Страница:
----------------------------------------------------------------------------
Перевод Ю.Жуковой
Собрание сочинений в 12 томах. Т. 1. Издательство "Художественная
литература", М., 1974.
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Январь. Рождение года
Какой-то поэт сказал, что, если любой из смертных опишет свою жизнь с
рожденья и до кончины, получится интересная книга, пусть даже герой ее не
пережил ничего из ряда вон выходящего. Насколько же более поучительным и
занимательным окажется то, что собираюсь представить на суд публики я,
человек, на долю которого выпали приключения, поистине удивительные,
потрясающие и, можно сказать, невероятные.
Нет, нет, - я не убивал львов, не дивился чудесам Востока, путешествуя
по пустыням Персии и Аравии, не блистал в обществе, не вращался среди
герцогов и пэров и не собираюсь, как это сейчас у нас модно, писать о них
мемуары. Я никогда не выезжал из Англии, ни разу в жизни не беседовал с
лордом (не считая того захудалого ирландского лорда, что снимал у нас как-то
комнаты и уехал, забыв заплатить за три недели, не говоря уж о чаевых);
однако меня так жестоко терзали, по выражению нашего бессмертного барда,
"пинки и розги яростной судьбы", так упорно преследовал злой рок, что, читая
о моих злоключениях, станет лить слезы и камень, - если, конечно, сердце у
него не каменное.
Я выбрал для этой книги двенадцать моих приключений, которые смогут
занять досуг читателей и дать им пищу для размышлений на все двенадцать
месяцев года. Приключения эти повествуют о жизни человека высокого ума и -
могу сказать с уверенностью - доброго сердца. Я не швырял деньги, не то что
иные. Я никого не обманул ни на шиллинг, хотя вряд ли вы сыщете во всей
Европе другого такого ловкача. Я никогда не причинял зла ближнему своему,
напротив, я не раз проявлял редкую снисходительность к обидчикам. У меня
вполне сносная родословная, и хотя я был рожден для богатства (и к тому же
обладал незлобивым характером, берег деньги, когда они у меня бывали, и
всячески старался их приумножить), однако во всех моих жизненных странствиях
мне упорно сопутствовала неудача, и ни одному смертному не пришлось
выдержать таких тяжких испытаний, какие обрушились на злосчастного Боба
Стабза.
Боб Стабз - это мое имя; у меня нет ни шиллинга; когда-то я был
офицером его величества короля Георга, а сейчас... Но не стоит забегать
вперед, - что я являю собой сейчас, читатель узнает через несколько страниц.
Отец мой, один из зажиточных мелкопоместных дворян Бангэя, вел свой род от
Саффолкских Стабзов. Мой дед, почтенный бангэйский стряпчий, оставил батюшке
порядочное состояние. Мне предстояло, таким образом, получить в наследство
кругленькую сумму, и сейчас я жил бы, как подобает джентльмену.
Несчастья мои начались, можно сказать, за год до моего рождения, когда
батюшка, в то время молодой человек, делавший вид, что изучает в Лондоне
право, без памяти влюбился в некую мисс Смит, дочь лавочника, который не дал
ей в приданое ни пенса, а позже и сам обанкротился. Отец женился на этой
самой мисс Смит и увез ее к себе в деревню, где я и появился на свет в
недобрый для меня час.
Если бы я стал описывать годы своего детства, вы посмеялись бы надо
мной и назвали лжецом; но нижеследующее письмо, которое моя матушка написала
своей подруге, когда мне было несколько месяцев от роду, даст вам некоторое
представление о том, как глупа была бедняжка и как легкомыслен и
расточителен был мой родитель.
"Мисс Элизе Кикс,
Грейсчерт-стрит, Лондон.
Ах, милая Элиза! Во всем мире нет женщины счастливей, чем твоя Сьюзен!
