Меттер Израиль Моисеевич. Мухтар

   Принявшись снова за акт, Глазычев слышал, как комиссар заговорил с распатланной женщиной:
   – Вы были у меня на прошлой неделе. Я предложил вам подать заявление. Вы сперва подали, а затем забрали его, боясь, что мы посадим вашего мужа на пятнадцать суток. Чего же вы теперь хотите от милиции?
   – Попугайте его, – сказала женщина. – А сажать не надо. Только попугайте.
   – Что же, «козой» его постращать? – спросил комиссар, изображая двумя пальцами «козу», которой пугают детей.
   В комнате засмеялись, а женщина снова заплакала. Она и в самом деле не знала, что ей поделать со своим мужем. И комиссар, который сейчас с вежливым нетерпением ее слушал – он тоже не спал сутки, – советовал ей обратиться в профсоюзную организацию по месту работы мужа, отлично понимая, что бывают такие случаи в семейной жизни, когда никакой профсоюз помочь не может. Комиссару, по своей должности, изредка приходилось советовать людям то, в чем он сам сомневался.
   А Глазычев все писал – под музыку, текущую из репродуктора, под бодрые, ненатуральные дикторские голоса, под верещанье телефонов; ему ужасно хотелось вздремнуть, и фразы выплетались длинные, их было никак не откусить в конце.
   От усталости он строчил одно, а думал другое. Заполняя графу «Описание работы собаки», проводник думал, что техника очень шагнула, а люди за ней не поспевают и человек может своими руками делать замечательные вещи, а потом этими же руками совершить черт-те что.
   Домой он пришел в восьмом часу утра. Вовка еще спал. Весь пол у его кровати был усеян фашистами и советскими солдатами, вырезанными из бумаги.
   В комнате приятно пахло сном, покоем. Жена только что поднялась. Глазычев с удовольствием смотрел, как она движется по комнате, выметая веником всю вторую мировую войну.
   Спать ему перехотелось; они тихо попили вдвоем чаю, потом жена собралась в больницу – она работала медсестрой. Слышно было, как в квартире захлопали и другие двери: жильцы выходили мыться, на кухню, отправлялись на службу.
   Все эти звуки сейчас были приятны Глазычеву.
   Жена перед уходом сказала:
   – Пожалуй, я куплю сегодня Вовке пальто. Он совсем оборвался.
   – Чего ж, – сказал Глазычев.
   – Может, взять на размер больше? Уж очень он растет.
   – Пускай растет, – сказал Глазычев.
   – Суп за окном, – сказала жена. – Картошку я солила. Попробуешь вилкой, чтоб была мягкая.
   – Да знаю я, как варят картошку, – улыбнулся Глазычев.
   – А насчет пальто все будет в порядке: до получки мы доберемся.
   Он пошел закрыть за ней входную дверь, и на пороге она снова сказала:
   – Все-таки я возьму на размер больше.
   В комнате он рассеянно посмотрел на дверной наличник: карандашные черточки отмечали рост сына. Сейчас последняя черта была сантиметров на семьдесят от пола.
   «Маленький будет, как я», – подумал Глазычев.
   И он вдруг понял, что же занимало его, как только он вернулся сегодня домой. Могут жить люди хорошо. Могут. Должны. Это не так уж трудно. Исчезнут же когда-нибудь на земле мерзавцы. Вовка дотянет. А магазинный сторож, которого сегодня убили, не дотянул.

6

 
   В ту зиму работы у Мухтара было мало. Морозы крепко взялись в январе и не отпускали весь месяц. Даже когда Мухтар просто гулял, снег забивался между пальцами, леденел и приходилось скакать на трех лапах, а потом в клетке выкусывать и вылизывать ледяшки из каждой лапы по очереди.
