Страница:
----------------------------------------------------------------------------
Перевод Э. Шаховой
Собрание сочинений в 12 томах. М., Издательство "Художественная
литература", 1975, т. 2
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Сэр Людвиг Голбургский
То было в давние времена достославного рыцарства, когда на каждом
высоком холме, глядящемся в светлые воды Рейна, еще стояло по замку; и
обитали в них не крысы и совы, как ныне, а стены их не покрывали мох, и
плесень, и вьюнки, и плющ, - нет, нет! - там, где ныне вьется плющ,
неприступные решетки и стальные засовы заграждали входы; там, где трепещут
на ветру вьюнки, развевались шелковые знамена, расшитые гордыми гербами;
строем выступали воины там, где ныне глаз различает лишь мох да зловещие
поганки; а вместо сов и крыс, могу поручиться, в замках жили дамы и рыцари,
тут они пили и пировали, танцевали и любили. Их больше нет - этих дам и
рыцарей. Золото их кудрей сначала обернулось серебром, а потом и серебро
повыпало и исчезло навеки; их стройные ноги, столь легкие и неустанные в
танцах, отекли и вздулись подагрой, а потом, из отечных и подагрических,
стали тонкими костяшками; и розы исчезли с их ланит, а потом исчезли и самые
ланиты и отпали от черепов, а черепа обратились в прах, и ничего от них не
осталось. И то, что постигло их, постигнет и нас. Эй, сенешаль! Наполни мне
чашу вином, подсласти его, мой славный, да подбавь немного горячей воды,
только самую малость, ибо душа моя скорбит по этим стародавним временам и
рыцарям.
И они, бывало, пили и пировали, а где они теперь? - исчезли? - нет, не
совсем исчезли; ибо не ловит их взор их неясные очертания, когда, мерцая
латами, они проходят нестройной чередой по запустелому романтическому
царству, а рядом, за дамами с распущенными волосами, мальчики-пажи несут
длинные шлейфы? Да; вот они перед нами. Поэт видит их в туманной стране
Фантазии и слышит то дальний трубный звук, возвещающий о турнире и битве, то
смутное пение струн лютни во славу любви и благородных красавиц! Блаженное
свойство поэзии! Словно глазное снадобье дервиша дает она видеть сокровища
там, где глаз осла вовсе ничего не заметит. Неоцененные сокровища
воображенья. Я вас ни на что не променяю; ни на что, даже на золотые горы.
Налей-ка еще, мой славный сенешаль, мой добрый гуляка; а долг за мной запиши
на дверях сего приюта - не иначе, как дух старины подмешан в твой
бесподобный напиток, и дивные тени принцев и принцесс кивают нам сквозь
приятный дымок трубки. Знаете ли вы, в каком году жители сказок покинули
берега Рейна? Задолго до того, как был сочинен путеводитель Мэррэя, задолго
до того, как по водам могучей реки запыхтели, задымили пароходы. Знаете ли
вы, что в далекие-далекие времена явление одиннадцати тысяч британских дев
почтено было в городе Кельне за чудо? Теперь их ежегодно заявляется сюда по
двадцать тысяч, да еще с горничными. Но об этих более ни слова - вернемся к
тем, кто были прежде них.
Много-много сотен тысяч лет назад и как раз в тот период времени, когда
в самой поре было рыцарство, на брегах Рейна приключилось одно событие, о
каком уже написана книга, так что в достоверности его положительно можно не
сомневаться. Повесть пойдет о дамах и рыцарях, о любви и сраженьях, о победе
добродетели; о принцах и знатных лордах, да о самом избранном обществе. Коли
вам угодно, благосклонный читатель, вы ее узнаете. А у вас, милые дамы и
девицы, пусть счастие в любви будет столь же полно, как у героини этого
романа.
Промозглым, дождливым вечером, в четверг, 26 октября вышеозначенного
года, путник, оказавшийся в такое ненастье без крова, увидел бы другого
такого же странника, продвигавшегося вдоль дороги от Обервинтера к
Годесбергу. Он был невысок, но богатырского сложенья, и время, избороздившее
и вытемнившее его щеки и подпустившее серебра в его кудри, объявляло во
всеуслышанье, что знается с этим воином вот уже добрые полвека. Он был
облачен в кольчугу и сидел на могучем боевом скакуне, который (хоть одолел в
тот день путь поистине долгий и трудный) легко нес своего господина, его
оружие и поклажу. Коль скоро страна была дружественная, рыцарь не почел за
нужное надевать тяжелый шлем, и он болтался у луки его седла вместе с
портпледом. И шлем и портплед были украшены графской короной; причем на той,
что венчала шлем, укреплен был знак рыцарского достоинства - рука, как
водится, с обнаженным мечом.
По правую руку, в удобном для нее месте, висела баллиста или булава -
роковое оружие, размозжившее черепа многих и многих нечестивых; широкую
грудь воина прикрывал треугольный щит тех времен с высеченным на нем гербом
- волнисто-красные полосы по серебряному полю - и Андреевским крестом. Крест
этот был пожалован ему за отважный подвиг под Аскалоном самим императором
Максимилианом, и одного взгляда в книгу немецких пэров или знания родовитых
семейств, которым в ту пору располагал всякий, было достаточно, чтобы
понять, что описанный нами всадник происходил от благородных Гомбургов. То
был и точно досточтимый рыцарь сэр Людвиг Гомбургский - его титул графа и
камергера двора императора Австрийского означались шапочкой с павлиньим
пером (которую он лишь в сраженьях заменял шлемом), а в знак своего высокого
достоинства он держал в руко шелковый зонтик (весьма неверную защиту от
разбушевавшейся стихии), каковыми, как известно, в Средневековье дозволялось
пользоваться высшей знати. Сумка, запертая бронзовым замком и сшитая из
дорогостоящего изделия персидских ткачей (столь тогда редкостного в Европе)
указывала, что он постранствовал под огненным солнцем Востока. Об этом
говорила к тому же и надпись, начертанная на карточке или на пергаменте и
нашитая па сумку. Поначалу там было "Граф Людвиг Гомбургский - Иерусалим",
но потом имя Священного града было вычеркнуто и заменено Годесбергом - куда
и точно направлялся наш всадник! - и едва ли следует добавлять, что
упомянутая сумка содержала те детали туалета, каковые знатный дворянин не
пожелал сдать в багаж.
- Клянусь святым Буго Катценелленбогеном, - сказал славный рыцарь,
дрожа от холода, - здесь не так жарко, как в Дамаске. Ух ты! Я так голоден,
что могу умять целого Саладинова верблюда. Поспеть бы к обеду в Годесберг! -
И, вынув часы (висевшие на цепочке в боковом кармашке его шитого камзола),
крестоносец утешился тем, что было лишь семь часов вечера и, стало быть, он
мог достигнуть Годесберга еще до второго удара гонга!
