Страница:
Я готов был делать что угодно в фирме Дэвиса, лишь бы удержаться в этом респектабельном мире. Так вот я и оказался закрытым в шкафчике красного дерева.
Те первые несколько месяцев были для меня своего рода вступлением в общину. Никто не говорил, как именно, но каждый твой шаг был под контролем. Периодически тот или иной испытуемый сотрудник исчезал – как будто накануне вечером где-то в узком кругу «Группы Дэвиса» прошло тайное голосование и против неугодного лица каждый поставил черную метку. Так, по крайней мере, поговаривали среди салаг. Конечно, тут было некоторое преувеличение, однако я все же усвоил этот намек и сделал вывод, что первое свое реальное задание надо выполнить, хоть умри.
В бизнесе, касающемся «правительственных дел», когда какого-то бюрократа или политика понуждают сделать то, чего желает клиент, рано или поздно приходит момент под названием «запрос». И сколь бы запутанным ни было дело в целом, оно так или иначе сводится к единственному вопросу: выдаст ли этот человек то, чего от него требуют? Да или нет?
Запрос делает один из партнеров – величественное лицо компании. Реальная же работа ложится на сотрудника. И когда берешь первое свое дело, то всецело зависишь от результата «запроса». Если «жертва» говорит «да» – ты в золоте. «Нет» – и ты ушел.
Первое дело мне поручил Уильям Маркус. Его кабинет был рядом с кабинетом Дэвиса, на третьем этаже. Это был «президентский коридор»: по одну его сторону располагался дубовый зал заседаний, по другую шли шесть или семь апартаментов, каждый размером с мою квартиру, из окон которых открывался живописный вид на округ Колумбия с вершины холма в Калораме. Когда я шел по этому коридору, у меня точно шерсть вставала на загривке – максимально концентрируясь, я как будто возвращался к давней военной муштре и строевому тридцатидюймовому шагу.
Люди, бывавшие в этом коридоре, буквально правили миром. Они ежедневно, без малейших колебаний, делали или губили карьеру шустряков-яппи вроде меня. Большинство начальников фирмы имели длинный и насыщенный послужной список – за что клиенты, собственно, и платили. Прошлое же Маркуса было загадкой. Насколько мне известно, я был единственным из молодых сотрудников, за кем он приглядывал. Это было и очень хорошо, и очень плохо, и, как оказалось впоследствии, столкнулся я с недюжинным талантом.
Маркусу было уже за сорок пять, может, и больше – по нему трудно было сказать. На первый взгляд я бы принял его за троеборца или за видного «белого воротничка», который всякий раз после работы молотит по кожаной груше в боксерском зале. У него были коротко стриженные рыжевато-каштановые волосы, могучая бульдожья челюсть и отвислые щеки. Он всегда как будто пребывал в хорошем расположении духа, что делало его чуть менее страшным – но лишь до того момента, пока не окажешься с ним один на один в его кабинете. Там все его улыбки и простецкие манеры точно испарялись.
Маркус дал мне в разработку и первый «запрос». Мультинациональный гигант со штаб-квартирой в Германии (которого мне, пожалуй, не стоит называть открыто, а потому обозначу его так, как мы именовали его в офисе: Кайзер) исхитрился найти лазейку в налоговом законодательстве и использовал это, чтобы резко занизить цены и выдавить американские компании из бизнеса. Это было типичное межнациональное налоговое разбирательство, но в конечном счете все свелось к тому, что заокеанские компании, продающие американцам услуги, платят заметно меньше налогов и пошлин, нежели компании, которые действительно отгружают товары. Кайзер, естественно, делал вид, что это те продают Штатам товары. А те утверждали, что они всего лишь выступают посредниками между американским потребителем и заокеанскими поставщиками и производителями и потому должны платить малый налог лишь за свои посреднические услуги. «Как раз мы всего лишь посредники, – оспаривал это Кайзер, – мы даже и не касаемся товаров». Если посмотреть на эту цепочку поставок со стороны, становилось ясно, что они продавали товары в точности как и все прочие, просто уклонялись при этом от высоких налогов.
Ну что, включаетесь в тему? Браво! В общем, те ребята, которых выдавили из бизнеса, наняли «Группу Дэвиса». От нас хотели, чтобы мы заткнули ту налоговую лазейку и выровняли их с Кайзером игровое поле. Это означало отыскать в недрах Вашингтона нужного чиновника, который подписал бы бумажку, гласящую, что Кайзер продает именно товары, а не услуги.
Всего одно словечко – но за это «Группе Дэвиса» отстегивалось ни много ни мало пятнадцать миллионов долларов, что, как болтали среди моих коллег, было минимальной суммой контракта, способной привлечь внимание нашей фирмы.
Маркус изложил мне ситуацию, сообщив несколько деталей, но совсем не много: все ж таки первое задание. Он даже не сказал мне, что конкретно хочет получить на выходе – каков, так сказать, ожидаемый «продукт». Теперь моя задница официально была поставлена на карту – а я даже и понятия не имел, что надо делать.
Хотя за последние десять лет я, пожалуй, впервые почувствовал, что могу не справиться с работой. И на удивление, это неплохо сработало: я решил, что буду делать то же, что и всегда, – брать свое напором. Сто пятьдесят часов работы – и десять дней спустя, поговорив с каждым экспертом, что отозвался на мой призыв о помощи, перечитав все соответствующие своды законов и газетные статьи, которые хоть каким-то боком касались моего дела, я «дистиллировал» дело Кайзера сперва до десяти страниц, потом до пяти, наконец до одной. Так я выпаривал свое море. Осталось лишь восемь наиважнейших пунктов, и каждый из них был достаточно мощным, чтобы уничтожить Кайзера. Это был бумажный эквивалент чистого героина, и я весь дрожал от гордости и недосыпа, передавая доклад Маркусу и ожидая, что мой результат его проймет.
С полминуты он глядел в мою писанину, потом тихо рыкнул и сказал:
– Все это хрень собачья. Ты не можешь знать ответ на вопрос «зачем?», пока не знаешь «кто». Все это замыкается на одном конкретном человеке. И не трать мое время, пока не нащупаешь точку воздействия.
