Страница:
Ущелье Вильнёс проходит параллельно знаменитому Гроднерскому ущелью, но сюда не проникают массы отдыхающих. Здесь мало исторических достопримечательностей и почти нет горнолыжных подъемников.
Это ущелье в Доломитах, солнечное, зажатое между высокими поросшими лесом крутыми горами, полно мирной гармоничной красоты. Часто мне кажется, что известняковые выходы скал придают этой местности грусть, строгость, мечтательность. Здесь, на холме в самом дальнем уголке ущелья я изучаю старые карты Тибета. У меня нет другой цели. Приготовления на этот раз длились всего несколько недель. Поэтому они были так изнурительны. И Нена, которая должна сопровождать меня до базового лагеря, очень возбуждена. Она начинает дневник, который продолжит во время поездки по Китаю.
«Я с удовольствием отправляюсь в Китай. Надо быть сумасшедшей, чтобы отказаться. Мне нравится видеть других людей, жить с ними, мне бы очень хотелось увидеть настоящий Китай. Но я волнуюсь, когда представлю себе, что поеду с этим человеком. Идти с ним, смеяться, плакать, узнавать с ним горы, делить с ним какую-то часть своей жизни. После своего развода Райнхольд почти три года живет, отгородившись от всех стеной. Трудно пробиться через эту стену. Только иногда он позволяет заглянуть в свой интимный мир».
Тибет — приволье для кочевников
Отъезд
Успех китайцев
Лхаса
Это ущелье в Доломитах, солнечное, зажатое между высокими поросшими лесом крутыми горами, полно мирной гармоничной красоты. Часто мне кажется, что известняковые выходы скал придают этой местности грусть, строгость, мечтательность. Здесь, на холме в самом дальнем уголке ущелья я изучаю старые карты Тибета. У меня нет другой цели. Приготовления на этот раз длились всего несколько недель. Поэтому они были так изнурительны. И Нена, которая должна сопровождать меня до базового лагеря, очень возбуждена. Она начинает дневник, который продолжит во время поездки по Китаю.
«Я с удовольствием отправляюсь в Китай. Надо быть сумасшедшей, чтобы отказаться. Мне нравится видеть других людей, жить с ними, мне бы очень хотелось увидеть настоящий Китай. Но я волнуюсь, когда представлю себе, что поеду с этим человеком. Идти с ним, смеяться, плакать, узнавать с ним горы, делить с ним какую-то часть своей жизни. После своего развода Райнхольд почти три года живет, отгородившись от всех стеной. Трудно пробиться через эту стену. Только иногда он позволяет заглянуть в свой интимный мир».
Тибет — приволье для кочевников
Потала — это рай для Будды,
Потала — дворец Ченрицина.
На восток, запад, юг, север — Потала.
Над всей этой землей царит Потала.
Тибетская поговорка
Отъезд
Когда один журналист предложил нам взять на Эверест портативную радиостанцию, Нена записала в своем дневнике:
«7 июня. Представляю, что люди обо мне думают. Будь я нормальной женщиной, я бы, находясь в базовом лагере, каждый вечер связывалась с Райнхольдом по рации, чтобы морально поддерживать его и быть уверенной, что у него все в порядке. Но у меня собственное мнение на этот счет. Райнхольд не знает меня, хотя мы прожили вместе шесть месяцев. Он решил взять рацию из-за меня, но я против. По-моему, это не одиночное восхождение, если ты можешь поддерживать радиосвязь с базовым лагерем. Рацию в данном случае можно сравнить с кислородными баллонами. Для неспециалистов, возможно, не так важно, с кислородом или без кислорода поднимается человек на Эверест. Но на самом деле различие очень велико. Повышается чувство безопасности. То же и с рацией: пользуешься ею или нет, знаешь, что всегда есть возможность радиосвязи. Я понимаю, как интересно было бы для широкой публики узнать, о чем думает человек, поднявшись на вершину Эвереста. Это как первая высадка на Луну. Космонавты смогли поведать человечеству о своих эмоциях. Но я предпочитаю не разговаривать с Райнхольдом, когда он на вершине, и по многим причинам. Я могу поставить себя на его место и уверена, что для него в этот момент важнее побыть одному. Увидеть сверху горы и долины — это еще не все. Важнее достичь вершины ради самого себя. Смотреть оттуда вниз, понять и принять все прекрасное и уродливое, что нас окружает, правильно оценить самого себя, отказавшись от иллюзий. Райнхольд стремится к самопознанию. Я уверена, что он пойдет без рации.
Советчики упустили из виду не только вес аппарата, но и то, что он влияет на возможность выживания. Наличие рации нарушит чистоту опыта.
Но есть еще и мое собственное, только мне принадлежащее соображение. Мои переживания тоже будут более полными и яркими. Конечно, мне будет страшно. Страх уже сейчас охватывает меня. Но если я выдержу все это, я вырасту в собственных глазах. И еще одно. Я хочу, чтобы Райнхольд без рации там, наверху, думал о нас обоих. Пустая болтовня может помешать ему, а это очень важно. Если он не будет постоянно чувствовать моего присутствия — где тогда наша дружба? И могу ли я отважиться говорить о любви?»
В Мюнхене мой издатель дает мне прочитать статью «Штурм вершины и расточительность мужества» с критическим анализом планируемого мной одиночного восхождения. Себастьян Лейтер написал ее для венского «Курьера».
«Я спрашиваю себя, чем так притягивает людей этот Эверест. Он был покорен в 1953 году мистером Эдмундом Хиллари из Новой Зеландии, который благодаря этому был возведен в дворянство.
С тех пор туда лезут и лезут, впечатления одни и те же: воздух разрежен, собачий холод, виды, конечно, прекрасные, но только в хорошую погоду (к тому же с любого реактивного самолета обзор лучше). Подъем и спуск дороги и опасны для жизни. Южнотиролец Райнхольд Месснер всего два года назад отважился на новое сногсшибательное предприятие — он первым покорил высочайшую гору мира без кислородных баллонов. Смысл этого восхождения, возможно, в том, чтобы увеличить трудности. Райнхольд Месснер постоянно ищет трудности. Теперь он будет атаковать гору вторично со стороны Тибета, да еще в самое опасное, муссонное, время. Таким образом он вступает в конкуренцию с японским альпинистом Наоми Уэмурой, который планирует не менее опасное зимнее восхождение. Японец считает это самым суровым испытанием мужества.