   Была, правда, одна работа, которая отняла недели две времени: Мухтара пригласили сниматься в фильме. За эти две недели он сильно устал, у него порастрепались нервы, потому что приходилось работать не с Глазычевым, а с чужим человеком. Глазычев всегда стоял поблизости и подавал команды условными жестами. Чужой человек, артист, изображал проводника собак, но он в этом деле ничего не смыслил и только путал Мухтара. Вообще на съемках порядка было гораздо меньше, нежели на настоящей краже. Чувствуя, что Глазычев нервничает и сердится, Мухтар тоже злился и много раз хотел укусить артиста, изображавшего проводника, и еще одного человека, который всегда кричал что-то в широкий металлический раструб.
   Фильм потом вышел, Мухтар не видел его, а все работники питомника ходили на просмотр. В обсуждении принял участие Дуговец.
   Он сказал, что картина будет иметь громадное воспитательное значение и что работникам кино следует поглубже изучать действительность.
   С просмотра проводники вышли гурьбой. Покуривая, молчали. Кто-то предложил зайти с мороза выпить пивка. Ларионов сбегал в магазин за пол-литром, водку разлили поровну в пиво. Чокнулись кружками, выпили.
   Глазычев сказал:
   – Хреновый фильм.
   Ларионов засмеялся:
   – Твоя собака снималась.
   – Ему сегодня за нас платить, – сказал Дуговец. – Он деньги за съемку получил. Сколько тебе отвалили?
   – Я уплачу, – сказал Глазычев. – А вот зачем ты хвалил хреновый фильм? Тебе что, понравилось?
   – К вашему сведению, – сказал Дуговец, – на вкус и цвет товарищей нет.
   – Но тебе-то лично понравилось?
   – А я, когда смотрю картину, про свой вкус не думаю.
   – Если каждый будет думать про свой вкус, – ввязался Ларионов, – то никто и кино смотреть не станет.
   – Что-то, братцы, я не понимаю, – обернулся Глазычев к остальным проводникам.
   – К вашему сведению, – сказал Дуговец, – кино снимается для народа.
   – А я кто? – спросил Глазычев.
   – А вы младший лейтенант милиции Глазычев.
   Ларионов захохотал.
   – Вот дает, вот дает! – восхищенно сказал он про Дуговца.
   Пожилой проводник, трижды стрелянный бандитами в тридцатых годах, угрюмо посмотрел на Ларионова.
   – Брехни в кинофильме хватает, – сказал пожилой проводник. – Я не специалист, может, она и полезная…
   – А в чем, конкретно, вранье? – запальчиво спросил Ларионов, косясь на Дуговца.
   – Скажу, – ответил пожилой проводник. – Нашего брата, работника милиции, так нарисовали, что на колени хочется пасть и бить поклоны. Не пьем, не курим, баб своих не обижаем. Исключительно круглые сутки ловим жулье. Непонятно даже, отчего у нас другой раз гауптвахта полная бывает… Я не специалист, – повторил вдруг пожилой проводник. – И года мои вышли. Не знаю. Может, оно и полезно…
   – А тебе надо на экране показать гауптвахту? – спросил Дуговец.
   – Или как мы сейчас в пивной сидим, – рассмеялся Ларионов. – Верно, Иван Тимофеевич?
   Иваном Тимофеевичем звали пожилого проводника. Он устало взглянул на Ларионова.
   – Щенок ты надо мной смеяться… Гауптвахта мне, между прочим, на экране ни к чему, – обратился он к Дуговцу. – Я на ней не сиживал. А твоего подлипалу Ларионова хорошо бы нарисовать в комедии. Только, я так полагаю, невеселая бы это получилась комедия.
   – Да бросьте, ребята! – загудели остальные проводники. – Охота было ругаться. Плати, Глазычев! Пошли.
   И все разом заговорили о другом, чтобы загасить неинтересный спор. Ивана Тимофеевича они уважали за честность и прямоту. Дуговца же опасались не столько потому, что он был старшим инструктором, сколько оттого, что у него «хорошо подвешен язык». Он так вывернет и подведет, говорили проводники, что всегда будет его верх.
   – Завелся! – тихо сказал один из них Глазычеву. – Тебе что, больше всех надо?
   Но Глазычев уже и сам жалел, что завелся: до кино ему, в сущности, никакого дела не было.
