Мэтьюз Патриция. Сердце язычницы

   Поскольку Лилиа и Коа оба принадлежали к роду вождей, их брак приветствовался и был почти предрешен, хотя, конечно, никто не стал бы неволить девушку, если бы она выбрала другого алии. Дети от такого брака должны были унаследовать власть, а совместная мана отца и матери давала им исключительную мощь духа.
   Будь все иначе, то есть если бы Акаки родила сына, а родители Коа – дочь, ситуация в корне изменилась бы. По обычаям племени девушка тогда могла бы рассчитывать лишь на участь хайа-вахине– наложницы, но не жены. Теперь же Лилиа ожидала почетная и пышная брачная церемония. Узнав о любви дочери и племянника, Акаки захлопала в ладоши от радости.
   – Чудесно, доченька! Сам Киа улыбнется, глядя с небес на детей своих. Из Коа выйдет сильный алии нуи, а ваш брак даст ему возможность постепенно стать повелителем всего Мауи! В честь такого могущественного вождя потомки ваших потомков будут слагать песни!
   А потом случилось так, что Аакму, отец Коа и тогдашний алии нуи Лааины, попал в шторм в открытом океане и погиб. Человек он был сильный и выносливый, но, как видно, боги решили оборвать нить его жизни. Вождем стал Коа, нареченный Лилиа.
   Вскоре после этого была назначена брачная церемония. Островитяне с нетерпением ожидали большого празднества, которым ей предстояло завершиться. Ходили слухи, будто сам Камехамеха почтит церемонию своим присутствием, но Лилиа не верила им, так как знала от матери, что престарелый король серьезно болен и вряд ли может пуститься в далекое путешествие.
   – Доченька, тебе незачем беспокоиться о церемонии, – сказала Акаки. – За этим присмотрю я, а вы с Коа пока наслаждайтесь жизнью.
   Так молодые люди и поступили. Чистая, светлая радость их любви была омрачена лишь однажды, за неделю до церемонии. Позже, вспоминая этот инцидент, Лилиа находила его как смешным, так и печальным. Пылкость юности заставляла их с Коа часто уединяться, чтобы снова и снова вкушать наслаждение в объятиях друг друга. В тот вечер они нашли маленький пляж, где и предались любви. Полная луна светила так ярко, что белый песок походил на снег, изредка покрывавший вершину горы Халеакала.
   Юноша и девушка, поглощенные страстью, не расслышали приближающихся шагов, пока над ними не прозвучал голос чужеземца:
   – Что за бесстыдство! Что за непристойное, гнусное поведение! Что за мерзость! И кто же это? Лилиа, будущая жена вождя! Какой пример подаешь ты своему народу!
   Преподобный Исаак Джэггар, миссионер, уже полгода жил в Хана, безуспешно пытаясь обратить островитян в истинную веру. Над ним смеялись за глаза и в лицо, но Лилиа, дитя обеих культур, жалела его. Мрачный и угрюмый, он, казалось, не имел представления о радостях жизни, был слеп и глух к красоте мира. После отца Исаак Джэггар был вторым белым, которого Лилиа видела за семнадцать лет своей жизни. Эти двое отличались друг от друга больше, чем небо и земля, чем день и ночь.
   Ничуть не стыдясь своей наготы, Лилиа и Коа поднялись.
   – Разве ты не знаешь, Исаак Джэггар, что через неделю мы станем мужем и женой? – спросила Лилиа с достоинством.
   Священник отвел взгляд от ее обнаженного тела.
   – Это не значит, что вам позволено совокупляться во грехе! К тому же языческая церемония не сделает вас супругами в глазах Господа нашего. Только христианский брак наделит мужчину и женщину правом возлечь на ложе. Как духовное лицо, я готов освятить ваш союз... Это подаст добрый пример другим, и тогда...
   – Нет, – спокойно, но твердо перебила его девушка. – Нашему народу ни к чему обряды и верования белых, и потому мы с Коа соединим свои жизни точно так же, как это сделали когда-то наши родители, как поступали наши предки от начала времен.
   – Это всего лишь языческие суеверия, с ними надо покончить, – не унимался миссионер. – Потому-то я и здесь.
   – Я не приму твою веру, Исаак Джэггар, – отрезала Лилиа.
   – И я, – поддержал ее Коа. – Народ будет слушать своего вождя, а не белого чужестранца. Ни я, ни Лилиа не предадим веры своих предков.