Для меня это был как сигнал о новом выступлении. Вооружившись мудростью Конфуция[10], я с удвоенным рвением вгрызся в дело. Среди таких же, как я, молодых сотрудников, толкающихся за место под солнцем в фирме Дэвиса, был сын министра обороны, который в свои тридцать лет уже побывал замом руководителя предвыборной президентской кампании, прошедшей с успехом; еще были два родсовских стипендиата[11], один из которых являлся внуком бывшего директора ЦРУ. Наша работа сводилась фактически к изучению Вашингтона и, разумеется, местной прессы. Но куда важнее было исследовать антропологию этого места: изучить верхние эшелоны власти, узнать объекты их любви и ненависти, выявить те потайные узлы, куда стекались сила и могущество, выяснить, кто на кого влиял, кто кого снабжал деньгами. Целая жизнь требовалась, чтобы изучить досконально элиту округа Колумбия, погрузившись с головой во все ее связи и взаимоотношения. У остальных наших ребят таковой багаж имелся – у меня же его не было. Но это не могло меня остановить. Моим высшим козырем была воля.
Я вышел из офиса – подальше от «Лексис-Нексиса» и бескрайнего «Гугла», – чтобы пообщаться с реальными человеческими существами. Надо сказать, для многих моих конкурентов это было столь же немыслимо и загадочно, как искусство левитации или заклинание змей. Для начала я допустил, что официальный Вашингтон во всем своем своеобразии в конечном счете, как ничто другое, является некой единой общностью.
Около шести различных правительственных ведомств, в принципе, имели право окончательного вердикта по вопросу, может ли Кайзер и дальше пользоваться своей лазейкой. Однако все застопорилось обычной вашингтонской бюрократией: решение было спущено в этакую «поддевку», именуемую Временной межведомственной рабочей группой Министерства торговли по производству.
Эту рабочую группу я окучивал битую неделю. Причем главное было не переборщить: Маркус объяснил – никто пока не должен засечь, что над этим делом работаем мы. Я переговорил с четырьмя-пятью штатными сотрудниками из тех, что помоложе, потом набрел на какого-то напыщенного пустомелю, который на самом деле не знал ровным счетом ничего для меня интересного. Он, впрочем, навел меня на помощника юриста – молодую особу, которая по ночам забавы ради прирабатывала барменшей в баре «Стетсонс» на Ю-стрит, в который частенько хаживали многие сотрудники Белого дома в пору Клинтона и который теперь пришел в запустение. Рыжая, с обаятельным задором девчонки-сорванца, она оказывала свое расположение настолько, насколько тебе того хотелось, хотя и храпела как бензопила и имела привычку вечно что-то «забывать» в моей квартире.
Эта девица мне все и объяснила. Там были два номинальных главы, которые лишь ставили, где надо, свои подписи. На деле же окончательное решение принимали трое из рабочей группы. Двое были типичные ведомственные мужи – этакие человеческие пресс-папье, которые ничего не значили. Третий – некий господин по имени Рэй Гулд – являлся действительно ЛПР[12], и он-то как раз и держал лазейку для Кайзера открытой. Был он секретарем помощника заместителя министра (иначе говоря, сидел в подчинении у помощника секретаря, подчиненного помощнику министра, который в подчинении у заместителя министра, который подчинялся непосредственно министру торговли, – ну, просто обхохочешься!). Я поймал себя на том, что на полном серьезе произношу эту бюрократическую белиберду. Чтобы не воспринимать все это лишь как забавный казус из мира политики, я напомнил себе, что расковыривание этого нароста означало для моего босса как минимум пятнадцать миллионов доларов и – что куда более важно – могло избавить меня от того, чтобы всю оставшуюся жизнь прибираться в баре и бегать от Креншоу.
Кроме того, все это начало меня изрядно забавлять – и не столько действующие лица, сколько денежная сторона вопроса. Во всем остальном я ничем не выделялся из своих ловких коллег, которые, как я знал, быстро идут в рост. Это в равной степени и подогревало меня, и тревожило.
Итак, у меня имелась точка воздействия. Маркус ничуть не умилился, когда я принес ему в клювике имя Гулда, но, по крайней мере, казался уже не таким сердитым. Он велел мне начать подкапываться под этого субъекта, с тем чтобы закрыть для Кайзера налоговую лазейку. Мне следовало свести все свои старания к единственной цели: изменить решение Гулда.
Я ознакомился с выпускными работами Гулда в колледже и магистратуре. Я выяснил, какие газеты и журналы он выписывал, куда и сколько жертвовал, какие и когда принимал официальные решения. Вернувшись к нулевой отметке, я начал настраивать каждый аргумент против лазейки Кайзера так, чтобы он задел индивидуальные склонности и убеждения Гулда. Я сокращал и сжимал эти аргументы до тех пор, пока они не вписались в одну-единственную страницу. И если предыдущая докладная записка была чистым героином, то здесь был уже наркотик с измененной химической формулой. С ним-то Гулд должен был выдать нам именно ту резолюцию, что нам требовалась.
– Что ж, это уже вселяет надежду, – сказал Маркус.
Даже при всем изучении материалов и многочисленных интервью я слабо представлял этого мужика и то, что им двигало, пока не увидел его воочию. Я мог бы долго распространяться о Гулде. Я знал, в какую школу ходят его дети, на какой машине он разъезжает, где он устраивает банкет по случаю своего юбилея и куда катается обедать. Разумеется, откушивал он в самых престижных заведениях: в «Централе» у Мишеля Ришара, в «Прайм-Рибе» и «Пальме». Хотя регулярно, через вторник, Гулд посещал «Файв гайз» – заведение, специализирующееся на гамбургерах.
Когда спустя неделю я положил перед Маркусом новую записку, он сказал, что я определенно расту, после чего проводил меня в апартаменты Дэвиса. Тот велел Маркусу подождать снаружи. Примерно такой кабинет университетского препода я и ожидал увидеть у него в Гарварде, хотя, конечно, вкус у Дэвиса оказался куда утонченнее, нежели могло предложить мое воображение. Три стены от пола до потолка были заполнены книгами – причем не кожаными муляжами корешков, а явно прочитанными томами. Вся мебель была красного дерева. На «стене почета» красовались вашингтонские мандаты, а также фотографии с улыбками и рукопожатиями всех влиятельных персон, каких я когда-либо видел. Там были снимки с главами государств, сделанные десятилетия назад, – причем не фотки типа «два парня в дорогих костюмах занимаются благотворительностью». На одном Дэвис – моложе меня нынешнего – катает в боулинге шары на пару с Никсоном, на другом рыбачит с маленькой лодочки с Джимми Картером, на третьем катается на лыжах с…
– Это римский папа? – непроизвольно брякнул я, не успев сдержать удивление.