   Неприятности поджидали его в эту зиму совсем с другой стороны.
   Морозы стояли под тридцать градусов, даже тренировочные занятия порой приходилось отменять. Глазычева с Мухтаром прикрепили к одному из райотделов милиции для патрулирования на беспокойных улицах.
   На Лиговке и Обводном вечерами участились случаи хулиганства и уличных грабежей. Постовые милиционеры, дворники, ночные сторожа далеко не всегда могли справиться с этим. Глазычеву вручили план оперативных мероприятий, в котором было указано: «Произвести обходы по Курской, Боровой, Воронежской улицам с целью профилактики и по изъятию преступного элемента».
   Работа для Мухтара была живая. Вместо одинокого сидения взаперти он гулял теперь рядом с Глазычевым по малолюдным тротуарам и мостовым. Проводник, как всегда, ходил в штатском пальтишке и никакого подозрения у хулиганья не вызывал.
   Бродить приходилось подолгу, ночью. Заходили в парадные подъезды к дворникам греться. Осматривали подвалы. Глазычев впускал туда Мухтара, шепнув ему на ухо:
   – Ищи!
   А сам стоял у входа с электрическим фонариком.
   Иногда из подвала раздавался лай и тотчас же чей-нибудь сиплый крик:
   – Убери свою паршивую собаку. Сейчас выйдем.
 

 
   И появлялись вскоре на пороге конвоируемые сзади Мухтаром двое-трое бродяг. Проводник их тут же останавливал, быстро и ловко ощупывая карманы в поисках оружия. Мухтар садился рядом, следя за тем, прилично ли ведут себя люди. По его понятиям, достойное, нормальное поведение человека заключалось в том, чтобы он стоял не шевелясь и задрав руки кверху. А на то, что обыскиваемый человек иногда шипел при этом Глазычеву: «Лягавый! Сволочь!», Мухтар внимания не обращал.
   Было однажды и так. Покуда Глазычев обшаривал костюм одного бродяги, второй стукнул проводника ногой в живот. Глазычев упал. Бродяги метнулись в переулок.
   Первого из них Мухтар достал сразу. Молча – теперь-то он это умел он прыгнул с маху ему на спину всеми своими пятьюдесятью килограммами, опрокинул: оба они, и человек и собака, перекатились через голову. Особо не задерживаясь, словно бы предполагая, что человек этот не скоро подымется, Мухтар ринулся за вторым. С этим вторым у него были отдельные счеты, ибо он видел, что именно второй ударил проводника.
   Когда Мухтар нагнал его, тот прислонился к стене дома и рванул из кармана нож. Ноги его были обуты в тяжело подкованные сапоги. Он размахнулся сапогом, целясь собаке в голову, но Мухтар проходил это в школе. В ногу он вцепляться не стал, а, тяжело вскинувшись в воздух, хватил всей пастью ту руку, в которой блеснул нож.
   Хорошая собака умеет брать преступника «с перехватом». Это значит, что она не держит его только за одну часть тела, а перехватывает клыками разные места, в зависимости от того, чем он собирается от нее защищаться.
   Однако Мухтар был сейчас так зол, что не стал дожидаться намерений врага, а принялся рвать его, как это удавалось ему делать только во сне в самом лучшем своем собачьем сне.
   Согнувшись и держась за живот, подошел Глазычев. Ему трижды пришлось скомандовать: «Фу, Мухтар!», прежде чем собака отпустила наконец человека.
   Уже свистели вовсю дворники; примчалась милицейская «раковая шейка»; двоих бродяг навалом погрузили в машину.
   В райотделе при тщательном обыске оказалось, что у покусанного парня нет никаких документов. На первом же допросе он сообщил, что родился в Калининской области, село Задворье, Грачевского сельсовета. Отец погиб в войну, мать угнал немец…
   – А тебя сдали в детдом? – зевнув, спросил оперативник.
   – Точно, – сказал покусанный.
   – Из детдома, наверно, бежал, голодно было?
   – Ага.