Мой Томас - просто ангел! Помнишь, я клялась, что выйду замуж только за
высокого и стройного гвардейца? Так вот, моего Тома скорее можно назвать
коренастым, и я нисколько не боюсь признаться, что глаза у него немножко
косят. Ну и что же, пусть косят! Когда один его глаз смотрит на меня, а
другой на нашего малютку Боба, в них светится такая нежность, что перо мое
не в силах описать ее, потому что, конечно же, ни одну женщину в мире не
любили так преданно, как твою счастливую Сьюзен Стабз.
Когда мой милый Томас возвращается домой с охоты или с фермы, если бы
только ты видела нас с ним и с нашим крошкой Бобом! Я сижу у него на одном
колене, а малютка на другом, и он нас тетешкает. Я часто жалею, что нас не
видит сэр Джошуа или какой-нибудь другой великий художник, он обязательно
написал бы нас, - можно ли представить себе картину чудесней, чем веселье
трех любящих душ!
Малютка наш прелестнейший в мире ребенок, - вылитый папочка; у него
режутся зубки, и все мы души в нем не чаем. Няня говорит, что когда он
подрастет, то совсем перестанет косить и волосики у него будут не такие
рыжие. Доктор Бейтс такой добрый, такой искусный, такой внимательный! Какое
счастье, что мы всегда можем его позвать! Наше бедное дитя с самого своего
рождения все время болеет, и доктору приходится навещать нас три-четыре раза
в неделю. Как мы должны быть благодарны ему за нашего дорогого крошку! Боб
чудесно перенес корь, потом у него появилась легкая сыпь; потом он схватил
ужасный коклюш; потом заболел лихорадкой, и все время у него болит животик,
так что бедняжка кричит с утра до ночи.
Но милый Том такая замечательная нянька, - сколько ночей он не спал
из-за нашего дорогого малютки. Ты только представь: он часами ходит с ним по
комнате в халате и ночном колпаке и что-то напевает (хотя ему, бедняжке, как
говорится, слон на ухо наступил), а сам клюет носом, и я хохочу до слез,
глядя на него. Ох, Элиза, это такая умора!
У нас необыкновенная няня, лучше ее не найти в целом свете, она
ирландка и обожает нашего крошку почти так же нежно, как его мама (хотя это,
конечно, невозможно). Она часами гуляет с ним в саду, и я, право же, никак
не могу понять, почему Томас ее не любит. Он почему-то считает, что она
пьяница и неряха. Но вообще она ужасная грязнуля, и от нее иногда сильно
пахнет джином, это правда.
Ну и что же? От этих маленьких неурядиц семейная жизнь только приятней.
Как подумаешь, у скольких детей вообще нет ни нянек, ни докторов, как тут не
возблагодарить судьбу за Мэри Мэлони и за доктора Бейтса, которому мы
заплатили сорок семь фунтов! Представляешь, как серьезно был болен наш
крошка, если ему понадобилось столько лекарств!
Но все-таки, милая Элиза, дети требуют огромных расходов. Вот сколько
стоит нам одна наша Мэри Мэлони: во-первых, мы платим ей десять шиллингов в
неделю, потом стакан бренди или джина за обедом, три бутылки лучшего портера
от мистера Трейла в день, - значит, в неделю двадцать одна бутылка, а за те
одиннадцать месяцев, что она прожила у нас, получается девятьсот девяносто.
Потом сорок гиней доктору Бейтсу за лечение нашего малютки, две гинеи за
крещение, двадцать гиней ужин в честь крещения и бал (богатый дядя Джон
ужасно рассердился, что его пригласили быть крестным отцом и ему пришлось
подарить крошке серебряный стаканчик; он даже вычеркнул Томаса из завещания,
ты только подумай! А старый мистер Фиркин насмерть разобиделся, что его не
попросили быть крестным отцом, и теперь не разговаривает ни с Томасом, ни со
мной); двадцать гиней фланелевые пеленки, кружева, распашонки, чепчики,
подгузнички, - детям так много всего нужно, а ведь у нас с Томасом всего
триста фунтов в год! Но Томас возлагает огромные надежды на свою ферму.
