Страница:
– Они с Глазычевым ударяют по частному сектору, – посмеивались в питомнике. – Одних подштанников на тыщу рублей гражданам вернули.
Глазычев добродушно улыбался в ответ и только однажды, возвратясь как-то особенно усталым после трудного, неудачного суточного дежурства, внезапно зло огрызнулся:
– Мне портки какого-нибудь работяги не менее дороги, чем десять тысяч государственных денег!
– Это как же понимать? – насторожился Дуговец.
– А вот так и понимай. У меня с моим псом такая точка зрения…
Побывал Мухтар у Глазычева дома. Забежав как-то по дороге из Управления домой перекусить, проводник привел свою собаку. Этот визит оставил в душе Мухтара мучительное воспоминание.
Сперва, подымаясь по лестнице, он думал, что они идут работать. По привычке принюхиваясь к ступенькам, он только удивлялся сильному запаху проводника, который, правда, шел рядом, но запах курился не от него, а от каменных ступеней. Когда же они вошли в квартиру, то Мухтар тревожно вскинул к проводнику морду, желая, очевидно, объяснить, что в таких условиях никакая работа не мыслима. Здесь решительно все насквозь пропахло проводником.
В довершение к этому из какой-то комнаты с радостным криком выбежал мальчик и метнулся к Глазычеву.
– Папка пришел! С Мухтаром… – кричал он, взбираясь на руки к отцу.
Из тех же комнатных дверей появилась женщина, она тоже имела серьезные права на Глазычева, – это Мухтар понял тотчас же. Женщина поцеловала проводника, взяла у него пальто и повесила на вешалку.
– Нам бы чего-нибудь пожевать, Лидочка, – попросил ее Глазычев.
Они вошли в комнату. Мальчик слез с отцовских рук на пол и двинулся к собаке.
– Осторожно, – сказала женщина. – Вовка, поди сюда.
– Ничего, – сказал Глазычев. – Мухтар понимает.
Мухтар угрюмо смотрел на приближающегося Вовку. Мальчик был до ужаса похож на проводника – такой же квадратный, добродушно-широколицый, с румяными скулами и косо поставленными глазами; когда он подошел совсем близко, Мухтар быстро взглянул на Глазычева: проводник был тут, он сидел за столом. И этот же проводник – только маленький, слабый и глупый протянул Мухтару конфету.
– Возьми, Мухтар, – приказал Глазычев.
Мальчик совал конфету прямо в собачий нос; еще никто никогда не смел так нахально обращаться с Мухтаром. Рычанье созрело у него в груди, в горле, он еле дышал, чтобы оно не прорвалось сквозь стиснутые клыки.
– Ты доиграешься! – тихо сказала Глазычеву жена.
– А я тебе говорю, он понимает, – ответил Глазычев. – Вовка, погладь его.
Конфету Мухтар не взял; поглаживание Вовки вытерпел. Только собака смогла бы оценить, чего это ему стоило.
Они пробыли в этой квартире с полчаса, покуда Глазычев ел. Сын сидел у него на коленях, жена приносила и уносила тарелки. Мухтар лежал у печки, как ему было велено. Мальчика он ненавидел, женщину – тоже: проводник разговаривал с ними таким ласковым голосом, что Мухтарово сердце разрывалось от ревности.
Перед уходом Глазычев сказал сыну:
– Смотри, Вовка, у тебя он конфету не брал, а у меня враз проглотит.
Проводник небрежно бросил конфету собаке. Она отвернула голову в сторону и подобрала лапы, словно боялась об эту конфету обмараться.
– Ого! – подмигнул Глазычев жене. – Обиделся.
– На что?
– Ревнует.
– Да ну тебя, – засмеялась жена.
Подойдя к Мухтару, Глазычев погладил его твердой, сильной рукой по голове и тихо, в самое ухо, пояснил:
– Ты холостяк, а я женатый. У меня семья, Мухтар. Понял? Человеку без семьи живется так себе. Как собаке ему живется, понял?
– Балуешь его, Коля, – сказала жена.
– А чего он в жизни видит? – сказал Глазычев. – Из клетки на работу, с работы обратно в клетку…
Тем временем дела Мухтара на службе пошли в гору. Слава его началась с пустячного воровства, однако, раскрывая эту кражу, собака Глазычева, как выражаются проводники, «хорошо сыграла», и о ней заговорили уважительно.
В одном из пригородов, на Карельском перешейке, дважды в течение месяца обкрадывали кладовую военного санатория. Из кладовой уносили продукты и вино. В первый раз выезжал в санаторий Дуговец с Доном, обшарил все окрестности, вернулся в питомник ни с чем, ругая администрацию санатория дурными словами: во взломанную кладовую лазали все кому не лень, территория затоптана больными, собаке там делать нечего.
– Сама, наверное, администрация и тиснула продукты, – заключил Дуговец. – У директора и кладовщицы морды – пробы негде ставить.
Во второй раз отправили на кражу Глазычева.
Старший оперуполномоченный, поехавший вместе с ним, рассказал ему по пути, что из военного округа уже раздраженно жаловались в Управление комиссару на беспомощность угрозыска.
– На крайний случай, – предложил оперуполномоченный, – примем такое решение. Я сделаю разработочку, выясним подозреваемого, а собака пускай по твоему сигналу его облает. С перепугу он, может, и расколется…
– Не подойдет, – сказал Глазычев. – Я люблю работать чисто.
В санаторий они прибыли рано утром, но подъем уже прозвонили и народу в усадьбе толклось порядочно. Слух о том, что вторично обворована кладовая, разнесся мгновенно, больные бродили группами, шумно обсуждая ночное событие.
Кладовая помещалась позади кухни, в углу усадьбы. Здесь сейчас тоже стояли люди: начальник санатория в военной шинели, какой-то старичок в пижаме, кладовщица в белой куртке, культработник с баяном и стройный, высокий капитан в кителе с пограничными петлицами. У ног капитана сидел красавец пес, немецкая овчарка.
Все, кто стоял здесь, обращались почему-то не к начальнику санатория, а к симпатичному старику в пижаме. Увидев это, старший оперуполномоченный протянул ему свое удостоверение и представился, но старик пожал узенькими плечами.
– Я – отдыхающий. Вот начальник санатория.
У начальника лицо было размыто красными пятнами, он рассеянно взглянул на уполномоченного, на Глазычева, на Мухтара и спросил:
– Вы с собакой?
Затем обернулся к старику:
– Товарищ генерал, из уголовного розыска тоже прислали собаку.