   Оперативник отложил в сторону перо, которым вел протокол.
   – Ну и куда ж ты завербовался? На лесозаготовки или на торфоразработки?
   – В лесхоз, – сказал покусанный.
   – И вербовщик отобрал паспорт?
   – Отобрал.
   – А военный билет у тебя украли в поезде?
   – Точно. Вы откуда знаете?
   – Да все так врут, – сказал оперативник. – Придумал бы чего-нибудь поинтереснее.
   – Истинный бог, – сказал покусанный. – Провалиться на этом месте.
   – Ну что ж, – сказал оперативник. – Сейчас первым делом сыграешь на рояле.
   У парня взяли отпечатки пальцев левой и правой руки. Отправили их в научно-технический отдел. Запросили село Задворье, Грачевского сельсовета, Калининской области.
   Ответ пришел быстро: человека с такой фамилией в Задворье не бывало. Одновременно из министерства сообщили, что, согласно дактилоскопическим картам, фамилия задержанного – Баранцев, Семен Ильич, кличка Рыба, судился три раза за разбои. Освобожден по амнистии.
   Рыба не стал спорить со следователем, он только говорил, что никакого свежего дела у него нет. Ногой он сгоряча проводника ударил; за это готов взять семьдесят четвертую; можно еще довесить ему сто девяносто вторую «а», поскольку он нарушил паспортный режим.
   – Это я и так по-божески беру на себя, – сказал Рыба, которого уголовники окрестили Рыбой за чрезмерную болтливость. – Другой бы на моем месте попросился на поруки.
   – А кто б тебя взял на поруки? – спросил следователь. – С тремя судимостями?
   – Народ у нас добрый, – сказал Рыба. – Да и каждому коллективу охота отличиться. Я бы исправился, а про них в газетке бы написали. Так на так и получилось бы…
   У второго задержанного документы имелись, но фамилия на паспорте была сведена и заменена другой, а фотокарточка переклеенная.
   Следователь бился с ними не зря. Оказалось, что оба они водились с неким Фроловым, у которого было еще с пяток фамилий. Фролов гулял на воле. Узкой специальности у него не было: брал он и магазины, и квартиры, а при случае занимался уличными грабежами – срезал часы у прохожих, раздевал их догола.
   Фроловым занялся городской угрозыск. Было организовано несколько оперативных групп.
   Кропотливо, шаг за шагом «выходя в цвет на Фролова», оперативники установили, что бандит этот необыкновенно жесток, недоверчив к своим, ходит всегда с двумя пистолетами во внутренних карманах пальто, стреляет мгновенно и редко мажет мимо.
   Определенного места жительства у Фролова не было. Однако Пороховые и Охта – его любимые районы. Здесь ему порой удавалось заночевать, обманув какую-нибудь сердобольную старуху, для которой у него было заготовлено с десяток жалостливых легенд; ночевал он и по сараям или в подвалах.
   Глазычев с Мухтаром включились в работу напоследок.
   В пригородной деревне Жерновке, куда из города доходил трамвай, однажды ночью в колхозную конюшню пришел Фролов. В конюшне было тепло. Семидесятилетний старик конюх убирал вилами навоз к дверям. Фролов попросился ночевать. Конюх не пустил его. Тогда Фролов заколол старика вилами.
   Глазычев с Мухтаром оказались в Жерновке через три часа после убийства.
   Холод стоял лютый. На вымерзшем дочиста небе бело светилась выцветшая от стужи луна.
   В сельсоветской избе, с утра нетопленной, сгрудилось человек десять работников угрозыска. Заполняя избу сырым паром и папиросным дымом, они появлялись и исчезали, докладывая подполковнику результаты опроса свидетелей. Подполковник велел до прихода собаки не топтаться вокруг конюшни.
   Прибывшего Глазычева он спросил:
   – Как вы думаете, по такому морозу пес сможет работать?
   – Он постарается, – сказал Глазычев.