   – Слышишь, преподобный Джэггар? Почему бы тебе не покинуть остров? Мы не звали тебя сюда и не рады тебе. Островитяне смеются у тебя за спиной. С тех пор как ты уговорил Моану носить одежду белых, она выглядит нелепо, и ее избегают. Да и над тобой насмехаются за это.
   Костлявое носатое лицо миссионера побагровело, глаза засверкали.
   – Насмехаясь надо мной, вы смеетесь над Господом нашим, создателем всего сущего! Я исполняю Его волю, Он говорит моими устами!
   – Мы не смеемся над божеством, в которого ты веришь, – возразила Лилиа. – Только над тобой, преподобный. Если насмешки тебе не по вкусу, уходи туда, откуда пришел, и оставь нас в покое. – Она потянула юношу за руку. – Пойдем, Коа. Этот человек не ведает радости, не умеет смеяться и любить. Пойдем, пока он не заразил нас своим унынием.
   Юноша и девушка пошли прочь.
   – Есть только одна радость на бренной земле – быть христианином! Эта радость освящена Богом и угодна ему, а все остальное тлен и суета! Плотские утехи низвергнут вас в преисподнюю, несчастные! Вернитесь, я обещаю вам истинное и непреходящее блаженство, найти которое можно лишь в царстве Божьем! Покайтесь, пока не поздно!
   Лилиа и Коа удалились, даже не обернувшись.

Глава 2

   Провожая взглядом Эйзу Радда, уносившего Лилиа, преподобный Джэггар припомнил ночь, когда застал девушку в объятиях Коа под деревьями у самой кромки белого пляжа.
   С тех пор прошло много дней, но миссионер словно воочию видел счастливые лица любовников, слышал их тихий смех. Для Исаака Джэггара то было грязное, бесстыдное, но и омерзительно притягательное зрелище. Воспоминание о нем терзало его, а последующее унижение усугубляло муки. Вместо того чтобы устыдиться, Лилиа бросила ему вызов.
   Когда копье Лопаки пронзило Коа, миссионер утвердился в мысли, что все к лучшему, и теперь, когда дурное влияние устранено, жители острова станут куда покладистее. Пройдет не так уж много времени, и новая паства вольется в лоно истинной церкви. К тому же Радд поклялся не причинять вреда Лилиа, сказал, что и волос не упадет с ее головы. Правда, Радд безбожник... Можно ли верить его клятвам?
   Стоя над телом молодого вождя, глядя на лужу крови и торчащее копье, Джэггар оправдывал преступление тем, что, хотя церковь и проповедует кротость и милосердие, история христианства полна насилия. Что делать, если язычники не желают принимать христианство по доброй воле? Потворствуя насилию, Джэггар взял на душу грех, но грех этот простится ему ради высокой цели. Кровавые крестовые походы... но разве не получил отпущения грехов каждый, кто в них участвовал? То, что происходит, в своем роде крестовый поход, цель которого – остановить и покарать распутников. Чтобы принять истинную веру, в первую очередь нужно отказаться от радостей плоти. Плоть – лишь камень на шее, все беды идут от плотских потребностей.
   Кому, как не Исааку Джэггару, не знать этого! Дух его крепок, но плоть слаба, слаба безмерно. Снова и снова она ввергала его в пучину греха. И все же, как бы часто ни нарушал Джэггар священный обет, он не сдавался и каждый раз заново боролся с грешной своей плотью.
   Впервые он пал еще в Новой Англии. Там Джэггар довольно долго был безупречным служителем Божьим, имел обширный приход и знать не знал греха. Но вот умерла его жена Рут, и вскоре плоть возобладала над духом. Одна из прихожанок Джэггара, аппетитная вдовушка, как-то дала ему понять, что она к его услугам, и священник не устоял перед искушением. После каждой тайной встречи он подолгу простаивал на коленях перед распятием, жестоко бичуя себя, но плоть его не смирилась. Джэггар постоянно вставал на путь греха, прекрасно сознавая, что рано или поздно его делишки выплывут наружу. Так и случилось. Лишенный сана, изгнанный из прихода, Джэггар не знал, что делать с собой.