– Ну что ж, – сказал старик, – как говорится, один ум хорошо, а два лучше. Пусть побеседуют с капитаном, он им расскажет обстановку… Да бросьте вы так волноваться, Евгений Борисович, – улыбнулся он начальнику санатория и покачал свой по-солдатски стриженной седой головой. – На фронте были храбрым офицером, а сейчас трусите…
– На хозяйственной работе страшнее, товарищ генерал, – ответил начальник, тоже пытаясь улыбнуться, но вместо улыбки у него дернулись губы, и с внезапной злой горечью он добавил: – На войне я, по крайней мере, знал, из-за чего могу погибнуть…
Оперуполномоченный вместе с Глазычевым отозвали капитана в сторону. Оказалось, что этого пограничника с собакой сегодня поутру вызвал из соседней части генерал, который тоже был пограничником.
Капитан держался с милицейскими уверенно, разговаривал иронически, особенно с Глазычевым: низенький проводник в своей трепаной кепчонке и видавшем виды плаще, очевидно, не вызывал в этом подтянутом офицере никакой веры и уважения. А может, и просто он принадлежал к той породе военных, которые недолюбливают милицию.
– Собачонка у тебя сугубо гражданская, – сказал он Глазычеву. – Лапку умеет давать?
– А вы попробуйте, товарищ капитан, – простодушно предложил Глазычев. – Она как раз с утра не завтракала.
Оперуполномоченный стал вежливо расспрашивать капитана. Тот отвечал лаконично. Поскольку вызвали, постольку приехал. Применял своего пса, хотя в данных конкретных условиях это занятие совершенно бессмысленное, исключительно для провождения времени. Тут с ночи ездили по территории грузовики, залили кругом бензином.
– Пойду-ка я поговорю с народом, – сказал оперуполномоченный.
Глазычев вынул папиросы, протянул капитану, тот был некурящий.
– Вы с какого места, товарищ капитан, давали собаке след? – спросил Глазычев.
– С какого надо, с такого и давал. Ревизор нашелся!
– Я ведь потому спрашиваю, – терпеливо объяснил Глазычев, – что мне неохота водить своего Мухтара там, где вы ходили со своей собакой.
– К твоему сведению, – сказал капитан, – где мой пес работал, там другому уже делать нечего.
– Попыток не убыток, – сказал Глазычев.
– Хочешь показать свое «я»? – спросил капитан.
– Интересный у нас с вами получается разговор, – улыбнулся Глазычев. – Вроде вы от одной лавки работаете, а я от другой.
Он пошел прочь от капитана. «Бывают же такие люди, – думал Глазычев, – даже представить себе совестно».
Велев Мухтару сидеть и для верности привязав его поводком к сосне, он обошел усадьбу. Она была обнесена высоким, метра в три, дощатым забором. Подле ворот и калитки стояла проходная будка, в ней дежурил вахтер. У вахтера Глазычев узнал, что на ночь ворота с калиткой берутся на запор. И в нынешнюю ночь, и при совершении прошлой кражи запоры оставались нетронутыми.
– Картина ясная, – сказал вахтер. – Сигал, паразит, через забор. Мне всех более Верку жалко. Затаскают ее теперь…
– Это кто ж такая Верка?
– Кладовщица.
– Не обязательно будут таскать, – сказал Глазычев, однако подумал, что непременно станут таскать.
Он пошел в кладовую. На бочке с огурцами сидела рыжая толстая девушка в белой куртке, она часто сморкалась и плакала.
– Напрасно вы, девушка, прежде времени расстраиваетесь, – сказал ей Глазычев. – Вон какую сырость развели. Вас Верой зовут?
– А хотя бы, – ответила она. – Вы тоже из милиции?
– Ага, – сказал Глазычев и сел рядом на вторую бочку. Постучав по ней кулаком, спросил: – Капуста?
От удивления, что он так участливо с ней беседует, кладовщица перестала плакать. За этот месяц ее несколько раз допрашивали, не всегда вежливо, и она с обидой чувствовала, что ее на всякий случай в чем-то подозревают. Больше того, когда ее допрашивал оперуполномоченный, он давал ей понять, что хорошо бы, если б она назвала кого-нибудь, кто мог совершить кражу из кладовой. Назвать она никого не смогла, и оперуполномоченный остался ею недоволен.
– Такое наказание на мою голову, – всхлипнув, пожаловалась она Глазычеву. – За один месяц – второй раз!..
– И помногу уносят? – спросил Глазычев.
– Ужас! Пять окороков висели, я на базе еле вымолила за третий квартал. Сыр голландский, восемнадцать кило. Масло несоленое, высшего сорта, два ящика. Вино кагор, для желудочников. Цыплята жировые, – Евгений Борисович в округ ездил, выхлопотал… Теперь не знаю, что будем закладывать в котел… А ваш, из милиции, говорит: «Больно, говорит, много перечисляете, гражданочка, под одну кражу!»
– Это он пошутил, – сказал Глазычев.
– Какие могут быть шутки, когда у людей горе… Сейчас начнут под Евгения Борисовича копать…
Посидев с кладовщицей еще минут десять, Глазычев вышел, жалея девушку. Бывало, конечно, что и такие девушки оказывались виноватыми, всяко бывало, но он привык оберегать себя от поспешного недоверия к людям. Точка зрения Дуговца, направленная против всякого человека: «Ты мне сперва докажи, что ты не виноват», – была Глазычеву неприятна. Жить с ней было, неудобно и гадко, как на пустом болоте.
Сидя на бочке в кладовой, он обдумал, с чего начать поиски. Приводить сюда Мухтара не было никакого смысла: наследили здесь и люди, и собака, и машины. Кражу, конечно, совершили артельно: одному вору столько не унести. Вероятно, вахтер был прав – лазали через забор.
И Глазычев, начав с угла у кухни, медленно пошел вдоль забора. Земля подле забора местами была утоптана, а кое-где рос кустарник. Осмотрел Глазычев кустарник – поломанных или сильно примятых веток не было. Обойдя всю территорию, он пошел в обратном направлении, теперь оглядывая доски забора. На одной из поперечных прожилин он заметил оторванную щепку, она висела на волоконце. Могли оборвать ее сапогом, когда перемахивали через забор, а может, и висела она спокон веку. Он дошел до конца и снова вернулся к этому месту. Щепка как щепка.
Во время работы к Глазычеву всегда привязывалась какая-нибудь бессмысленная фраза, которую он, не слыша, повторял шепотом. И сейчас, склонившись над прожилиной, он шептал:
– Тем не менее… Тем не менее…
А что «тем не менее», черт его знает.
