих на столе.
Фери Капринаи снова зашумел:
– Маркович?! На первый случай сойдет! Пока здесь русские, о большем желать не приходится. Потом уберутся и Марковичи! Только – выдержка! Обо мне никто не может сказать, что я любил немцев, – никто! Я их ненавижу! Ну их к чертовой матери! При них и вовсе вздохнуть нельзя было! Но эти… этих, всю эту банду я…
Он немного рисовался перед Гиттой, потому что девушка, казалось, была сегодня не в духе, Руди Янчо, сославшись на простуду, отказался присутствовать на ужине и коротко, всего в двух строках, поздравил Сирмаи.
– Не о нем ли вы печалитесь, Гитточка?
– Ну, вот еще, печалиться! Меня просто бесит – такой щенок, а уже так нахально ведет себя! Простуда! Он, наверное, считает меня дурочкой! Меня просто выводит из себя его наглость и мое бессилие…
– Ну, теперь уже скоро… – Капринаи угрожающе усмехнулся. – Успокойтесь, Гитточка! У нас еще будет возможность расквитаться с этим сопляком!..
А Янчо ночью твердо решил, что не пойдет на ужин и порвет с Гиттой. Позже он немного пожалел о своем зароке. В иные минуты Гитта не представлялась ему в таком уж мрачном свете; вспомнилось и другое, – не только обиды, нанесенные ему девушкой. От сознания того, что больше он никогда ее не увидит, не услышит ее голоса, не почувствует поцелуя ее холодных, влажных губ, Янчо пронзила острая боль. Необходимо было кому-то излить свою печаль.
И после нескольких недель он неожиданно зашел к Андришке и пригласил Магду погулять.
Девушка не обнаружила особой радости, увидев его, но ни в чем его не упрекнула. Они вышли на окраину города и широкими, быстрыми шагами, будто и не гуляли, пошли вдоль берега. Здесь, за чертой города, у реки, было не холодно, таял снег, дул тепловатый, мягкий ветер. Девушке нравилась эта быстрая ходьба, а молодого человека подгоняло переполнявшее его чувство. Перескакивая от одной мысли к другой, обрывочными фразами, он рассказал ей все, что случилось с ним за последнее время, начиная от первой встречи с Гиттой после ее возвращения с Запада и до своей исповеди перед товарищем Мере. Он рассказал ей, как они втянули его в свою компанию, как использовали в своих целях. Все это он рассказывал очень подробно. Но снова и снова возвращался к Гитте. Янчо вспомнил то время, когда полюбил ее…
Уже прошел не один час. Магда немного устала и слушала Янчо, сосредоточенно нахмурив брови.
– Я вернулся к ним, думая, что… Хотя я как будто и знал их – ведь я никогда целиком не причислял себя к их кругу… Среди них я всегда чувствовал себя… бедным родственником… Я был доверчив, как ребенок. Только теперь я узнал их по-настоящему, после того как мне стало известно, какую подлую интригу затеяли они против твоего отца. Против человека, честность и порядочность которого им просто не дано постигнуть! Мне стыдно даже вспомнить, как они использовали мою непростительную глупость, когда я проболтался об этом деле… Но разве я думал, что они настолько подлы?… Конечно, – продолжал Янчо после небольшой паузы, – для того, чтобы узнать их, мне нужно было узнать тебя, это ты открыла мне глаза. Когда я отошел от них, я ясно представил себе то, о чем ты мне часто говорила: «Нельзя останавливаться на полпути, человек должен быть или здесь, или там». И я решил, что буду здесь, с вами… Может быть, откровенно рассказав обо всем товарищу из области, я немного исправил свою ошибку, возместил тот ущерб, который причинил… И Гитта тоже, – вернулся он снова к той же теме, – одного с ними поля ягода. Это стало мне ясно прошлой ночью. Она легкомысленный, расчетливый и дурной человек. Однако… даже после этого она все еще у меня на уме… Видишь ли, вот и вчера вечером, после того, как Гитта обидела меня, она подошла ко мне и сказала: «У тебя плохое настроение, мальчик! Надеюсь, не из-за меня, не правда ли? Ты же меня изучил! Болтаю сама не знаю что!» Вот какой она человек!.. Теперь я даже не могу сказать, действительно ли она так же плоха и зла, как все они, или только… Ах! Трудно сказать. Я даже не знаю, как это вы умеете с такой уверенностью оценивать людей.
– Мы смотрим на то, – сказала Магда тихо, – каковы их поступки.
Янчо был удивлен простотой ее ответа и после короткого молчания сказал:
– Да, конечно… Пустая, никчемная жизнь… Бесполезный человек… И все это из-за общества, которое ее окружает! Но разве обязательно должно быть так? Ведь и ее жизнь могла быть такой же содержательной и красивой. Ее только нужно оторвать от них. Окружить другими людьми…
Не договорив фразы, он замолчал, потом смущенно и тихо продолжал:
– Вот я говорю все это, а ведь… я и не заметил того, как за каких-нибудь несколько недель меня самого испортило общество Гитты. Куда уж там было исправлять ее!.. Больше того, я даже радовался, когда… когда в угоду ей перестал встречаться с тобой. Я думал тогда, что все это из-за ревности, оттого, что она меня любит… Потом… в конце концов я сам чуть было не попал под их влияние… Но нет, у меня нет ничего общего с ними и не может быть! Ни одна нить не может меня связать с ними! Ни одна!