Действительность подтвердила его предположения. Добрый конь, не раз
скакавший под шпорами хозяина по четырнадцати лье в час, принес его к
воротам славного замка как раз в то мгновенье, когда распорядитель давал
первый сигнал, означавший, что уже пробило восемь и высокородное семейство
графа Карла, маркграфа Годесбергского, готово приступить к вечерней трапезе.
Толпа пажей и оруженосцев запрудила двор, когда поднялась решетка крепостных
ворот и, встречаемый почтительными поклонами часовых, в замок вступил самый
старинный друг Годесбергов. Дворецкий шагнул ему навстречу и взял под уздцы
его коня. "С возвращением вас из Святой земли, сэр!" - воскликнул преданный
старик. "С возвращением из Святой земли, сэр!" - подхватили остальные слуги;
для графского коня Жеребенцера поспешно отыскали стойло, и, лишь
удостоверясь, что конь его присмотрен, отважный воин вошел в двери замка и
был сопровожден в отведенные ему покои. Ярко пылали на камине восковые
свечи, в фарфоровых вазах стояли цветы, а на туалетном столике помещались
всевозможные сорта мыла и флакон драгоценной влаги, производимой в соседнем
городе Кельне; веселый огонек потрескивал в очаге, показывая, что доброго
рыцаря здесь ждали. Служанки, внося теплую воду для его омовений, спрашивали
приветно, не желает ли он, чтоб ему перед сном согрели ложе. И по
зардевшимся их щекам ясно было, сколь лукаво отвечал закаленный старый боец.
Брадобрей маркграфа явился узнать, не нуждается ль его сиятельство в его
услугах.
- Клянусь святым Буго, - проговорил рыцарь, сидя на удобной скамейке
подле огня, покуда брадобрей удалял щетину с его щек и слегка тронул щипцами
и помадой посребренную смоль его волос, - клянусь святым Буго, тут куда
уютней, чем в моей каирской темнице. Как поживает мой крестник Отто, а,
добрый цирюльник? И как госпожа графиня, его матушка? И благородный граф
Карл, мой славный боевой собрат?
- Все у них хорошо, - со вздохом молвил брадобрей.
- Клянусь святым Буго, я рад. Но отчего ты вздыхаешь?
- Мой добрый господин уж не тот, с тех пор как сюда пожаловал граф
Готфрид.
- Он тут! - возопил сэр Людвиг. - Ну, от Готфрида я не жду добра! - И
покуда он облачался в шелковые панталоны, восхитительно обрисовывавшие
очертания его нижних конечностей, и сменял кольчугу на безупречный жилет и
камзол, отороченный генуэзским бархатом, кои составляли костюм,
приличествовавший рыцарю пред очами прекрасных дам, он вступил в беседу с
цирюльником, который, с обыкновенной для его ремесла говорливостью,
рассказал о настоящем положении Годесбергского семейства.
Но об этом будет поведано в следующей главе.
В Годесберге
Нужно ли упоминать, что славный воин Людвиг Гомбургский был принят со
всей сердечностью в лоно дружественного семейства. Боевой собрат маркграфа
Карла, он был высокочтимым другом маркграфини, возвышенной и прекрасной
Теодоры, урожденной Боппум, и даже (хотя он и не был силен в богословии и
хотя первые князья христианских земель домогались такой чести) был избран
крестным отцом для маркграфова сына Отто, единственного его отпрыска.
Вот уж семнадцать лет минуло с тех пор, как заключили брачный союз граф
и графиня, и, хоть больше небеса не посылали им наследников, надобно
сказать, что Отто был поистине сокровищем и, конечно, никогда еще не ступало
по земле столь дивное виденье. Когда граф Людвиг, поспешая принять участие в
святых войнах, покинул возлюбленного крестника, он оставил его ребенком;
ныне же, когда этот последний кинулся к нему в объятья, граф увидел одного
из прекраснейших юношей Германии: высокого и прекрасно сложенного, с нежным
цветом здоровья, играющим на щеках, однако уже отмеченных первыми знаками
мужества, и с великолежными золотыми кудрями, сбегающими на лоб и плечи,
кудрями, которым бы позавидовал и Рауленд. В очах его то загорался огонь
отваги, то сияла кроткая доброта. Как было матери не гордиться таким сыном!
Как было славному Людвигу не воскликнуть, прижимая юношу к своей груди;
"Клянусь святым Буго Катцеиелленбогеном, Отто! Львиное Сердце взял бы тебя в
гренадеры". И то сказать - "отрок" Годесберга был ростом в шесть с лишком
футов,
Он был одет к вечерней трапезе в дорогую, однако простую одежду
дворянина тех времен - и костюм его весьма напоминал туалет старого рыцаря,
который мы только что описали, рознясь от него лишь расцветкой. Pourpoint
{Камзол (франц.).} на юном Отто Годесбергском был синий и красиво отделан
резными золотыми пуговицами. Его haut-de-chausses, или гамаши, были
нанкинской ткани, вывозимой тогда из Китая за непомерную цену на ломбардских
судах. Соседствующая Голландия поставляла драгоценнейшее кружево для его
ворота и манжет; и в этом наряде, в набок надетом шапокляке, украшенном
единственным цветком (но зато цветком блистательным - тюльпаном), - мальчик
ворвался в туалетную крестного и уведомил его, что кушать подано.
И точно: темные брови леди Теодоры были насуплены и грудь ее тяжко
вздымалась под влиянием чувства, близкого гневу, - ибо она боялась, как бы
супы и великолепная рыба, дымящиеся в трапезной, не простыли, - она боялась
не за себя, но мысль о супруге ее терзала.
- Годесберг, - шепнула она сэру Людвигу, когда, опираясь дрожащей рукой
на его руку, спускалась из гостиной, - Годесберг последнее время так
переменился!
- Клянусь святым Буго, - сказал, затрепетав, могучий рыцарь Гомбург, -
в точности те же слова говорил и цирюльник!
Леди испустила вздох и села рядом с суповой миской. Какое-то время
славный рыцарь Людвиг Гомбургский был слишком поглощен тем, что вылавливал
фрикадельки и телячью голову из великолепного, изобиловавшего ими супа (мы
сказали - вылавливал? Фу-ты, господи, ну и ел их, конечно), чтобы глядеть на
своего боевого собрата, сидевшего в нижнем конце стола, со своим сыном по
левую и бароном Готфридом по правую руку.
Маркграф и в самом деле изменился.
- Клянусь святым Буго, - шепнул Людвиг графине, - супруг ваш угрюм,
словно медведь, раненный в голову.
Закапавшие в тарелку слезы были единственным ее ответом. Суп, палтус и
телячью ножку - все это, заметил сэр Людвиг, маркграф отстранил, не отведав.
- Кравчий нальет тебе вина, Гомбург, - хмуро сказал маркграф с нижнего
конца стола. Так ли он угощал его, бывало! Какая перемена!