Если бы ты только видела, в каком прелестном доме мы живем! Он весь
скрыт деревьями, и место здесь такое тихое, что, хотя до Лондона всего
тридцать миль, почта приходит к нам всего раз в неделю. Нужно признаться,
что дороги здесь просто отвратительные; сейчас зима, и мы по колено в снегу
и грязи. И все-таки как мы счастливы, милая Элиза! Крошка Бобби, Томас (у
него, бедняжки, ужасно разыгрался ревматизм), наш добрый друг доктор,
который приходит к нам в такую даль, - нам так хорошо и весело вместе, что
мы не променяем нашей деревенской тишины на все развлечения Рэниле. Прощай,
милая Элиза, малютка кричит и зовет свою маму. Тысячу раз целую тебя!
Твоя любящая
Сьюзен Стабз".
Вот вам, пожалуйста! Дворянин балуется фермерством, сорок пять гиней
изводят на доктора, покупают двадцать одну пинту портера в неделю. Так мои
бессердечные родители обирали меня, когда я еще лежал в колыбели.
Февраль. Мороз и вьюга
Я назвал эту главу "Мороз и вьюга" отчасти потому, что февраль и в
самом деле месяц мороза и вьюг, отчасти же из-за моих злоключений, о которых
я вам сейчас поведаю. Я часто думаю, что первые четыре или пять лет жизни
ребенка подобны январю с веселыми святками и каникулами, но после
беззаботных праздников нашего младенчества, после елки с играми и подарками,
наступает февраль, когда мальчику нужно начинать трудиться и самому
заботиться о себе. Как хорошо я помню тот черный день первого февраля, когда
я вступил в самостоятельную жизнь и появился в школе доктора Порки!
В школе я взял себе за правило быть осмотрительным и бережливым и,
нужно сказать, ни разу в жизни этого правила не нарушил. Прощаясь со мной,
матушка дала мне восемнадцать пенсов (у бедняжки просто разрывалось сердце,
когда она целовала и благословляла меня); и, кроме того, у меня еще был
собственный капиталец, накопленный за предыдущий год. Послушайте, как мне
это удалось. Если я видел, что на столе лежат, например, шесть монет по
полпенса, я брал одну монетку себе. Если ее недосчитывались, я говорил, что
это я взял, и отдавал деньги; если же никто ничего не замечал, то я тоже
помалкивал: раз не хватился, значит, не потерял, правда? Так и получилось,
что, кроме матушкиных восемнадцати пенсов, у меня скопилось небольшое
состояние в три шиллинга. В школе меня звали "Мешок с медяшками" - так много
у меня было медных монеток.
Знаете, человек сообразительный сумеет приумножить свой капитал, даже
если он учится в первом классе, и мне это удалось неплохо. Ни в каких ссорах
я участия не принимал, не был ни первым учеником, ни последним, но никого
так не уважали, как меня. И знаете почему? У меня, всегда водились денежки.
Возвращаясь в школу после каникул, мальчишки тратили все деньги, что
привезли из дому, в первые же несколько дней, и, должен сказать, в это время
они наперебой угощали меня и пирожными, и ячменным сахаром, так что своих
денег мне не приходилось трогать. Но вот примерно через неделю от их денег
ровным счетом ничего не оставалось, и, значит, до самого конца полугодия
нужно было перебиваться на три пенса в неделю. Я с гордостью сообщаю вам,
что почти все ученики школы доктора Порки отдавали мне из этих трех пенсов
полтора, - каково, а? Если, например, Тому Хиксу хотелось имбирного пряника,
к кому, по-вашему, он шел просить в долг? К Бобу Стабзу, конечно!
- Хикс, - говорил я, - я куплю тебе пряников на полтора пенса, если в
субботу ты отдашь мне три.