   – Мы будем следовать за вами двумя группами, – сказал подполковник. Чуть что, мигните нам фонариком. У вас где пистолет, на ремне?.. Переложите его в карман полушубка. Если понадобится, стреляйте в эту сволочь. Есть у вас какие-нибудь вопросы?
   – Пока нету, товарищ подполковник.
   Подполковник взглянул на проводника.
   – У нас, Глазычев, очень большая надежда на вашего пса. Фролов не мог далеко уйти: сейчас ночь, транспорта нету…
   У конюшни проводник возился недолго. След был отчетливо виден глазом. Фролов, очевидно, сперва прошел по снегу, оставив глубокие вмятины, затем вышел на твердую дорогу. В какую сторону он побежал, куда свернул, этого на глаз сказать нельзя было.
   Проводник спустил собаку с поводка.
   По тихим голосам окружающих людей, по тому, как на него смотрели, и, главное, по движениям Глазычева, неторопливым, внимательным и настороженным, наконец по лицу проводника, очень строгому, Мухтар видел, что тот ждет от него хорошей работы и верит в него.
   Запах, который увел Мухтара от вмятин у конюшни, был слабо слышен на морозе. И чем дальше Мухтар шел, тем запах этот тлел все слабее, он почти угасал на обледеневшей, переметенной ветром дороге.
   Часто останавливаясь, идя не шибко, чтобы не утерять след, Мухтар держал голову совсем низко; он втягивал носом резкий, острый воздух, пахнущий льдом и снегом.
   Через полчаса у него стали замерзать передние лапы. Мухтар злился на них, поджимая попеременно то одну, то другую и подпрыгивая вперед на трех ногах.
   Проводник быстро шел рядом. Он сказал:
   – Ладно, не прикидывайся. Не маленький. След, Мухтар!
   Голос у него был требовательный и безжалостный.
   Уже давно скрылись за холмом избы Жерновки. Мертвое снежное поле лежало по сторонам дороги.
   Коченели уже и задние лапы; Мухтару хотелось хоть разок взвизгнуть от боли; хотелось присесть хоть на минутку и злобно выгрызть лед между пальцами, – они обмерли и уже не слышали под собой почвы.
   Боль мешала ему, отвлекала его, и запах внезапно пропал. Проковыляв еще шагов десять, Мухтар остановился. От стыда он не поднял глаз на проводника, а запрыгал обратно. Проводник молча пропустил его мимо себя и тоже повернул назад.
   Найдя снова след, Мухтар изо всех сил старался удержать его под своим носом. Вот почему запах исчез: он проскочил тропку вправо, она вела к лесу.
   В лесу он согрелся. Здесь надуло снегу, пришлось идти, проваливаясь по брюхо. От усталости стало жарко, но зато теперь он почуял, что человек, который так измучил его, затаился где-то совсем близко.
   Едва слышное рычанье вырвалось из собачьей глотки. Глазычев сказал:
   – Тихо, Мухтар!
   И, обернувшись, хотел помигать карманным фонариком, однако увидел сквозь редкие деревья, что оперативники уже оцепляют маленький лесок.
   Фролов сидел в старой бревенчатой баньке. Дверь в нее он завалил тяжелым котлом и подпер доской. Было еще в этой бане оконце с выбитым стеклом, узкое и длинное.
   Сидя на подгнившем плесневелом полке, он видел, как за стволами сосен мелькнуло несколько фигур, догадался, что это за ним, и выстрелил в оконце просто так, для потехи.
 

 
   Спокойный голос негромко крикнул из леса:
   – Выходи, Фролов! Отплясался.
   Это сказал подполковник. Он стоял рядом с Глазычевым и шепотом отдавал приказания людям, стягивая их вокруг баньки.
   – А если выйду, – спросил Фролов, – чего мне будет?
   – Будет тебе суд, – ответил подполковник.
   – Дырка? – спросил Фролов.
   – Дырка, – ответил подполковник.
   Помолчав, Фролов снова окликнул его:
   – Эй, начальник! А может, потяну на всю катушку, на пятнадцать лет?
   – Поторгуйся, может, и потянешь.