Но когда кравчий во исполнение хозяйского приказа принялся разливать по
кубкам пенную влагу и подошел к Отто (который потянулся к нему со всем пылом
юности), гнев маркграфа не имел границ. Он набросился на сына; он опрокинул
чашу с вином на безупречный его жилет; и, отвесив ему три или четыре удара,
которые сшибли бы с ног и буйвола, но лишь заставили вспыхнуть нашего
отрока, маркграф взревел:
- Как? Пить вино? Угощаться? Да кто, ч-т побери, тебе это позволил? - И
на нежные щеки юноши вновь посыпались страшные удары.
- Людвиг! Людвиг! - взвизгнула маркграфиня.
- Уймитесь, мадам, - взревел князь. - Клянусь святым Буффо, или уж отец
не смеет поколотить свое родное дитя? Свое родное дитя! - повторил маркграф
с криком, почти со стоном несказанной боли. - Ах! Что я говорю!
Сэр Людвиг глядел на него пораженный; сэр Готфрид (по правую руку от
маркграфа) зловеще улыбался; юный Отто был так взволнован происшедшим, что
на лице у него не было написано иных чувств, кроме полного смятения; однако
бедная маркграфиня отворотила лицо и покраснела, почти как рак,
соседствовавший с палтусом у нее на тарелке.
В те суровые времена, как мы знаем, подобные ссоры средь славных
рыцарей были отнюдь не редки; и Людвиг, частый свидетель тому, как маркграф
запускал бараньей ногой в оплошавшего челядинца либо низвергал содержимое
соусницы на маркграфиню, счел, что это не более как обычная вспышка его
достойного, но не в меру буйного друга, и положил за благо переменить
беседу.
- А как поживает мой друг - доблестный рыцарь сэр Гильдербрандт? -
спросил он.
- Клянусь святым Буффо, это уж слишком! - взревел маркграф и в самом
деле бросился вон.
- Клянусь святым Буго, - сказал его друг, - славные рыцари,
высокородные сэры, что приключилось с моим дорогим маркграфом?
- Небось носом кровь пошла, - сказал Готфрид и ухмыльнулся.
- Ах, мой добрый друг, - промолвила маркграфиня, не в силах совладать с
охватившим ее волнением, - боюсь, вы подлили масла в огонь, - после чего она
подала знак дамам, и они поднялись и удалились пить кофе в гостиную.
В это время воротился маркграф, несколько овладев собою.
- Отто, - проговорил он строго, - отправляйся к дамам; не пристало
мальчику оставаться с доблестными рыцарями после обеда.
Высокородный отрок покинул комнату с видимой неохотой, а маркграф,
севший на место супруги во главе стола, шепнул сэру Людвигу:
- Гильдербрандт прибудет сюда сегодня на пир в честь твоего возвращения
из Палестины. Мой добрый друг - мой истинный друг, мой боевой сотоварищ, сэр
Готфрид! Не дурно поглядеть, как бы музыканты не напились да пышки не
переспели.
Сэр Готфрид, схватив на лету слова своего благодетеля, подобострастно
поклонился и вышел.
- Сейчас ты все узнаешь, мой добрый Людвиг, - сказал маркграф и бросил
на друга надрывающий сердце взор. - Видел ты Готфрида, только что
покинувшего покои?
- Да, видел.
- Ты как будто усомнился в его достоинстве; но поверь, о Людвиг, сей
Готфрид - славный малый и мой верный друг. Да отчего бы и не быть ему моим
верным другом? Он мне близкий родич и наследник всех моих владений. Если у
меня (здесь черты маркграфа снова исказились непереносимой мукой), если у
меня не будет сына.
- Но мне еще не случалось видать мальчика более цветущего здоровьем, -
отвечал сэр Людвиг.
- И, однако же, - ха-ха! - может статься, что скоро у меня не будет
сына.
Маркграф опрокинул за обедом не один кубок вина, и сэр Людвиг,
разумеется, подумал, что его доблестный друг сильно захмелел. В этом:
старался он от него не отстать; ибо суровый боец тех времен не отступал ни
пред нечестивым, ни пред пенной чашей, и не одну буйную ночь провел наш
крестоносец в Сирии с Ричардом Львиное Сердце, с его соратником Готфридом
Булъонским, - какое! - с самим неустрашимым Саладином.
- Знавал ли ты Готфрида в Палестине? - спросил маркграф.
- Знавал.
- Отчего же тогда ты его не приветил как подобает теплым дружеским
объятьем? Уж не оттого ль, что Готфрид беден? Ведь тебе известно, что
знатностью рода он не уступит и тебе, мой сиятельный друг!
- Что за дело мне до его рода и до его бедности! - отвечал честный
рыцарь. - Как это сказано у миннезингера? Ух, черт, вроде "богатство штамп
на золотом, а сами мы - золотая монета". Так знай же, Карл Годесбергский,
что сей Готфрид - неблагородного металла.
- Клянусь святым Буффо, ты клевещешь на него, милый Людвиг.
- Клянусь святым Буго, милый Карл, то, что я говорю, - истина. Малый
был известен в стане крестоносцев, и известен постыдно. До того как пристать
к нам в Палестине, завернул он в Константинополь и научился тамошним
уловкам. Он плутует в кости, - да-да! - и он конский барышник. Он обыграл на
пять тысяч марок простосердечного Ричарда Английского в ночь пред штурмом
Аскалона, и я поймал его на месте с краплеными козырями. Он сбыл гнедую
кобылу Конраду Монт-Серра, а сам запалил ее, негодяй.
- Как? Ты хочешь сказать, что сэр Готфрид нечист на руку? - вскричал
сэр Карл, сдвинув брови. - Ну, клянусь святым заступником Буффо Боннским,
всякого, кроме Людвига Гомбургского, я б за такие слова вспорол от черепа до
самого брюха!
- Клянусь святым Буго Катценелленбогеном, я готов подкрепить свои слова
кровью сэра Готфрида, но только не твоей, старый боевой собрат. И надо
отдать плуту должное - он малый не промах. Святой Буго! И ведь он отличился
под Акром. Но такая уж у него была слава, что, невзирая на доблесть, его
выгнали из войска и даже капитанский патент не разрешили продать.
- Про это я слыхал, - сказал маркграф. - Готфрид мне обо всем поведал.
Вышла какая-то глупая пьяная стычка, - глупейшая штука, поверь мне. Гуго
Броденельский не пожелал, чтобы на столе была черная бутылка. Готфрид
разгневался и, говоря по правде, просто-напросто запустил этой бутылкой в
сиятельную голову. Отсюда его изгнание и нежданное возвращение. Но ты не
знаешь того, - продолжал маркграф, тяжко вздыхая, - какую услугу оказал мне
достойный Готфрид. Он раскрыл мне глаза на изменника.
- Ну, пока еще нет, - отвечал Гомбург с усмешкой.
- Клянусь святым Буффо! Трусливого, гнусного обманщика, коварного
изменника! Скопище изменников! Гильдербрандт - изменник, Отто - изменник, и
Теодора (о, благие небеса!), она - она тоже. - При этих словах старый рыцарь
разразился слезами и чуть не задохнулся от охватившего его волненья.