Зимой ли, в муссон ли — кто-то из них победит...
А что дальше?
На Эвересте нечего будет делать, он станет бессмысленной грудой камней, пригодной только на то, чтобы глазеть на нее — снизу?
Мне кажется, однако, мы недооцениваем фантазию горовосходителей. А что если взойти ночью и без карманного фонарика? Или не прямо вверх, а по спирали, вокруг горы? Еще можно босиком, в кандалах, и когда уже все будет исчерпано, с черной повязкой на глазах?
Я знаю, что дело не только в самой вершине.
Речь идет, как сказал Месснер в одном интервью, «о подсознательной мотивации», «о противодействии искусственно вызванной смерти» — сама природа здесь мерило человеческого мужества.
А я считаю человеческое мужество слишком дорогим, чтобы разбазаривать его таким манером. Оно гораздо больше необходимо где-то в другом месте: в долинах, городах, деревнях — в своем простейшем виде — как гражданская отвага».
Я и обрадован и поражен одновременно. Лейтер совсем не так неправ. И как он смог понять мои мотивы?
От издателя мы с Неной спешим в «Бавария-фильм», у Юргена Лемана кое-что есть для меня. Из немецкого посольства в Пекине получено отнюдь не радостное сообщение.
«К сожалению, Союз альпинистов не может продлить визу для Райнхольда Месснера до сентября. Контрпредложение: с 15 июля по 31 октября 1980 г.».
Незадолго до этого я просил о продлении срока моего пребывания в стране. Что делать? Однако менять свои планы я не могу. О более позднем вылете не может быть и речи.
Мы летим, как было запланировано.
«Я поверю в то, что мы летим в Китай, только когда „Джет“ поднимается в воздух», — сказала Нена еще в Мюнхене.
Мы в самолете, до Пекина осталось всего полчаса лета, Нена записывает в дневнике:
«17 июня. Все еще трудно поверить, что мы с Райнхольдом на пути к Эвересту. Последние месяцы были для меня мучением: сборы, упаковка. Теперь я вне себя от восторга.
Ежедневно я слышала от Райнхольда: «Я сделал большую ошибку, что решил взять тебя с собой. Лучше бы взял Урсулу Гретер». Урсула сопровождала его в 1978 году на Нангапарбат. Но в конечном счете никто не соответствует полностью требованиям Райнхольда. До последнего момента я не была уверена, возьмет ли он меня. Меня буквально парализовал страх быть отброшенной прочь при малейшем неверном движении.
Однажды он поставил мне условие — исчезнуть из его жизни после нашего возвращения. Потом ему самому казалось это смешным. Что за представление о союзе людей у этого человека! Сколько раз за эти шесть месяцев мы строили различные планы, потом сами же разрушали их. Во всяком случае, он никогда не бывает занудой. Чтобы жить с ним в одном ритме, надо обладать такой же энергией».
Приезжаем в Пекин смертельно усталые. От аэропорта до города едем в микроавтобусе. В каком-то полузабытьи смотрю в окошко на пробегающие мимо деревья и дома. Стенды вдоль дороги увешаны плакатами с гигантскими рисунками и иероглифами. Не могу определить, что это — партийная пропаганда или речь идет о производстве. Не могу сразу сказать, утро за окном или вечер. В июне небо над Пекином пыльное и серое, воздух так горяч, что нельзя сделать ни шага.
Несмотря на это, улицы полны народа. Множество мужчин и женщин гордо нажимают на педали своих велосипедов. Позже я узнал, что эти пресловутые черные велосипеды для китайцев так же престижны, как для нас в пятидесятые годы фольксваген. Не всегда даже отличишь мужчину от женщины. На каждом голубой или оливковый костюм. Мао стал самым влиятельным законодателем моды.
В Пекине
Вечерняя прогулка в окрестностях отеля дарит нам новые впечатления. Из-за катастрофической нехватки жилой площади многие китайцы свою личную жизнь выносят вечером на улицу. Пожилые мужчины сидят на бамбуковых стульчиках под фонарями и читают газеты. Другие на тротуаре играют в шашки. Одна женщина заплетает косу своей дочери. Вообще малыши одеты ярко, волосы украшены бантами. Таким образом матери компенсируют свою тоску по красивой одежде, по индивидуальности. В целях сдерживания роста населения каждая семья может иметь только одного ребенка. Нарушители штрафуются уменьшением жалования. Мы увидели огромную ярко раскрашенную киноафишу. Угрюмого вида мужчина обнимает томную женщину. Новейший китайский фильм. Нам захотелось его посмотреть. Однако сколько мы ни пытались узнать что-то у прохожих, все отвечали жестами смущения. Здесь никто не говорит по-английски. В кино мы не попали. Несмотря на это, мне нравится чувствовать себя настоящим иностранцем. Смертельно усталые мы валимся на наши гостиничные постели с ватными, покрытыми ярким шелком одеялами.
19 июня. Просыпаемся с чувством пустоты в душе. Нена записывает:
«Тоска! Мы переживаем необыкновенное одиночество. Его невозможно объяснить. Мы оба привыкли и путешествовать, и жить в экстремальных условиях. Однако в этой нашей первой совместной поездке мы настолько изолированы от окружающего мира, что чувствуем себя на необитаемом острове. Мы вынуждены учиться жить вместе. Друг с другом мы говорим по-английски, и Райнхольд не в состоянии вести со мной детальные разговоры, ему не хватает словарного запаса. Это усугубляет наше одиночество. Будет нелегко, но несмотря на это я радуюсь предстоящим трем месяцам вдвоем».
Между сном, едой и обсуждением формальностей с КСА мы все время ходим по улицам города. Мы приобрели еще несколько радиостанций в магазине «Дружба», своего рода модной лавке, где встретили почти всех иностранцев, живущих в это время в Пекине. В Китае употребляется два вида денег: «старые» юани — для простых жителей Китая, и «новые» юани, которые выдаются на валюту, так называемые туристские деньги, на которые можно покупать товары в магазине «Дружба». Это дополнило чувство изолированности и вообще оставило неприятный осадок.