Он соглашался, а когда наступала суббота, частенько мог отдать мне
всего полтора пенса. Значит, оставалось три пенса на следующую субботу. Вот
что я делал однажды целое полугодие. Я дал в долг одному мальчику (его звали
Дик Бантинг) полтора пенса, чтобы в следующую субботу он отдал мне три.
Когда настала суббота, он вернул мне только половину долга, и не сойти мне с
этого места, если я не заставил его отдавать мне полтора пенса каждую
субботу ни много ни мало шесть месяцев подряд, так что всего ему пришлось
заплатить мне два шиллинга и десять с половиной пенсов. Но этот Дик Бантинг
оказался отъявленным мошенником. Вот послушайте: когда наступили каникулы,
он все еще был должен мне три пенса, хотя я проявил великодушие, соглашаясь
ждать их уплаты целых двадцать три недели. По всем правилам, он после
каникул должен был привезти мне ровно шестнадцать шиллингов за шесть недель.
Расчет тут очень проста дав взаймы три пенса, я через неделю получал шесть,
через две недели - шиллинг, через три недели - два шиллинга, через четыре
недели - четыре, через пять недель - восемь, через шесть недель шестнадцать,
и это только справедливо, не так ли? Но когда этот подлый, бесчестный
негодяй Бантинг вернулся из дому, он отдал мне - нет, вы только подумайте! -
всего полтора пенса.
Однако я с ним сквитался, можете не сомневаться. Через две недели он
истратил все, что дали ему родители, и тут-то я взял его в оборот. Я
заставил его не только заплатить мне весь долг сполна, но и отдавать мне
четверть бутерброда с маслом за завтраком и четверть бутерброда с сыром за
ужином, и задолго до конца полугодия ко мне перешли его серебряный ножичек
для фруктов, компас и щегольской жилет с серебряным шитьем, в котором я
приехал домой ужасно гордый и важный. Но это еще не все, в кармане жилета,
кроме пятнадцати шиллингов, того самого ножичка и медного штопора, который
достался мне от другого мальчишки, лежали три золотых гинеи. Неплохой
процент с двенадцати шиллингов, что были у меня вначале, правда? Если бы мне
еще хоть раз повезло вот так же в жизни! Увы, сейчас люди стали куда скупее,
чем в те добрые старые времена.
Да, так вот, приехал я домой в своем великолепном новом жилете; и когда
я подарил штопор батюшке в знак сыновней любви и уважения, моя дорогая
матушка разразилась потоком слез, осыпала меня поцелуями и едва не задушила
в, объятиях.
- Благослови тебя бог! - всхлипывала она. - Благослови тебя бог за то,
что не забыл своего старика отца! А где ты купил его, Боб?
- Я купил его на свои сбережения, маменька, - отвечал я, и это была
святая правда. Услышав эти слова, матушка обернулась к отцу, сияя улыбкой,
хотя по лицу ее текли слезы, взяла его за руку, а другой рукой привлекла
меня к себе.
- Какой благородный ребенок! - сказала она. - И ведь ему всего девять
лет!
- Клянусь богом, - сказал батюшка, - он славный парень, Сьюзен.
Спасибо, сынок. Вот тебе полкроны, а штопором твоим мы сейчас откроем
бутылку самого лучшего вина.
И он сдержал слово. Я всегда любил хорошее вино (хотя и не держу его в
своем погребе, самоотверженно ограничивая себя во всем), а в тот вечер я
впервые по-настоящему почувствовал его вкус, - благо мои родители,
счастливые подарком, позволили мне пить сколько душе угодно. Однако самое
приятное заключалось в том, что мне-то штопор стоил всего три пенса, - те
самые три пенса, что один из мальчиков не сумел заплатить мне в срок.