- Что значит эта вспышка, друг мой? - вскричал не на шутку
встревоженный сэр Людвиг.
- Примечай, Людвиг, примечай за Гильдербрандтом и Теодорой; погляди на
Гильдербрандта и Отто. Словно, словно, говорю я тебе, словно две капли
воды... О святые заступники, привелось же мне дожить до такого! Вырвать всех
близких из своего сердца и встречать одинокую старость! Но чу! Съезжаются
гости. Ежели тебе не угодно осушить еще бутылочку кларета, пойдем в гостиную
к нашим дамам. А там - примечай за Гильдербрандтом и Отто!
Празднество
И точно - празднество уж началось. Верхами и в каретах к замку
съезжались знатнейшие рыцари и дамы и входили в залитую огнями парадную залу
Годесберга. Слуги в дорогих одеждах (они были облачены в камзолы
небесно-голубого ипрского сукна и штаны богатейшей золотой парчи - цвета
знамени Годесбергов) разносили на серебряных подносах угощенья. Лепешки
только что из печей, плавающие в масле; ломтики хлеба, смазанные той же
восхитительной приправой и столь тонко нарезанные, что, казалось, у них
вот-вот прорежутся крылышки и они вспорхнут под потолок; кофе, введенный в
обычай Петром-пустынником после его поездки по Аравии, и отличнейший чай,
поставляемый лишь Богемией, - все разносилось в чашах среди праздничной
толпы и с охотой поглощалось гостями. Никого не занимало уныние маркграфа, -
поистине, сколь мало знает веселящееся собранье о муках, таящихся в груди
того, кто созвал его на пир! Маркграфиня была бледна, но женщина умеет таить
свои чувства; она лишь стала еще любезней и смеялась, хоть смех ее был не
весел, и болтала, хоть беседа была ей в тягость.
- Вот они оба, - сказал маркграф, сжимая плечо друга. - Гляди же!
Сэр Людвиг глянул на танцующих кадриль, - в самом деле - рядышком в
соседних парах там стояли юный Отто и сэр Гильдербрандт. Два яйца не более
схожи меж собою! Сэра Людвига пронзила страшная догадка о причине ужасных
подозрений его друга.
- Все ясно, как апельсин, - понуро вымолвил несчастный маркграф. - Брат
мой, покинем это место; сыграем лучше партию в крибедж! - И, удалясь в
будуар маркграфини, наши воины уселись за игру.
Но хотя игра эта интересная и маркграфу шла дарта, внимание его было
рассеянно - так неотступно волновала его ум зловещая тайна. Посреди игры
явился раболепный Готфрид и шепнул на ухо своему благодетелю нечто,
приведшее последнего в такую ярость, что оба свидетеля этой сцены опасались
апоплексического удара. Однако маркграф совладал со своими чувствами.
- В какое время, говоришь ты? - спросил он Готфрида.
- Едва забрезжит рассвет, у главного входа.
- Я там буду.
"И я тоже", - подумал про себя сэр Людвиг, славный рыцарь Гомбургский.
Погоня
Сколь часто человек в великой гордыне своей загадывает о будущем и
полагает себя в силах склонить неумолимую судьбу! Увы! Мы всего лишь игрушки
в ее руках! Сколь часто говорим мы "гоп", прежде чем перепрыгнем через
пропасть! Сколь часто, имея довольно сидений, покойных и уютных, мы
оказываемся меж двумя из них; и тешимся мыслью, будто зелен виноград, коль
скоро нам не дано его сорвать; или, еще хуже, пеняем на других, сами будучи
во всем виноваты. Когда забрезжил рассвет, сэра Людвига, рыцаря Гомбургского
не было у главного входа.
Он проспал до десяти часов. Вечерние возлияния были изобильны, долог и
труден дневной путь. Рыцарь спал, как спал бы всякий воин, который не привык
к пуховым перинам и пробуждается лишь при зове утренней трубы.
Проснувшись, он открыл глаза. У его постели сидел маркграф. Долгие часы
провел он тут, глядя на почивающего друга. Глядя? О нет, всего лишь
бодрствуя у его изголовья, предаваясь несказанно печальным мыслям,
невыразимо горьким чувствам.
- Который час? - было первое невольное восклицание Гомбурга.
- Полагаю, что пять, - отвечал его друг. Было десять. Могло быть
двенадцать, два, половина пятого, двадцать минут шестого, маркграф все равно
сказал бы: "Полагаю, что пять". Несчастные не знают счета времени, для них
поистине неравны взмахи его крыл.
- А завтрак готов? - осведомился крестоносец.
- Спроси у дворецкого, - отвечал маркграф, безумно тряся головой,
безумно вращая глазами, безумно улыбаясь.
- Буго милостивый, - сказал рыцарь Гомбургский, - что с тобою, друг
мой? По моим часам уж десять. Ты встаешь всегда в девять. Ты... ты (о,
святые небеса!), ты не брит! На тебе трико и шелковые чулки еще со
вчерашнего пира. Воротник на тебе весь измялся - он вчерашний. Ты не
ложился? Что приключилось, о брат мой, что приключилось?
- Приключилось обычное, Луи Гомбургский, - молвил маркграф, - то, что
всякий день приключается. Неверная женщина, неверный друг, разбитое сердце.
Вот что приключилось. Я не ложился.
- Что это значит? - вскричал граф Людвиг в глубоком волненье. -
Неверный друг? Но разве я неверный друг? Неверная женщина, - но ужели
прекрасная Теодора, твоя супруга...
- Нет у меня более супруги, Луи; нет у меня ни супруги, ни сына.
Почти не в силах говорить от горя, маркграф поверил другу печальную
тайну. Донесение Готфрида оказалось слишком верно! Сходству Отто и сэра
Гильдербрандта была причина; роковая причина; Гильдербрандт и Теодора
сошлись на рассвете у главных ворот. Маркграф их видел. Они долго гуляли;
они поцеловались. Ах, как мучительно отозвался этот поцелуй в сердце отца, в
сердце мужа! Они простились; и тогда маркграф, выступя вперед, холодно
оповестил свою супругу, что она будет заточена в монастырь до самой смерти,
а что до мальчика, то ему тоже надлежит принять монашеский обет.
И то и другое было исполнено. Отто в лодке, под охраной отцовских;
людей, отправлен в кельнский монастырь святого Буффо. Леди Теодора в
сопровождении сэра Готфрида и слуги была на пути к Ноненвертской обители,
которую видели многие из наших читателей,прелестной обители на зеленом
островке, омываемом ясными водами Рейна!
- Какой же дорогой отправился Готфрид? - спросил рыцарь Гомбургский,
скрежеща зубами.
- Его уж не догнать! - сказал маркграф. - Мой добрый Готфрид - ныне
единственная моя утеха, - он мне родня и станет моим наследником. Он вскоре
воротится.