Парк Бейхай в Пекине
В течение дня в городе царит деловая атмосфера. Вечерами настроение печальное, подавленное. Люди курят и толпятся на автобусных остановках. Навязанный нам переводчик большую часть времени бродит вместе с нами. Его английский достоин сожаления. В основном он выучил его самостоятельно, так как благодаря этому имеет возможность общаться с иностранцами. Он употребляет свои знания на то, чтобы беспрерывно расспрашивать нас о газетных сенсациях, деньгах и сексе. Ведь мы для него представляем Запад. Это приводит нас в отчаяние. Идем туда где мы, по-видимому, свои люди. Такси доставляет нас в «Интернациональный клуб». Заплатив 14 юаней — это около 20 западных марок, недельная зарплата китайского рабочего — вступаем в эту мешанину из диско, бильярда, бара и аттракционов. Большинство гостей, к нашему удивлению, составляют молодые китаянки. Оказываеся, здесь есть «привилегированный» класс. Одетые в яркие платья западного, покроя и утрированно модно причесанные, эти люди пытаются изображать космополитов. Атмосфера затхлая. И это тот новый Китай, о котором мы столько слышали?
Накануне состоялся еще один роскошный ужин, на который КСА пригласил также участников китайской эверестской экспедиции 1975 года. Наконец-то мне представился случай побольше узнать об этом мероприятии.
«7 июня. Представляю, что люди обо мне думают. Будь я нормальной женщиной, я бы, находясь в базовом лагере, каждый вечер связывалась с Райнхольдом по рации, чтобы морально поддерживать его и быть уверенной, что у него все в порядке. Но у меня собственное мнение на этот счет. Райнхольд не знает меня, хотя мы прожили вместе шесть месяцев. Он решил взять рацию из-за меня, но я против. По-моему, это не одиночное восхождение, если ты можешь поддерживать радиосвязь с базовым лагерем. Рацию в данном случае можно сравнить с кислородными баллонами. Для неспециалистов, возможно, не так важно, с кислородом или без кислорода поднимается человек на Эверест. Но на самом деле различие очень велико. Повышается чувство безопасности. То же и с рацией: пользуешься ею или нет, знаешь, что всегда есть возможность радиосвязи. Я понимаю, как интересно было бы для широкой публики узнать, о чем думает человек, поднявшись на вершину Эвереста. Это как первая высадка на Луну. Космонавты смогли поведать человечеству о своих эмоциях. Но я предпочитаю не разговаривать с Райнхольдом, когда он на вершине, и по многим причинам. Я могу поставить себя на его место и уверена, что для него в этот момент важнее побыть одному. Увидеть сверху горы и долины — это еще не все. Важнее достичь вершины ради самого себя. Смотреть оттуда вниз, понять и принять все прекрасное и уродливое, что нас окружает, правильно оценить самого себя, отказавшись от иллюзий. Райнхольд стремится к самопознанию. Я уверена, что он пойдет без рации.
Советчики упустили из виду не только вес аппарата, но и то, что он влияет на возможность выживания. Наличие рации нарушит чистоту опыта.
Но есть еще и мое собственное, только мне принадлежащее соображение. Мои переживания тоже будут более полными и яркими. Конечно, мне будет страшно. Страх уже сейчас охватывает меня. Но если я выдержу все это, я вырасту в собственных глазах. И еще одно. Я хочу, чтобы Райнхольд без рации там, наверху, думал о нас обоих. Пустая болтовня может помешать ему, а это очень важно. Если он не будет постоянно чувствовать моего присутствия — где тогда наша дружба? И могу ли я отважиться говорить о любви?»
В Мюнхене мой издатель дает мне прочитать статью «Штурм вершины и расточительность мужества» с критическим анализом планируемого мной одиночного восхождения. Себастьян Лейтер написал ее для венского «Курьера».
«Я спрашиваю себя, чем так притягивает людей этот Эверест. Он был покорен в 1953 году мистером Эдмундом Хиллари из Новой Зеландии, который благодаря этому был возведен в дворянство.
С тех пор туда лезут и лезут, впечатления одни и те же: воздух разрежен, собачий холод, виды, конечно, прекрасные, но только в хорошую погоду (к тому же с любого реактивного самолета обзор лучше). Подъем и спуск дороги и опасны для жизни. Южнотиролец Райнхольд Месснер всего два года назад отважился на новое сногсшибательное предприятие — он первым покорил высочайшую гору мира без кислородных баллонов. Смысл этого восхождения, возможно, в том, чтобы увеличить трудности. Райнхольд Месснер постоянно ищет трудности. Теперь он будет атаковать гору вторично со стороны Тибета, да еще в самое опасное, муссонное, время. Таким образом он вступает в конкуренцию с японским альпинистом Наоми Уэмурой, который планирует не менее опасное зимнее восхождение. Японец считает это самым суровым испытанием мужества.
Зимой ли, в муссон ли — кто-то из них победит...
А что дальше?
На Эвересте нечего будет делать, он станет бессмысленной грудой камней, пригодной только на то, чтобы глазеть на нее — снизу?
Мне кажется, однако, мы недооцениваем фантазию горовосходителей. А что если взойти ночью и без карманного фонарика? Или не прямо вверх, а по спирали, вокруг горы? Еще можно босиком, в кандалах, и когда уже все будет исчерпано, с черной повязкой на глазах?
Я знаю, что дело не только в самой вершине.
Речь идет, как сказал Месснер в одном интервью, «о подсознательной мотивации», «о противодействии искусственно вызванной смерти» — сама природа здесь мерило человеческого мужества.
А я считаю человеческое мужество слишком дорогим, чтобы разбазаривать его таким манером. Оно гораздо больше необходимо где-то в другом месте: в долинах, городах, деревнях — в своем простейшем виде — как гражданская отвага».
Я и обрадован и поражен одновременно. Лейтер совсем не так неправ. И как он смог понять мои мотивы?
От издателя мы с Неной спешим в «Бавария-фильм», у Юргена Лемана кое-что есть для меня. Из немецкого посольства в Пекине получено отнюдь не радостное сообщение.
«К сожалению, Союз альпинистов не может продлить визу для Райнхольда Месснера до сентября. Контрпредложение: с 15 июля по 31 октября 1980 г.».