Щепку он оторвал, сунул ее в щель забора насквозь, чтобы видно было с той стороны, в каком она месте висела. Затем, взяв Мухтара, который уже устал сидеть и нервно перебирал лапами, вышел с ним в лес, окружающий санаторий.
Там, где торчала из забора щепка, проходила по земле мелкая канава. Спустив здесь Мухтара с поводка, Глазычев подал ему команду: «Апорт!»
Мухтар был дотошным псом. Если ему велели: «Апорт!», он обшаривал носом каждую травинку и все, что попадалось по пути, даже горелые спички, сносил к проводнику.
Стоя под сосной, Глазычев принимал доставляемое собакой барахло: старые консервные банки, ржавые гвозди, истлевшие тряпки.
– Тем не менее… – шептал Глазычев. – Тем не менее…
Мухтар принес веревочку. Веревочка была жирная. Глазычев понюхал ее, она пахла ветчиной. Такими веревочками обвязывают окорока.
– Молодец! – сказал собаке проводник. – Рядом!
Он взял ее за ошейник, погладил, затем подвел к тому месту, где валялась веревка, приказал нюхать и, как всегда тревожно, скомандовал:
– След!
Мухтар пошел.
Судя по хвосту и ушам, он шел верно, не сомневаясь. Идти за ним было трудно, потому что он пер напролом, через кусты и ямы.
Они двигались уже минут сорок, когда Мухтар вдруг замедлил шаг у поваленной, полусгнившей сосны, обошел ее вокруг, часто тыча морду в осыпавшуюся хвою и фыркая, затем стал быстро выбрасывать лапами землю.
Землей засыпаны были ящики с маслом и вином. Окорока и сыр, уложенные в мешок, лежали тут же.
Глазычев сел на поваленный ствол, обмахнул потное лицо кепочкой, покурил. Мухтар, вывалив мокрый язык, лежал рядом, изредка облизываясь на ветчину.
– Славная ты собака, – сказал ему Глазычев. – Есть люди похуже тебя. А ветчины не получишь, приучайся жить по средствам, на свою зарплату… Я вон в кладовой как хотел соленого огурца, и то не попросил. У нас с тобой знаешь какая деликатная работа? Попросишь, а потом скажут – взятка…
И, вспомнив, что собак все-таки положено поощрять уставными словами, проводник сказал:
– Хорошо, Мухтар. Хорошо!
Но Мухтар больше любил, когда Глазычев разговаривал с ним обыкновенным человеческим языком.
Отдохнув немного, проводник сходил за оперуполномоченным. Они зарыли ящики и мешок в том же месте, где все это лежало, аккуратно присыпали хвоей и ушли с Мухтаром неподалеку в кусты.
Сидеть в засаде пришлось до рассвета. Под утро явились за своим добром воры. Трое парней с лопатой, оставив на дороге грузовик, пешим ходом дошли до поваленной сосны, поплевали на руки и принялись разгребать землю.
– Спускай собаку, – шепнул оперуполномоченный.
– Рано, – ответил Глазычев. – Пусть сперва вынут харчи. А то потом отопрутся: скажут, что просто так ямку копали…
Когда проводник с оперуполномоченным поднялись из кустов и крикнули: «Стой! Руки вверх!» – парни бросились кто куда.
Мухтару велено было задержать их. Он сделал это легко и быстро собрал трех воров, как наседка собирает разбежавшихся цыплят. Не пришлось даже потрепать их: увидев мчащегося на них пса, воры приросли к земле намертво, а Мухтар был воспитан рыцарски – неподвижных врагов он не трогал.
5
Шло время. Мухтар матерел.
Он уже весил больше пятидесяти кило, грудь его и крестец раздались вширь, лапы стали толстыми, звериными, на мощной шее серым цветом играла хорошо промытая, длинная шерсть – она была как богатый воротник на франте.
В стужу он не уходил через лаз в зимнее помещение, а спал тут же, в клетке, на заиндевевшем полу; утром потягивался, выпуская из пасти клубы пара.
Зимой работы бывало поменьше. В крепкие морозы собак применять было почти бесполезно: чутье их на сильном холоду отказывало. Да и ворье по зиме больше отсиживается.
Однажды пришли к Мухтару гости.
Это случилось в один из тех дней, когда в питомнике проводят с собаками тренировочные занятия. Мухтар уже отработал свой урок, и Глазычев собирался увести его, когда в калитку, в сопровождении майора Билибина, вошли двое гостей: молодая женщина, от которой сильно пахло духами, и пожилой моряк.
Женщина тотчас же, еще издали узнала свою собаку.
– Саша! – восхищенно сказала она пожилому моряку. – Ты только посмотри, какой он стал красавец! Я же тебе говорила, что мы отдаем его милым людям…
И, обернувшись к Билибину, она протянула ему маленькую, мягкую руку.
– Мы вам ужасно благодарны, товарищ майор! Спасибо.
– Не на чем, – сказал Билибин. – Своих денег он стоит.
– Денег? – спросил моряк. Он посмотрел на жену: – Каких денег, мама?
– Ах да господи! Я же тебе сто раз рассказывала…
Она ускорила шаг, почти побежав к собаке.
– Мухтар, Мухтар, Мухтарушка!
В ласковом голосе ее угадывались слезы жалости и умиления.
Служебно-розыскная овчарка Мухтар не терпела, когда посторонние люди называли ее по кличке. Этому она была обучена Глазычевым.
Мухтар обернулся на шум. Какая-то женщина в распахнутой шубе быстро шла к нему, повторяя громким чужим голосом:
– Мухтарушка, Мухтарчик…
Зарычав, он кинулся на нее и, как его учили в школе, с разбега повалил наземь.
Глазычев, не успевший его удержать, помог женщине подняться и принялся смущенно оббивать снег с ее шубы.
– Не узнал! – плакала она от обиды. – Как он посмел забыть меня?..
Чувствуя себя виноватым, проводник старался успокоить ее и оправдать Мухтара, бормоча что-то про рефлексы, торможение и сигнальную систему.
Пожилой моряк стоял рядом.
Он спросил:
– Ты не ушиблась, мама?
Затем, трудно улыбнувшись, сказал Билибину:
– Вероятно, собаки, так же как и люди, не любят, когда их продают.
Билибин подтвердил, что большинство псов в питомнике через год-два напрочь забывают своих бывших хозяев.
– Ясно, – сказал моряк. – Я бы не расстался с ним, но супруга опасалась, что он искусает сынишку.
Больше они в питомнике не появлялись.