   Тогда много говорили о святой миссии обращения язычников. Рьяные служители церкви ждали массового похода миссионеров на Сандвичевы острова^[1]. Миссионерство показалось Джэггару спасительной путеводной нитью. Так он искупит свой грех, вернет приход, пылкими речами обратив в истинную веру толпы островитян. Поскольку санкции ему было не видать, Джэггар по собственной инициативе отправился на острова, мысленно называя себя предтечей будущего войска Христова. Ступив на белый песок острова Мауи, он дал клятву никогда больше не уступать низменным инстинктам.
   Но он нарушил клятву уже через две недели. Видит Бог, намерения Джэггара были чисты! Виновата была порочная островитянка, молодая Моана, золотокожая языческая богиня.
   На родине миссионер много слышал о распутных нравах островитян, а по прибытии был до глубины души шокирован видом нагих девушек, которые плескались в волнах прибоя в обществе юношей, не считая это постыдным. Но позже Джэггар понял, что у жителей Мауи есть свой кодекс поведения, в том числе интимного, и им позволено далеко не все, как он полагал вначале. Однако этого кодекса придерживались не все, включая Моану.
   За первые две недели миссия Джэггара в Хана не увенчалась успехом. Его усилия встречались здесь без враждебности, но с полным равнодушием. Однако это не смутило пастыря.
   Мало-помалу Джэггар решил, что темные силы сговорились испытать его, постоянно посылая искушения. Уже целый год он не прикасался к женщине, хотя и был в самом расцвете сил. В свои тридцать семь Джэггар сохранил здоровье, ел мало, совсем не пил и, казалось бы, мог успешно бороться с любым искушением. Однако в мягком климате Мауи желания обретали особую интенсивность. Все распаляло их: и аромат экзотических цветов, и вид небольших крепких грудей островитянок, их золотистых ляжек, то и дело мелькавших в разрезе капа. Как ни молился Джэггар, как ни умерщвлял плоть, она лишь пуще вожделела запретного плода.
   Неудовлетворенная похоть превратила в ад его ночи. Потеряв сон, он бродил по белым пляжам, озаренным луной, пока не валился с ног от изнеможения. В такую-то ночь и подстерегла Джэггара дьяволица по имени Моана.
   Это случилось недалеко от деревни. Из-за деревьев появилась женская фигура и заступила Джэггару дорогу. Как и все женщины, Моана носила лишь тонкую капа, и в свете луны миссионер хорошо видел ее округлые, красивые груди. Они почти касались его – так близко она подошла!
   Ему показалось, что темные глаза девушки светятся в полумраке, когда она обратилась к нему на местном наречии. Джэггару легко давались языки, и он, уже освоившись в Хана, понимал островитян. Девушка сказала, что зовут ее Моана, что он первый белый мужчина, которого она встретила, и что она почтет за честь познать физическую радость со служителем белого бога.
   – Оставь меня, прочь, искусительница! – в отчаянии вскричал Джэггар, теряя голову, так как желание клыками вгрызлось в его плоть. – Я дал обет не знать плотских утех и не нарушу его за все блага мира!
   Моана только улыбнулась. Взяв его безвольную руку, она положила ее на свою теплую упругую грудь. Слова застряли у миссионера в горле. Он последовал за девушкой к ближайшей рощице, в густую тень, подальше от лунного света, но не от глаз Божьих! Под деревьями Моана развязала узел капа. Легкая ткань скользнула на траву. Глаза миссионера так и впились в темный треугольник волос в развилке ее бедер, все мысли о воздержании вылетели у него из головы.
   Издав страдальческий стон, Джэггар сорвал с себя одежду. Голый, до предела возбужденный, он бросился к Моане. Та увлекла миссионера на траву и змеей обвилась вокруг него, приняв его измученную вожделением плоть.
   Ощутив себя внутри жаркого, словно пульсирующего лона, миссионер забыл обо всем. Моана, воплощение плотского греха, отвечала толчком на каждый толчок, изгибалась дугой, отдавалась и брала, полностью превратив Джэггара в инструмент наслаждения. Лишь после финального спазма он отчасти избавился от наваждения, но тут обнаружил, что остался один. Дьяволица исчезла, оставив его опустошенным физически и морально.
   Миссионер, дрожа, поднялся на колени и воздел сцепленные руки к небесам в беспросветном отчаянии.