   – Да нет, – сказал Фролов. – Пожалуй, не потяну.
   Подполковник тихо обратился к Глазычеву:
   – Сделаем так. Ребята выломают дверь, собаку пустим вперед. Сможет твой пес взять эту сволочь?
   – Он постарается, – сказал Глазычев.
   Покуда подполковник отдавал распоряжения, Глазычев грел Мухтару лапы, заворачивая их поочередно в полу своего полушубка. Проводник погладил собаку по жесткой, холодной шерсти, но ему сейчас казалось, что шерсть теплая и мягкая.
   Из бани и в баню несколько раз выстрелили. Часть ребят отвлекала Фролова к окну. Тем временем под стенами уже стояли трое, они были у самых дверей, держа в руках бревно.
   Глазычев подполз с Мухтаром ближе и залег шагах в десяти против двери.
   – Фролов! – окликнул бандита подполковник. – Бросай оружие, выходи!
   – Нет расчета, – сказал Фролов.
   И, куражась перед концом, он начал ругаться.
   Глазычев взглянул на подполковника; тот взмахнул рукой оперативникам, держащим бревно.
   Ребята отошли от стены и, пригнувшись, с размаху ударили бревном в дверь.
   Из бани Фролов стрелял уже подряд.
   Глазычев положил руку на шею Мухтара и, чувствуя, как дрожит его кожа от ярости (Мухтар ненавидел стрельбу), шепнул ему в ухо:
   – Будь молодцом, дружок.
   И внезапно злым, окостеневшим голосом громко скомандовал:
   – Фасс, Мухтар!
   И толкнул в шею, вперед.
   Мухтар ворвался в баню через поваленную, сорванную с петель дверь. Здесь было темнее, чем на улице.
   Фролов сидел на корточках, на полке, схоронившись за печным стояком. Высовывая из закутка только голову и руку с пистолетом, он смотрел в светлый от снега и луны дверной проем и стрелял в него, как только показывалась там хоть какая-нибудь тень.
   Однако Фролов наблюдал за дверным проемом не во всю его высоту, а примерно с половины, рассчитывая на появление человека. Собаки он не ожидал. Но даже если бы он и ожидал собаку, то Мухтар пролетел через дверь с быстротой черта. И только когда на мгновение, уже в бане, в полутьме, с разбега он замер, Фролов выстрелил в него. Бандит был уверен, что он попал в собаку – до нее было метра три, не больше, – но она не упала, не завизжала, как хотелось бы Фролову, а бросилась к нему на полок.
   Он успел выстрелить в нее еще раз, в упор, и это было все, что он успел сделать. Собака повисла на его правой руке, рванула с полка вниз, на пол, он попытался вскочить на ноги, но ему было не стряхнуть ее с себя, она лежала у него на груди, вцепившись в горло, сперва сильно, так, что он задохнулся, а потом послабее, однако этого он уже не почувствовал.
   Глазычев вбежал в баню первым. Он метнулся туда еще раньше, после первого выстрела, но подполковник резко крикнул:
   – Назад, Глазычев!
   И кто-то из оперуполномоченных схватил его за локоть.
   – Не дури, проводник, – спокойно сказал оперуполномоченный. – Тебе что, не терпится на тот свет? Никуда от нас Фролов не денется. Пусть порасстреляет патроны.
   – Собака, – сказал проводник.
   Когда он вбежал в баню и тотчас же вслед за ним ребята, они все увидели лежащего на полу Фролова и на нем – пса. Штук пять карманных фонариков скрестили в этом месте свои лучи.
   – Мухтар! – позвал проводник.
   Одно ухо у Мухтара еле заметно вздрогнуло и снова обвисло.
   – Фу, Мухтар! – сказал проводник. – Ко мне!
   – Не мешай ему, он работает, – пошутили ребята.
   Наклонившись над Мухтаром, Глазычев попробовал сдвинуть его с груди Фролова на пол. Кто-то еще помог ему, опасливо взявшись и приподымая не по-живому тяжелую, обвисшую собаку.