Незадолго до этого я просил о продлении срока моего пребывания в стране. Что делать? Однако менять свои планы я не могу. О более позднем вылете не может быть и речи.
Мы летим, как было запланировано.
«Я поверю в то, что мы летим в Китай, только когда „Джет“ поднимается в воздух», — сказала Нена еще в Мюнхене.
Мы в самолете, до Пекина осталось всего полчаса лета, Нена записывает в дневнике:
«17 июня. Все еще трудно поверить, что мы с Райнхольдом на пути к Эвересту. Последние месяцы были для меня мучением: сборы, упаковка. Теперь я вне себя от восторга.
Ежедневно я слышала от Райнхольда: «Я сделал большую ошибку, что решил взять тебя с собой. Лучше бы взял Урсулу Гретер». Урсула сопровождала его в 1978 году на Нангапарбат. Но в конечном счете никто не соответствует полностью требованиям Райнхольда. До последнего момента я не была уверена, возьмет ли он меня. Меня буквально парализовал страх быть отброшенной прочь при малейшем неверном движении.
Однажды он поставил мне условие — исчезнуть из его жизни после нашего возвращения. Потом ему самому казалось это смешным. Что за представление о союзе людей у этого человека! Сколько раз за эти шесть месяцев мы строили различные планы, потом сами же разрушали их. Во всяком случае, он никогда не бывает занудой. Чтобы жить с ним в одном ритме, надо обладать такой же энергией».
Приезжаем в Пекин смертельно усталые. От аэропорта до города едем в микроавтобусе. В каком-то полузабытьи смотрю в окошко на пробегающие мимо деревья и дома. Стенды вдоль дороги увешаны плакатами с гигантскими рисунками и иероглифами. Не могу определить, что это — партийная пропаганда или речь идет о производстве. Не могу сразу сказать, утро за окном или вечер. В июне небо над Пекином пыльное и серое, воздух так горяч, что нельзя сделать ни шага.
Несмотря на это, улицы полны народа. Множество мужчин и женщин гордо нажимают на педали своих велосипедов. Позже я узнал, что эти пресловутые черные велосипеды для китайцев так же престижны, как для нас в пятидесятые годы фольксваген. Не всегда даже отличишь мужчину от женщины. На каждом голубой или оливковый костюм. Мао стал самым влиятельным законодателем моды.
Вечерняя прогулка в окрестностях отеля дарит нам новые впечатления. Из-за катастрофической нехватки жилой площади многие китайцы свою личную жизнь выносят вечером на улицу. Пожилые мужчины сидят на бамбуковых стульчиках под фонарями и читают газеты. Другие на тротуаре играют в шашки. Одна женщина заплетает косу своей дочери. Вообще малыши одеты ярко, волосы украшены бантами. Таким образом матери компенсируют свою тоску по красивой одежде, по индивидуальности. В целях сдерживания роста населения каждая семья может иметь только одного ребенка. Нарушители штрафуются уменьшением жалования. Мы увидели огромную ярко раскрашенную киноафишу. Угрюмого вида мужчина обнимает томную женщину. Новейший китайский фильм. Нам захотелось его посмотреть. Однако сколько мы ни пытались узнать что-то у прохожих, все отвечали жестами смущения. Здесь никто не говорит по-английски. В кино мы не попали. Несмотря на это, мне нравится чувствовать себя настоящим иностранцем. Смертельно усталые мы валимся на наши гостиничные постели с ватными, покрытыми ярким шелком одеялами.
19 июня. Просыпаемся с чувством пустоты в душе. Нена записывает:
«Тоска! Мы переживаем необыкновенное одиночество. Его невозможно объяснить. Мы оба привыкли и путешествовать, и жить в экстремальных условиях. Однако в этой нашей первой совместной поездке мы настолько изолированы от окружающего мира, что чувствуем себя на необитаемом острове. Мы вынуждены учиться жить вместе. Друг с другом мы говорим по-английски, и Райнхольд не в состоянии вести со мной детальные разговоры, ему не хватает словарного запаса. Это усугубляет наше одиночество. Будет нелегко, но несмотря на это я радуюсь предстоящим трем месяцам вдвоем».
Между сном, едой и обсуждением формальностей с КСА мы все время ходим по улицам города. Мы приобрели еще несколько радиостанций в магазине «Дружба», своего рода модной лавке, где встретили почти всех иностранцев, живущих в это время в Пекине. В Китае употребляется два вида денег: «старые» юани — для простых жителей Китая, и «новые» юани, которые выдаются на валюту, так называемые туристские деньги, на которые можно покупать товары в магазине «Дружба». Это дополнило чувство изолированности и вообще оставило неприятный осадок.
В течение дня в городе царит деловая атмосфера. Вечерами настроение печальное, подавленное. Люди курят и толпятся на автобусных остановках. Навязанный нам переводчик большую часть времени бродит вместе с нами. Его английский достоин сожаления. В основном он выучил его самостоятельно, так как благодаря этому имеет возможность общаться с иностранцами. Он употребляет свои знания на то, чтобы беспрерывно расспрашивать нас о газетных сенсациях, деньгах и сексе. Ведь мы для него представляем Запад. Это приводит нас в отчаяние. Идем туда где мы, по-видимому, свои люди. Такси доставляет нас в «Интернациональный клуб». Заплатив 14 юаней — это около 20 западных марок, недельная зарплата китайского рабочего — вступаем в эту мешанину из диско, бильярда, бара и аттракционов. Большинство гостей, к нашему удивлению, составляют молодые китаянки. Оказываеся, здесь есть «привилегированный» класс. Одетые в яркие платья западного, покроя и утрированно модно причесанные, эти люди пытаются изображать космополитов. Атмосфера затхлая. И это тот новый Китай, о котором мы столько слышали?
Накануне состоялся еще один роскошный ужин, на который КСА пригласил также участников китайской эверестской экспедиции 1975 года. Наконец-то мне представился случай побольше узнать об этом мероприятии.
Успех китайцев
В 1960 году армия Китайской Народной Республики организовала экспедицию с целью покорения Эвереста. Мао Цзэдун был почетным руководителем экспедиции. Но китайцам не повезло. Когда первое сообщение о покорении вершины достигло западного мира, никто им не поверил. Несколько неубедительных фотографий, на которых фактически не было ничего конкретного, идентифицируемого с Эверестом, невозможно было принять всерьез.