Шло время, течения которого Мухтар не замечал и не понимал. Он знал свою работу, скучал, когда проводник уходил в отпуск.
Сменился сосед по клетке справа: беднягу Дона списали по старости, у него провисла спина и стерлись клыки. Дуговец свез его в ветеринарную лечебницу и вернулся оттуда уже один.
Овчарки снова стали именоваться «немецкими», а не «восточноевропейскими», – это Мухтару было безразлично.
Старший инструктор Дорохов вышел на пенсию, – и этого Мухтар тоже не заметил.
Вместо Дорохова на его должность поставили Дуговца.
Дуговец так сильно старался подчеркнуть, что это новое назначение отнюдь не меняет его прежних взаимоотношений с проводниками, что все они тотчас же почувствовали: появился новый начальник.
С прежними своими друзьями по службе он был так же прост в обращении, мог так же дружески хлопнуть их по плечу, так же подмигнуть им, однако если и они отвечали ему тем же, то старший инструктор Дуговец незамедлительно давал им понять, что он – старший инструктор Дуговец.
Сложнее всего было с Глазычевым. Всяко пытаясь поставить легкомысленного проводника на место, Дуговец стал со временем говорить ему «вы», подчеркивая этим, что между ними легла административная пропасть.
На еженедельных занятиях, на полугодовых проверочных испытаниях Дуговец обеспечивал Глазычеву, когда только мог, самое большое количество замечаний в актах.
Облекалось это всегда в форму дружеского участия:
– Ты пойми, Глазычев, я же тебе добра желаю.
Или иначе:
– Ты меня знаешь, Глазычев: я кому хочешь выложу правду в глаза.
Или еще иначе:
– Другому бы я спустил. А с тебя и спрос больше.
И в порыве откровенности – а порывами откровенности он был очень силен – Дуговец рассказывал проводнику, как третьего дня в кабинете начальства (не буду называть тебе фамилии) он нахваливал работу Глазычева, выхлопатывая ему премию. На самом деле было не совсем так: делал все это Билибин в присутствии Дуговца, который вякал что-то насчет премии для молодого Ларионова, но сейчас, делясь с Глазычевым, Дуговец был совершенно уверен, что все происходило именно так, как он рассказывал. И его даже искренне раздражало, что в насмешливом лице Глазычева не видно было и тени благодарности.
Премию Глазычеву, как и всякому человеку, получить хотелось, но он равнодушно говорил:
– Да ну ее к шуту! Ты лучше себя не забудь, а то ты все для людей и для людей…
Обиженно пошевелив скулами, Дуговец произносил:
– Слишком много вы об себе понимаете, товарищ Глазычев…
Тем временем служба Глазычева проходила успешно. Папка с «личным делом» Мухтара становилась все толще. В папке уже лежала сотня «актов применения служебно-розыскной собаки», где подробно описывалось, на какое преступление выезжал Мухтар и что ему удалось сделать. С бухгалтерской точностью каждый год подсчитывалась стоимость разысканного имущества и количество задержанных жуликов.
В беспокойные ночи проводник выезжал с Мухтаром по нескольку раз. Мухтар лазал по крышам, забирался в подвалы, в кочегарки, совал нос в выгребные ямы, ползал в канализационные люки, прыгал через заборы – он шел туда, куда вело его чутье. Бывало, что чутье отказывало ему, потому что опытный жулик посыпал свой путь табаком, махоркой, поливал креозотом, керосином, бензином. Дойдя до изгаженного таким способом следа, Мухтар начинал растерянно и злобно топтаться на месте, покуда Глазычев не приходил ему на помощь. Проводник принимался водить собаку большими кругами, огибая исчезнувший след и ища его продолжения. Глазычев знал то, чего не знала собака: на ходу человек роняет мельчайшие невидимые частицы своей одежды и кожи; ветром эти частицы сносит в сторону иногда на семь восемь метров. И проводник водил своего пса до тех пор, пока он снова азартно не бросался на поиски.
После каждого выезда Мухтар укладывался спать в клетке на заднем дворе Управления. От усталости засыпал он быстро, но спал беспокойно и во сне снова шел по следу, терял его, досадливо повизгивая, снова находил и, быстро перебирая лапами, преследовал ненавистного врага. Сны у Мухтара были злые и всегда удачные, он рычал, разрывая преступника на части, и никто не смел отнимать у него его добычу. Даже во сне Мухтар продолжал служить в угрозыске.
А маленький Глазычев, смертельно уставший, грязный, сидел в дежурке за столом и, высунув от усердия и напряжения кончик языка в сторону, строчил на форменном бланке:
В дежурке было шумно, накурено, верещали телефоны; оперуполномоченные срочно выезжали на происшествия, возвращались обратно; какая-то распатланная женщина, плача, жаловалась, что муж ее непременно сегодня изувечит, он твердо это обещал; дежурный майор терпеливо уговаривал ее не верить пустым угрозам, вот если начнет драться, пусть тогда сообщит; она засучивала рукава платья, показывая синяки, оставшиеся еще с прошлой получки. Майор вежливо объяснял на будущее, что в таких случаях очень важны свидетели и обязательно надо сходить в поликлинику и взять справку о нанесении телесных повреждений.
Из репродуктора, подвешенного над дверью, сперва доносилась утренняя зарядка, затем диктор-мужчина свежим голосом сообщил, что на Урале задуты две новые домны, а диктор-женщина приветливо добавила, что по области закончена уборка картофеля.
Напрягаясь в подборе слов, Глазычев писал:
В дежурку вошел комиссар. Все встали. Глазычев тоже поднялся.
Комиссар спросил проводника, много ли мануфактуры вынули из борова.
– Восемь рулонов.
– А стреляную гильзу собака нашла?
– Нашла, товарищ комиссар. Я сдал ее эксперту.
– Хороший у тебя песик, – сказал комиссар. – Закончишь писать акт, пойди поспи. У тебя вон какие глаза красные. Очень устал?
– Есть маленько.
Комиссар взял со стола листок, наполовину исписанный проводником, пробежал его и, вздохнув, положил обратно.
– Убили, мерзавцы, человека за мануфактуру. Ты можешь это понять? почему-то тихо спросил он Глазычева.
И, не дожидаясь ответа, отошел к столу дежурного.
Глазычев добродушно улыбался в ответ и только однажды, возвратясь как-то особенно усталым после трудного, неудачного суточного дежурства, внезапно зло огрызнулся:
– Мне портки какого-нибудь работяги не менее дороги, чем десять тысяч государственных денег!