"Ах вот оно что! - подумал сэр Людвиг. - Скажу-ка я ему несколько
Перевод Э. Шаховой
Собрание сочинений в 12 томах. М., Издательство "Художественная
литература", 1975, т. 2
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Сэр Людвиг Голбургский
То было в давние времена достославного рыцарства, когда на каждом
высоком холме, глядящемся в светлые воды Рейна, еще стояло по замку; и
обитали в них не крысы и совы, как ныне, а стены их не покрывали мох, и
плесень, и вьюнки, и плющ, - нет, нет! - там, где ныне вьется плющ,
неприступные решетки и стальные засовы заграждали входы; там, где трепещут
на ветру вьюнки, развевались шелковые знамена, расшитые гордыми гербами;
строем выступали воины там, где ныне глаз различает лишь мох да зловещие
поганки; а вместо сов и крыс, могу поручиться, в замках жили дамы и рыцари,
тут они пили и пировали, танцевали и любили. Их больше нет - этих дам и
рыцарей. Золото их кудрей сначала обернулось серебром, а потом и серебро
повыпало и исчезло навеки; их стройные ноги, столь легкие и неустанные в
танцах, отекли и вздулись подагрой, а потом, из отечных и подагрических,
стали тонкими костяшками; и розы исчезли с их ланит, а потом исчезли и самые
ланиты и отпали от черепов, а черепа обратились в прах, и ничего от них не
осталось. И то, что постигло их, постигнет и нас. Эй, сенешаль! Наполни мне
чашу вином, подсласти его, мой славный, да подбавь немного горячей воды,
только самую малость, ибо душа моя скорбит по этим стародавним временам и
рыцарям.
И они, бывало, пили и пировали, а где они теперь? - исчезли? - нет, не
совсем исчезли; ибо не ловит их взор их неясные очертания, когда, мерцая
латами, они проходят нестройной чередой по запустелому романтическому
царству, а рядом, за дамами с распущенными волосами, мальчики-пажи несут
длинные шлейфы? Да; вот они перед нами. Поэт видит их в туманной стране
Фантазии и слышит то дальний трубный звук, возвещающий о турнире и битве, то
смутное пение струн лютни во славу любви и благородных красавиц! Блаженное
свойство поэзии! Словно глазное снадобье дервиша дает она видеть сокровища
там, где глаз осла вовсе ничего не заметит. Неоцененные сокровища
воображенья. Я вас ни на что не променяю; ни на что, даже на золотые горы.
Налей-ка еще, мой славный сенешаль, мой добрый гуляка; а долг за мной запиши
на дверях сего приюта - не иначе, как дух старины подмешан в твой
бесподобный напиток, и дивные тени принцев и принцесс кивают нам сквозь
приятный дымок трубки. Знаете ли вы, в каком году жители сказок покинули
берега Рейна? Задолго до того, как был сочинен путеводитель Мэррэя, задолго
до того, как по водам могучей реки запыхтели, задымили пароходы. Знаете ли
вы, что в далекие-далекие времена явление одиннадцати тысяч британских дев
почтено было в городе Кельне за чудо? Теперь их ежегодно заявляется сюда по
двадцать тысяч, да еще с горничными. Но об этих более ни слова - вернемся к
тем, кто были прежде них.
Много-много сотен тысяч лет назад и как раз в тот период времени, когда
в самой поре было рыцарство, на брегах Рейна приключилось одно событие, о
каком уже написана книга, так что в достоверности его положительно можно не
сомневаться. Повесть пойдет о дамах и рыцарях, о любви и сраженьях, о победе
добродетели; о принцах и знатных лордах, да о самом избранном обществе. Коли
вам угодно, благосклонный читатель, вы ее узнаете. А у вас, милые дамы и
девицы, пусть счастие в любви будет столь же полно, как у героини этого
романа.
Промозглым, дождливым вечером, в четверг, 26 октября вышеозначенного
года, путник, оказавшийся в такое ненастье без крова, увидел бы другого
такого же странника, продвигавшегося вдоль дороги от Обервинтера к
Годесбергу. Он был невысок, но богатырского сложенья, и время, избороздившее
и вытемнившее его щеки и подпустившее серебра в его кудри, объявляло во
всеуслышанье, что знается с этим воином вот уже добрые полвека. Он был
облачен в кольчугу и сидел на могучем боевом скакуне, который (хоть одолел в
тот день путь поистине долгий и трудный) легко нес своего господина, его
оружие и поклажу. Коль скоро страна была дружественная, рыцарь не почел за
нужное надевать тяжелый шлем, и он болтался у луки его седла вместе с
портпледом. И шлем и портплед были украшены графской короной; причем на той,
что венчала шлем, укреплен был знак рыцарского достоинства - рука, как
водится, с обнаженным мечом.
По правую руку, в удобном для нее месте, висела баллиста или булава -
роковое оружие, размозжившее черепа многих и многих нечестивых; широкую
грудь воина прикрывал треугольный щит тех времен с высеченным на нем гербом
- волнисто-красные полосы по серебряному полю - и Андреевским крестом. Крест
этот был пожалован ему за отважный подвиг под Аскалоном самим императором
Максимилианом, и одного взгляда в книгу немецких пэров или знания родовитых
семейств, которым в ту пору располагал всякий, было достаточно, чтобы
понять, что описанный нами всадник происходил от благородных Гомбургов. То
был и точно досточтимый рыцарь сэр Людвиг Гомбургский - его титул графа и
камергера двора императора Австрийского означались шапочкой с павлиньим
пером (которую он лишь в сраженьях заменял шлемом), а в знак своего высокого
достоинства он держал в руко шелковый зонтик (весьма неверную защиту от
разбушевавшейся стихии), каковыми, как известно, в Средневековье дозволялось
пользоваться высшей знати. Сумка, запертая бронзовым замком и сшитая из
дорогостоящего изделия персидских ткачей (столь тогда редкостного в Европе)
указывала, что он постранствовал под огненным солнцем Востока. Об этом
говорила к тому же и надпись, начертанная на карточке или на пергаменте и
нашитая па сумку. Поначалу там было "Граф Людвиг Гомбургский - Иерусалим",
но потом имя Священного града было вычеркнуто и заменено Годесбергом - куда
и точно направлялся наш всадник! - и едва ли следует добавлять, что
упомянутая сумка содержала те детали туалета, каковые знатный дворянин не
пожелал сдать в багаж.
- Клянусь святым Буго Катценелленбогеном, - сказал славный рыцарь,
дрожа от холода, - здесь не так жарко, как в Дамаске. Ух ты! Я так голоден,
что могу умять целого Саладинова верблюда. Поспеть бы к обеду в Годесберг! -
И, вынув часы (висевшие на цепочке в боковом кармашке его шитого камзола),
крестоносец утешился тем, что было лишь семь часов вечера и, стало быть, он
мог достигнуть Годесберга еще до второго удара гонга!