   – О Боже всемогущий! Отец небесный! Прости мне этот грех, ибо я противился ему, сколько мог! Я порочен, грешен до мозга костей, но встану на путь искупления! Я не согрешу больше, на коленях в этом клянусь! Отныне благочестие станет моим единственным уделом. Чтобы загладить грех, я удвою усилия на благо Твое!
   Увы, впоследствии он грешил снова и снова! Стоило только Моане попасться ему на глаза, Джэггар уступал соблазну и совокуплялся с ней. Он честно пытался противостоять греху: коленопреклоненно молился часами, произносил пылкие речи перед теми немногими, кто соглашался его слушать, постился так долго, что изнурил себя даже больше, чем желал, превратившись в ходячий скелет. Однажды, полубезумный от голода и отчаяния, Джэггар вспомнил библейское изречение «Если правый глаз твой искушает тебя, вырви его» и чуть было не последовал ему. К счастью, он впал в голодное беспамятство раньше, чем искалечил себя.
   Но все было тщетно – проклятая Моана имела над ним больше власти, чем молитвы. По иронии судьбы, как раз в тот момент Джэггар получил заказанную в Новой Англии партию платьев, известных как «матушка Хаггард». Эти длинные серые бесформенные одеяния, наглухо закрытые у шеи и на запястьях, полностью скрывали фигуру. Такой наряд церковь находила единственно возможным для обуздания природного распутства островитян. Джэггару удалось убедить Моану надеть такое платье. Девушка, сочтя это эротической прихотью миссионера, согласилась. Он же надеялся, что ее примеру последуют другие.
   Но и эта надежда не оправдалась. Пришлось сложить платья в сундук, где их вскоре покрыла плесень...
 
   Громкие крики вернули миссионера к действительности. Это Лопака со своим отрядом выскочил из кустов и ворвался в толпу, окружившую тело Коа. Идея принадлежала меднокожему туземцу. Он считал, что смерть молодого вождя смутит и деморализует его подданных, сделав их легкой добычей. Лопака рассчитывал занять место Коа.
   Однако вскоре Джэггар, внимательно наблюдавший за схваткой, понял, что затея не принесла ожидаемого результата. В своем самомнении Лопака не учел всеобщей любви к Коа. Подлое убийство привело воинов Хана в ярость. Горя жаждой мести, они теснили горстку приспешников Лопаки, и не вызывало сомнений, что вскоре те обратятся в бегство. Джэггар хорошо видел могучего Лопаку. Он дрался отчаянно, но исход сражения был предрешен.
   Миссионер не на шутку испугался. Ближайшее будущее не сулило ему ничего доброго: разделавшись с отрядом Лопаки, островитяне вполне могли обратить неутоленный гнев против единственного оставшегося на виду чужака – Исаака Джэггара. Ведь они знали о его встречах с Лопакой.
   Решив, что лучше временно отступить, чем потерять все, в том числе жизнь, миссионер в спешке покинул место событий и укрылся в роще. Он знал, что туземцы не злопамятны и великодушны. Во время сражения все видели Джэггара, значит, никто не свяжет его с похищением девушки. Через пару дней на острове снова воцарятся мир и покой. Лилиа и Коа уже не окажут ни на кого дурного влияния, и вот тогда пробьет его час.
   Лопака поразился, заметив, что в битве наступил перелом и удача отвернулась от него. Он попросту не учел такой возможности, ибо считал, что жителей Хана охватит паника и смущение после гибели вождя. И на то была причина. Когда Камехамеха стал королем Сандвичевых островов, народ понемногу утратил прежнюю воинственность – размяк, как говаривал Лопака. Пример подавал сам повелитель, слишком добрый и мягкий. От былой славы и доблести не осталось и следа.
   Так думал Лопака, пока не убедился в обратном. Он и небольшой отряд его приверженцев были атакованы с яростью. Мало-помалу их оттесняли к пляжу.
   Неистовый гнев захлестнул Лопаку. Как? Уничтожить Коа, захватившего власть, по праву принадлежавшую ему, и не добиться победы в каком-то жалком сражении, когда до цели рукой подать?! Лопака скрежетал зубами, крушил всех, кто попадал под руку, устилал землю телами, но интуитивно догадывался, что все бесполезно. Затуманенные яростью глаза прозрели, и Лопака увидел, что его отряд полностью перебит и он сражается в одиночку. Окончательно опомнившись, Лопака понял, что вскоре разделит участь других. Зная, что есть только один выход, Лопака решил прибегнуть к нему.