– Это как же понимать? – насторожился Дуговец.
– А вот так и понимай. У меня с моим псом такая точка зрения…
Побывал Мухтар у Глазычева дома. Забежав как-то по дороге из Управления домой перекусить, проводник привел свою собаку. Этот визит оставил в душе Мухтара мучительное воспоминание.
Сперва, подымаясь по лестнице, он думал, что они идут работать. По привычке принюхиваясь к ступенькам, он только удивлялся сильному запаху проводника, который, правда, шел рядом, но запах курился не от него, а от каменных ступеней. Когда же они вошли в квартиру, то Мухтар тревожно вскинул к проводнику морду, желая, очевидно, объяснить, что в таких условиях никакая работа не мыслима. Здесь решительно все насквозь пропахло проводником.
В довершение к этому из какой-то комнаты с радостным криком выбежал мальчик и метнулся к Глазычеву.
– Папка пришел! С Мухтаром… – кричал он, взбираясь на руки к отцу.
Из тех же комнатных дверей появилась женщина, она тоже имела серьезные права на Глазычева, – это Мухтар понял тотчас же. Женщина поцеловала проводника, взяла у него пальто и повесила на вешалку.
– Нам бы чего-нибудь пожевать, Лидочка, – попросил ее Глазычев.
Они вошли в комнату. Мальчик слез с отцовских рук на пол и двинулся к собаке.
– Осторожно, – сказала женщина. – Вовка, поди сюда.
– Ничего, – сказал Глазычев. – Мухтар понимает.
Мухтар угрюмо смотрел на приближающегося Вовку. Мальчик был до ужаса похож на проводника – такой же квадратный, добродушно-широколицый, с румяными скулами и косо поставленными глазами; когда он подошел совсем близко, Мухтар быстро взглянул на Глазычева: проводник был тут, он сидел за столом. И этот же проводник – только маленький, слабый и глупый протянул Мухтару конфету.
– Возьми, Мухтар, – приказал Глазычев.
Мальчик совал конфету прямо в собачий нос; еще никто никогда не смел так нахально обращаться с Мухтаром. Рычанье созрело у него в груди, в горле, он еле дышал, чтобы оно не прорвалось сквозь стиснутые клыки.
– Ты доиграешься! – тихо сказала Глазычеву жена.
– А я тебе говорю, он понимает, – ответил Глазычев. – Вовка, погладь его.
Конфету Мухтар не взял; поглаживание Вовки вытерпел. Только собака смогла бы оценить, чего это ему стоило.
Они пробыли в этой квартире с полчаса, покуда Глазычев ел. Сын сидел у него на коленях, жена приносила и уносила тарелки. Мухтар лежал у печки, как ему было велено. Мальчика он ненавидел, женщину – тоже: проводник разговаривал с ними таким ласковым голосом, что Мухтарово сердце разрывалось от ревности.
Перед уходом Глазычев сказал сыну:
– Смотри, Вовка, у тебя он конфету не брал, а у меня враз проглотит.
Проводник небрежно бросил конфету собаке. Она отвернула голову в сторону и подобрала лапы, словно боялась об эту конфету обмараться.
– Ого! – подмигнул Глазычев жене. – Обиделся.
– На что?
– Ревнует.
– Да ну тебя, – засмеялась жена.
Подойдя к Мухтару, Глазычев погладил его твердой, сильной рукой по голове и тихо, в самое ухо, пояснил:
– Ты холостяк, а я женатый. У меня семья, Мухтар. Понял? Человеку без семьи живется так себе. Как собаке ему живется, понял?
– Балуешь его, Коля, – сказала жена.
– А чего он в жизни видит? – сказал Глазычев. – Из клетки на работу, с работы обратно в клетку…
Тем временем дела Мухтара на службе пошли в гору. Слава его началась с пустячного воровства, однако, раскрывая эту кражу, собака Глазычева, как выражаются проводники, «хорошо сыграла», и о ней заговорили уважительно.
В одном из пригородов, на Карельском перешейке, дважды в течение месяца обкрадывали кладовую военного санатория. Из кладовой уносили продукты и вино. В первый раз выезжал в санаторий Дуговец с Доном, обшарил все окрестности, вернулся в питомник ни с чем, ругая администрацию санатория дурными словами: во взломанную кладовую лазали все кому не лень, территория затоптана больными, собаке там делать нечего.
– Сама, наверное, администрация и тиснула продукты, – заключил Дуговец. – У директора и кладовщицы морды – пробы негде ставить.
Во второй раз отправили на кражу Глазычева.
Старший оперуполномоченный, поехавший вместе с ним, рассказал ему по пути, что из военного округа уже раздраженно жаловались в Управление комиссару на беспомощность угрозыска.
– На крайний случай, – предложил оперуполномоченный, – примем такое решение. Я сделаю разработочку, выясним подозреваемого, а собака пускай по твоему сигналу его облает. С перепугу он, может, и расколется…
– Не подойдет, – сказал Глазычев. – Я люблю работать чисто.
В санаторий они прибыли рано утром, но подъем уже прозвонили и народу в усадьбе толклось порядочно. Слух о том, что вторично обворована кладовая, разнесся мгновенно, больные бродили группами, шумно обсуждая ночное событие.
Кладовая помещалась позади кухни, в углу усадьбы. Здесь сейчас тоже стояли люди: начальник санатория в военной шинели, какой-то старичок в пижаме, кладовщица в белой куртке, культработник с баяном и стройный, высокий капитан в кителе с пограничными петлицами. У ног капитана сидел красавец пес, немецкая овчарка.
Все, кто стоял здесь, обращались почему-то не к начальнику санатория, а к симпатичному старику в пижаме. Увидев это, старший оперуполномоченный протянул ему свое удостоверение и представился, но старик пожал узенькими плечами.
– Я – отдыхающий. Вот начальник санатория.
У начальника лицо было размыто красными пятнами, он рассеянно взглянул на уполномоченного, на Глазычева, на Мухтара и спросил:
– Вы с собакой?
Затем обернулся к старику:
– Товарищ генерал, из уголовного розыска тоже прислали собаку.
– Ну что ж, – сказал старик, – как говорится, один ум хорошо, а два лучше. Пусть побеседуют с капитаном, он им расскажет обстановку… Да бросьте вы так волноваться, Евгений Борисович, – улыбнулся он начальнику санатория и покачал свой по-солдатски стриженной седой головой. – На фронте были храбрым офицером, а сейчас трусите…
– На хозяйственной работе страшнее, товарищ генерал, – ответил начальник, тоже пытаясь улыбнуться, но вместо улыбки у него дернулись губы, и с внезапной злой горечью он добавил: – На войне я, по крайней мере, знал, из-за чего могу погибнуть…
Оперуполномоченный вместе с Глазычевым отозвали капитана в сторону. Оказалось, что этого пограничника с собакой сегодня поутру вызвал из соседней части генерал, который тоже был пограничником.