Дэвис стоял за своим столом. И выглядел отнюдь не радостно.
– Гулд не реагирует, – сказал он мрачно.
Мою докладную записку с «заточенными» на Гулда доводами они передали торговой группе, воюющей против Кайзера, и те изложили свое дело рабочей группе Гулда. У Дэвиса имелись свои люди в Министерстве торговли, которые тут же сообщили бы ему, если б лед тронулся. Гулд не отступился ни на йоту.
– Я поработаю еще, – сказал я.
Он поднял со стола мою записку:
– Работа твоя безупречна, – произнес он таким тоном, каким обычно комплименты не говорят, и выдержал минутную паузу. – Но у меня этажом ниже уже есть сто двадцать человек, способных выдать безупречный результат, и больше таких мне не требуется. Тебе известна стоимость данного контракта?
– Нет.
– Мы подписали соглашения с каждым производством в отдельности и связанной с ними торговой группой. Сорок семь миллионов.
У меня кровь отлила от лица. Несколько мгновений Дэвис изучающе глядел на меня.
– Мы тут не за часы деньги получаем, Майк. Выиграем – получим сорок семь миллионов. Нет – не получим ничего. И мы не должны проиграть.
Он подступил ближе, вперил в меня взгляд:
– Я изрядно рискую с тобой, Майк. Я нанял тебя вовсе не из тех соображений, по которым беру остальных. Ты весьма необычный кандидат. И я опасаюсь, что дал с тобой маху. Докажи мне, что я не ошибся. Что ты можешь мне предложить, чего не могут другие? Покажи мне нечто большее, чем безупречную работу. Удиви меня.
Лучше вообще не иметь ничего, нежели что-то обрести и внезапно упустить из рук. Работая у Дэвиса, я постоянно думал, что все получаемые мною деньги и привилегии – всего лишь ошибка, которую вот-вот исправят. Я не смел и помыслить, что все это – мое, что теперь это – часть моей жизни. Порой человеку случается набрести на что-то, чего ему хотелось всей душой, в чем он действительно нуждался. И если все вдруг полетит в тартарары, второй раз такое ему уже не светит.
Я в этом смысле не явился исключением. Такой момент наступил для меня где-то в августе, спустя три месяца после переезда в Ди-Си. Я шагал по Маунт-Плезанту в десяти минутах ходьбы от офиса компании. В этом районе была одна главная улица с восьмидесятилетней пекарней и скобяной лавкой, которой тоже стукнул уже не один десяток лет. Там обретались итальянцы, греки, потом латиносы нашли там для себя первое пристанище в округе Колумбия – так что это местечко казалось маленькой деревней. Чуть в стороне от главной улицы уже высились леса, и я ощущал себя как за городом. Проходя мимо маленьких жилых домишек, я увидел один, сдающийся внаем, на две комнаты, с терассой и задним двором, откуда открывалась чудесная перспектива парка Рок-Крик – пояса лесов и речушек, разрезающего округ Колумбия с севера на юг. Как-то вечером, прогуливаясь мимо того самого дома, я увидел за ним, во дворике, целое семейство оленей – ничего не боясь, они спокойно провожали меня взглядом.
Это решило все. Собственного дворика у меня не было с двенадцати лет. У отца имелся какой-то постоянный доход – хотя я понятия не имел, откуда поступали эти деньги. И вот однажды мы переехали из квартирного комплекса в Арлингтоне, где я вырос, – который выглядел как мотель и в котором, помнится, постоянно воняло газовыми горелками и чьей-то стряпней – в Манассас, где поселились в небольшом одноэтажном загородном доме. Знаю, это немного сентиментально, но там, во дворике, у нас были качели, сделанные когда-то из алюминиевых трубок, драные и обшарпанные, об которые, неудачно схватившись, можно было ссадить ладони. Жили мы там не так уж долго, но я помню те летние вечера, когда мои родители с парой друзей сидели вокруг кострища, беспечно смеясь и попивая пиво. Я весь вечер проводил на качелях, раскачивая их, точно двигателем, своими маленькими ножками, – и я подлетал высоко вверх, выше перекладины, и выглядывал над верхушками деревьев. В какой-то момент я оказывался в невесомости, и цепочки качели провисали – и, могу поклясться, тогда я едва не улетал в темное ночное небо…
А потом отца застукали на том, что он полез грабить чей-то дом, – и мы очутились в прежнем болоте, в пропахшем газом мотеле.
Заканчивая работу в фирме Дэвиса – в десять-одиннадцать часов вечера, а то и позднее, – я частенько прогуливался по этому району и воображал себя хозяином того заднего дворика. Я представлял, как развожу огонь в очаге, а рядом стоит пара складных кресел и на одном из них улыбается симпатичная девчонка… Я словно начинал свою жизнь сначала, возвращая все на свои места.
Эта постоянная мысль о потерянном рае и раздувала подо мной огонь. Спустя неделю после встречи с Дэвисом в его «покоях» я снова пришел к Маркусу и положил перед ним на стол еще два отчета. В одном содержались данные о наставнике Гулда в Министерстве внутренних дел, где тот проработал девять лет до перехода в Министерство торговли. В другом была информация о приятеле Гулда, выступившем даже шафером на его свадьбе, с которым он делил жилье еще в пору учебы в Гарвардской школе права и который теперь занимался частной юридической практикой. Он до сих пор являлся советником Гулда по правовой части, с ним Гулд ужинал где-то раз в две недели и считал старого друга одной из немногих своих отдушин.
– Ну и? – поднял брови Маркус.
– Эти двое – наиболее удачные… – я чуть было не ляпнул «жертвы», – точки воздействия. Если взглянуть на их принципы принятия решений, вы увидите, что они полностью созвучны нашим аргументам. Доводы против налоговой лазейки я смоделировал под каждого из этой парочки. Первый, кстати, уже связан с «Группой Дэвиса». Если нельзя повлиять непосредственно на Гулда, то можно использовать его ближайшее окружение. Если мы настроим их на нужную волну, то сможем перенастроить и Гулда, так что он и сам не протюхает, что действует по нашей указке.