Плотно сжав губы, Магда слушала и все ускоряла шаг.
– Правда, это не простое дело, – сказал Янчо. – Это будет нелегко…
Он замолчал и взглянул на Магду. Девушка кивнула ему в знак согласия.
– Конечно, нелегко…
В этот момент они проходили мимо домика рыбака. Свет из окон упал на них. На какое-то мгновение Янчо задержал свой взгляд на умном, спокойном лице девушки. Какой силой и уверенностью дышало это красивое лицо! И он почувствовал, как это хорошо – быть с нею, иметь возможность все ей рассказать.
– Да, нелегко, – повторил он, – и… вот теперь снова, понимаешь, я как-то приблизился к вам, лучше узнал вас… Не просто быть честным человеком! А ведь я до сих пор считал, что… Но вы мне поможете, правда?… И потом, скажи, ты на меня не сердишься за то, что я так не по-мужски разнылся перед тобой, показал свою нерешительность?… Но ты еще увидишь, что я не такой, это только сейчас, когда все как-то сразу свалилось на мою голову. Ты поможешь мне, правда, чтобы и я тоже стал таким человеком, как вы, коммунисты…
«Да… Это будет нелегкой задачей», – подумала Магда, посмотрев на Янчо. Выражение беспомощности и какой-то напряженности делало его лицо почти смешным, и вместе с тем на нем было написано столько честных и добрых намерений, столько раскаяния, что Магда от души рассмеялась бы, если бы не боялась обидеть Янчо.
– Конечно, помогу, обязательно помогу! – сказала она наконец. – Только… разумеется, тебе тоже надо будет постараться…
И быстрыми, широкими шагами они направились домой.
Товарищ Мере обсудил с городским партийным руководством свое донесение в обком и собрался ехать на вокзал, спеша попасть на девятичасовой поезд. Но тут до него дошел слух, что рабочие с кирпичного к чему-то готовятся – кажется, собираются идти к зданию городской управы. Прибывший с завода молодой рабочий сообщил эту весть взволнованно и радостно. Так и отразились оба этих чувства на его лице.
Секретарь городского комитета партии взглянул на товарища Мере.
– Мне нужно торопиться на поезд, – сказал Мере. – Да, как это выразился тот «старый боец» с сомьими усами: глас народа – глас божий.
И они рассмеялись.
Веселье у Сирмаи затянулось. Вице-бургомистр даже не ложился спать; утром он принял ванну и побрился.
С сонным и позеленевшим лицом вошел Сирмаи в свой кабинет. Отовсюду поступали сообщения, что колонна рабочих движется по улице Ракоци к Главной площади. Впереди шествует группа из двадцати человек, sa нею – заводские рабочие, к которым присоединились жители окраины и крестьяне. Они идут и поют.
Многие несли красные знамена и транспаранты. На свет были извлечены и давнишние плакаты, такие, например, как «Землю, хлеб и свободу!», «Долой фашистов!». Здесь было и «Лицом к железной дороге!» и «Спекулянтов за решетку!». Многие плакаты призывали: «Зарабочее единство!». Несли также эмблему коммунистической партии и красную фигуру человека с молотом в руках. [6]А впереди колонны качался большой, еще не просохший транспарант, на котором было написано: «Да здравствует бургомистр Мартон Андришко!». Демонстранты пели «Смело, товарищи, в ногу», «Марш венгерских рабочих» и другие песни. Но поскольку путь был долог, а запас знакомых революционных песен иссяк, они затянули народную песню «Высока ты, высока ты, тополя верхушка…» Пели дружно, шагали уверенно, настроение у всех было приподнятое. Даже в переулках, прилегающих к улице, с улыбкой оглядывались прохожие, открывались окна, и многие жители подхватывали песню.
На Главной площади, перед городской управой, шествие остановилось, и толпа, следуя указаниям заводских дружинников, разбилась на группы. Первая группа, двадцать человек, прошла в здание управы. Среди этих двадцати был и слесарь с кирпичного завода товарищ Шанта, крепкий крупный мужчина. Он пел таким громким голосом, что окна, казалось, сами собою распахивались настежь. Шанта был умным, не без хитрецы, человеком, умел складно говорить на собраниях. Он состоял в социал-демократической партии, членом которой был и раньше, еще до 1945 года. Но в свое время Шанта несколько раз открыто схватывался с генеральным директором, после чего… Впрочем, он и прежде не считал обидным, когда его называли коммунистом.
За участие в забастовке и распространение листовок Шанта отсидел в тюрьме в общей сложности полтора года.