Капитан держался с милицейскими уверенно, разговаривал иронически, особенно с Глазычевым: низенький проводник в своей трепаной кепчонке и видавшем виды плаще, очевидно, не вызывал в этом подтянутом офицере никакой веры и уважения. А может, и просто он принадлежал к той породе военных, которые недолюбливают милицию.
– Собачонка у тебя сугубо гражданская, – сказал он Глазычеву. – Лапку умеет давать?
– А вы попробуйте, товарищ капитан, – простодушно предложил Глазычев. – Она как раз с утра не завтракала.
Оперуполномоченный стал вежливо расспрашивать капитана. Тот отвечал лаконично. Поскольку вызвали, постольку приехал. Применял своего пса, хотя в данных конкретных условиях это занятие совершенно бессмысленное, исключительно для провождения времени. Тут с ночи ездили по территории грузовики, залили кругом бензином.
– Пойду-ка я поговорю с народом, – сказал оперуполномоченный.
Глазычев вынул папиросы, протянул капитану, тот был некурящий.
– Вы с какого места, товарищ капитан, давали собаке след? – спросил Глазычев.
– С какого надо, с такого и давал. Ревизор нашелся!
– Я ведь потому спрашиваю, – терпеливо объяснил Глазычев, – что мне неохота водить своего Мухтара там, где вы ходили со своей собакой.
– К твоему сведению, – сказал капитан, – где мой пес работал, там другому уже делать нечего.
– Попыток не убыток, – сказал Глазычев.
– Хочешь показать свое «я»? – спросил капитан.
– Интересный у нас с вами получается разговор, – улыбнулся Глазычев. – Вроде вы от одной лавки работаете, а я от другой.
Он пошел прочь от капитана. «Бывают же такие люди, – думал Глазычев, – даже представить себе совестно».
Велев Мухтару сидеть и для верности привязав его поводком к сосне, он обошел усадьбу. Она была обнесена высоким, метра в три, дощатым забором. Подле ворот и калитки стояла проходная будка, в ней дежурил вахтер. У вахтера Глазычев узнал, что на ночь ворота с калиткой берутся на запор. И в нынешнюю ночь, и при совершении прошлой кражи запоры оставались нетронутыми.
– Картина ясная, – сказал вахтер. – Сигал, паразит, через забор. Мне всех более Верку жалко. Затаскают ее теперь…
– Это кто ж такая Верка?
– Кладовщица.
– Не обязательно будут таскать, – сказал Глазычев, однако подумал, что непременно станут таскать.
Он пошел в кладовую. На бочке с огурцами сидела рыжая толстая девушка в белой куртке, она часто сморкалась и плакала.
– Напрасно вы, девушка, прежде времени расстраиваетесь, – сказал ей Глазычев. – Вон какую сырость развели. Вас Верой зовут?
– А хотя бы, – ответила она. – Вы тоже из милиции?
– Ага, – сказал Глазычев и сел рядом на вторую бочку. Постучав по ней кулаком, спросил: – Капуста?
От удивления, что он так участливо с ней беседует, кладовщица перестала плакать. За этот месяц ее несколько раз допрашивали, не всегда вежливо, и она с обидой чувствовала, что ее на всякий случай в чем-то подозревают. Больше того, когда ее допрашивал оперуполномоченный, он давал ей понять, что хорошо бы, если б она назвала кого-нибудь, кто мог совершить кражу из кладовой. Назвать она никого не смогла, и оперуполномоченный остался ею недоволен.
– Такое наказание на мою голову, – всхлипнув, пожаловалась она Глазычеву. – За один месяц – второй раз!..
– И помногу уносят? – спросил Глазычев.
– Ужас! Пять окороков висели, я на базе еле вымолила за третий квартал. Сыр голландский, восемнадцать кило. Масло несоленое, высшего сорта, два ящика. Вино кагор, для желудочников. Цыплята жировые, – Евгений Борисович в округ ездил, выхлопотал… Теперь не знаю, что будем закладывать в котел… А ваш, из милиции, говорит: «Больно, говорит, много перечисляете, гражданочка, под одну кражу!»
– Это он пошутил, – сказал Глазычев.
– Какие могут быть шутки, когда у людей горе… Сейчас начнут под Евгения Борисовича копать…
Посидев с кладовщицей еще минут десять, Глазычев вышел, жалея девушку. Бывало, конечно, что и такие девушки оказывались виноватыми, всяко бывало, но он привык оберегать себя от поспешного недоверия к людям. Точка зрения Дуговца, направленная против всякого человека: «Ты мне сперва докажи, что ты не виноват», – была Глазычеву неприятна. Жить с ней было, неудобно и гадко, как на пустом болоте.
Сидя на бочке в кладовой, он обдумал, с чего начать поиски. Приводить сюда Мухтара не было никакого смысла: наследили здесь и люди, и собака, и машины. Кражу, конечно, совершили артельно: одному вору столько не унести. Вероятно, вахтер был прав – лазали через забор.
И Глазычев, начав с угла у кухни, медленно пошел вдоль забора. Земля подле забора местами была утоптана, а кое-где рос кустарник. Осмотрел Глазычев кустарник – поломанных или сильно примятых веток не было. Обойдя всю территорию, он пошел в обратном направлении, теперь оглядывая доски забора. На одной из поперечных прожилин он заметил оторванную щепку, она висела на волоконце. Могли оборвать ее сапогом, когда перемахивали через забор, а может, и висела она спокон веку. Он дошел до конца и снова вернулся к этому месту. Щепка как щепка.
Во время работы к Глазычеву всегда привязывалась какая-нибудь бессмысленная фраза, которую он, не слыша, повторял шепотом. И сейчас, склонившись над прожилиной, он шептал:
– Тем не менее… Тем не менее…
А что «тем не менее», черт его знает.
Щепку он оторвал, сунул ее в щель забора насквозь, чтобы видно было с той стороны, в каком она месте висела. Затем, взяв Мухтара, который уже устал сидеть и нервно перебирал лапами, вышел с ним в лес, окружающий санаторий.
Там, где торчала из забора щепка, проходила по земле мелкая канава. Спустив здесь Мухтара с поводка, Глазычев подал ему команду: «Апорт!»