Действительность подтвердила его предположения. Добрый конь, не раз
скакавший под шпорами хозяина по четырнадцати лье в час, принес его к
воротам славного замка как раз в то мгновенье, когда распорядитель давал
первый сигнал, означавший, что уже пробило восемь и высокородное семейство
графа Карла, маркграфа Годесбергского, готово приступить к вечерней трапезе.
Толпа пажей и оруженосцев запрудила двор, когда поднялась решетка крепостных
ворот и, встречаемый почтительными поклонами часовых, в замок вступил самый
старинный друг Годесбергов. Дворецкий шагнул ему навстречу и взял под уздцы
его коня. "С возвращением вас из Святой земли, сэр!" - воскликнул преданный
старик. "С возвращением из Святой земли, сэр!" - подхватили остальные слуги;
для графского коня Жеребенцера поспешно отыскали стойло, и, лишь
удостоверясь, что конь его присмотрен, отважный воин вошел в двери замка и
был сопровожден в отведенные ему покои. Ярко пылали на камине восковые
свечи, в фарфоровых вазах стояли цветы, а на туалетном столике помещались
всевозможные сорта мыла и флакон драгоценной влаги, производимой в соседнем
городе Кельне; веселый огонек потрескивал в очаге, показывая, что доброго
рыцаря здесь ждали. Служанки, внося теплую воду для его омовений, спрашивали
приветно, не желает ли он, чтоб ему перед сном согрели ложе. И по
зардевшимся их щекам ясно было, сколь лукаво отвечал закаленный старый боец.
Брадобрей маркграфа явился узнать, не нуждается ль его сиятельство в его
услугах.
- Клянусь святым Буго, - проговорил рыцарь, сидя на удобной скамейке
подле огня, покуда брадобрей удалял щетину с его щек и слегка тронул щипцами
и помадой посребренную смоль его волос, - клянусь святым Буго, тут куда
уютней, чем в моей каирской темнице. Как поживает мой крестник Отто, а,
добрый цирюльник? И как госпожа графиня, его матушка? И благородный граф
Карл, мой славный боевой собрат?
- Все у них хорошо, - со вздохом молвил брадобрей.
- Клянусь святым Буго, я рад. Но отчего ты вздыхаешь?
- Мой добрый господин уж не тот, с тех пор как сюда пожаловал граф
Готфрид.
- Он тут! - возопил сэр Людвиг. - Ну, от Готфрида я не жду добра! - И
покуда он облачался в шелковые панталоны, восхитительно обрисовывавшие
очертания его нижних конечностей, и сменял кольчугу на безупречный жилет и
камзол, отороченный генуэзским бархатом, кои составляли костюм,
приличествовавший рыцарю пред очами прекрасных дам, он вступил в беседу с
цирюльником, который, с обыкновенной для его ремесла говорливостью,
рассказал о настоящем положении Годесбергского семейства.
Но об этом будет поведано в следующей главе.
В Годесберге
Нужно ли упоминать, что славный воин Людвиг Гомбургский был принят со
всей сердечностью в лоно дружественного семейства. Боевой собрат маркграфа
Карла, он был высокочтимым другом маркграфини, возвышенной и прекрасной
Теодоры, урожденной Боппум, и даже (хотя он и не был силен в богословии и
хотя первые князья христианских земель домогались такой чести) был избран
крестным отцом для маркграфова сына Отто, единственного его отпрыска.
Вот уж семнадцать лет минуло с тех пор, как заключили брачный союз граф
и графиня, и, хоть больше небеса не посылали им наследников, надобно
сказать, что Отто был поистине сокровищем и, конечно, никогда еще не ступало
по земле столь дивное виденье. Когда граф Людвиг, поспешая принять участие в
святых войнах, покинул возлюбленного крестника, он оставил его ребенком;
ныне же, когда этот последний кинулся к нему в объятья, граф увидел одного
из прекраснейших юношей Германии: высокого и прекрасно сложенного, с нежным
цветом здоровья, играющим на щеках, однако уже отмеченных первыми знаками
мужества, и с великолежными золотыми кудрями, сбегающими на лоб и плечи,
кудрями, которым бы позавидовал и Рауленд. В очах его то загорался огонь
отваги, то сияла кроткая доброта. Как было матери не гордиться таким сыном!
Как было славному Людвигу не воскликнуть, прижимая юношу к своей груди;
"Клянусь святым Буго Катцеиелленбогеном, Отто! Львиное Сердце взял бы тебя в
гренадеры". И то сказать - "отрок" Годесберга был ростом в шесть с лишком
футов,
Он был одет к вечерней трапезе в дорогую, однако простую одежду
дворянина тех времен - и костюм его весьма напоминал туалет старого рыцаря,
который мы только что описали, рознясь от него лишь расцветкой. Pourpoint
{Камзол (франц.).} на юном Отто Годесбергском был синий и красиво отделан
резными золотыми пуговицами. Его haut-de-chausses, или гамаши, были
нанкинской ткани, вывозимой тогда из Китая за непомерную цену на ломбардских
судах. Соседствующая Голландия поставляла драгоценнейшее кружево для его
ворота и манжет; и в этом наряде, в набок надетом шапокляке, украшенном
единственным цветком (но зато цветком блистательным - тюльпаном), - мальчик
ворвался в туалетную крестного и уведомил его, что кушать подано.
И точно: темные брови леди Теодоры были насуплены и грудь ее тяжко
вздымалась под влиянием чувства, близкого гневу, - ибо она боялась, как бы
супы и великолепная рыба, дымящиеся в трапезной, не простыли, - она боялась
не за себя, но мысль о супруге ее терзала.
- Годесберг, - шепнула она сэру Людвигу, когда, опираясь дрожащей рукой
на его руку, спускалась из гостиной, - Годесберг последнее время так
переменился!
- Клянусь святым Буго, - сказал, затрепетав, могучий рыцарь Гомбург, -
в точности те же слова говорил и цирюльник!
Леди испустила вздох и села рядом с суповой миской. Какое-то время
славный рыцарь Людвиг Гомбургский был слишком поглощен тем, что вылавливал
фрикадельки и телячью голову из великолепного, изобиловавшего ими супа (мы
сказали - вылавливал? Фу-ты, господи, ну и ел их, конечно), чтобы глядеть на
своего боевого собрата, сидевшего в нижнем конце стола, со своим сыном по
левую и бароном Готфридом по правую руку.
Маркграф и в самом деле изменился.
- Клянусь святым Буго, - шепнул Людвиг графине, - супруг ваш угрюм,
словно медведь, раненный в голову.
Закапавшие в тарелку слезы были единственным ее ответом. Суп, палтус и
телячью ножку - все это, заметил сэр Людвиг, маркграф отстранил, не отведав.
- Кравчий нальет тебе вина, Гомбург, - хмуро сказал маркграф с нижнего
конца стола. Так ли он угощал его, бывало! Какая перемена!