Маркус молчал. Я чувствовал, что надвигается буря. Я выдал ему на Гулда куда больше, чем он рассчитывал, – разве что не пробрался еще в квартиру этого козлины, что, впрочем, собирался проделать следующей ночью.
Маркус пошевелился в кресле. Я весь замер, ожидая разгрома, но вместо этого шеф улыбнулся:
– Кто же тебя этому научил?
Метод я перенял у папиного старого приятеля Картрайта. В молодые годы тот использовал подобную технику, чтобы выуживать у богатеньких одиноких наследниц бальзаковского возраста их сбережения.
– Ко мне пришло озарение, – ответил я.
– Что-то вроде этого мы у себя называем «формованием кроны» или «обрезкой верхушек». Ты не спеша, очень тонко воздействуешь на каждого человека из окружения нужного тебе объекта – на жену, шефа по благотворительной деятельности, даже на подросших детей, – пока он не переменит свое мнение.
– «Обрезка верхушек»?
– Мы не можем вызвать у «корней» всестороннюю, глубокую поддержку наших интересов – но мы можем обвести их вокруг пальца. И нет надобности терять время на «корешки», если нужный нам законотворец способен видеть одни «верхушки».
– Хотите, чтобы на следующем этапе я взялся за окружение Гулда?
– Нет, – отрезал Маркус. – Я поручу это своим людям.
В его голосе я уловил нечто, что мне не понравилось.
– Мы не уложились во времени? – спросил я.
Маркус помолчал. Он вообще был малоразговорчив и всегда, прежде чем что-то произнести, взвешивал каждое слово. Сейчас он явно не хотел загружать меня какой-то лажей – возможно, из некоторого уважения ко мне.
– Да, – коротко ответил он.
Неделю спустя был признан непригодным один из родсовцев. Это был славный юноша со светлыми, зачесанными назад, волнистыми волосами и видом старательного приготовишки. Поговаривали – и я охотно в это верю, – что у парня не было даже своей пары джинсов. Кого-то другого на его месте сильно задевало бы любое подчеркивание получаемых им льгот, но малый с юмором относился к самому себе, и это мне в нем нравилось.
Он был «охотником» вроде меня, и он первый в нашей группе новичков получил задание. Его ЛПР не повелся – и это был приговор. Выходя из игры, родсовец сделал вид, будто хочет попытать счастья на иных просторах, но, когда он с нами прощался, в его голосе слышался надрыв, словно он готов был разреветься. Тяжкое было зрелище. Надо думать, мальчик прежде не знал неудач. Он сделал все, что было в его силах, но дело свое все же завалил.
Вообще, мне как-то не очень верилось, что эти многомиллионные контракты напрямую зависели от горстки бестолковых салаг, которые и представления не имели о том, чем занимаются. Но, судя по всему, действительно зависели. Скажете, несправедливо? Положим, тебе дают заведомо безвыигрышное дело. Ты ограничен в возможностях – и задание неминуемо выходит у тебя из-под контроля. Может, и так. Но мне, знаете ли, трудно делать выводы о какой-то несправедливости. Такова жизнь. Можно задрать лапки кверху и молить о снисхождении – однако мой путь был иным. Я должен был победить во что бы то ни стало. Я так долго принюхивался к ароматам хорошей жизни, так долго она была для меня лишь эфемерной мечтой. Теперь я подобрался к ней так близко, что мог обонять ее и пробовать на вкус. И чем реальнее становилась моя мечта, тем мучительнее было думать о том, что меня могут ее лишить.
Кстати, о мечте: на работе я познакомился с Энни Кларк, старшим сотрудником «Группы Дэвиса». Прежде я вообще без проблем заговаривал со слабым полом, я даже об этом как-то не задумывался. Но возле этой особенной девушки обычная непринужденность общения меня оставляла. С первого мгновения, как я увидел ее на втором этаже, голова у меня забилась сентиментальным вздором.
Всякий раз, как мы с ней разговаривали – а нам частенько доводилось работать вместе, – я ловил себя на мысли, что в этой девчонке есть все, что привлекает меня в женщинах: черные локоны, чистое лицо и озорные голубые глаза. Но, кроме того, было в ней что-то еще, о чем я прежде и не задумывался. Понаблюдав целый день за Энни – как она вертится на переговорах вокруг самодовольных типов и спонтанно на трех-четырех языках отвечает на телефонные звонки, – я готов был выскочить вслед за ней после работы и выпалить то, что вертелось на языке: что она именно та девушка, которую я всегда искал, что именно в ней воплощена та жизнь, о которой я столько грезил. Это было просто сумасшествие!
Я начал уже думать, что, может быть, Энни чересчур хороша для меня, что она избалованна и высокомерна и добиться ее невозможно. При первом нашем знакомстве мы остались на «ночные бдения»: Энни, я и еще несколько младших сотрудников – причем она как старшая нами верховодила. Мы все расселись за столом переговоров. О чем-то глубоко задумавшись, она толкнулась назад в катающемся кресле. И не успев прояснить нам очередной нюанс игры «в воздействие», Энни Кларк, опрокинувшись у нас на глазах – медленно и неотвратимо, – исчезла за краем стола и грянулась плашмя на ковер.
Я был готов к тому, что она завопит от боли или поднимется к столу в бешеной злости… Но вместо этого я впервые услышал, как она смеется. И этот ее хохот после падения – искренний, простодушный, беззастенчивый и абсолютно беспечный – вмиг отсек всю ту чушь, что я наплел себе про якобы зеленый виноград. Теперь всякий раз, слыша ее смех, я понимал, что эта женщина не распыляется на никому не нужное притворство, что она принимает жизнь такой, какова она есть, и наслаждается ею в полной мере.
Этот ее смех завел меня на опасную дорожку. Теперь всякий раз, заскакивая к Энни с отчетом, я едва удерживался, чтобы не вышвырнуть в окошко свой опус, над которым прокорпел битый месяц, и опуститься перед ней на колено, умоляя ее сбежать и провести со мной всю оставшуюся жизнь… Возможно, это был бы и лучший вариант, нежели то, что в дальнейшем случилось.