Мухтар был дотошным псом. Если ему велели: «Апорт!», он обшаривал носом каждую травинку и все, что попадалось по пути, даже горелые спички, сносил к проводнику.
Стоя под сосной, Глазычев принимал доставляемое собакой барахло: старые консервные банки, ржавые гвозди, истлевшие тряпки.
– Тем не менее… – шептал Глазычев. – Тем не менее…
Мухтар принес веревочку. Веревочка была жирная. Глазычев понюхал ее, она пахла ветчиной. Такими веревочками обвязывают окорока.
– Молодец! – сказал собаке проводник. – Рядом!
Он взял ее за ошейник, погладил, затем подвел к тому месту, где валялась веревка, приказал нюхать и, как всегда тревожно, скомандовал:
– След!
Мухтар пошел.
Судя по хвосту и ушам, он шел верно, не сомневаясь. Идти за ним было трудно, потому что он пер напролом, через кусты и ямы.
Они двигались уже минут сорок, когда Мухтар вдруг замедлил шаг у поваленной, полусгнившей сосны, обошел ее вокруг, часто тыча морду в осыпавшуюся хвою и фыркая, затем стал быстро выбрасывать лапами землю.
Землей засыпаны были ящики с маслом и вином. Окорока и сыр, уложенные в мешок, лежали тут же.
Глазычев сел на поваленный ствол, обмахнул потное лицо кепочкой, покурил. Мухтар, вывалив мокрый язык, лежал рядом, изредка облизываясь на ветчину.
– Славная ты собака, – сказал ему Глазычев. – Есть люди похуже тебя. А ветчины не получишь, приучайся жить по средствам, на свою зарплату… Я вон в кладовой как хотел соленого огурца, и то не попросил. У нас с тобой знаешь какая деликатная работа? Попросишь, а потом скажут – взятка…
И, вспомнив, что собак все-таки положено поощрять уставными словами, проводник сказал:
– Хорошо, Мухтар. Хорошо!
Но Мухтар больше любил, когда Глазычев разговаривал с ним обыкновенным человеческим языком.
Отдохнув немного, проводник сходил за оперуполномоченным. Они зарыли ящики и мешок в том же месте, где все это лежало, аккуратно присыпали хвоей и ушли с Мухтаром неподалеку в кусты.
Сидеть в засаде пришлось до рассвета. Под утро явились за своим добром воры. Трое парней с лопатой, оставив на дороге грузовик, пешим ходом дошли до поваленной сосны, поплевали на руки и принялись разгребать землю.
– Спускай собаку, – шепнул оперуполномоченный.
– Рано, – ответил Глазычев. – Пусть сперва вынут харчи. А то потом отопрутся: скажут, что просто так ямку копали…
Когда проводник с оперуполномоченным поднялись из кустов и крикнули: «Стой! Руки вверх!» – парни бросились кто куда.
Мухтару велено было задержать их. Он сделал это легко и быстро собрал трех воров, как наседка собирает разбежавшихся цыплят. Не пришлось даже потрепать их: увидев мчащегося на них пса, воры приросли к земле намертво, а Мухтар был воспитан рыцарски – неподвижных врагов он не трогал.
5
Шло время. Мухтар матерел.
Он уже весил больше пятидесяти кило, грудь его и крестец раздались вширь, лапы стали толстыми, звериными, на мощной шее серым цветом играла хорошо промытая, длинная шерсть – она была как богатый воротник на франте.
В стужу он не уходил через лаз в зимнее помещение, а спал тут же, в клетке, на заиндевевшем полу; утром потягивался, выпуская из пасти клубы пара.
Зимой работы бывало поменьше. В крепкие морозы собак применять было почти бесполезно: чутье их на сильном холоду отказывало. Да и ворье по зиме больше отсиживается.
Однажды пришли к Мухтару гости.
Это случилось в один из тех дней, когда в питомнике проводят с собаками тренировочные занятия. Мухтар уже отработал свой урок, и Глазычев собирался увести его, когда в калитку, в сопровождении майора Билибина, вошли двое гостей: молодая женщина, от которой сильно пахло духами, и пожилой моряк.
Женщина тотчас же, еще издали узнала свою собаку.
– Саша! – восхищенно сказала она пожилому моряку. – Ты только посмотри, какой он стал красавец! Я же тебе говорила, что мы отдаем его милым людям…
И, обернувшись к Билибину, она протянула ему маленькую, мягкую руку.
– Мы вам ужасно благодарны, товарищ майор! Спасибо.
– Не на чем, – сказал Билибин. – Своих денег он стоит.
– Денег? – спросил моряк. Он посмотрел на жену: – Каких денег, мама?
– Ах да господи! Я же тебе сто раз рассказывала…
Она ускорила шаг, почти побежав к собаке.
– Мухтар, Мухтар, Мухтарушка!
В ласковом голосе ее угадывались слезы жалости и умиления.
Служебно-розыскная овчарка Мухтар не терпела, когда посторонние люди называли ее по кличке. Этому она была обучена Глазычевым.
Мухтар обернулся на шум. Какая-то женщина в распахнутой шубе быстро шла к нему, повторяя громким чужим голосом:
– Мухтарушка, Мухтарчик…
Зарычав, он кинулся на нее и, как его учили в школе, с разбега повалил наземь.
Глазычев, не успевший его удержать, помог женщине подняться и принялся смущенно оббивать снег с ее шубы.
– Не узнал! – плакала она от обиды. – Как он посмел забыть меня?..
Чувствуя себя виноватым, проводник старался успокоить ее и оправдать Мухтара, бормоча что-то про рефлексы, торможение и сигнальную систему.
Пожилой моряк стоял рядом.
Он спросил:
– Ты не ушиблась, мама?
Затем, трудно улыбнувшись, сказал Билибину:
– Вероятно, собаки, так же как и люди, не любят, когда их продают.
Билибин подтвердил, что большинство псов в питомнике через год-два напрочь забывают своих бывших хозяев.
– Ясно, – сказал моряк. – Я бы не расстался с ним, но супруга опасалась, что он искусает сынишку.
Больше они в питомнике не появлялись.
Шло время, течения которого Мухтар не замечал и не понимал. Он знал свою работу, скучал, когда проводник уходил в отпуск.
Сменился сосед по клетке справа: беднягу Дона списали по старости, у него провисла спина и стерлись клыки. Дуговец свез его в ветеринарную лечебницу и вернулся оттуда уже один.
Овчарки снова стали именоваться «немецкими», а не «восточноевропейскими», – это Мухтару было безразлично.