В эту первую группу вошли также товарищ Дере, доверенное лицо от механического цеха, один служащий и четыре женщины. Группу подобрали так, чтобы она в то же время показывала, каким хотели бы видеть рабочие новый состав заводского комитета. Позаботились и о том, чтобы в число делегатов попали наиболее волевые, твердые, с крепкой хваткой.
И вот все двадцать человек поднялись в приемную к бургомистру.
Секретарь, испуганно замигав, спросил:
– Как разрешите доложить?
Делегаты переглянулись и рассмеялись, хотя все это время были весьма серьезны. Они сняли шапки и с интересом стали рассматривать стены, картины, надписи.
Шанта выступил вперед.
– Не нужно докладывать, мы войдем без доклада. Это его кабинет?
Он отворил дверь, вошел, поздоровался:
– Сабадшаг! Баратшаг! [7]
Сирмаи встал. За спиною Шанты толпились остальные девятнадцать. Все были в праздничных, хотя и заношенных до блеска костюмах. Основная часть рабочих вышла на демонстрацию в фартуках, в спецовках, то есть в том, в чем пришли утром на работу. Но делегатов отправили домой переодеться.
В течение нескольких секунд ничего особенного не происходило: Сирмаи стоял и молча смотрел на делегатов, а они – на этого сухопарого, седеющего, очень бледного и скверно выглядевшего господина. Все будто замерло, и только на краю пепельницы дымилась сигарета.
Сирмаи собирался уже было спросить: «Чем могу служить?» – но Шанта опередил его.
– Вы вице-бургомистр?
– Да.
– Тогда мы пришли к вам, чтобы сказать: одевайтесь, забирайте свои вещички и отправляйтесь домой. И больше сюда не возвращайтесь, иначе мы снова придем, но тогда уже с оружием.
– Но позвольте, это… – Сирмаи стал еще бледнее. – Это мое служебное место!..
– Было. А теперь – нет. Не задерживайтесь…
– Позвольте, это неслыханно! Вы что же думаете, – государственный служащий… – Внезапно ему в голову пришла спасительная идея: – С этим местом я связгн присягой!
Шанта подошел к окну и посмотрел вниз.
– Хотя это только второй этаж, но все же вы можете повредить себе место, на котором сидите. К тому же внизу наши люди… Пока я сойду туда, чтобы заступиться за вас, они могут нанести вашей особе ущерб… – И Шанта многозначительно посмотрел на Сирмаи. Впрочем, он говорил все это спокойно, пожалуй, даже мягко и добродушно. Обращало на себя внимание лишь отсутствие почтительности в голосе и то, что он не называл Сирмаи «господином».
– Позвольте… позвольте… Как это понимать? Как акт насилия?
– Я сказал вам по-хорошему, но вы можете понимать это даже так! Мне все равно… – И, акцентируя каждое слово, он произнес: – Пожалуйста, скорее! Нам нужно возвращаться на работу, не можем же мы здесь торчать полдня.
В дверь проскользнул перепуганный секретарь. Сирмаи тихонько спросил его:
– Где же полиция?
Секретарь только пожал плечами.
– Она не вмешивается в это дело, – шепнул он едва слышно, – знает и не вмешивается. Я уже звонил по телефону. Отвечают, что, насколько им известно, никакого нарушения порядка не произошло. Уличные демонстрации разрешены…
Шанта открыл окно. Голос его гудел:
– Я же сказал, что вы можете разбиться, если я вышвырну вас отсюда. Да и внизу вам подбавят… Вы что, по-хорошему не понимаете?
Секретарь что-то шепнул Сирмаи и торопливо накинул ему на плечи пальто. Сирмаи порылся в ящике письменного стола, взял портфель и, не прощаясь, поспешно вышел из кабинета.
– Н-но! – сказал ему вслед Шанта и весело обратился к остальным. – Ну как?!
Заметив секретаря, Шанта спросил:
– Еще кто-нибудь в этом роде здесь есть?
В ответ секретарь пробормотал что-то невнятное.
– Если есть, то скажите им, пожалуйста, что мы почти соседи и в случае необходимости не поленимся прийти снова.
Он огляделся и заметил на вешалке шляпу.
– Это его? – Шанта снял шляпу с вешалки и поднес ее почти к самому носу секретаря.
– Да, это шляпа господина вице-бургомистра.
Шанта подошел к окну. Сначала он помахал шляпой в воздухе, потом изящным жестом метнул ее вниз. Шляпа полетела, описывая круги, то вправо, то влево. Толпа следила за ее полетом, пока она не плюхнулась на мостовую.
– Пусть кто-нибудь отнесет ему шляпу! – крикнул Шанта. – Эй, послушайте, товарищи, догоните его, отдайте!
Он повернулся к тем, кто был в комнате, и сказал:
– А то как бы не надумал еще, чего доброго, вернуться за ней.
Помолчали, потом снова заговорил Шанта. Он считал своим долгом довести дело до конца.
– А теперь пойдем за Мартоном Андришкой!
Шанта захлопнул окно, и это словно послужило сигналом: внизу, на площади, запели «Интернационал».