После какого-то очередного совещания я отправился в комнату для кофе-брейков и попытался обсудить с оставшимся в группе вторым родсовским стипендиатом стратегию своих взаимоотношений с Энни Кларк, тщетно стараясь не выглядеть совсем уж обезумевшим от страсти болваном. К несчастью, сама Энни оказалась за колонной в восьми футах от нас, когда родсовец по имени Так, с которым я успел сдружиться, дал мне совсем не глупый совет по поводу офисного романа:
Те первые несколько месяцев были для меня своего рода вступлением в общину. Никто не говорил, как именно, но каждый твой шаг был под контролем. Периодически тот или иной испытуемый сотрудник исчезал – как будто накануне вечером где-то в узком кругу «Группы Дэвиса» прошло тайное голосование и против неугодного лица каждый поставил черную метку. Так, по крайней мере, поговаривали среди салаг. Конечно, тут было некоторое преувеличение, однако я все же усвоил этот намек и сделал вывод, что первое свое реальное задание надо выполнить, хоть умри.
В бизнесе, касающемся «правительственных дел», когда какого-то бюрократа или политика понуждают сделать то, чего желает клиент, рано или поздно приходит момент под названием «запрос». И сколь бы запутанным ни было дело в целом, оно так или иначе сводится к единственному вопросу: выдаст ли этот человек то, чего от него требуют? Да или нет?
Запрос делает один из партнеров – величественное лицо компании. Реальная же работа ложится на сотрудника. И когда берешь первое свое дело, то всецело зависишь от результата «запроса». Если «жертва» говорит «да» – ты в золоте. «Нет» – и ты ушел.
Первое дело мне поручил Уильям Маркус. Его кабинет был рядом с кабинетом Дэвиса, на третьем этаже. Это был «президентский коридор»: по одну его сторону располагался дубовый зал заседаний, по другую шли шесть или семь апартаментов, каждый размером с мою квартиру, из окон которых открывался живописный вид на округ Колумбия с вершины холма в Калораме. Когда я шел по этому коридору, у меня точно шерсть вставала на загривке – максимально концентрируясь, я как будто возвращался к давней военной муштре и строевому тридцатидюймовому шагу.
Люди, бывавшие в этом коридоре, буквально правили миром. Они ежедневно, без малейших колебаний, делали или губили карьеру шустряков-яппи вроде меня. Большинство начальников фирмы имели длинный и насыщенный послужной список – за что клиенты, собственно, и платили. Прошлое же Маркуса было загадкой. Насколько мне известно, я был единственным из молодых сотрудников, за кем он приглядывал. Это было и очень хорошо, и очень плохо, и, как оказалось впоследствии, столкнулся я с недюжинным талантом.
Маркусу было уже за сорок пять, может, и больше – по нему трудно было сказать. На первый взгляд я бы принял его за троеборца или за видного «белого воротничка», который всякий раз после работы молотит по кожаной груше в боксерском зале. У него были коротко стриженные рыжевато-каштановые волосы, могучая бульдожья челюсть и отвислые щеки. Он всегда как будто пребывал в хорошем расположении духа, что делало его чуть менее страшным – но лишь до того момента, пока не окажешься с ним один на один в его кабинете. Там все его улыбки и простецкие манеры точно испарялись.
Маркус дал мне в разработку и первый «запрос». Мультинациональный гигант со штаб-квартирой в Германии (которого мне, пожалуй, не стоит называть открыто, а потому обозначу его так, как мы именовали его в офисе: Кайзер) исхитрился найти лазейку в налоговом законодательстве и использовал это, чтобы резко занизить цены и выдавить американские компании из бизнеса. Это было типичное межнациональное налоговое разбирательство, но в конечном счете все свелось к тому, что заокеанские компании, продающие американцам услуги, платят заметно меньше налогов и пошлин, нежели компании, которые действительно отгружают товары. Кайзер, естественно, делал вид, что это те продают Штатам товары. А те утверждали, что они всего лишь выступают посредниками между американским потребителем и заокеанскими поставщиками и производителями и потому должны платить малый налог лишь за свои посреднические услуги. «Как раз мы всего лишь посредники, – оспаривал это Кайзер, – мы даже и не касаемся товаров». Если посмотреть на эту цепочку поставок со стороны, становилось ясно, что они продавали товары в точности как и все прочие, просто уклонялись при этом от высоких налогов.
Ну что, включаетесь в тему? Браво! В общем, те ребята, которых выдавили из бизнеса, наняли «Группу Дэвиса». От нас хотели, чтобы мы заткнули ту налоговую лазейку и выровняли их с Кайзером игровое поле. Это означало отыскать в недрах Вашингтона нужного чиновника, который подписал бы бумажку, гласящую, что Кайзер продает именно товары, а не услуги.
Всего одно словечко – но за это «Группе Дэвиса» отстегивалось ни много ни мало пятнадцать миллионов долларов, что, как болтали среди моих коллег, было минимальной суммой контракта, способной привлечь внимание нашей фирмы.
Маркус изложил мне ситуацию, сообщив несколько деталей, но совсем не много: все ж таки первое задание. Он даже не сказал мне, что конкретно хочет получить на выходе – каков, так сказать, ожидаемый «продукт». Теперь моя задница официально была поставлена на карту – а я даже и понятия не имел, что надо делать.
Хотя за последние десять лет я, пожалуй, впервые почувствовал, что могу не справиться с работой. И на удивление, это неплохо сработало: я решил, что буду делать то же, что и всегда, – брать свое напором. Сто пятьдесят часов работы – и десять дней спустя, поговорив с каждым экспертом, что отозвался на мой призыв о помощи, перечитав все соответствующие своды законов и газетные статьи, которые хоть каким-то боком касались моего дела, я «дистиллировал» дело Кайзера сперва до десяти страниц, потом до пяти, наконец до одной. Так я выпаривал свое море. Осталось лишь восемь наиважнейших пунктов, и каждый из них был достаточно мощным, чтобы уничтожить Кайзера. Это был бумажный эквивалент чистого героина, и я весь дрожал от гордости и недосыпа, передавая доклад Маркусу и ожидая, что мой результат его проймет.
С полминуты он глядел в мою писанину, потом тихо рыкнул и сказал:
– Все это хрень собачья. Ты не можешь знать ответ на вопрос «зачем?», пока не знаешь «кто». Все это замыкается на одном конкретном человеке. И не трать мое время, пока не нащупаешь точку воздействия.