   Внезапно отшвырнув боевой топорик, он бросился прочь. Началась погоня, но Лопака имел очень важное преимущество перед преследователями. Ненавидя мир, долгие годы царивший на островах, он самозабвенно тренировался на всякий случай. Лопака плавал и бегал часами, поэтому теперь мог бежать хоть всю ночь напролет без остановки. Другие островитяне – ничем подобным не занимались, предпочитая спортивные соревнования и игры.
   Место, куда Лопака держал путь, находилось на противоположном берегу острова и было обнесено высокими стенами. Пуюонуа, город-убежище, по преданию, основали боги, спустившись с небес на землю в незапамятные времена. В Пуюонуа брал начало род повелителей острова, вождей. Как прямые потомки богов, они имели право устанавливать законы, различные табу и править. Если табу нарушалось, виновник мог избегнуть наказания, лишь укрывшись за стенами Пуюонуа. Никто не смел коснуться его на земле, некогда освященной присутствием богов. Побежденный воин, достигнув города, также находил там убежище.
   Однако все было не так-то просто. Тот, кто нарушил табу, вызывал неудовольствие богов. В отместку за провинность они могли наслать на остров цунами, ураган или извержение – вулкана. Проступок одного подвергал опасности весь народ. Убив виновника, люди отводили возможный гнев богов, а потому любой ценой старались помешать провинившемуся достигнуть города и обрести в стенах Пуюонуа неприкосновенность.
   Впрочем, беглеца ожидали трудности и помимо преследования. Чтобы сделать священную землю еще более недоступной, вокруг города испокон веков селились кахуна– жрецы, умевшие общаться с богами, истолковывать подаваемые ими знаки, а значит, обладавшие великой мана. Пределы их обитания также были табу для простого островитянина. Стены города защищались с суши, так что попасть в него представлялось возможным только со стороны моря. Благодаря таким мерам лишь немногим ослушникам удавалось спасти свою жизнь, проникнув в Пуюонуа.
   Погоня мало беспокоила Лопаку, он был уверен, что без труда оставит преследователей позади. Так и вышло. Не прошло и часа, как Лопака опередил их настолько, что уже не слышал сзади голосов. Однако опасность еще не миновала. В теплой южной ночи раздавался рокот барабанов, извещавший о приближении провинившегося. Язык барабанов, такой же выразительный, как человеческая речь, говорил о том, что на острове предательски убит вождь, а виновник бежит к городу, надеясь спасти свою жизнь. «Остановить его! Не дать укрыться в священных стенах! Пусть несет заслуженное наказание за свой проступок!» – гремели барабаны.
   Лопака оскалил зубы в волчьей усмешке. Он хорошо понимал язык барабанов, но и не подумал ускорить бег. Впереди его ждал долгий путь, и успех зависел от того, сохранит ли он размеренный шаг.
   Лопака понимал, что все обернулось бы хуже, не окажись почти все жители острова в эту ночь на брачной церемонии вождя. Лишь кахуна и стражи стен оставались на своих местах. Это означало, что на пути к городу он не встретит ни одной живой души, и да пребудут с ним боги!
   Боги! Усмешка Лопаки стала шире и насмешливее. Он не верил ни в богов островитян, ни в белого бога Исаака Джэггара. Лопака ничего не желал так сильно, как посеять семена раздора в среде островитян. Ради этого он и привлек Джэггара на свою сторону, пообещав ему помощь в обращении островитян в христианство, но заручившись при этом его поддержкой в борьбе за власть. Лопака и не думал сдержать слово. Напротив, собирался выдворить обоих белых с острова, как только воцарится, и запретить им являться впредь.
   Так же мало верил Лопака и в богов своего народа. Вера простительна для ребенка, но не для зрелого воина. Раз островитяне верят в богов, значит, их разум не выше, чем у детей.
   Таким народом легко управлять. Сильный вождь без труда подчинит такой народ своей воле. Лопака и есть этот сильный вождь, бесстрашный военачальник. С ним изнеженные островитяне снова станут настоящими воинами. Захват власти Лопака рассматривал как первый шаг в осуществлении своих планов. Сплотив и физически закалив своих воинов, он триумфально прошествует по всем островам, свергнет старого Камехамеху и станет королем, каких еще не видел мир.