«Народные массы обладают неограниченными творческими силами, организованно они могут достичь успеха в любом виде спорта», — сказал Мао.
В 1975 году так и было. При поощрении партии величайшая экспедиция всех времен выступила из Лхасы. Для переноски грузов от Ронгбука к подножию горы была фактически построена дорога. В развалинах монастыря, из которого в 1967 году изгнали последних монахов, расположились лагерем более трехсот тибетцев и китайцев. По маршруту, разведанному англичанами за 50 лет до этого, должно было подняться как можно больше людей. Чтобы провозглашенное равенство не осталось пустым словом, в команду были взяты женщины, из которых более 20 достигли высоты 8000 метров.
От Ронгбука до передового лагеря на высоте 6500 метров китайцы проложили телефонную линию. Ежедневно из громкоговорителя звучали бодрые речи, утренняя гимнастика тренировала тело, а идеологические дискуссии — дух.
Многочисленные яки тащили грузы. В удивительном едином порыве китайцы ставили один высотный лагерь за другим. Они обезопасили вторую ступень — ту самую «second step», которая приобрела печальную известность в связи с исчезновением Мэллори и Ирвина. Были использованы алюминиевые лестницы. Более 200 человек создавали фундамент для тех девяти, которые в конечном счете достигли вершины. Они явились завершающим кирпичиком коллективной пирамиды.
Тибетка Фантог была не только заместителем начальника экспедиции. Она — вторая женщина после японки Юнко Табеи — достигла высшей точки вместе с восемью мужчинами 27 мая. Это была невиданная до того времени эверестская экспедиция. На этот раз китайцы позаботились о том, чтобы никто в мире не усомнился в их победе. На вершине они поставили геодезический штатив с флагом Мао и сняли фильм обо всем мероприятии.
Немного ниже второй ступени
Хотя команда при восхождении время от времени принимала кислородный душ, передовая группа около часа провела на вершине без кислорода.
Когда на этом вечере китайский альпинист окончил свой рассказ, я задумчиво посмотрел на него. Как должен отнестись к моему упадническому одиночному восхождению этот человек, воспитанный на принципе «индивидуальность — ничто, коллектив — все»? Он улыбается мне и поднимает свой бокал: «ганьбэй!»
Китайцы на вершине Эвереста в 1975 году. Слева геодезический штатив
Мир Востока — мир Запада. Для меня альпинизм не столько спорт, сколько игра, не столько борьба, сколько приключение, путешествие по дикому удаленному ландшафту, возможность игры в нашем сверхтехнизированном мире. Я пью за моего друга Быка Оэльца. Он как-то назвал альпинизм «игрой страдания».
Утром мы вылетаем из Пекина в Чэнду в провинции Сычуань, это следующий этап на пути в Лхасу.
«Народные массы обладают неограниченными творческими силами, организованно они могут достичь успеха в любом виде спорта», — сказал Мао.
В 1975 году так и было. При поощрении партии величайшая экспедиция всех времен выступила из Лхасы. Для переноски грузов от Ронгбука к подножию горы была фактически построена дорога. В развалинах монастыря, из которого в 1967 году изгнали последних монахов, расположились лагерем более трехсот тибетцев и китайцев. По маршруту, разведанному англичанами за 50 лет до этого, должно было подняться как можно больше людей. Чтобы провозглашенное равенство не осталось пустым словом, в команду были взяты женщины, из которых более 20 достигли высоты 8000 метров.
От Ронгбука до передового лагеря на высоте 6500 метров китайцы проложили телефонную линию. Ежедневно из громкоговорителя звучали бодрые речи, утренняя гимнастика тренировала тело, а идеологические дискуссии — дух.
Многочисленные яки тащили грузы. В удивительном едином порыве китайцы ставили один высотный лагерь за другим. Они обезопасили вторую ступень — ту самую «second step», которая приобрела печальную известность в связи с исчезновением Мэллори и Ирвина. Были использованы алюминиевые лестницы. Более 200 человек создавали фундамент для тех девяти, которые в конечном счете достигли вершины. Они явились завершающим кирпичиком коллективной пирамиды.
Тибетка Фантог была не только заместителем начальника экспедиции. Она — вторая женщина после японки Юнко Табеи — достигла высшей точки вместе с восемью мужчинами 27 мая. Это была невиданная до того времени эверестская экспедиция. На этот раз китайцы позаботились о том, чтобы никто в мире не усомнился в их победе. На вершине они поставили геодезический штатив с флагом Мао и сняли фильм обо всем мероприятии.
Хотя команда при восхождении время от времени принимала кислородный душ, передовая группа около часа провела на вершине без кислорода.
Когда на этом вечере китайский альпинист окончил свой рассказ, я задумчиво посмотрел на него. Как должен отнестись к моему упадническому одиночному восхождению этот человек, воспитанный на принципе «индивидуальность — ничто, коллектив — все»? Он улыбается мне и поднимает свой бокал: «ганьбэй!»
Мир Востока — мир Запада. Для меня альпинизм не столько спорт, сколько игра, не столько борьба, сколько приключение, путешествие по дикому удаленному ландшафту, возможность игры в нашем сверхтехнизированном мире. Я пью за моего друга Быка Оэльца. Он как-то назвал альпинизм «игрой страдания».
Утром мы вылетаем из Пекина в Чэнду в провинции Сычуань, это следующий этап на пути в Лхасу.
Лхаса
Нам не терпелось увидеть Лхасу, но в то же время было жаль, что приходится так быстро оставить Чэнду. После пыльного серо-коричневого Пекина провинция Сычуань показалась мне оазисом. Она выглядела так, как я представлял себе Китай в детстве: бескрайние зеленые рисовые поля, перемежающиеся крытыми тростником крестьянскими домиками в густых и высоких бамбуковых рощицах.
Поля разделены множеством узких дамб, некоторые покрыты водой, в которой отражается серебристо-серое небо. По дамбам бродят босые крестьяне с коромыслами, на которых сзади и спереди висят деревянные бадьи. Под плоскими соломенными шляпами недостает только длинной китайской косички (ношение косичек — маньчжурский обычай. Он был насильно введен маньчжурами после завоевания ими Китая в XVII в., рассматривался китайским народом как символ маньчжурского господства и был ликвидирован после Синьхайской революции), она и здесь заменена радикальной военной стрижкой. Это тот Китай, красота которого глубоко трогает меня.