Для меня это был как сигнал о новом выступлении. Вооружившись мудростью Конфуция[10], я с удвоенным рвением вгрызся в дело. Среди таких же, как я, молодых сотрудников, толкающихся за место под солнцем в фирме Дэвиса, был сын министра обороны, который в свои тридцать лет уже побывал замом руководителя предвыборной президентской кампании, прошедшей с успехом; еще были два родсовских стипендиата[11], один из которых являлся внуком бывшего директора ЦРУ. Наша работа сводилась фактически к изучению Вашингтона и, разумеется, местной прессы. Но куда важнее было исследовать антропологию этого места: изучить верхние эшелоны власти, узнать объекты их любви и ненависти, выявить те потайные узлы, куда стекались сила и могущество, выяснить, кто на кого влиял, кто кого снабжал деньгами. Целая жизнь требовалась, чтобы изучить досконально элиту округа Колумбия, погрузившись с головой во все ее связи и взаимоотношения. У остальных наших ребят таковой багаж имелся – у меня же его не было. Но это не могло меня остановить. Моим высшим козырем была воля.
Я вышел из офиса – подальше от «Лексис-Нексиса» и бескрайнего «Гугла», – чтобы пообщаться с реальными человеческими существами. Надо сказать, для многих моих конкурентов это было столь же немыслимо и загадочно, как искусство левитации или заклинание змей. Для начала я допустил, что официальный Вашингтон во всем своем своеобразии в конечном счете, как ничто другое, является некой единой общностью.
Около шести различных правительственных ведомств, в принципе, имели право окончательного вердикта по вопросу, может ли Кайзер и дальше пользоваться своей лазейкой. Однако все застопорилось обычной вашингтонской бюрократией: решение было спущено в этакую «поддевку», именуемую Временной межведомственной рабочей группой Министерства торговли по производству.
Эту рабочую группу я окучивал битую неделю. Причем главное было не переборщить: Маркус объяснил – никто пока не должен засечь, что над этим делом работаем мы. Я переговорил с четырьмя-пятью штатными сотрудниками из тех, что помоложе, потом набрел на какого-то напыщенного пустомелю, который на самом деле не знал ровным счетом ничего для меня интересного. Он, впрочем, навел меня на помощника юриста – молодую особу, которая по ночам забавы ради прирабатывала барменшей в баре «Стетсонс» на Ю-стрит, в который частенько хаживали многие сотрудники Белого дома в пору Клинтона и который теперь пришел в запустение. Рыжая, с обаятельным задором девчонки-сорванца, она оказывала свое расположение настолько, насколько тебе того хотелось, хотя и храпела как бензопила и имела привычку вечно что-то «забывать» в моей квартире.
Эта девица мне все и объяснила. Там были два номинальных главы, которые лишь ставили, где надо, свои подписи. На деле же окончательное решение принимали трое из рабочей группы. Двое были типичные ведомственные мужи – этакие человеческие пресс-папье, которые ничего не значили. Третий – некий господин по имени Рэй Гулд – являлся действительно ЛПР[12], и он-то как раз и держал лазейку для Кайзера открытой. Был он секретарем помощника заместителя министра (иначе говоря, сидел в подчинении у помощника секретаря, подчиненного помощнику министра, который в подчинении у заместителя министра, который подчинялся непосредственно министру торговли, – ну, просто обхохочешься!). Я поймал себя на том, что на полном серьезе произношу эту бюрократическую белиберду. Чтобы не воспринимать все это лишь как забавный казус из мира политики, я напомнил себе, что расковыривание этого нароста означало для моего босса как минимум пятнадцать миллионов доларов и – что куда более важно – могло избавить меня от того, чтобы всю оставшуюся жизнь прибираться в баре и бегать от Креншоу.
Кроме того, все это начало меня изрядно забавлять – и не столько действующие лица, сколько денежная сторона вопроса. Во всем остальном я ничем не выделялся из своих ловких коллег, которые, как я знал, быстро идут в рост. Это в равной степени и подогревало меня, и тревожило.
Итак, у меня имелась точка воздействия. Маркус ничуть не умилился, когда я принес ему в клювике имя Гулда, но, по крайней мере, казался уже не таким сердитым. Он велел мне начать подкапываться под этого субъекта, с тем чтобы закрыть для Кайзера налоговую лазейку. Мне следовало свести все свои старания к единственной цели: изменить решение Гулда.
Я ознакомился с выпускными работами Гулда в колледже и магистратуре. Я выяснил, какие газеты и журналы он выписывал, куда и сколько жертвовал, какие и когда принимал официальные решения. Вернувшись к нулевой отметке, я начал настраивать каждый аргумент против лазейки Кайзера так, чтобы он задел индивидуальные склонности и убеждения Гулда. Я сокращал и сжимал эти аргументы до тех пор, пока они не вписались в одну-единственную страницу. И если предыдущая докладная записка была чистым героином, то здесь был уже наркотик с измененной химической формулой. С ним-то Гулд должен был выдать нам именно ту резолюцию, что нам требовалась.
– Что ж, это уже вселяет надежду, – сказал Маркус.
Даже при всем изучении материалов и многочисленных интервью я слабо представлял этого мужика и то, что им двигало, пока не увидел его воочию. Я мог бы долго распространяться о Гулде. Я знал, в какую школу ходят его дети, на какой машине он разъезжает, где он устраивает банкет по случаю своего юбилея и куда катается обедать. Разумеется, откушивал он в самых престижных заведениях: в «Централе» у Мишеля Ришара, в «Прайм-Рибе» и «Пальме». Хотя регулярно, через вторник, Гулд посещал «Файв гайз» – заведение, специализирующееся на гамбургерах.
Когда спустя неделю я положил перед Маркусом новую записку, он сказал, что я определенно расту, после чего проводил меня в апартаменты Дэвиса. Тот велел Маркусу подождать снаружи. Примерно такой кабинет университетского препода я и ожидал увидеть у него в Гарварде, хотя, конечно, вкус у Дэвиса оказался куда утонченнее, нежели могло предложить мое воображение. Три стены от пола до потолка были заполнены книгами – причем не кожаными муляжами корешков, а явно прочитанными томами. Вся мебель была красного дерева. На «стене почета» красовались вашингтонские мандаты, а также фотографии с улыбками и рукопожатиями всех влиятельных персон, каких я когда-либо видел. Там были снимки с главами государств, сделанные десятилетия назад, – причем не фотки типа «два парня в дорогих костюмах занимаются благотворительностью». На одном Дэвис – моложе меня нынешнего – катает в боулинге шары на пару с Никсоном, на другом рыбачит с маленькой лодочки с Джимми Картером, на третьем катается на лыжах с…
– Это римский папа? – непроизвольно брякнул я, не успев сдержать удивление.