Но когда кравчий во исполнение хозяйского приказа принялся разливать по
кубкам пенную влагу и подошел к Отто (который потянулся к нему со всем пылом
юности), гнев маркграфа не имел границ. Он набросился на сына; он опрокинул
чашу с вином на безупречный его жилет; и, отвесив ему три или четыре удара,
которые сшибли бы с ног и буйвола, но лишь заставили вспыхнуть нашего
отрока, маркграф взревел:
- Как? Пить вино? Угощаться? Да кто, ч-т побери, тебе это позволил? - И
на нежные щеки юноши вновь посыпались страшные удары.
- Людвиг! Людвиг! - взвизгнула маркграфиня.
- Уймитесь, мадам, - взревел князь. - Клянусь святым Буффо, или уж отец
не смеет поколотить свое родное дитя? Свое родное дитя! - повторил маркграф
с криком, почти со стоном несказанной боли. - Ах! Что я говорю!
Сэр Людвиг глядел на него пораженный; сэр Готфрид (по правую руку от
маркграфа) зловеще улыбался; юный Отто был так взволнован происшедшим, что
на лице у него не было написано иных чувств, кроме полного смятения; однако
бедная маркграфиня отворотила лицо и покраснела, почти как рак,
соседствовавший с палтусом у нее на тарелке.
В те суровые времена, как мы знаем, подобные ссоры средь славных
рыцарей были отнюдь не редки; и Людвиг, частый свидетель тому, как маркграф
запускал бараньей ногой в оплошавшего челядинца либо низвергал содержимое
соусницы на маркграфиню, счел, что это не более как обычная вспышка его
достойного, но не в меру буйного друга, и положил за благо переменить
беседу.
- А как поживает мой друг - доблестный рыцарь сэр Гильдербрандт? -
спросил он.
- Клянусь святым Буффо, это уж слишком! - взревел маркграф и в самом
деле бросился вон.
- Клянусь святым Буго, - сказал его друг, - славные рыцари,
высокородные сэры, что приключилось с моим дорогим маркграфом?
- Небось носом кровь пошла, - сказал Готфрид и ухмыльнулся.
- Ах, мой добрый друг, - промолвила маркграфиня, не в силах совладать с
охватившим ее волнением, - боюсь, вы подлили масла в огонь, - после чего она
подала знак дамам, и они поднялись и удалились пить кофе в гостиную.
В это время воротился маркграф, несколько овладев собою.
- Отто, - проговорил он строго, - отправляйся к дамам; не пристало
мальчику оставаться с доблестными рыцарями после обеда.
Высокородный отрок покинул комнату с видимой неохотой, а маркграф,
севший на место супруги во главе стола, шепнул сэру Людвигу:
- Гильдербрандт прибудет сюда сегодня на пир в честь твоего возвращения
из Палестины. Мой добрый друг - мой истинный друг, мой боевой сотоварищ, сэр
Готфрид! Не дурно поглядеть, как бы музыканты не напились да пышки не
переспели.
Сэр Готфрид, схватив на лету слова своего благодетеля, подобострастно
поклонился и вышел.
- Сейчас ты все узнаешь, мой добрый Людвиг, - сказал маркграф и бросил
на друга надрывающий сердце взор. - Видел ты Готфрида, только что
покинувшего покои?
- Да, видел.
- Ты как будто усомнился в его достоинстве; но поверь, о Людвиг, сей
Готфрид - славный малый и мой верный друг. Да отчего бы и не быть ему моим
верным другом? Он мне близкий родич и наследник всех моих владений. Если у
меня (здесь черты маркграфа снова исказились непереносимой мукой), если у
меня не будет сына.
- Но мне еще не случалось видать мальчика более цветущего здоровьем, -
отвечал сэр Людвиг.
- И, однако же, - ха-ха! - может статься, что скоро у меня не будет
сына.
Маркграф опрокинул за обедом не один кубок вина, и сэр Людвиг,
разумеется, подумал, что его доблестный друг сильно захмелел. В этом:
старался он от него не отстать; ибо суровый боец тех времен не отступал ни
пред нечестивым, ни пред пенной чашей, и не одну буйную ночь провел наш
крестоносец в Сирии с Ричардом Львиное Сердце, с его соратником Готфридом
Булъонским, - какое! - с самим неустрашимым Саладином.
- Знавал ли ты Готфрида в Палестине? - спросил маркграф.
- Знавал.
- Отчего же тогда ты его не приветил как подобает теплым дружеским
объятьем? Уж не оттого ль, что Готфрид беден? Ведь тебе известно, что
знатностью рода он не уступит и тебе, мой сиятельный друг!
- Что за дело мне до его рода и до его бедности! - отвечал честный
рыцарь. - Как это сказано у миннезингера? Ух, черт, вроде "богатство штамп
на золотом, а сами мы - золотая монета". Так знай же, Карл Годесбергский,
что сей Готфрид - неблагородного металла.
- Клянусь святым Буффо, ты клевещешь на него, милый Людвиг.
- Клянусь святым Буго, милый Карл, то, что я говорю, - истина. Малый
был известен в стане крестоносцев, и известен постыдно. До того как пристать
к нам в Палестине, завернул он в Константинополь и научился тамошним
уловкам. Он плутует в кости, - да-да! - и он конский барышник. Он обыграл на
пять тысяч марок простосердечного Ричарда Английского в ночь пред штурмом
Аскалона, и я поймал его на месте с краплеными козырями. Он сбыл гнедую
кобылу Конраду Монт-Серра, а сам запалил ее, негодяй.
- Как? Ты хочешь сказать, что сэр Готфрид нечист на руку? - вскричал
сэр Карл, сдвинув брови. - Ну, клянусь святым заступником Буффо Боннским,
всякого, кроме Людвига Гомбургского, я б за такие слова вспорол от черепа до
самого брюха!
- Клянусь святым Буго Катценелленбогеном, я готов подкрепить свои слова
кровью сэра Готфрида, но только не твоей, старый боевой собрат. И надо
отдать плуту должное - он малый не промах. Святой Буго! И ведь он отличился
под Акром. Но такая уж у него была слава, что, невзирая на доблесть, его
выгнали из войска и даже капитанский патент не разрешили продать.
- Про это я слыхал, - сказал маркграф. - Готфрид мне обо всем поведал.
Вышла какая-то глупая пьяная стычка, - глупейшая штука, поверь мне. Гуго
Броденельский не пожелал, чтобы на столе была черная бутылка. Готфрид
разгневался и, говоря по правде, просто-напросто запустил этой бутылкой в
сиятельную голову. Отсюда его изгнание и нежданное возвращение. Но ты не
знаешь того, - продолжал маркграф, тяжко вздыхая, - какую услугу оказал мне
достойный Готфрид. Он раскрыл мне глаза на изменника.
- Ну, пока еще нет, - отвечал Гомбург с усмешкой.
- Клянусь святым Буффо! Трусливого, гнусного обманщика, коварного
изменника! Скопище изменников! Гильдербрандт - изменник, Отто - изменник, и
Теодора (о, благие небеса!), она - она тоже. - При этих словах старый рыцарь
разразился слезами и чуть не задохнулся от охватившего его волненья.
- Что значит эта вспышка, друг мой? - вскричал не на шутку
встревоженный сэр Людвиг.
- Примечай, Людвиг, примечай за Гильдербрандтом и Теодорой; погляди на
Гильдербрандта и Отто. Словно, словно, говорю я тебе, словно две капли
воды... О святые заступники, привелось же мне дожить до такого! Вырвать всех
близких из своего сердца и встречать одинокую старость! Но чу! Съезжаются
гости. Ежели тебе не угодно осушить еще бутылочку кларета, пойдем в гостиную
к нашим дамам. А там - примечай за Гильдербрандтом и Отто!
Празднество
И точно - празднество уж началось. Верхами и в каретах к замку
съезжались знатнейшие рыцари и дамы и входили в залитую огнями парадную залу
Годесберга. Слуги в дорогих одеждах (они были облачены в камзолы
небесно-голубого ипрского сукна и штаны богатейшей золотой парчи - цвета
знамени Годесбергов) разносили на серебряных подносах угощенья. Лепешки
только что из печей, плавающие в масле; ломтики хлеба, смазанные той же
восхитительной приправой и столь тонко нарезанные, что, казалось, у них
вот-вот прорежутся крылышки и они вспорхнут под потолок; кофе, введенный в
обычай Петром-пустынником после его поездки по Аравии, и отличнейший чай,
поставляемый лишь Богемией, - все разносилось в чашах среди праздничной
толпы и с охотой поглощалось гостями. Никого не занимало уныние маркграфа, -
поистине, сколь мало знает веселящееся собранье о муках, таящихся в груди
того, кто созвал его на пир! Маркграфиня была бледна, но женщина умеет таить
свои чувства; она лишь стала еще любезней и смеялась, хоть смех ее был не
весел, и болтала, хоть беседа была ей в тягость.
- Вот они оба, - сказал маркграф, сжимая плечо друга. - Гляди же!
Сэр Людвиг глянул на танцующих кадриль, - в самом деле - рядышком в
соседних парах там стояли юный Отто и сэр Гильдербрандт. Два яйца не более
схожи меж собою! Сэра Людвига пронзила страшная догадка о причине ужасных
подозрений его друга.
- Все ясно, как апельсин, - понуро вымолвил несчастный маркграф. - Брат
мой, покинем это место; сыграем лучше партию в крибедж! - И, удалясь в
будуар маркграфини, наши воины уселись за игру.
Но хотя игра эта интересная и маркграфу шла дарта, внимание его было
рассеянно - так неотступно волновала его ум зловещая тайна. Посреди игры
явился раболепный Готфрид и шепнул на ухо своему благодетелю нечто,
приведшее последнего в такую ярость, что оба свидетеля этой сцены опасались
апоплексического удара. Однако маркграф совладал со своими чувствами.
- В какое время, говоришь ты? - спросил он Готфрида.
- Едва забрезжит рассвет, у главного входа.
- Я там буду.
"И я тоже", - подумал про себя сэр Людвиг, славный рыцарь Гомбургский.
Погоня
Сколь часто человек в великой гордыне своей загадывает о будущем и
полагает себя в силах склонить неумолимую судьбу! Увы! Мы всего лишь игрушки
в ее руках! Сколь часто говорим мы "гоп", прежде чем перепрыгнем через
пропасть! Сколь часто, имея довольно сидений, покойных и уютных, мы
оказываемся меж двумя из них; и тешимся мыслью, будто зелен виноград, коль
скоро нам не дано его сорвать; или, еще хуже, пеняем на других, сами будучи
во всем виноваты. Когда забрезжил рассвет, сэра Людвига, рыцаря Гомбургского
не было у главного входа.
Он проспал до десяти часов. Вечерние возлияния были изобильны, долог и
труден дневной путь. Рыцарь спал, как спал бы всякий воин, который не привык
к пуховым перинам и пробуждается лишь при зове утренней трубы.
Проснувшись, он открыл глаза. У его постели сидел маркграф. Долгие часы
провел он тут, глядя на почивающего друга. Глядя? О нет, всего лишь
бодрствуя у его изголовья, предаваясь несказанно печальным мыслям,
невыразимо горьким чувствам.
- Который час? - было первое невольное восклицание Гомбурга.
- Полагаю, что пять, - отвечал его друг. Было десять. Могло быть
двенадцать, два, половина пятого, двадцать минут шестого, маркграф все равно
сказал бы: "Полагаю, что пять". Несчастные не знают счета времени, для них
поистине неравны взмахи его крыл.
- А завтрак готов? - осведомился крестоносец.
- Спроси у дворецкого, - отвечал маркграф, безумно тряся головой,
безумно вращая глазами, безумно улыбаясь.
- Буго милостивый, - сказал рыцарь Гомбургский, - что с тобою, друг
мой? По моим часам уж десять. Ты встаешь всегда в девять. Ты... ты (о,
святые небеса!), ты не брит! На тебе трико и шелковые чулки еще со
вчерашнего пира. Воротник на тебе весь измялся - он вчерашний. Ты не
ложился? Что приключилось, о брат мой, что приключилось?
- Приключилось обычное, Луи Гомбургский, - молвил маркграф, - то, что
всякий день приключается. Неверная женщина, неверный друг, разбитое сердце.
Вот что приключилось. Я не ложился.
- Что это значит? - вскричал граф Людвиг в глубоком волненье. -
Неверный друг? Но разве я неверный друг? Неверная женщина, - но ужели
прекрасная Теодора, твоя супруга...
- Нет у меня более супруги, Луи; нет у меня ни супруги, ни сына.
Почти не в силах говорить от горя, маркграф поверил другу печальную
тайну. Донесение Готфрида оказалось слишком верно! Сходству Отто и сэра
Гильдербрандта была причина; роковая причина; Гильдербрандт и Теодора
сошлись на рассвете у главных ворот. Маркграф их видел. Они долго гуляли;
они поцеловались. Ах, как мучительно отозвался этот поцелуй в сердце отца, в
сердце мужа! Они простились; и тогда маркграф, выступя вперед, холодно
оповестил свою супругу, что она будет заточена в монастырь до самой смерти,
а что до мальчика, то ему тоже надлежит принять монашеский обет.
И то и другое было исполнено. Отто в лодке, под охраной отцовских;
людей, отправлен в кельнский монастырь святого Буффо. Леди Теодора в
сопровождении сэра Готфрида и слуги была на пути к Ноненвертской обители,
которую видели многие из наших читателей,прелестной обители на зеленом
островке, омываемом ясными водами Рейна!
- Какой же дорогой отправился Готфрид? - спросил рыцарь Гомбургский,
скрежеща зубами.
- Его уж не догнать! - сказал маркграф. - Мой добрый Готфрид - ныне
единственная моя утеха, - он мне родня и станет моим наследником. Он вскоре
воротится.
"Ах вот оно что! - подумал сэр Людвиг. - Скажу-ка я ему несколько