Наш старый винтовой самолет поднимается с летного поля и медленно набирает высоту; низменный ландшафт под нами постепенно сменяется холмистым. Холмы переходят в горы, на горизонте сверкает первый снег. Мы приближаемся к горным цепям Восточного Тибета. Вытянутые, пятнисто-коричневые хребты с редкими домишками у подножия сменяются причудливым морем скал. Как гигантские гребни из морской пены, все увереннее выныривают семитысячники; обледенелые вершины, сверкающие ледники. Мое сердце бьется сильнее. Мы летим вдоль песчаного русла реки, которая в Тибете называется Цангпо, а в Индии Брахмапутрой. Под нами расстилается Тибет.
Наконец мы приземляемся на аэродроме, расположенном на высоте 3600 метров. Я нетерпеливо переступаю с ноги на ногу. Теперь только два часа на джипе, и мы будем в Лхасе. Я не могу этого дождаться. Наконец мы погрузили рюкзаки в автомобиль, договорились об отправке остального багажа и отъехали. Позади нас в двух микроавтобусах едут организованные туристы.
Аэродром в долине Цангпо(Не точно. Аэродром находится на плато в нескольких десятках километров севернее Лхасы.)
Мы приближаемся к Лхасе, загадочному городу в загадочной стране, куда веками стремились авантюристы, исследователи и религиозные мистики. Я думаю о тех, кто пытался попасть в Лхасу до нас. Генрих Харрер в 1944 году бежал из индийского лагеря для интернированных и после месяца изнурительного пешего перехода, чудом оставшись в живых, достиг со своим другом Петером Ауфшнайтером города «божественного владыки» и прожил в нем 7 лет. Шведский исследователь Азии Свен Гедин предпринял три полных приключений путешествия: одетый то пилигримом, то пастухом, то как почтенный купец, нагруженный товарами, терпя невероятные лишения, он пытался приблизиться к этому удивительному городу. Он не увидел Лхасы. Туристские автобусы позади нас кажутся мне оскорблением самоотверженности этих людей.
Наш маленький моторизованный караван, утопая в пыли, движется по берегу реки Киичу. На серо-коричневой плоскости возвышаются скалистые горные цепи тускло-фиолетового цвета. Кое-где видны зеленые пятна небольших рощиц — ивы или тополя, чья нежно-зеленая листва пронизана солнцем и светится, как волосы белокурой женщины. Иногда — крошечная деревня с выбеленными известью домиками. К нашей радости, замечаем то там, то здесь на плоской крыше шест и на нем пестрый молитвенный флаг. Над долиной в прозрачном воздухе кружит ястреб. Я радуюсь. Ведь я читал, что в Тибете нет больше диких животных и птиц, их всех будто бы перестреляли китайские солдаты. Большая желтая собака лениво трусит по серой гальке речного русла и скрывается в сухой траве. Через час с лишним езды по ухабистой горной дороге долина Киичу расширяется.
Потала
В середине ее возвышается холм, на котором, как фата-моргана, сверкают на солнце золотые крыши. Это Потала! Огромная белая крепость с черными оконными проемами, кажется, выросла из холма. Она сужается кверху и заканчивается выкрашенной в красный цвет частью, которая увенчана позолоченной крышей, похожей на крышу пагоды. Как огромный каменный корабль, возвышается Потала на Марпори, «красной горе». Я человек неверующий, но без труда могу себе представить, как чувствуют себя набожные пилигримы, в первый раз увидев собор св. Петра или Мекку. Слово «Потала» означает «надежная гавань» (Санскритское слово «потала» действительно означает «гавань», «порт». Однако название дворца в Лхасе, видимо, восходит к тибетскому слову Потала — мифическая гора, обиталище бодхисатвы Авалокитешвары, воплощением которого является далай-лама), а слово «Лхаса» — «город богов». Однако чем ближе мы к городу богов, тем больше меня раздражают безобразные алюминиевые баки и бетонные фасады домов, похожие на казармы. Что осталось от старой Лхасы? Не доезжая до города, наш джип сворачивает налево, в маленькую аллею; затем, проехав два шлагбаума, въезжаем в небольшой огороженный со всех сторон поселок, это так называемый гостиничный город. Мы снова в гетто. После того, как мы перенесли свое имущество в просторные, красиво обставленные комнаты, нас провели в столовую. Занимаем места за покрытым белой скатертью столом. В стеклянном кувшине пластмассовые цветы. «Добро пожаловать в Тибет!» Смотрим на чистый туристский бланк. Торопливо глотаем пищу. Теперь мы свободны. Нас с Неной тянет в город, к счастью, офицер связи и переводчик ушли в свои комбаты. Они должны привыкнуть к высоте в покое. Лхаса как-никак лежит на высоте 3700 метров.
3 километра от отеля до города проходим пешком. У нас есть с собой старинная карта-схема, и мы прежде всего ищем Лингкор, знаменитую улицу пилигримов, которая тянется вокруг священной части города. Асфальт, бетон и гудящие грузовики соседствуют со статуями Будды и с ползущими в пыли пилигримами. Пройдя мимо банков с зарешеченными окнами и других административных зданий, которые, как безобразное жабо, окружают парящую над всем Поталу, мы попадаем в узкие улочки и вдруг оказываемся на Паркхоре, улице, кольцом опоясывающей храм Джокханг, самое священное место Тибета. Его окружают старые тибетские городские дома с резными оконными наличниками. У их стен на земле расположились со своими товарами торговцы. Ткани, обувь, шерсть, жестяная посуда. Пестрая людская толпа бредет по кругу по часовой стрелке. После вакуума, в котором мы оказались в Пекине, дух захватывает от оживленности старой Лхасы. Здесь толпятся пилигримы со всего Тибета. Высокие мужчины из мятежной провинции Кхам, с торчащими вверх косичками, перевязанными красными шерстяными лентами; тибетцы из Амдо (Кхам, Амдо — исторические области Тибета, расположенные на территории современных провинций Цинхай и Ганьсу (Амдо), Сычуань, Юньнань и восточной части Тибетского автономного района (Кхам). Племена Кхама отличались воинственностью, вплоть до образования КНР они вели полунезависимый образ жизни, принимали активное участие в антиправительственных выступлениях второй половины 1950-х гг.), которых можно узнать по их круглым шляпам; кочевники в засаленной одежде из овечьих шкур. В уличной пыли — старая женщина, ползущая по Паркхору. Когда ее лоб и защищенные деревянными дощечками руки касаются земли, она приподнимается, затем снова вытягивается во всю длину своего тела. Раньше пилигримы таким способом нередко проходили весь путь от своей деревни до Лхасы.