Дэвис стоял за своим столом. И выглядел отнюдь не радостно.
– Гулд не реагирует, – сказал он мрачно.
Мою докладную записку с «заточенными» на Гулда доводами они передали торговой группе, воюющей против Кайзера, и те изложили свое дело рабочей группе Гулда. У Дэвиса имелись свои люди в Министерстве торговли, которые тут же сообщили бы ему, если б лед тронулся. Гулд не отступился ни на йоту.
– Я поработаю еще, – сказал я.
Он поднял со стола мою записку:
– Работа твоя безупречна, – произнес он таким тоном, каким обычно комплименты не говорят, и выдержал минутную паузу. – Но у меня этажом ниже уже есть сто двадцать человек, способных выдать безупречный результат, и больше таких мне не требуется. Тебе известна стоимость данного контракта?
– Нет.
– Мы подписали соглашения с каждым производством в отдельности и связанной с ними торговой группой. Сорок семь миллионов.
У меня кровь отлила от лица. Несколько мгновений Дэвис изучающе глядел на меня.
– Мы тут не за часы деньги получаем, Майк. Выиграем – получим сорок семь миллионов. Нет – не получим ничего. И мы не должны проиграть.
Он подступил ближе, вперил в меня взгляд:
– Я изрядно рискую с тобой, Майк. Я нанял тебя вовсе не из тех соображений, по которым беру остальных. Ты весьма необычный кандидат. И я опасаюсь, что дал с тобой маху. Докажи мне, что я не ошибся. Что ты можешь мне предложить, чего не могут другие? Покажи мне нечто большее, чем безупречную работу. Удиви меня.
Лучше вообще не иметь ничего, нежели что-то обрести и внезапно упустить из рук. Работая у Дэвиса, я постоянно думал, что все получаемые мною деньги и привилегии – всего лишь ошибка, которую вот-вот исправят. Я не смел и помыслить, что все это – мое, что теперь это – часть моей жизни. Порой человеку случается набрести на что-то, чего ему хотелось всей душой, в чем он действительно нуждался. И если все вдруг полетит в тартарары, второй раз такое ему уже не светит.
Я в этом смысле не явился исключением. Такой момент наступил для меня где-то в августе, спустя три месяца после переезда в Ди-Си. Я шагал по Маунт-Плезанту в десяти минутах ходьбы от офиса компании. В этом районе была одна главная улица с восьмидесятилетней пекарней и скобяной лавкой, которой тоже стукнул уже не один десяток лет. Там обретались итальянцы, греки, потом латиносы нашли там для себя первое пристанище в округе Колумбия – так что это местечко казалось маленькой деревней. Чуть в стороне от главной улицы уже высились леса, и я ощущал себя как за городом. Проходя мимо маленьких жилых домишек, я увидел один, сдающийся внаем, на две комнаты, с терассой и задним двором, откуда открывалась чудесная перспектива парка Рок-Крик – пояса лесов и речушек, разрезающего округ Колумбия с севера на юг. Как-то вечером, прогуливаясь мимо того самого дома, я увидел за ним, во дворике, целое семейство оленей – ничего не боясь, они спокойно провожали меня взглядом.
Это решило все. Собственного дворика у меня не было с двенадцати лет. У отца имелся какой-то постоянный доход – хотя я понятия не имел, откуда поступали эти деньги. И вот однажды мы переехали из квартирного комплекса в Арлингтоне, где я вырос, – который выглядел как мотель и в котором, помнится, постоянно воняло газовыми горелками и чьей-то стряпней – в Манассас, где поселились в небольшом одноэтажном загородном доме. Знаю, это немного сентиментально, но там, во дворике, у нас были качели, сделанные когда-то из алюминиевых трубок, драные и обшарпанные, об которые, неудачно схватившись, можно было ссадить ладони. Жили мы там не так уж долго, но я помню те летние вечера, когда мои родители с парой друзей сидели вокруг кострища, беспечно смеясь и попивая пиво. Я весь вечер проводил на качелях, раскачивая их, точно двигателем, своими маленькими ножками, – и я подлетал высоко вверх, выше перекладины, и выглядывал над верхушками деревьев. В какой-то момент я оказывался в невесомости, и цепочки качели провисали – и, могу поклясться, тогда я едва не улетал в темное ночное небо…
А потом отца застукали на том, что он полез грабить чей-то дом, – и мы очутились в прежнем болоте, в пропахшем газом мотеле.
Заканчивая работу в фирме Дэвиса – в десять-одиннадцать часов вечера, а то и позднее, – я частенько прогуливался по этому району и воображал себя хозяином того заднего дворика. Я представлял, как развожу огонь в очаге, а рядом стоит пара складных кресел и на одном из них улыбается симпатичная девчонка… Я словно начинал свою жизнь сначала, возвращая все на свои места.
Эта постоянная мысль о потерянном рае и раздувала подо мной огонь. Спустя неделю после встречи с Дэвисом в его «покоях» я снова пришел к Маркусу и положил перед ним на стол еще два отчета. В одном содержались данные о наставнике Гулда в Министерстве внутренних дел, где тот проработал девять лет до перехода в Министерство торговли. В другом была информация о приятеле Гулда, выступившем даже шафером на его свадьбе, с которым он делил жилье еще в пору учебы в Гарвардской школе права и который теперь занимался частной юридической практикой. Он до сих пор являлся советником Гулда по правовой части, с ним Гулд ужинал где-то раз в две недели и считал старого друга одной из немногих своих отдушин.
– Ну и? – поднял брови Маркус.
– Эти двое – наиболее удачные… – я чуть было не ляпнул «жертвы», – точки воздействия. Если взглянуть на их принципы принятия решений, вы увидите, что они полностью созвучны нашим аргументам. Доводы против налоговой лазейки я смоделировал под каждого из этой парочки. Первый, кстати, уже связан с «Группой Дэвиса». Если нельзя повлиять непосредственно на Гулда, то можно использовать его ближайшее окружение. Если мы настроим их на нужную волну, то сможем перенастроить и Гулда, так что он и сам не протюхает, что действует по нашей указке.
Маркус молчал. Я чувствовал, что надвигается буря. Я выдал ему на Гулда куда больше, чем он рассчитывал, – разве что не пробрался еще в квартиру этого козлины, что, впрочем, собирался проделать следующей ночью.