   Сдвинуть Мухтара в сторону удалось, но за ним стронулось с места и тело Фролова: морда Мухтара лежала на его горле. Глазычев сунул ствол своего пистолета собаке в зубы и с силой разжал ей пасть. Оттуда на руки проводника вытекла кровь.
   Бандита в тюремной машине отвезли в Управление – он пришел в себя минут через сорок, – а Глазычев с Мухтаром, завернутым в полушубок, поехал на газике в питомник.
   Перед отъездом подполковник сказал ему:
   – Спасибо, товарищ младший лейтенант.
   – Я что, – махнул рукой Глазычев. – Я ничего.
   – А может, выживет? – сказал подполковник. – Ведь теплый еще.
   – Он постарается, – ответил Глазычев.
   В питомнике проводник поднял с постели Зырянова – ветврач жил тут же. Мухтара перенесли в амбулаторию на стол. Первая пуля попала ему в грудь, навылет, вторая – в голову, застряв у затылка.
   Копаясь в ране и доставая пулю пинцетом, Зырянов сказал:
   – Одна эта штука должна была уложить его наповал.
   – Значит, всё? – спросил Глазычев. Он держал голову Мухтара, помогая ветврачу.
   – Жить, может, и будет, – сказал Зырянов. – А со служебно-розыскной собакой, пожалуй, всё.
   Провозившись еще с полчаса, они перенесли Мухтара в изолятор – в комнату позади амбулатории; здесь стояли четыре пустые клетки.
   Потом они долго мыли окровавленные руки. Погасили яркий электрический свет. За окнами было чахлое зимнее утро.
   – Хотите спирту? – спросил Зырянов.
   Сам он пить не стал, а проводнику отмерил в мензурку сто граммов.
   – Водой разбавить вам?
   – Да нет, я лучше потом запью водой.
   – Вы только задержите дыханье после спирта, а то можно обжечь слизистую.
   – Я знаю, – сказал проводник. – В войну пивал его.
   – Ну и климат у нас! – сказал Зырянов, посмотрев в окно. – Всегда мечтал жить на юге – и всю жизнь прожил в Питере. Вот выйду на пенсию, уеду куда-нибудь со своей старухой в Ашхабад. Буду выращивать урюк.
   – Больше у меня такой собаки не будет, – сказал Глазычев.
   – Отличный был пес, – сказал Зырянов. – Шли бы вы домой, Глазычев. Я скажу начальнику, что отправил вас. Вы имеете полное право на отдых: бандита ведь взяли.
   – Я-то его не брал. Мухтар его брал.
   – Валяйте домой, Глазычев, – сказал ветврач. – А то вы начинаете городить чепуху. Нате вам на дорожку еще пятьдесят граммов. Заснете дома как убитый.
   – Я-то не убитый, – сказал Глазычев. – Я как раз целенький.
   – Вы что, обалдели? – запыхтев, прикрикнул на него Зырянов. – Вы где работаете: в детском саду или в уголовном розыске? По-вашему, лучше бы сейчас ходил на свободе этот убийца, а вы бы целовались со своей собакой? Так, что ли?.. Немедленно отправляйтесь домой!
   – Слушаюсь, товарищ майор ветеринарной службы, – сказал Глазычев, медленно козыряя; на голове его не было даже кепки.
   Перед уходом он зашел в изолятор. Мухтар лежал на боку с вытянутыми в одну сторону четырьмя лапами. Обычно он так никогда не ложился. Пожалуй, только в очень жаркий летний день. На голове и на груди у него была выстрижена шерсть – там, где копался ветврач. Присев на корточки, Глазычев забрал в ладонь его сухой горячий нос.
   – Будь здоров, псина, – сказал проводник. – Мы им еще покажем.
   Через несколько дней младшему лейтенанту Глазычеву была объявлена благодарность по Управлению и выдана денежная премия. Товарищи поздравили его. На общем собрании работников питомника Дуговец сказал, что равняться надо именно по таким труженикам, как проводник Глазычев, который относится к своим обязанностям не формально, а творчески.