В Лхасе, которая была столетиями отгорожена от мира, иностранцы — все еще нечто вроде диковинных зверей. В мгновение ока мы были окружены таким тесным кольцом, что нам не хватало воздуха. Смотрим в смеющиеся глаза, едва не теряя сознание от дыма, запаха сала и мочи. Почти каждый держит у нас перед носом какой-нибудь амулет, драгоценный камень или лоскут материи, желая продать его. Я счастлив: наконец-то мы здесь.
Перед храмом Джокханг под древней засохшей ивой, увешанной молитвенными флажками, расположились пилигримы и нищие с детьми и всем своим скарбом. Запах от воскурений мешается с запахом масляных лампад. На каменных плитах перед входом в храм распластались молящиеся. Их пальцы перебирают жемчужные четки, губы шепчут молитвы. «Ом мани падме хум» («О, драгоценность в цветке лотоса»).
Торговля на рынках была запрещена вплоть до 1980 года. Теперь тибетцы снова торгуют и явно наслаждаются этой маленькой свободой. Ячье масло, зелень, спрессованный в плитки чай идут нарасхват. Множество собак дремлет под прилавками, найдя там спасение от дневного зноя. Разрешение держать собак — тоже новшество. В свое время их всех уничтожили хунвейбины, заботясь о «санитарном состоянии» города. Если вам известна любовь тибетцев к животным, вы поймете, какое страшное зло было причинено этим народу. Буддизм не приемлет убийства чего бы то ни было живого. В старой Лхасе, например, существовал такой обычай: человек, желавший искупить свои грехи, мог купить у мясника животное, предназначенное на заклание, и таким образом сохранить ему жизнь.
Парадная лестница в Потале
Тысячезальная Потала
Мы с Неной присоединяемся к цепочке пилигримов, бредущих по Паркхору. Нас убаюкивает шарканье ног, жужжание молитвенных цилиндров, запах благовоний, которые сжигают на маленьких алтарях. В толпе изредка появляется зеленая военная фуражка с красной звездой, но из-под нее, как правило, смотрит дружелюбное лицо тибетца. На Паркхоре не часто встретишь китайца. Утомленные высотой, от которой успели отвыкнуть, и массой впечатлений, возвращаемся в отель и послушно садимся за ужин. Наш переводчик Цао выхлопотал для нас разрешение посетить Поталу. Туда мы и направляемся на следующее утро. Возле самого дворца в озере женщины из старого города стирают белье, ковры, моют визжащих детей.
Поля разделены множеством узких дамб, некоторые покрыты водой, в которой отражается серебристо-серое небо. По дамбам бродят босые крестьяне с коромыслами, на которых сзади и спереди висят деревянные бадьи. Под плоскими соломенными шляпами недостает только длинной китайской косички (ношение косичек — маньчжурский обычай. Он был насильно введен маньчжурами после завоевания ими Китая в XVII в., рассматривался китайским народом как символ маньчжурского господства и был ликвидирован после Синьхайской революции), она и здесь заменена радикальной военной стрижкой. Это тот Китай, красота которого глубоко трогает меня.
Наш старый винтовой самолет поднимается с летного поля и медленно набирает высоту; низменный ландшафт под нами постепенно сменяется холмистым. Холмы переходят в горы, на горизонте сверкает первый снег. Мы приближаемся к горным цепям Восточного Тибета. Вытянутые, пятнисто-коричневые хребты с редкими домишками у подножия сменяются причудливым морем скал. Как гигантские гребни из морской пены, все увереннее выныривают семитысячники; обледенелые вершины, сверкающие ледники. Мое сердце бьется сильнее. Мы летим вдоль песчаного русла реки, которая в Тибете называется Цангпо, а в Индии Брахмапутрой. Под нами расстилается Тибет.
Наконец мы приземляемся на аэродроме, расположенном на высоте 3600 метров. Я нетерпеливо переступаю с ноги на ногу. Теперь только два часа на джипе, и мы будем в Лхасе. Я не могу этого дождаться. Наконец мы погрузили рюкзаки в автомобиль, договорились об отправке остального багажа и отъехали. Позади нас в двух микроавтобусах едут организованные туристы.
Мы приближаемся к Лхасе, загадочному городу в загадочной стране, куда веками стремились авантюристы, исследователи и религиозные мистики. Я думаю о тех, кто пытался попасть в Лхасу до нас. Генрих Харрер в 1944 году бежал из индийского лагеря для интернированных и после месяца изнурительного пешего перехода, чудом оставшись в живых, достиг со своим другом Петером Ауфшнайтером города «божественного владыки» и прожил в нем 7 лет. Шведский исследователь Азии Свен Гедин предпринял три полных приключений путешествия: одетый то пилигримом, то пастухом, то как почтенный купец, нагруженный товарами, терпя невероятные лишения, он пытался приблизиться к этому удивительному городу. Он не увидел Лхасы. Туристские автобусы позади нас кажутся мне оскорблением самоотверженности этих людей.
Наш маленький моторизованный караван, утопая в пыли, движется по берегу реки Киичу. На серо-коричневой плоскости возвышаются скалистые горные цепи тускло-фиолетового цвета. Кое-где видны зеленые пятна небольших рощиц — ивы или тополя, чья нежно-зеленая листва пронизана солнцем и светится, как волосы белокурой женщины. Иногда — крошечная деревня с выбеленными известью домиками. К нашей радости, замечаем то там, то здесь на плоской крыше шест и на нем пестрый молитвенный флаг. Над долиной в прозрачном воздухе кружит ястреб. Я радуюсь. Ведь я читал, что в Тибете нет больше диких животных и птиц, их всех будто бы перестреляли китайские солдаты. Большая желтая собака лениво трусит по серой гальке речного русла и скрывается в сухой траве. Через час с лишним езды по ухабистой горной дороге долина Киичу расширяется.