   Но тут в приятный ход мыслей Лопаки вторглись воспоминания о недавнем бое и непредвиденном поражении, и улыбка его померкла. Только теперь он понял, что слишком поспешил и к тому же недооценил сторонников Коа. Безрассудно пожертвовав отрядом, Лопака остался один. Теперь придется все начинать сначала: вербовать сторонников, муштровать их – а ведь это заняло у него без малого два года! Все сначала, подумать только!
   Настроение Лопаки безнадежно испортилось. Когда наступил рассвет, перед ним открылась мрачная, но прекрасная картина: побережье, усеянное обломками черных скал, некогда сожженных потоками лавы. Волны прибоя с ревом обрушивались на них, вскипая пеной, но снова и снова острые камни скалились из-под воды, словно зубы подводного чудовища. Чуть в стороне вздымались крутые утесы, прорезанные узкими трещинами сырых ущелий. Водопад низвергался со скалы, чтобы внизу, разделившись на отдельные потоки, пробраться сквозь прибрежные джунгли к морю.
   Когда впереди показались стены Пуюонуа, Лопака замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Долгий беспрерывный бег утомил его, широкая грудь вздымалась, легкие резало.
   Только теперь воин понял, почему за все время пути не встретил никого, даже кахуна. Все, кто был поблизости от города, собрались у его стен, чтобы не дать Лопаке проникнуть внутрь. Каждый держал в руках оружие. У Лопаки не оставалось и шанса в неравной борьбе.
   Лопака усмехнулся, ничуть не испуганный. Вчера он недооценил сторонников Коа, зато сегодня они недооценили его, поскольку не приняли никаких мер, чтобы преградить ему путь к морю. Они считали, что никому не достигнуть убежища с моря. Ревущий прибой подхватывал смельчака, играл им, как щепкой, и наконец швырял на острые зубцы скал, где он и находил свою гибель. Это была почти неприступная линия обороны, созданная самой природой.
   Лопака быстро приблизился к кромке скалистого берега, едва взглянув на бурные воды внизу. Повернувшись к тем, кто преграждал путь в город, он поднял сцепленные руки и криком бросил им вызов, заглушённый резом прибоя. Мгновением позже Лопака красивой дугой исчез в волнах.
   Вода здесь была ледяной из-за впадавшего в море потока с гор. Разгоряченный Лопака ушел глубоко под воду и с трудом вынырнул: течение увлекало его все глубже. На поверхности за дело взялся прибой, так и норовивший бросить дерзкого пловца на рифы. Долгое время Лопаке казалось, что он кружит на месте и у него едва хватает сил на борьбу с волнами. Однако мало-помалу он миновал область прибоя и оказался в сравнительно спокойных и более теплых водах. К тому времени Лопака так устал от борьбы со стихией, что лег на спину, надеясь отдохнуть.
   Наконец воин снова двинулся вдоль береговой линии. И вот перед ним возник Пуюонуа, город-убежище. Со стороны моря строители не защитили его стенами, положившись на постоянный прибой и зловещие черные скалы у берега.
   Лопака позволил волне подхватить его и высоко поднять на своем гребне, набрал в легкие воздуха и нырнул. Подводное течение тотчас увлекло и понесло его, бросая из стороны в сторону. Сопротивляться ему было невозможно, оставалось лишь держать глаза открытыми и по возможности уворачиваться от рифов, так как дно здесь сплошь состояло из них. Оплошность грозила неминуемой гибелью. Когда течение хоть отчасти ослабевало, воин помогал себе руками и ногами, с трудом пробираясь в лабиринте скал.
   Внезапно все кончилось. Его выбросило на каменистый, но довольно ровный берег. Несколько минут Лопака не двигался и, как рыба, хватал ртом воздух. Ему пришлось изо всех сил держаться за выступ скалы, чтобы волны, раз за разом ударяющие в берег, не увлекли его за собой назад в море. Оправившись и встав, Лопака устремился к городу неровным шагом смертельно усталого человека.
   По пути он осознал, что растянул связки в одной из лодыжек. Теперь Лопака оказался лицом к лицу с теми, кто жил в святилище, и все они смотрели на него. Предстояло одолеть последний этап на пути к спасению.
   Стараясь не прихрамывать, Лопака направился к собравшимся широким уверенным шагом, как подобает будущему вождю. Толпа расступилась перед ним. Не удостоив ее взглядом, воин прошел прямо к хижине верховного кахуна, выстроенной на каменной платформе.