Старший инструктор Дорохов вышел на пенсию, – и этого Мухтар тоже не заметил.
Вместо Дорохова на его должность поставили Дуговца.
Дуговец так сильно старался подчеркнуть, что это новое назначение отнюдь не меняет его прежних взаимоотношений с проводниками, что все они тотчас же почувствовали: появился новый начальник.
С прежними своими друзьями по службе он был так же прост в обращении, мог так же дружески хлопнуть их по плечу, так же подмигнуть им, однако если и они отвечали ему тем же, то старший инструктор Дуговец незамедлительно давал им понять, что он – старший инструктор Дуговец.
Сложнее всего было с Глазычевым. Всяко пытаясь поставить легкомысленного проводника на место, Дуговец стал со временем говорить ему «вы», подчеркивая этим, что между ними легла административная пропасть.
На еженедельных занятиях, на полугодовых проверочных испытаниях Дуговец обеспечивал Глазычеву, когда только мог, самое большое количество замечаний в актах.
Облекалось это всегда в форму дружеского участия:
– Ты пойми, Глазычев, я же тебе добра желаю.
Или иначе:
– Ты меня знаешь, Глазычев: я кому хочешь выложу правду в глаза.
Или еще иначе:
– Другому бы я спустил. А с тебя и спрос больше.
И в порыве откровенности – а порывами откровенности он был очень силен – Дуговец рассказывал проводнику, как третьего дня в кабинете начальства (не буду называть тебе фамилии) он нахваливал работу Глазычева, выхлопатывая ему премию. На самом деле было не совсем так: делал все это Билибин в присутствии Дуговца, который вякал что-то насчет премии для молодого Ларионова, но сейчас, делясь с Глазычевым, Дуговец был совершенно уверен, что все происходило именно так, как он рассказывал. И его даже искренне раздражало, что в насмешливом лице Глазычева не видно было и тени благодарности.
Премию Глазычеву, как и всякому человеку, получить хотелось, но он равнодушно говорил:
– Да ну ее к шуту! Ты лучше себя не забудь, а то ты все для людей и для людей…
Обиженно пошевелив скулами, Дуговец произносил:
– Слишком много вы об себе понимаете, товарищ Глазычев…
Тем временем служба Глазычева проходила успешно. Папка с «личным делом» Мухтара становилась все толще. В папке уже лежала сотня «актов применения служебно-розыскной собаки», где подробно описывалось, на какое преступление выезжал Мухтар и что ему удалось сделать. С бухгалтерской точностью каждый год подсчитывалась стоимость разысканного имущества и количество задержанных жуликов.
В беспокойные ночи проводник выезжал с Мухтаром по нескольку раз. Мухтар лазал по крышам, забирался в подвалы, в кочегарки, совал нос в выгребные ямы, ползал в канализационные люки, прыгал через заборы – он шел туда, куда вело его чутье. Бывало, что чутье отказывало ему, потому что опытный жулик посыпал свой путь табаком, махоркой, поливал креозотом, керосином, бензином. Дойдя до изгаженного таким способом следа, Мухтар начинал растерянно и злобно топтаться на месте, покуда Глазычев не приходил ему на помощь. Проводник принимался водить собаку большими кругами, огибая исчезнувший след и ища его продолжения. Глазычев знал то, чего не знала собака: на ходу человек роняет мельчайшие невидимые частицы своей одежды и кожи; ветром эти частицы сносит в сторону иногда на семь восемь метров. И проводник водил своего пса до тех пор, пока он снова азартно не бросался на поиски.
После каждого выезда Мухтар укладывался спать в клетке на заднем дворе Управления. От усталости засыпал он быстро, но спал беспокойно и во сне снова шел по следу, терял его, досадливо повизгивая, снова находил и, быстро перебирая лапами, преследовал ненавистного врага. Сны у Мухтара были злые и всегда удачные, он рычал, разрывая преступника на части, и никто не смел отнимать у него его добычу. Даже во сне Мухтар продолжал служить в угрозыске.
А маленький Глазычев, смертельно уставший, грязный, сидел в дежурке за столом и, высунув от усердия и напряжения кончик языка в сторону, строчил на форменном бланке:
«Я, проводник служебно-розыскной собаки, младший лейтенант милиции Глазычев, с собакой под кличкой Мухтар в два часа пять минут ночи сего числа выбыл по распоряжению дежурного по УМ города Ленинграда…»
В дежурке было шумно, накурено, верещали телефоны; оперуполномоченные срочно выезжали на происшествия, возвращались обратно; какая-то распатланная женщина, плача, жаловалась, что муж ее непременно сегодня изувечит, он твердо это обещал; дежурный майор терпеливо уговаривал ее не верить пустым угрозам, вот если начнет драться, пусть тогда сообщит; она засучивала рукава платья, показывая синяки, оставшиеся еще с прошлой получки. Майор вежливо объяснял на будущее, что в таких случаях очень важны свидетели и обязательно надо сходить в поликлинику и взять справку о нанесении телесных повреждений.
Из репродуктора, подвешенного над дверью, сперва доносилась утренняя зарядка, затем диктор-мужчина свежим голосом сообщил, что на Урале задуты две новые домны, а диктор-женщина приветливо добавила, что по области закончена уборка картофеля.
Напрягаясь в подборе слов, Глазычев писал:
«При осмотре места разбоя установил: следы преступников сохранены у двери магазина, где был найден труп сторожа. Взяв отсюда след, собака вышла на улицу Дегтярный переулок, по которой прошла до улицы Невский проспект, пересекла его и зашла во двор дома номер 163 и по проходным дворам прошла во двор дома номер 153, где прошла к пожарной лестнице, по которой поднялась на чердак, и, остановившись у одного из вентиляционных боровов, облаяла отверстие в него…»
В дежурку вошел комиссар. Все встали. Глазычев тоже поднялся.
Комиссар спросил проводника, много ли мануфактуры вынули из борова.
– Восемь рулонов.
– А стреляную гильзу собака нашла?
– Нашла, товарищ комиссар. Я сдал ее эксперту.
– Хороший у тебя песик, – сказал комиссар. – Закончишь писать акт, пойди поспи. У тебя вон какие глаза красные. Очень устал?
– Есть маленько.
Комиссар взял со стола листок, наполовину исписанный проводником, пробежал его и, вздохнув, положил обратно.
– Убили, мерзавцы, человека за мануфактуру. Ты можешь это понять? почему-то тихо спросил он Глазычева.
И, не дожидаясь ответа, отошел к столу дежурного.