Маркус пошевелился в кресле. Я весь замер, ожидая разгрома, но вместо этого шеф улыбнулся:
– Кто же тебя этому научил?
Метод я перенял у папиного старого приятеля Картрайта. В молодые годы тот использовал подобную технику, чтобы выуживать у богатеньких одиноких наследниц бальзаковского возраста их сбережения.
– Ко мне пришло озарение, – ответил я.
– Что-то вроде этого мы у себя называем «формованием кроны» или «обрезкой верхушек». Ты не спеша, очень тонко воздействуешь на каждого человека из окружения нужного тебе объекта – на жену, шефа по благотворительной деятельности, даже на подросших детей, – пока он не переменит свое мнение.
– «Обрезка верхушек»?
– Мы не можем вызвать у «корней» всестороннюю, глубокую поддержку наших интересов – но мы можем обвести их вокруг пальца. И нет надобности терять время на «корешки», если нужный нам законотворец способен видеть одни «верхушки».
– Хотите, чтобы на следующем этапе я взялся за окружение Гулда?
– Нет, – отрезал Маркус. – Я поручу это своим людям.
В его голосе я уловил нечто, что мне не понравилось.
– Мы не уложились во времени? – спросил я.
Маркус помолчал. Он вообще был малоразговорчив и всегда, прежде чем что-то произнести, взвешивал каждое слово. Сейчас он явно не хотел загружать меня какой-то лажей – возможно, из некоторого уважения ко мне.
– Да, – коротко ответил он.
Неделю спустя был признан непригодным один из родсовцев. Это был славный юноша со светлыми, зачесанными назад, волнистыми волосами и видом старательного приготовишки. Поговаривали – и я охотно в это верю, – что у парня не было даже своей пары джинсов. Кого-то другого на его месте сильно задевало бы любое подчеркивание получаемых им льгот, но малый с юмором относился к самому себе, и это мне в нем нравилось.
Он был «охотником» вроде меня, и он первый в нашей группе новичков получил задание. Его ЛПР не повелся – и это был приговор. Выходя из игры, родсовец сделал вид, будто хочет попытать счастья на иных просторах, но, когда он с нами прощался, в его голосе слышался надрыв, словно он готов был разреветься. Тяжкое было зрелище. Надо думать, мальчик прежде не знал неудач. Он сделал все, что было в его силах, но дело свое все же завалил.
Вообще, мне как-то не очень верилось, что эти многомиллионные контракты напрямую зависели от горстки бестолковых салаг, которые и представления не имели о том, чем занимаются. Но, судя по всему, действительно зависели. Скажете, несправедливо? Положим, тебе дают заведомо безвыигрышное дело. Ты ограничен в возможностях – и задание неминуемо выходит у тебя из-под контроля. Может, и так. Но мне, знаете ли, трудно делать выводы о какой-то несправедливости. Такова жизнь. Можно задрать лапки кверху и молить о снисхождении – однако мой путь был иным. Я должен был победить во что бы то ни стало. Я так долго принюхивался к ароматам хорошей жизни, так долго она была для меня лишь эфемерной мечтой. Теперь я подобрался к ней так близко, что мог обонять ее и пробовать на вкус. И чем реальнее становилась моя мечта, тем мучительнее было думать о том, что меня могут ее лишить.
Кстати, о мечте: на работе я познакомился с Энни Кларк, старшим сотрудником «Группы Дэвиса». Прежде я вообще без проблем заговаривал со слабым полом, я даже об этом как-то не задумывался. Но возле этой особенной девушки обычная непринужденность общения меня оставляла. С первого мгновения, как я увидел ее на втором этаже, голова у меня забилась сентиментальным вздором.
Всякий раз, как мы с ней разговаривали – а нам частенько доводилось работать вместе, – я ловил себя на мысли, что в этой девчонке есть все, что привлекает меня в женщинах: черные локоны, чистое лицо и озорные голубые глаза. Но, кроме того, было в ней что-то еще, о чем я прежде и не задумывался. Понаблюдав целый день за Энни – как она вертится на переговорах вокруг самодовольных типов и спонтанно на трех-четырех языках отвечает на телефонные звонки, – я готов был выскочить вслед за ней после работы и выпалить то, что вертелось на языке: что она именно та девушка, которую я всегда искал, что именно в ней воплощена та жизнь, о которой я столько грезил. Это было просто сумасшествие!
Я начал уже думать, что, может быть, Энни чересчур хороша для меня, что она избалованна и высокомерна и добиться ее невозможно. При первом нашем знакомстве мы остались на «ночные бдения»: Энни, я и еще несколько младших сотрудников – причем она как старшая нами верховодила. Мы все расселись за столом переговоров. О чем-то глубоко задумавшись, она толкнулась назад в катающемся кресле. И не успев прояснить нам очередной нюанс игры «в воздействие», Энни Кларк, опрокинувшись у нас на глазах – медленно и неотвратимо, – исчезла за краем стола и грянулась плашмя на ковер.
Я был готов к тому, что она завопит от боли или поднимется к столу в бешеной злости… Но вместо этого я впервые услышал, как она смеется. И этот ее хохот после падения – искренний, простодушный, беззастенчивый и абсолютно беспечный – вмиг отсек всю ту чушь, что я наплел себе про якобы зеленый виноград. Теперь всякий раз, слыша ее смех, я понимал, что эта женщина не распыляется на никому не нужное притворство, что она принимает жизнь такой, какова она есть, и наслаждается ею в полной мере.
Этот ее смех завел меня на опасную дорожку. Теперь всякий раз, заскакивая к Энни с отчетом, я едва удерживался, чтобы не вышвырнуть в окошко свой опус, над которым прокорпел битый месяц, и опуститься перед ней на колено, умоляя ее сбежать и провести со мной всю оставшуюся жизнь… Возможно, это был бы и лучший вариант, нежели то, что в дальнейшем случилось.
После какого-то очередного совещания я отправился в комнату для кофе-брейков и попытался обсудить с оставшимся в группе вторым родсовским стипендиатом стратегию своих взаимоотношений с Энни Кларк, тщетно стараясь не выглядеть совсем уж обезумевшим от страсти болваном. К несчастью, сама Энни оказалась за колонной в восьми футах от нас, когда родсовец по имени Так, с которым я успел сдружиться, дал мне совсем не глупый совет по поводу офисного романа: