влюблена. Сейчас ее предмет капитан Добл, на прошлой неделе был кто-то
другой, а через неделю им, может быть, станете вы, если только - ха-ха-ха! -
пожелаете присоединиться к толпе ее поклонников. Что до меня, то - слуга
покорный, будь у нее хоть вдвое больше денег!
Что мне было за дело до душевных качеств женщины, если она богата? Я
знал, как нужно действовать. Я рассказал Доблу все, о чем сообщил мне за
обедом джентльмен, и, поскольку хитрости мне было не занимать, я представил
ему вдову в таком черном свете, что бедняжка совсем струхнул, и поле битвы
осталось за мной. Ха-ха-ха, не сойти мне с этого места, Добл поверил, что
миссис Манассе собственными руками задушила своего мужа!
Благодаря сведениям, которые я получил от моего приятеля стряпчего, я
повел игру так ловко, что не прошло и месяца, как вдова стала оказывать мне
явное предпочтение. Я сидел рядом с ней за обедом, пил вместе с ней воду у
источника, ездил с ней верхом, танцевал с ней; и однажды на пикнике в
Кенилворте, когда было выпито достаточно шампанского, я попросил ее руки и
сердца и получил согласие. Еще через месяц Роберт Стабз, эсквайр, повел к
алтарю Лию, вдову покойного 3. Манассе, эсквайра, с острова Сент-Китс!
* * *
Мы отправились в Лондон в ее роскошном экипаже; дети и слуги ехали
следом в почтовой карете. Все расходы оплачивал, разумеется, я, и, пока
отделывали наш особняк на Баркли-сквер, мы поселились в гостинице "Стивене".
* * *
Поместье мое было продано, и деньги помещены в одном из банков Сити.
Дня через три после нашего приезда, когда мы завтракали у себя в
номере, собираясь нанести визит банкиру миссис Стабз для выполнения
некоторых формальностей, необходимых при передаче состояния, нас пожелал
видеть какой-то джентльмен, в котором я с первого взгляда определил
единоверца своей супруги.
Он взглянул на миссис Стабз и поклонился.
- Не шоблаговолите ли, шударыня, заплатить по этому маленькому счету
што пятьдесят два фунта?
- Любовь моя, - сказала она, - ты ведь заплатишь? Я совсем забыла об
этом пустяке.
- Душа моя, - отвечал я, - у меня, право же, нет сейчас при себе денег.
- Ну что ж, капитан Шташп, - произнес он, - тогда я должен выполнить
мой долг и арештовать ваш, вот ордер. Том, вштань у двери и никого не
выпушкай!
Супруга моя упала в обморок, дети ударились в рев, а я в сопровождении
чиновника шерифа отправился к нему на квартиру!
Октябрь. Размолвка Марса и Венеры
Не буду описывать чувства, обуревавшие меня, когда я оказался в доме
бейлифа на Кэрситор-стрит, вместо того чтобы переехать в роскошный особняк
на Баркли-сквер, который должен был стать моим, ибо я стал мужем миссис
Манассе! Какая жалкая дыра, какой грязный, мрачный переулок в нескольких
шагах от Чансери-лейн! Когда я, шатаясь от слабости, вошел с мистером Цаппом
в дом, какой-то безобразный еврейский мальчишка отворил вторую из трех
дверей и запер ее; потом он открыл третью дверь, и я оказался в
отвратительной комнате, которую почему-то называли столовой, после чего меня
провели в убогую каморку окнами во двор и, к немалому моему облегчению,
оставили на некоторое время одного размышлять о превратностях судьбы. Боже
правый, Баркли-сквер - и эта трущоба! Неужели я все-таки оказался в дураках,
несмотря на все мои старания, всю хитрость и все упорство? Неужели эта
миссис Манассе опутала меня ложью, а тот жалкий негодяй, с которым я обедал
за табльдотом в Лемингтоне, помог ей заманить меня в ловушку? Я решил
послать за женой и узнать всю правду, ибо сразу; понял, что бказался жертвой
дьявольского заговора и что экипаж, особняк в Лондоне, плантации в
Вест-Индии - были всего лишь приманкой, на которую я так безрассудно
попался. Правда, долг был всего двести пятьдесят фунтов, а у меня в банке
лежало две тысячи. Но разве потеря ее восьмидесяти тысяч фунтов ничего не
значила? Разве ничего не значили мои разбитые надежды? А то, что к моей
семье прибавилась жена-иудейка и трое ее иудейских же отпрысков, будь они
все прокляты? И их-то я должен содержать на свои две тысячи фунтов! Зачем я
не остался дома с матушкой и сестрами, которых я так искренне любил и
которые давали мне восемьдесят фунтов в год!
Я имел бурное объяснение с миссис Стабз, но, когда я обвинил эту жалкую
лгунью, эту коварную змею в бесстыдном обмане, она закричала, что если кто
кого и надул, так это я ее. Зачем я женился на ней, когда она могла выйти
замуж за двадцать других своих поклонников? Она-де выбрала меня только
потому, что у меня было двадцать тысяч фунтов! Я и в самом деле говорил, что
у меня есть двадцать тысяч фунтов, но ведь знаете - на войне и в любви все
средства хороши.
Расстались мы так же злобно, как и встретились, и я поклялся, что, как
только уплачу долг, который она так бессовестно мне навязала, я тут же
заберу свои две тысячи и уеду на какой-нибудь необитаемый остров или хотя бы
в Америку, чтобы в жизни своей не видеть больше ни ее, ни ее еврейского
выводка. Оставаться заложником у бейлифа не имело никакого смысла (ибо я
знал, что такое приказ о дальнейшем задержании и что раз миссис Стабз
задолжала сто фунтов, она могла задолжать и тысячу); поэтому я послал за
мистером Цаппом, вручил ему чек на сто пятьдесят фунтов плюс причитающуюся
ему плату и попросил освободить меня немедленно.
- Вот, любезный, - сказал я, - получите эту свою ничтожную сумму у
Чайлда.
- У Чайлда или не у Чайлда, - сказал мне мистер Цапп, - только не такой
уж я младенец, чтобы выпуштить ваш под такую бумагу.
- Ха, - возразил я, - банк Чайлда всего в минуте ходьбы от вас, идите и
получите деньги да дайте мне расписку.
Цапп написал расписку с величайшей аккуратностью и ушел в банк, а я
приготовился навсегда оставить эту омерзительную тюрьму.
Вернулся он, сияя улыбкой.
- Ну, - сказал я, - деньги вы свои получили, и теперь я должен заявить
вам, что другого такого мошенника и вымогателя, как вы, я в жизни не
встречал.
- Ну что вы, миштер Штапш, - захихикал он, - ешть на свете куда больший
мошенник, мне ш ним не тягаться.
- Как вы смеете стоять тут и нагло ухмыляться в присутствии
джентльмена! Дайте мне мою шляпу и плащ и выпустите меня из этой грязной
дыры!
- Ну вот что, Штапш, - Он даже мистером меня не назвал. - Прочитайте-ка
лучше это письмо.
Я разорвал конверт, и что-то выпало из него на пол - это оказался мой
чек. В письме значилось:
"Господа Чайлд и Кь имеют честь сообщить капитану Стабзу, что вынуждены
отказать в оплате подателю сего чека, ибо утром сего дня ими было получено
требование от Соломонсона и Кь о наложении ареста на имущество капитана
Стабза, вследствие чего находящийся у нас вклад в сумме 2000 фунтов 11
шиллингов и 6 пенсов должен быть задержан до разрешения дела, возбужденного
господами Соломонсон и Кь против капитана Стабза. Примите и пр.
Флит-стрит".
- Понимаете, Штапш, - сказал мистер Цапп, когда я прочел это ужасное
письмо, - было два долга - маленький и большой. Ваш арештовали жа маленький,
а ваш вклад в банке жа большой.
Не смейтесь надо мной. Если бы вы видели, какие слезы льются на строки,
что я пишу, если бы вы знали, как близок я был к помешательству те несколько
недель, что меня держали в Флитской тюрьме, куда я попал вме"-сто
необитаемого острова! Чем я заслужил такую кару? Уж я ли не помнил прежде
всего о выгоде, не то что иные молодые люди, я ли не экономил, я ли не берег
каждый шиллинг, каждый пенс! Могу не кривя душой поклясться, что никогда,
благодарение всевышнему, этим не пренебрегал. Так за что же, за что я так
наказан?
Но позвольте мне досказать вам эту злосчастную историю. Семь месяцев я
провел в этом роковом месте. Супруга моя навестила меня раза два, а потом и
думать забыла обо мне. Я писал дорогой моей матушке, умоляя продать
обстановку, но ответа не получил. Все мои старые друзья от меня отвернулись.
Я проиграл процесс, ибо мне не на что было даже нанять адвоката. Соломонсон
потребовал уплаты долга моей жены и удержал две тысячи фунтов, которые у
меня были. Чтобы отделаться от остальной части долга, мне пришлось пройти
через суд по делам о несостоятельности. Меня признали несостоятельным
должником, и из суда я вышел нищим. Но вы только вообразите: этот злобный,
коварный негодяй Штиффелькинд явился в суд в качестве моего кредитора и
потребовал уплаты трех фунтов плюс накопившийся за пятнадцать лет интерес из
пяти процентов за пару сапог! Старый мошенник предъявил суду эти самые
сапоги и рассказал всю историю, не позабыв ни лорда Корнуоллиса, ни сцены
разоблачения, ни моего купания под водокачкой.
Судья Дьюбобвиг стал изощряться в остроумии по этому поводу.
- Так вы говорите, доктор Порки не пожелал заплатить вам за сапоги, а,
мистер Штиффелькинд?
- Та, сэр, когда я обратился к нему, он сказаль, что сапоги были
заказаны маленьким малыником и что мне нушно было говорить с его директором.
- Как, значит, сапожник остался без сапог?
Смех.
- Как без сапог, что ви, сэр, я принес их сюда. Разве я иначе мог бы
показать их вам?
Снова смех.
- И вы так их и не продали, мистер Пиффелькинд?
- Как я мог продать сапоги! Я поклялся, что никогда не продам их и
отомщу этому Штапсу!
- Значит, время так и не залечило ваши раны, нанесенные сапогами, да?
- Что-то мне не понятен ваш разговор о сапожнике без сапог, продаже и
ранах. Я исполняль все, в чем поклялся, слышите, я разоблачиль его в школе,
я расстроил его свадьбу и лишиль его двадцать тысяч фунтов, а сейчас я
показаль против него. Все это сделаль я, и скажите кто-нибудь, что я не
отомстиль ему.
И старый негодяй пошел на свое место под смешки безжалостно
разглядывающей меня публики, - как будто на меня и без того не свалилось
довольно несчастий.
- Бьюсь об заклад, это самая дорогая пара сапог в вашей жизни, - хитро
заметил судья Дьюбобвиг и стал расспрашивать меня о моих дальнейших
злоключениях.
Доведенный до отчаяния, я поведал ему обо всем: и как стряпчий мистер
Соломонсон представил меня богатой вдове миссис Манассе, у которой было
пятьдесят тысяч фунтов и плантация в Вест-Индии, и как я женился, и как меня
арестовали через два дня по приезде в Лондон, и как этот же самый Соломонсон
подал на меня в суд за долги моей жены, требуя уплаты двух тысяч фунтов.
- Стойте! - прервал меня один из судейских. - Эта миссис Манассе -
крикливо одетая брюнетка без одного глаза? У нее трое детей, и она частенько
бывает под; хмельком, да? А Соломонсон такой маленький, рыжий?
- Да, да, - отвечал я со слезами на глазах.
- За последние два года эта женщина вышла замуж три раза, один раз в
Ирландии, один в Бате. Ее законный муж - некий Соломонсон, и десять дней
назад они отплыли в Америку.
- Но зачем вы отдали им свои две тысячи фунтов? - спросил меня тот же
судейский.
- Сэр, но ведь на них наложили арест!
- Ну что ж, мы освобождаем вас. Вам не повезло, мистер Стабз, но
только, похоже, охотник попался в собственные силки.
- Нет, - возразил мистер Дьюбобвиг, - просто птичка-то оказалась
удавом.
Ноябрь. Красный мундир
Из суда я вышел свободным человеком, но нищим. Да, сэр, я, капитан
Стабз из доблестного полка Северных Бангэйцев, оказался на улице, без куска
хлеба, без крова над головой.
Я уныло брел по Португал-стрит, как вдруг чья-то рука легла мне на
плечо и знакомый голос произнес:
- Ну что, мистер Штапс, сдержаль я слово? Я ведь сказал, что сапоги вас
погубят.
Я был так подавлен, что промолчал и только поднял глаза к крыше дома
напротив, ничего не видя от слез.
- Как? Вы плачете, как грудной младенец? И вы хотели жениться -
ха-ха-ха! - обязательно на богатой невесте! Но вы попались к этой невесте,
как канарейка к вороне. Ощипаль она вас, а? Ха-ха-ха!
- Ах, мистер Штиффелькинд, - наконец вымолвил я, - не смейтесь над моей
бедой. Эта женщина не оставила мне ни пенса, и теперь меня ждет голодная
смерть. Да, да, голодная смерть!
И я разразился душераздирающим плачем.
- Вас ждет голодная смерть? Чепуха! Вы умрете не от голода, вас будут
повесить, ха-ха-ха! Это куда легче, вот увидите!
Ничего не отвечая, я рыдал так, что на нас стали оглядываться прохожие.
- Ну, ну, - сказал Штиффелькинд, - не плачьте, капитан Штапс, не к лицу
для офицера плакать, ха-ха-ха! Идите со мной, я буду кормить вас и обедом и
завтраком и не возьму с вас ни пенса, пока ви сам не начнете зарабатывать
деньги.
И этот старый чудак, который так жестоко преследовал меня в дни удачи,
пожалел меня в моем горе и отвел к себе домой, как и обещал.
- Я прочел ваше имя в списке банкротов и поклялся, что ви будете жалеть
о сапогах. Теперь уж дело сделано, не будем вспоминать прошлого. Эй, Бетти,
Бетхен, постели еще одну постель и положи еще одну вилку и нож, со мной
будет обедать лорд Горнуоллис!
Я прожил у этого нелепого старика полтора месяца, вел его книги и
вообще делал, что умел, - например, разносил сапоги и башмаки заказчикам,
как будто никогда и не был офицером полка его величества. Денег мне
Штиффелькинд не платил, но кров и еду предоставил. Мастера и подмастерья
дразнили меня генералом и лордом Корнуоллисом, а старый Штиффелькинд не
уставал придумывать все новые прозвища.
В один прекрасный - вернее, в один злосчастный - день, когда я наводил
блеск на изделие мистера Штиффелькинда, в лавку вошел он сам под руку с
какой-то дамой.
- Где капитан Штапс? - вопросил он. - Где цвет и гордость армии его
величества?
Я как чистил башмак, так и вышел с ним в руках из-за перегородки.
- Гляди, тушенька, - сказал он, обращаясь к даме, - вот твой старый
приятель, его светлость лорд Горнуоллис! Кто бы мог подумать, что его
высокородная светлость станет чистильщиком сапог? Капитан Штапс, вот ваш
бывший предмет, моя дорогая племянница мисс Гратти. И как ты только могла,
Магдален, оставить такого блестящего кавалера? Подайте ей руку, капитан. Она
испачкана в ваксе? Ничего!
Но мисс отскочила от меня как ужаленная.
- Я никогда в жизни не подам руки чистильщику сапог! - фыркнула она.
- Не бойся, туша моя, его руки не испачкают тебя. Ведь его только что
"обелили" в суде, разве ты не слышала?
- Ах, дядюшка, - сказала она, - зачем вы принуждаете меня оставаться в
обществе таких низких людей?
- Низких? Потому что чистит башмаки? Бьюсь, капитан предпочитает
сапоги, а не башмаки, ха-ха-ха!
- Хорош капитан, нечего сказать! - Мисс Кратти вздернула голову и пошла
прочь. - Капитан, которого можно безнаказанно хватать за нос!
Скажите, ну при чем тут я? Разве я хотел, чтобы этот мерзавец Уотерс
так обошелся со мной? Я ли не доказал ему, как отвратительны мне всякие
ссоры, отказавшись принять его вызов? Но такова жизнь. И подмастерья
Штиффелькинда продолжали дразнить и мучить меня, доводя чуть не до
сумасшествия.
Однажды вечером Штиффелькинд пришел домой веселый и ехидный как
никогда.
- Капитан, - объявил он, - у меня есть для вас хорошая новость: хорошее
место. Вашей светлости не можно будет иметь свой выезд, но ви будете
устроены и будете служить его величеству.
- Служить его величеству? - переспросил я. - Дражайший мистер
Штиффелькинд, неужели вы нашли мне место чиновника на государственной
службе?
- Что там чиновник, ви будете не только служить, ви будете носить
мундир, капитан Штапс, та, та: красный мундир.
- Красный мундир! Уж не думаете ли вы, что я унижусь до рядового
солдата? Я - дворянин, мистер Штиффелькинд, и я ни за что в жизни...
- Та, та, ви ни за что в жизни... я знаю: ви слишком трус, чтобы быть
зольдат. Нет, ви будете носить красный мундир, и перед вами будут раскрывать
все двери, понимаете? Ха-ха-ха!
- Все двери, мистер Штиффелькинд?
- Та, надо только стучать, ха-ха-ха! Я бил у вашего старого приятеля
Бантинга, его дядя работает в почтовом ведомстве, и он устроил вам место,
мошенник ви эдакий, - восемнадцать шиллингов в неделю и красный мундир.
Только письма читать никак не можно, запомните это.
И вот я, Роберт Стабз, эсквайр, унизился до того, что стал служить
обыкновенным почтальоном!
* * *
Мерзкие шутки Штиффелькинда сделались мне до того отвратительны, - он в
последнее время окончательно распоясался, - что, как только я получил место,
я съехал от него и больше к нему не заглядывал, потому что хотя он и оказал
мне услугу, спасши от голодной смерти, но вел себя при этом крайне низменно
и нагло и уж окончательно выявил всю мелкую злобность своей натуры, заставив
меня принять должность почтальона. Однако что мне было делать? Я покорился
судьбе, и целых три года Роберт Стабз, капитан Северных Бангэйцев, служил на
почте...
Странно, что никто не узнавал меня. Первый год я жил в неослабном
страхе, но постепенно свыкся со своим положением, как это свойственно
великим людям, и стал носить свой красный мундир так просто и естественно,
как будто родился на свет единственно для того, чтобы доставлять людям
письма.
Около трех лет я работал в районе Уайтчепел, потом меня перевели на
Джермин-стрит и Дьюк-стрит; там много домов, где сдают внаймы комнаты. В
один дом на Дьюк-стрит я принес, наверное, не меньше сотни писем, а там жили
люди, которые сразу узнали бы меня, стоило им взглянуть на меня хоть раз.
Видите ли, когда я покинул Слоффемсквигл и предался удовольствиям
светской жизни, матушка прислала мне штук десять писем, но я ей не отвечал,
прекрасно зная, что она просит денег, - тем более что я вообще терпеть не
могу писать письма. Убедившись, что из меня ничего не вытянешь, она оставила
меня в покое, однако, попав во Флитскую тюрьму, я, как уже упоминалось,
писал дорогой своей матушке много раз и был немало уязвлен ее черствостью,
ибо, ведь именно попав в беду, мы более всего нуждаемся в участии ближних.
Стабз - не такая уж редкая фамилия, так что, прочитав "Миссис Стабз" на
ярко начищенной медной дощечке у двери одного из домов на Дьюк-стрит, куда я
часто носил письма, я и не подумал разузнать, кто такая эта миссис Стабз и
не доводится ли она мне родственницей.
Однажды у молоденькой служанки, которая вышла взять почту, не оказалось
мелочи, и она позвала хозяйку. Из гостиной вышла старушка в чепце с лентами,
надела очки, прочла адрес на конверте, поискала в кармане монетку и
извинилась перед почтальоном за то, что задерживает его.
- Ничего, сударыня, - сказал я, - не извольте беспокоиться.
Старушка вздрогнула, сорвала с носа очки и зашаталась, забормотала
что-то, потом громко вскрикнула и бросилась мне на шею, рыдая:
- Мой мальчик, дорогой мой мальчик!
- Как, матушка, - говорю я, - так это вы?
Я сел на диванчик в передней и предоставил ей возможность целовать
меня, сколько ей нравится. Услыхав крики и рыданья, на лестницу выбежала
женщина - моя сестра Элиза, собрались жильцы. Горничная приносила то стакан
воды, то еще что-то, а я был предметом всеобщего внимания. Но задерживаться
у них мне было нельзя: нужно было разносить письма. Однако вечером, после
работы я вернулся к матери и сестре, и тут-то, за бутылкой доброго старого
вина и блюдом чудесной тушеной баранины с репой, я наконец расположился со
всеми удобствами.
Декабрь. "Зима междоусобий наших"
Матушка, оказывается, держала пансион в доме на Дьюк-стрит вот уже
больше двух лет. Я узнал кое-какие столы и стулья из дорогого моему сердцу
Слоффемск-вигла, а также чашу, в которой велел сварить тот знаменитый пунш в
день отъезда матушки и сестер, - правда, они его и не пригубили, так что
допивать пришлось мне самому уже после их отъезда, но это к делу не
относится.
Вы только подумайте, до чего повезло моей сестре Люси! Этот Уотерс
влюбился в нее, и она вышла за него замуж, у нее теперь дом полная чаша
недалеко от Слоффемсквигла и собственный выезд. Я предложил Уотерсу забыть
прошлое, но он оказался ужасно злопамятным и до сих пор не желает со мной
знаться. К тому же он имел наглость объявить, что прочитал все до одного
письма, которые я послал матушке, и так как все они содержали просьбы о
деньгах, то он их одно за другим сжег и не сказал матушке ни слова. Уотерс
давал матушке пятьдесят фунтов в год, и не будь она такой разиней, то могла
бы получать от него в три раза больше; но старуха была, видите ли, слишком
щепетильна и не желала брать больше, чем ей нужно, даже от родной дочери.
Она и от этих-то пятидесяти фунтов намеревалась отказаться; но когда я
переехал к ним, мне, естественно, понадобились не только стол и квартира, но
и карманные деньги, так что я забрал эти пятьдесят фунтов себе, - мало,
конечно, но все-таки хоть какие-то деньги.
Старик Бейтс и капитан Уотерс дали матушке сто фунтов, когда она от
меня уехала, - везет же человеку, черт подери, не то что мне! - и так как
она сказала, что хочет сама зарабатывать себе на жизнь, то было решено снять
дом и пускать жильцов, что она и сделала. Второй и третий этажи давали нам в
среднем четыре гинеи в неделю, а первый этаж и мансарда еще сорок фунтов в
год. Раньше матушка с Элизой жили в верхней комнатке, что окнами на улицу,
но потом ее занял я, а они переселились в клетушку для прислуги. Лиззи была
рукодельница и зарабатывала шитьем еще около гинеи в неделю, и после уплаты
за дом у нас оставалось на хозяйство почти двести фунтов в год, так что дела
наши, как видите, шли неплохо. Женщины к тому же ничего не едят: мои так
могли по неделям жить без мяса, - бифштекс или отбивную подавали только мне.
Матушка и слышать не хотела, чтобы я продолжал работать почтальоном.
Она заявила, что ее ненаглядный Роберт, сын ее любимого Томаса, ее храбрый
солдат, и так далее, и так далее, не должен трудиться: он должен быть
джентльменом, - я, разумеется, им и был, хотя на пятьдесят фунтов в год не
очень-то развернешься, ведь нужно еще и одеваться, как подобает джентльмену.
Рубашки и прочее белье мне, конечно, дарила матушка, на них мне не
приходилось тратиться из своих пятидесяти фунтов. Сначала она было
заупрямилась немножко, хотела, чтобы я платил за стирку, но потом, конечно,
все уладилось, - ведь я же был ее обожаемый Боб, понимаете, ради меня она
пожертвовала бы всем на свете. Представьте, она однажды изрезала роскошную
черную атласную шаль, которую ей подарила моя сестрица миссис Уотерс, и
сшила мне из нее жилет и два галстука. Старушенция была сама доброта!
Я прожил так лет пять, довольствуясь пятьюдесятью фунтами в год (может,
я и сделал в то время некоторые сбережения, но не об этом сейчас разговор).
Все эти годы я вел себя как самый любящий и преданный сын и уезжал из дому
только раз в год летом, проводя месяц в Грейвзенде или в Маргете, - поездка
туда всей семьей стоила бы слишком дорого, а мне одному, холостяку, была
вполне по карману. Я считал себя холостяком, потому что сам не знал, женат я
или нет: об этой хитрой змее миссис Стабз я так больше и не слышал.
Я никогда не заходил в трактир днем, потому что обедать не дома мне
было не по карману, - попробуйте-ка пожить на нищенские пятьдесят фунтов в
год! Однако посидеть там вечерок я любил и частенько являлся домой в весьма
веселом настроении. Спал я до одиннадцати утра, потом завтракал, читал
газету, потом шел прогуляться в Хайд-парк или в Сент-Джеймс-парк, в половине
четвертого приходил домой к обеду, и тут-то я заряжался приятным настроением
на весь остаток дня. Матушка была совершенно счастлива, и я жил у них с
сестрой без всяких угрызений совести.
* * *
Если бы вы только знали, как матушка любила меня! Будучи человеком
общительным и гостеприимным, я нередко приглашал к себе своих добрых друзей,
и мы веселились с ними всю ночь напролет.
- Ничего, друзья, - говорил я, - не жалейте вина, матушка заплатит!
И она, разумеется, платила, а мы, разумеется, отдавали должное ее
запасам. Добрая старушка прислуживала нам за столом, как будто была моей
служанкой, а не матерью и не благородной дамой. Никогда она не роптала, хотя
я, признаюсь, давал ей множество поводов (она, например, не ложилась до
четырех утра, потому что не могла заснуть, пока не уложит в постель своего
дорогого Боба), и жизнь она вела полную треволнений. Старушка была так
мягкосердечна, что за все пять лет рассердилась всего два раза, да и то не
на меня, а на сестру Элизу, когда та сказала, что я их разоряю и выживаю
жильцов одного за другим. Но матушка и слушать не захотела эту злобную
завистницу. Ее дорогой Боб, сказала она, всегда прав. Наконец Лиззи сдалась
и переселилась к Уотерсам. Я был очень этим доволен, потому что характер у
нее стал совершенно несносный, и мы с ней с утра до ночи бранились.
Вот когда наступило веселое времечко! Но в конце концов матушке
пришлось отказаться от пансиона, потому что после отъезда сестры дела
почему-то стали идти все хуже и хуже, - злые языки болтали, будто все это
из-за меня, я-де выжил из дому всех жильцов своим куреньем, пьянством и
скандалами, а матушка-де давала мне слишком много денег, - ну, давала, ну и
что с того? Не отказываться же мне, раз предлагают! И зачем только я все их
истратил?
Но что теперь говорить! Я думал, фирма наша так и будет существовать до
скончания века, но через два года - хлоп! - все рухнуло, лавочка закрылась,
все пошло с молотка. Матушка переселилась к Уотерсам, и - вы только
подумайте! - эти неблагодарные твари не пускают меня к себе на порог. А все
эта Мэри, - так я ее, видите ли, разобидел, когда не пожелал на ней
жениться! Двадцать фунтов в год они мне дают, это правда, но что значат эти
гроши для джентльмена? Двадцать лет я, как и подобает мужчине, честным путем
добывал себе средства к существованию и за это время повидал немало. Я
продавал на улице сигары и носовые платки; был бильярдным маркером: в год
паники состоял в правлении фирмы "Имперской британской компании" по сушке и
катке белья, работал в театре - два года актером и около месяца, когда
пришлось совсем туго, таскал декорации; поставлял королевской полиции
чрезвычайно ценные сведения о трактирщиках, торгующих спиртными напитками, о
ростовщиках и ссудных лавках. Я даже снова служил его величеству - в
должности подручного у чиновника мидлсекского шерифа, только уж это было мое
последнее место.
В последний день 1837 года и этой работе пришел конец. Редко случается,
чтобы джентльмена выгнали из дома бейлифа, но мне пришлось пережить и это.
унижение. Цппп-младший, продолжавший дело своего папаши, с позором выставил
меня за дверь, потому что я взял с какого-то господина семь шиллингов и
шесть пенсов за стакан эля и кусок хлеба с сыром, а полагалось за них шесть
шиллингов. Этот подлый скряга вычел восемнадцать пенсов из моего жалованья
и, когда я стал справедливо возмущаться, вытолкал меня в шею, - меня,
дворянина, да еще несчастного сироту!
Как я бушевал и неистовствовал, оказавшись на улице! А этот мерзкий
иудей стоял у двойной двери и корчился под градом моих проклятий. Уж и
отомстил я ему! Из всех окон его дома из-за решеток высунулись головы, все
смеялись над ним. Вокруг меня собралась толпа зевак. Я костерил подлеца, а
они явно наслаждались его позором. Я думаю, они избили бы его камнями до
смерти (представляете, несколько пущенных ими снарядов задели меня), но тут
появился полисмен. Какой-то господин спросил его, что означает весь этот
шум, и тот сказал:
- Да ничего особенного, сэр, это лорд Корнуоллис! - а мне крикнул: -
Проваливай отсюда, Сапог! - ибо мои злоключения, равно как и события моей
юности, хорошо известны в округе.
Толпа начала расходиться.
- Почему полисмен назвал вас лордом Корнуоллисом и Сапогом? - обратился
ко мне тот самый джентльмен: он, видно, заинтересовался и пошел за мной.
- Увы, сэр, - отвечал я, - перед вами несчастный офицер полка Северных
Бангэйцев. За пинту эля я охотно расскажу вам о всех моих невзгодах.
Джентльмен велел мне следовать за ним, - он жил в Темпле, снимал в
одном из домов квартирку на пятом этаже, - и в самом деле угостил меня элем.
Я рассказал ему историю, которую вы сейчас читаете. Он, оказывается, был
сочинитель, и мои приключения продал издателям. Чудак! Он говорит, из них
можно извлечь мораль.
* * *
Только разрази меня гром, если я понимаю, какую из них можно извлечь
мораль. Я, при моих достоинствах, заслуживал куда более счастливой доли. И
что же? Лишенный крова, без единого друга во всем мире, я прозябаю на
нищенскую подачку в двадцать фунтов в год, - да, двадцать фунтов и ни пенса
больше, клянусь честью.
Роковые сапоги
"The Fatal Boots" - впервые напечатано в 1839 году в "Комическом
альманахе", который издавал художник Джордж Крукшенк. Эта повесть, так же
как и следующая, "Дневник Кокса", создавалась Теккереем в сотрудничестве с
Крукшенком. Каждой из двенадцати глав соответствует гравюра. О теме ее
писатель и художник договаривались заранее.
..."пинки и розги яростной судьбы". - В таком виде Стабзу запомнилась
строка Шекспира "пращи и стрелы яростной судьбы" ("Гамлет", акт. III, сц. 1,
перевод Б. Пастернака).
Сэр Джошуа - Джошуа Рейнольде (1723-1792) - знаменитый английский
художник-портретист.
Рэниле - увеселительный сад с рестораном в Челси (Лондон), закрыт в
1804 г.
Черный понедельник - несчастливый день, день неудач (от пасхального
понедельника, 14 апреля 1360 г., когда от холода и града погибло множество
людей и лошадей в армии короля Эдуарда III, стоявшей под Парижем).
Сент-Китс - один из островов в Британской Вест-Индии.
Чиновник щерифа (или бейлиф) - должностное лицо, на обязанности
которого было арестовывать должника по иску заимодавца и препровождать его в
свой дом, где должник некоторое время содержался за плату, а затем либо, в
случае уплаты долга, выходил на волю, либо его переводили в долговую тюрьму.
...у служанки не оказалось мелочи... - До почтовой реформы 1840 г.
письма в Англии оплачивал получатель.
"Зима междоусобий наших" - строка Шекспира ("Ричард III", акт I, сц. 1,
перевод Дружинина).
М. Лорие
другой, а через неделю им, может быть, станете вы, если только - ха-ха-ха! -
пожелаете присоединиться к толпе ее поклонников. Что до меня, то - слуга
покорный, будь у нее хоть вдвое больше денег!
Что мне было за дело до душевных качеств женщины, если она богата? Я
знал, как нужно действовать. Я рассказал Доблу все, о чем сообщил мне за
обедом джентльмен, и, поскольку хитрости мне было не занимать, я представил
ему вдову в таком черном свете, что бедняжка совсем струхнул, и поле битвы
осталось за мной. Ха-ха-ха, не сойти мне с этого места, Добл поверил, что
миссис Манассе собственными руками задушила своего мужа!
Благодаря сведениям, которые я получил от моего приятеля стряпчего, я
повел игру так ловко, что не прошло и месяца, как вдова стала оказывать мне
явное предпочтение. Я сидел рядом с ней за обедом, пил вместе с ней воду у
источника, ездил с ней верхом, танцевал с ней; и однажды на пикнике в
Кенилворте, когда было выпито достаточно шампанского, я попросил ее руки и
сердца и получил согласие. Еще через месяц Роберт Стабз, эсквайр, повел к
алтарю Лию, вдову покойного 3. Манассе, эсквайра, с острова Сент-Китс!
* * *
Мы отправились в Лондон в ее роскошном экипаже; дети и слуги ехали
следом в почтовой карете. Все расходы оплачивал, разумеется, я, и, пока
отделывали наш особняк на Баркли-сквер, мы поселились в гостинице "Стивене".
* * *
Поместье мое было продано, и деньги помещены в одном из банков Сити.
Дня через три после нашего приезда, когда мы завтракали у себя в
номере, собираясь нанести визит банкиру миссис Стабз для выполнения
некоторых формальностей, необходимых при передаче состояния, нас пожелал
видеть какой-то джентльмен, в котором я с первого взгляда определил
единоверца своей супруги.
Он взглянул на миссис Стабз и поклонился.
- Не шоблаговолите ли, шударыня, заплатить по этому маленькому счету
што пятьдесят два фунта?
- Любовь моя, - сказала она, - ты ведь заплатишь? Я совсем забыла об
этом пустяке.
- Душа моя, - отвечал я, - у меня, право же, нет сейчас при себе денег.
- Ну что ж, капитан Шташп, - произнес он, - тогда я должен выполнить
мой долг и арештовать ваш, вот ордер. Том, вштань у двери и никого не
выпушкай!
Супруга моя упала в обморок, дети ударились в рев, а я в сопровождении
чиновника шерифа отправился к нему на квартиру!
Октябрь. Размолвка Марса и Венеры
Не буду описывать чувства, обуревавшие меня, когда я оказался в доме
бейлифа на Кэрситор-стрит, вместо того чтобы переехать в роскошный особняк
на Баркли-сквер, который должен был стать моим, ибо я стал мужем миссис
Манассе! Какая жалкая дыра, какой грязный, мрачный переулок в нескольких
шагах от Чансери-лейн! Когда я, шатаясь от слабости, вошел с мистером Цаппом
в дом, какой-то безобразный еврейский мальчишка отворил вторую из трех
дверей и запер ее; потом он открыл третью дверь, и я оказался в
отвратительной комнате, которую почему-то называли столовой, после чего меня
провели в убогую каморку окнами во двор и, к немалому моему облегчению,
оставили на некоторое время одного размышлять о превратностях судьбы. Боже
правый, Баркли-сквер - и эта трущоба! Неужели я все-таки оказался в дураках,
несмотря на все мои старания, всю хитрость и все упорство? Неужели эта
миссис Манассе опутала меня ложью, а тот жалкий негодяй, с которым я обедал
за табльдотом в Лемингтоне, помог ей заманить меня в ловушку? Я решил
послать за женой и узнать всю правду, ибо сразу; понял, что бказался жертвой
дьявольского заговора и что экипаж, особняк в Лондоне, плантации в
Вест-Индии - были всего лишь приманкой, на которую я так безрассудно
попался. Правда, долг был всего двести пятьдесят фунтов, а у меня в банке
лежало две тысячи. Но разве потеря ее восьмидесяти тысяч фунтов ничего не
значила? Разве ничего не значили мои разбитые надежды? А то, что к моей
семье прибавилась жена-иудейка и трое ее иудейских же отпрысков, будь они
все прокляты? И их-то я должен содержать на свои две тысячи фунтов! Зачем я
не остался дома с матушкой и сестрами, которых я так искренне любил и
которые давали мне восемьдесят фунтов в год!
Я имел бурное объяснение с миссис Стабз, но, когда я обвинил эту жалкую
лгунью, эту коварную змею в бесстыдном обмане, она закричала, что если кто
кого и надул, так это я ее. Зачем я женился на ней, когда она могла выйти
замуж за двадцать других своих поклонников? Она-де выбрала меня только
потому, что у меня было двадцать тысяч фунтов! Я и в самом деле говорил, что
у меня есть двадцать тысяч фунтов, но ведь знаете - на войне и в любви все
средства хороши.
Расстались мы так же злобно, как и встретились, и я поклялся, что, как
только уплачу долг, который она так бессовестно мне навязала, я тут же
заберу свои две тысячи и уеду на какой-нибудь необитаемый остров или хотя бы
в Америку, чтобы в жизни своей не видеть больше ни ее, ни ее еврейского
выводка. Оставаться заложником у бейлифа не имело никакого смысла (ибо я
знал, что такое приказ о дальнейшем задержании и что раз миссис Стабз
задолжала сто фунтов, она могла задолжать и тысячу); поэтому я послал за
мистером Цаппом, вручил ему чек на сто пятьдесят фунтов плюс причитающуюся
ему плату и попросил освободить меня немедленно.
- Вот, любезный, - сказал я, - получите эту свою ничтожную сумму у
Чайлда.
- У Чайлда или не у Чайлда, - сказал мне мистер Цапп, - только не такой
уж я младенец, чтобы выпуштить ваш под такую бумагу.
- Ха, - возразил я, - банк Чайлда всего в минуте ходьбы от вас, идите и
получите деньги да дайте мне расписку.
Цапп написал расписку с величайшей аккуратностью и ушел в банк, а я
приготовился навсегда оставить эту омерзительную тюрьму.
Вернулся он, сияя улыбкой.
- Ну, - сказал я, - деньги вы свои получили, и теперь я должен заявить
вам, что другого такого мошенника и вымогателя, как вы, я в жизни не
встречал.
- Ну что вы, миштер Штапш, - захихикал он, - ешть на свете куда больший
мошенник, мне ш ним не тягаться.
- Как вы смеете стоять тут и нагло ухмыляться в присутствии
джентльмена! Дайте мне мою шляпу и плащ и выпустите меня из этой грязной
дыры!
- Ну вот что, Штапш, - Он даже мистером меня не назвал. - Прочитайте-ка
лучше это письмо.
Я разорвал конверт, и что-то выпало из него на пол - это оказался мой
чек. В письме значилось:
"Господа Чайлд и Кь имеют честь сообщить капитану Стабзу, что вынуждены
отказать в оплате подателю сего чека, ибо утром сего дня ими было получено
требование от Соломонсона и Кь о наложении ареста на имущество капитана
Стабза, вследствие чего находящийся у нас вклад в сумме 2000 фунтов 11
шиллингов и 6 пенсов должен быть задержан до разрешения дела, возбужденного
господами Соломонсон и Кь против капитана Стабза. Примите и пр.
Флит-стрит".
- Понимаете, Штапш, - сказал мистер Цапп, когда я прочел это ужасное
письмо, - было два долга - маленький и большой. Ваш арештовали жа маленький,
а ваш вклад в банке жа большой.
Не смейтесь надо мной. Если бы вы видели, какие слезы льются на строки,
что я пишу, если бы вы знали, как близок я был к помешательству те несколько
недель, что меня держали в Флитской тюрьме, куда я попал вме"-сто
необитаемого острова! Чем я заслужил такую кару? Уж я ли не помнил прежде
всего о выгоде, не то что иные молодые люди, я ли не экономил, я ли не берег
каждый шиллинг, каждый пенс! Могу не кривя душой поклясться, что никогда,
благодарение всевышнему, этим не пренебрегал. Так за что же, за что я так
наказан?
Но позвольте мне досказать вам эту злосчастную историю. Семь месяцев я
провел в этом роковом месте. Супруга моя навестила меня раза два, а потом и
думать забыла обо мне. Я писал дорогой моей матушке, умоляя продать
обстановку, но ответа не получил. Все мои старые друзья от меня отвернулись.
Я проиграл процесс, ибо мне не на что было даже нанять адвоката. Соломонсон
потребовал уплаты долга моей жены и удержал две тысячи фунтов, которые у
меня были. Чтобы отделаться от остальной части долга, мне пришлось пройти
через суд по делам о несостоятельности. Меня признали несостоятельным
должником, и из суда я вышел нищим. Но вы только вообразите: этот злобный,
коварный негодяй Штиффелькинд явился в суд в качестве моего кредитора и
потребовал уплаты трех фунтов плюс накопившийся за пятнадцать лет интерес из
пяти процентов за пару сапог! Старый мошенник предъявил суду эти самые
сапоги и рассказал всю историю, не позабыв ни лорда Корнуоллиса, ни сцены
разоблачения, ни моего купания под водокачкой.
Судья Дьюбобвиг стал изощряться в остроумии по этому поводу.
- Так вы говорите, доктор Порки не пожелал заплатить вам за сапоги, а,
мистер Штиффелькинд?
- Та, сэр, когда я обратился к нему, он сказаль, что сапоги были
заказаны маленьким малыником и что мне нушно было говорить с его директором.
- Как, значит, сапожник остался без сапог?
Смех.
- Как без сапог, что ви, сэр, я принес их сюда. Разве я иначе мог бы
показать их вам?
Снова смех.
- И вы так их и не продали, мистер Пиффелькинд?
- Как я мог продать сапоги! Я поклялся, что никогда не продам их и
отомщу этому Штапсу!
- Значит, время так и не залечило ваши раны, нанесенные сапогами, да?
- Что-то мне не понятен ваш разговор о сапожнике без сапог, продаже и
ранах. Я исполняль все, в чем поклялся, слышите, я разоблачиль его в школе,
я расстроил его свадьбу и лишиль его двадцать тысяч фунтов, а сейчас я
показаль против него. Все это сделаль я, и скажите кто-нибудь, что я не
отомстиль ему.
И старый негодяй пошел на свое место под смешки безжалостно
разглядывающей меня публики, - как будто на меня и без того не свалилось
довольно несчастий.
- Бьюсь об заклад, это самая дорогая пара сапог в вашей жизни, - хитро
заметил судья Дьюбобвиг и стал расспрашивать меня о моих дальнейших
злоключениях.
Доведенный до отчаяния, я поведал ему обо всем: и как стряпчий мистер
Соломонсон представил меня богатой вдове миссис Манассе, у которой было
пятьдесят тысяч фунтов и плантация в Вест-Индии, и как я женился, и как меня
арестовали через два дня по приезде в Лондон, и как этот же самый Соломонсон
подал на меня в суд за долги моей жены, требуя уплаты двух тысяч фунтов.
- Стойте! - прервал меня один из судейских. - Эта миссис Манассе -
крикливо одетая брюнетка без одного глаза? У нее трое детей, и она частенько
бывает под; хмельком, да? А Соломонсон такой маленький, рыжий?
- Да, да, - отвечал я со слезами на глазах.
- За последние два года эта женщина вышла замуж три раза, один раз в
Ирландии, один в Бате. Ее законный муж - некий Соломонсон, и десять дней
назад они отплыли в Америку.
- Но зачем вы отдали им свои две тысячи фунтов? - спросил меня тот же
судейский.
- Сэр, но ведь на них наложили арест!
- Ну что ж, мы освобождаем вас. Вам не повезло, мистер Стабз, но
только, похоже, охотник попался в собственные силки.
- Нет, - возразил мистер Дьюбобвиг, - просто птичка-то оказалась
удавом.
Ноябрь. Красный мундир
Из суда я вышел свободным человеком, но нищим. Да, сэр, я, капитан
Стабз из доблестного полка Северных Бангэйцев, оказался на улице, без куска
хлеба, без крова над головой.
Я уныло брел по Португал-стрит, как вдруг чья-то рука легла мне на
плечо и знакомый голос произнес:
- Ну что, мистер Штапс, сдержаль я слово? Я ведь сказал, что сапоги вас
погубят.
Я был так подавлен, что промолчал и только поднял глаза к крыше дома
напротив, ничего не видя от слез.
- Как? Вы плачете, как грудной младенец? И вы хотели жениться -
ха-ха-ха! - обязательно на богатой невесте! Но вы попались к этой невесте,
как канарейка к вороне. Ощипаль она вас, а? Ха-ха-ха!
- Ах, мистер Штиффелькинд, - наконец вымолвил я, - не смейтесь над моей
бедой. Эта женщина не оставила мне ни пенса, и теперь меня ждет голодная
смерть. Да, да, голодная смерть!
И я разразился душераздирающим плачем.
- Вас ждет голодная смерть? Чепуха! Вы умрете не от голода, вас будут
повесить, ха-ха-ха! Это куда легче, вот увидите!
Ничего не отвечая, я рыдал так, что на нас стали оглядываться прохожие.
- Ну, ну, - сказал Штиффелькинд, - не плачьте, капитан Штапс, не к лицу
для офицера плакать, ха-ха-ха! Идите со мной, я буду кормить вас и обедом и
завтраком и не возьму с вас ни пенса, пока ви сам не начнете зарабатывать
деньги.
И этот старый чудак, который так жестоко преследовал меня в дни удачи,
пожалел меня в моем горе и отвел к себе домой, как и обещал.
- Я прочел ваше имя в списке банкротов и поклялся, что ви будете жалеть
о сапогах. Теперь уж дело сделано, не будем вспоминать прошлого. Эй, Бетти,
Бетхен, постели еще одну постель и положи еще одну вилку и нож, со мной
будет обедать лорд Горнуоллис!
Я прожил у этого нелепого старика полтора месяца, вел его книги и
вообще делал, что умел, - например, разносил сапоги и башмаки заказчикам,
как будто никогда и не был офицером полка его величества. Денег мне
Штиффелькинд не платил, но кров и еду предоставил. Мастера и подмастерья
дразнили меня генералом и лордом Корнуоллисом, а старый Штиффелькинд не
уставал придумывать все новые прозвища.
В один прекрасный - вернее, в один злосчастный - день, когда я наводил
блеск на изделие мистера Штиффелькинда, в лавку вошел он сам под руку с
какой-то дамой.
- Где капитан Штапс? - вопросил он. - Где цвет и гордость армии его
величества?
Я как чистил башмак, так и вышел с ним в руках из-за перегородки.
- Гляди, тушенька, - сказал он, обращаясь к даме, - вот твой старый
приятель, его светлость лорд Горнуоллис! Кто бы мог подумать, что его
высокородная светлость станет чистильщиком сапог? Капитан Штапс, вот ваш
бывший предмет, моя дорогая племянница мисс Гратти. И как ты только могла,
Магдален, оставить такого блестящего кавалера? Подайте ей руку, капитан. Она
испачкана в ваксе? Ничего!
Но мисс отскочила от меня как ужаленная.
- Я никогда в жизни не подам руки чистильщику сапог! - фыркнула она.
- Не бойся, туша моя, его руки не испачкают тебя. Ведь его только что
"обелили" в суде, разве ты не слышала?
- Ах, дядюшка, - сказала она, - зачем вы принуждаете меня оставаться в
обществе таких низких людей?
- Низких? Потому что чистит башмаки? Бьюсь, капитан предпочитает
сапоги, а не башмаки, ха-ха-ха!
- Хорош капитан, нечего сказать! - Мисс Кратти вздернула голову и пошла
прочь. - Капитан, которого можно безнаказанно хватать за нос!
Скажите, ну при чем тут я? Разве я хотел, чтобы этот мерзавец Уотерс
так обошелся со мной? Я ли не доказал ему, как отвратительны мне всякие
ссоры, отказавшись принять его вызов? Но такова жизнь. И подмастерья
Штиффелькинда продолжали дразнить и мучить меня, доводя чуть не до
сумасшествия.
Однажды вечером Штиффелькинд пришел домой веселый и ехидный как
никогда.
- Капитан, - объявил он, - у меня есть для вас хорошая новость: хорошее
место. Вашей светлости не можно будет иметь свой выезд, но ви будете
устроены и будете служить его величеству.
- Служить его величеству? - переспросил я. - Дражайший мистер
Штиффелькинд, неужели вы нашли мне место чиновника на государственной
службе?
- Что там чиновник, ви будете не только служить, ви будете носить
мундир, капитан Штапс, та, та: красный мундир.
- Красный мундир! Уж не думаете ли вы, что я унижусь до рядового
солдата? Я - дворянин, мистер Штиффелькинд, и я ни за что в жизни...
- Та, та, ви ни за что в жизни... я знаю: ви слишком трус, чтобы быть
зольдат. Нет, ви будете носить красный мундир, и перед вами будут раскрывать
все двери, понимаете? Ха-ха-ха!
- Все двери, мистер Штиффелькинд?
- Та, надо только стучать, ха-ха-ха! Я бил у вашего старого приятеля
Бантинга, его дядя работает в почтовом ведомстве, и он устроил вам место,
мошенник ви эдакий, - восемнадцать шиллингов в неделю и красный мундир.
Только письма читать никак не можно, запомните это.
И вот я, Роберт Стабз, эсквайр, унизился до того, что стал служить
обыкновенным почтальоном!
* * *
Мерзкие шутки Штиффелькинда сделались мне до того отвратительны, - он в
последнее время окончательно распоясался, - что, как только я получил место,
я съехал от него и больше к нему не заглядывал, потому что хотя он и оказал
мне услугу, спасши от голодной смерти, но вел себя при этом крайне низменно
и нагло и уж окончательно выявил всю мелкую злобность своей натуры, заставив
меня принять должность почтальона. Однако что мне было делать? Я покорился
судьбе, и целых три года Роберт Стабз, капитан Северных Бангэйцев, служил на
почте...
Странно, что никто не узнавал меня. Первый год я жил в неослабном
страхе, но постепенно свыкся со своим положением, как это свойственно
великим людям, и стал носить свой красный мундир так просто и естественно,
как будто родился на свет единственно для того, чтобы доставлять людям
письма.
Около трех лет я работал в районе Уайтчепел, потом меня перевели на
Джермин-стрит и Дьюк-стрит; там много домов, где сдают внаймы комнаты. В
один дом на Дьюк-стрит я принес, наверное, не меньше сотни писем, а там жили
люди, которые сразу узнали бы меня, стоило им взглянуть на меня хоть раз.
Видите ли, когда я покинул Слоффемсквигл и предался удовольствиям
светской жизни, матушка прислала мне штук десять писем, но я ей не отвечал,
прекрасно зная, что она просит денег, - тем более что я вообще терпеть не
могу писать письма. Убедившись, что из меня ничего не вытянешь, она оставила
меня в покое, однако, попав во Флитскую тюрьму, я, как уже упоминалось,
писал дорогой своей матушке много раз и был немало уязвлен ее черствостью,
ибо, ведь именно попав в беду, мы более всего нуждаемся в участии ближних.
Стабз - не такая уж редкая фамилия, так что, прочитав "Миссис Стабз" на
ярко начищенной медной дощечке у двери одного из домов на Дьюк-стрит, куда я
часто носил письма, я и не подумал разузнать, кто такая эта миссис Стабз и
не доводится ли она мне родственницей.
Однажды у молоденькой служанки, которая вышла взять почту, не оказалось
мелочи, и она позвала хозяйку. Из гостиной вышла старушка в чепце с лентами,
надела очки, прочла адрес на конверте, поискала в кармане монетку и
извинилась перед почтальоном за то, что задерживает его.
- Ничего, сударыня, - сказал я, - не извольте беспокоиться.
Старушка вздрогнула, сорвала с носа очки и зашаталась, забормотала
что-то, потом громко вскрикнула и бросилась мне на шею, рыдая:
- Мой мальчик, дорогой мой мальчик!
- Как, матушка, - говорю я, - так это вы?
Я сел на диванчик в передней и предоставил ей возможность целовать
меня, сколько ей нравится. Услыхав крики и рыданья, на лестницу выбежала
женщина - моя сестра Элиза, собрались жильцы. Горничная приносила то стакан
воды, то еще что-то, а я был предметом всеобщего внимания. Но задерживаться
у них мне было нельзя: нужно было разносить письма. Однако вечером, после
работы я вернулся к матери и сестре, и тут-то, за бутылкой доброго старого
вина и блюдом чудесной тушеной баранины с репой, я наконец расположился со
всеми удобствами.
Декабрь. "Зима междоусобий наших"
Матушка, оказывается, держала пансион в доме на Дьюк-стрит вот уже
больше двух лет. Я узнал кое-какие столы и стулья из дорогого моему сердцу
Слоффемск-вигла, а также чашу, в которой велел сварить тот знаменитый пунш в
день отъезда матушки и сестер, - правда, они его и не пригубили, так что
допивать пришлось мне самому уже после их отъезда, но это к делу не
относится.
Вы только подумайте, до чего повезло моей сестре Люси! Этот Уотерс
влюбился в нее, и она вышла за него замуж, у нее теперь дом полная чаша
недалеко от Слоффемсквигла и собственный выезд. Я предложил Уотерсу забыть
прошлое, но он оказался ужасно злопамятным и до сих пор не желает со мной
знаться. К тому же он имел наглость объявить, что прочитал все до одного
письма, которые я послал матушке, и так как все они содержали просьбы о
деньгах, то он их одно за другим сжег и не сказал матушке ни слова. Уотерс
давал матушке пятьдесят фунтов в год, и не будь она такой разиней, то могла
бы получать от него в три раза больше; но старуха была, видите ли, слишком
щепетильна и не желала брать больше, чем ей нужно, даже от родной дочери.
Она и от этих-то пятидесяти фунтов намеревалась отказаться; но когда я
переехал к ним, мне, естественно, понадобились не только стол и квартира, но
и карманные деньги, так что я забрал эти пятьдесят фунтов себе, - мало,
конечно, но все-таки хоть какие-то деньги.
Старик Бейтс и капитан Уотерс дали матушке сто фунтов, когда она от
меня уехала, - везет же человеку, черт подери, не то что мне! - и так как
она сказала, что хочет сама зарабатывать себе на жизнь, то было решено снять
дом и пускать жильцов, что она и сделала. Второй и третий этажи давали нам в
среднем четыре гинеи в неделю, а первый этаж и мансарда еще сорок фунтов в
год. Раньше матушка с Элизой жили в верхней комнатке, что окнами на улицу,
но потом ее занял я, а они переселились в клетушку для прислуги. Лиззи была
рукодельница и зарабатывала шитьем еще около гинеи в неделю, и после уплаты
за дом у нас оставалось на хозяйство почти двести фунтов в год, так что дела
наши, как видите, шли неплохо. Женщины к тому же ничего не едят: мои так
могли по неделям жить без мяса, - бифштекс или отбивную подавали только мне.
Матушка и слышать не хотела, чтобы я продолжал работать почтальоном.
Она заявила, что ее ненаглядный Роберт, сын ее любимого Томаса, ее храбрый
солдат, и так далее, и так далее, не должен трудиться: он должен быть
джентльменом, - я, разумеется, им и был, хотя на пятьдесят фунтов в год не
очень-то развернешься, ведь нужно еще и одеваться, как подобает джентльмену.
Рубашки и прочее белье мне, конечно, дарила матушка, на них мне не
приходилось тратиться из своих пятидесяти фунтов. Сначала она было
заупрямилась немножко, хотела, чтобы я платил за стирку, но потом, конечно,
все уладилось, - ведь я же был ее обожаемый Боб, понимаете, ради меня она
пожертвовала бы всем на свете. Представьте, она однажды изрезала роскошную
черную атласную шаль, которую ей подарила моя сестрица миссис Уотерс, и
сшила мне из нее жилет и два галстука. Старушенция была сама доброта!
Я прожил так лет пять, довольствуясь пятьюдесятью фунтами в год (может,
я и сделал в то время некоторые сбережения, но не об этом сейчас разговор).
Все эти годы я вел себя как самый любящий и преданный сын и уезжал из дому
только раз в год летом, проводя месяц в Грейвзенде или в Маргете, - поездка
туда всей семьей стоила бы слишком дорого, а мне одному, холостяку, была
вполне по карману. Я считал себя холостяком, потому что сам не знал, женат я
или нет: об этой хитрой змее миссис Стабз я так больше и не слышал.
Я никогда не заходил в трактир днем, потому что обедать не дома мне
было не по карману, - попробуйте-ка пожить на нищенские пятьдесят фунтов в
год! Однако посидеть там вечерок я любил и частенько являлся домой в весьма
веселом настроении. Спал я до одиннадцати утра, потом завтракал, читал
газету, потом шел прогуляться в Хайд-парк или в Сент-Джеймс-парк, в половине
четвертого приходил домой к обеду, и тут-то я заряжался приятным настроением
на весь остаток дня. Матушка была совершенно счастлива, и я жил у них с
сестрой без всяких угрызений совести.
* * *
Если бы вы только знали, как матушка любила меня! Будучи человеком
общительным и гостеприимным, я нередко приглашал к себе своих добрых друзей,
и мы веселились с ними всю ночь напролет.
- Ничего, друзья, - говорил я, - не жалейте вина, матушка заплатит!
И она, разумеется, платила, а мы, разумеется, отдавали должное ее
запасам. Добрая старушка прислуживала нам за столом, как будто была моей
служанкой, а не матерью и не благородной дамой. Никогда она не роптала, хотя
я, признаюсь, давал ей множество поводов (она, например, не ложилась до
четырех утра, потому что не могла заснуть, пока не уложит в постель своего
дорогого Боба), и жизнь она вела полную треволнений. Старушка была так
мягкосердечна, что за все пять лет рассердилась всего два раза, да и то не
на меня, а на сестру Элизу, когда та сказала, что я их разоряю и выживаю
жильцов одного за другим. Но матушка и слушать не захотела эту злобную
завистницу. Ее дорогой Боб, сказала она, всегда прав. Наконец Лиззи сдалась
и переселилась к Уотерсам. Я был очень этим доволен, потому что характер у
нее стал совершенно несносный, и мы с ней с утра до ночи бранились.
Вот когда наступило веселое времечко! Но в конце концов матушке
пришлось отказаться от пансиона, потому что после отъезда сестры дела
почему-то стали идти все хуже и хуже, - злые языки болтали, будто все это
из-за меня, я-де выжил из дому всех жильцов своим куреньем, пьянством и
скандалами, а матушка-де давала мне слишком много денег, - ну, давала, ну и
что с того? Не отказываться же мне, раз предлагают! И зачем только я все их
истратил?
Но что теперь говорить! Я думал, фирма наша так и будет существовать до
скончания века, но через два года - хлоп! - все рухнуло, лавочка закрылась,
все пошло с молотка. Матушка переселилась к Уотерсам, и - вы только
подумайте! - эти неблагодарные твари не пускают меня к себе на порог. А все
эта Мэри, - так я ее, видите ли, разобидел, когда не пожелал на ней
жениться! Двадцать фунтов в год они мне дают, это правда, но что значат эти
гроши для джентльмена? Двадцать лет я, как и подобает мужчине, честным путем
добывал себе средства к существованию и за это время повидал немало. Я
продавал на улице сигары и носовые платки; был бильярдным маркером: в год
паники состоял в правлении фирмы "Имперской британской компании" по сушке и
катке белья, работал в театре - два года актером и около месяца, когда
пришлось совсем туго, таскал декорации; поставлял королевской полиции
чрезвычайно ценные сведения о трактирщиках, торгующих спиртными напитками, о
ростовщиках и ссудных лавках. Я даже снова служил его величеству - в
должности подручного у чиновника мидлсекского шерифа, только уж это было мое
последнее место.
В последний день 1837 года и этой работе пришел конец. Редко случается,
чтобы джентльмена выгнали из дома бейлифа, но мне пришлось пережить и это.
унижение. Цппп-младший, продолжавший дело своего папаши, с позором выставил
меня за дверь, потому что я взял с какого-то господина семь шиллингов и
шесть пенсов за стакан эля и кусок хлеба с сыром, а полагалось за них шесть
шиллингов. Этот подлый скряга вычел восемнадцать пенсов из моего жалованья
и, когда я стал справедливо возмущаться, вытолкал меня в шею, - меня,
дворянина, да еще несчастного сироту!
Как я бушевал и неистовствовал, оказавшись на улице! А этот мерзкий
иудей стоял у двойной двери и корчился под градом моих проклятий. Уж и
отомстил я ему! Из всех окон его дома из-за решеток высунулись головы, все
смеялись над ним. Вокруг меня собралась толпа зевак. Я костерил подлеца, а
они явно наслаждались его позором. Я думаю, они избили бы его камнями до
смерти (представляете, несколько пущенных ими снарядов задели меня), но тут
появился полисмен. Какой-то господин спросил его, что означает весь этот
шум, и тот сказал:
- Да ничего особенного, сэр, это лорд Корнуоллис! - а мне крикнул: -
Проваливай отсюда, Сапог! - ибо мои злоключения, равно как и события моей
юности, хорошо известны в округе.
Толпа начала расходиться.
- Почему полисмен назвал вас лордом Корнуоллисом и Сапогом? - обратился
ко мне тот самый джентльмен: он, видно, заинтересовался и пошел за мной.
- Увы, сэр, - отвечал я, - перед вами несчастный офицер полка Северных
Бангэйцев. За пинту эля я охотно расскажу вам о всех моих невзгодах.
Джентльмен велел мне следовать за ним, - он жил в Темпле, снимал в
одном из домов квартирку на пятом этаже, - и в самом деле угостил меня элем.
Я рассказал ему историю, которую вы сейчас читаете. Он, оказывается, был
сочинитель, и мои приключения продал издателям. Чудак! Он говорит, из них
можно извлечь мораль.
* * *
Только разрази меня гром, если я понимаю, какую из них можно извлечь
мораль. Я, при моих достоинствах, заслуживал куда более счастливой доли. И
что же? Лишенный крова, без единого друга во всем мире, я прозябаю на
нищенскую подачку в двадцать фунтов в год, - да, двадцать фунтов и ни пенса
больше, клянусь честью.
Роковые сапоги
"The Fatal Boots" - впервые напечатано в 1839 году в "Комическом
альманахе", который издавал художник Джордж Крукшенк. Эта повесть, так же
как и следующая, "Дневник Кокса", создавалась Теккереем в сотрудничестве с
Крукшенком. Каждой из двенадцати глав соответствует гравюра. О теме ее
писатель и художник договаривались заранее.
..."пинки и розги яростной судьбы". - В таком виде Стабзу запомнилась
строка Шекспира "пращи и стрелы яростной судьбы" ("Гамлет", акт. III, сц. 1,
перевод Б. Пастернака).
Сэр Джошуа - Джошуа Рейнольде (1723-1792) - знаменитый английский
художник-портретист.
Рэниле - увеселительный сад с рестораном в Челси (Лондон), закрыт в
1804 г.
Черный понедельник - несчастливый день, день неудач (от пасхального
понедельника, 14 апреля 1360 г., когда от холода и града погибло множество
людей и лошадей в армии короля Эдуарда III, стоявшей под Парижем).
Сент-Китс - один из островов в Британской Вест-Индии.
Чиновник щерифа (или бейлиф) - должностное лицо, на обязанности
которого было арестовывать должника по иску заимодавца и препровождать его в
свой дом, где должник некоторое время содержался за плату, а затем либо, в
случае уплаты долга, выходил на волю, либо его переводили в долговую тюрьму.
...у служанки не оказалось мелочи... - До почтовой реформы 1840 г.
письма в Англии оплачивал получатель.
"Зима междоусобий наших" - строка Шекспира ("Ричард III", акт I, сц. 1,
перевод Дружинина).
М. Лорие