В середине ее возвышается холм, на котором, как фата-моргана, сверкают на солнце золотые крыши. Это Потала! Огромная белая крепость с черными оконными проемами, кажется, выросла из холма. Она сужается кверху и заканчивается выкрашенной в красный цвет частью, которая увенчана позолоченной крышей, похожей на крышу пагоды. Как огромный каменный корабль, возвышается Потала на Марпори, «красной горе». Я человек неверующий, но без труда могу себе представить, как чувствуют себя набожные пилигримы, в первый раз увидев собор св. Петра или Мекку. Слово «Потала» означает «надежная гавань» (Санскритское слово «потала» действительно означает «гавань», «порт». Однако название дворца в Лхасе, видимо, восходит к тибетскому слову Потала — мифическая гора, обиталище бодхисатвы Авалокитешвары, воплощением которого является далай-лама), а слово «Лхаса» — «город богов». Однако чем ближе мы к городу богов, тем больше меня раздражают безобразные алюминиевые баки и бетонные фасады домов, похожие на казармы. Что осталось от старой Лхасы? Не доезжая до города, наш джип сворачивает налево, в маленькую аллею; затем, проехав два шлагбаума, въезжаем в небольшой огороженный со всех сторон поселок, это так называемый гостиничный город. Мы снова в гетто. После того, как мы перенесли свое имущество в просторные, красиво обставленные комнаты, нас провели в столовую. Занимаем места за покрытым белой скатертью столом. В стеклянном кувшине пластмассовые цветы. «Добро пожаловать в Тибет!» Смотрим на чистый туристский бланк. Торопливо глотаем пищу. Теперь мы свободны. Нас с Неной тянет в город, к счастью, офицер связи и переводчик ушли в свои комбаты. Они должны привыкнуть к высоте в покое. Лхаса как-никак лежит на высоте 3700 метров.
3 километра от отеля до города проходим пешком. У нас есть с собой старинная карта-схема, и мы прежде всего ищем Лингкор, знаменитую улицу пилигримов, которая тянется вокруг священной части города. Асфальт, бетон и гудящие грузовики соседствуют со статуями Будды и с ползущими в пыли пилигримами. Пройдя мимо банков с зарешеченными окнами и других административных зданий, которые, как безобразное жабо, окружают парящую над всем Поталу, мы попадаем в узкие улочки и вдруг оказываемся на Паркхоре, улице, кольцом опоясывающей храм Джокханг, самое священное место Тибета. Его окружают старые тибетские городские дома с резными оконными наличниками. У их стен на земле расположились со своими товарами торговцы. Ткани, обувь, шерсть, жестяная посуда. Пестрая людская толпа бредет по кругу по часовой стрелке. После вакуума, в котором мы оказались в Пекине, дух захватывает от оживленности старой Лхасы. Здесь толпятся пилигримы со всего Тибета. Высокие мужчины из мятежной провинции Кхам, с торчащими вверх косичками, перевязанными красными шерстяными лентами; тибетцы из Амдо (Кхам, Амдо — исторические области Тибета, расположенные на территории современных провинций Цинхай и Ганьсу (Амдо), Сычуань, Юньнань и восточной части Тибетского автономного района (Кхам). Племена Кхама отличались воинственностью, вплоть до образования КНР они вели полунезависимый образ жизни, принимали активное участие в антиправительственных выступлениях второй половины 1950-х гг.), которых можно узнать по их круглым шляпам; кочевники в засаленной одежде из овечьих шкур. В уличной пыли — старая женщина, ползущая по Паркхору. Когда ее лоб и защищенные деревянными дощечками руки касаются земли, она приподнимается, затем снова вытягивается во всю длину своего тела. Раньше пилигримы таким способом нередко проходили весь путь от своей деревни до Лхасы.
В Лхасе, которая была столетиями отгорожена от мира, иностранцы — все еще нечто вроде диковинных зверей. В мгновение ока мы были окружены таким тесным кольцом, что нам не хватало воздуха. Смотрим в смеющиеся глаза, едва не теряя сознание от дыма, запаха сала и мочи. Почти каждый держит у нас перед носом какой-нибудь амулет, драгоценный камень или лоскут материи, желая продать его. Я счастлив: наконец-то мы здесь.
Перед храмом Джокханг под древней засохшей ивой, увешанной молитвенными флажками, расположились пилигримы и нищие с детьми и всем своим скарбом. Запах от воскурений мешается с запахом масляных лампад. На каменных плитах перед входом в храм распластались молящиеся. Их пальцы перебирают жемчужные четки, губы шепчут молитвы. «Ом мани падме хум» («О, драгоценность в цветке лотоса»).
Торговля на рынках была запрещена вплоть до 1980 года. Теперь тибетцы снова торгуют и явно наслаждаются этой маленькой свободой. Ячье масло, зелень, спрессованный в плитки чай идут нарасхват. Множество собак дремлет под прилавками, найдя там спасение от дневного зноя. Разрешение держать собак — тоже новшество. В свое время их всех уничтожили хунвейбины, заботясь о «санитарном состоянии» города. Если вам известна любовь тибетцев к животным, вы поймете, какое страшное зло было причинено этим народу. Буддизм не приемлет убийства чего бы то ни было живого. В старой Лхасе, например, существовал такой обычай: человек, желавший искупить свои грехи, мог купить у мясника животное, предназначенное на заклание, и таким образом сохранить ему жизнь.
Мы с Неной присоединяемся к цепочке пилигримов, бредущих по Паркхору. Нас убаюкивает шарканье ног, жужжание молитвенных цилиндров, запах благовоний, которые сжигают на маленьких алтарях. В толпе изредка появляется зеленая военная фуражка с красной звездой, но из-под нее, как правило, смотрит дружелюбное лицо тибетца. На Паркхоре не часто встретишь китайца. Утомленные высотой, от которой успели отвыкнуть, и массой впечатлений, возвращаемся в отель и послушно садимся за ужин. Наш переводчик Цао выхлопотал для нас разрешение посетить Поталу. Туда мы и направляемся на следующее утро. Возле самого дворца в озере женщины из старого города стирают белье, ковры, моют визжащих детей.