Убедившись, что игра эта весьма выгодна, я стал изливать на родителей
свою щедрость, - нужно сказать, это отличнейший способ воспитать у ребенка
широту души и благородство. Матушке я сначала подарил хорошенький медный
наперсток, и она дала мне полгинеи. Потом я презентовал ей премиленький
игольник, - я сделал его сам из пикового туза от нашей колоды карт, а
горничная Салли обшила его кусочком розового шелка, который дала ей барыня;
страницы я выкроил из куска фланели, - им мне завязывали шею, когда у меня
болело горло, - и очень изящно обшил их кружевами. От игольника попахивало
нюхательной солью, но все равно он получился такой красивый и привел матушку
в такой восторг, что она немедленно отправилась в город и купила мне шляпу с
золотыми галунами. Потом я купил батюшке прехорошенькую фарфоровую палочку -
набивать табак в трубку, но, увы, мой дорогой родитель оказался далеко не
так щедр, как мы с матушкой. Получив подарок, он только захохотал, а я-то
рассчитывал, что он даст мне уж никак не меньше, чем полкроны.
- На сей раз, Боб, - сказал отец, - денег ты не получишь. И вообще, мой
мальчик, не нужно больше подарков, - право же, они обходятся слишком дорого.
Дорого, скажите на милость! Ненавижу скупость, даже если ее проявляет
родной отец.
Однако я должен рассказать вам о жилете с серебряным шитьем, что
достался мне от Бантинга. Когда я приехал в нем домой, матушка спросила,
откуда у меня такой жилет, и я рассказал ей, ничего не утаив, что мне
подарил его один из учеников за мою к нему доброту. И что, вы думаете,
сделала матушка? Когда я возвращался после каникул в школу, она написала
доктору Порки письмо, где благодарила его за внимание к ее ненаглядному
сыночку и просила передать от нее шиллинг славному, благородному мальчику,
который подарил мне жилет!
- Что это за жилет, - спросил доктор Порки, - и кто его тебе подарил?
- Бантинг, сэр, - отвечал я.
- Позвать сюда Бантинга!
Привели этого неблагодарного щенка. Поверите ли, он расплакался,
сказал, что жилет ему подарила мать, но он вынужден был отдать его в уплату
долга "Мешку с медяшками", - этот мерзавец так и назвал меня, только
подумайте! Затем он рассказал, как за полтора пенса, взятые у меня взаймы,
принужден был выплатить мне три шиллинга (ябеда несчастная, как будто кто-то
заставлял его занимать у меня эти полтора пенса!), как я точно так же обирал
(да, да, обирал!) других мальчиков и как, имея всего двенадцать шиллингов, я
нажил четыре гинеи...
Мне приходится призвать на помощь все свое мужество, чтобы описать
позорную сцену, которая за этим последовала. Созвали всех учеников, извлекли
из моего шкафчика тетрадь, в которой я записывал, кто сколько мне должен, и
заставили меня вернуть им все до фартинга! Тиран отобрал у меня и те
тридцать шиллингов, что я получил от своих дорогих родителей, и сказал, что
положит их в кружку для бедных; после чего он произнес перед учениками
пространную речь о пагубе скряжничества и лихоимства и в заключение сказал:
- Снимите куртку, мистер Стабз, и верните Бантингу жилет.
Я послушался и оказался без жилета и без куртки, а эти мерзавцы пялили
на меня глаза и ухмылялись. Хотел надеть куртку, а он:
- Погоди! Снять с него панталоны!
О, негодяй, о, зверь! Сэм Хопкинс - он был у нас в школе самый высокий
- стащил с меня панталоны, взвалил меня к себе на закорки, и... меня
высекли! Да, сэр, высекли! О, мщение! Меня, Роберта Стабза, справедливейшего
из смертных, зверски выпороли, когда мне было всего десять лет от роду! Хоть
февраль и самый короткий месяц, я долго не мог его забыть.
Март. Гроза и ливень
Когда матушка узнала, как поступили с ее ненаглядным крошкой, она
решила подать в суд на директора школы, выцарапать ему глаза (добрая душа,
она не смогла бы обидеть и мухи, если бы зло причинили ей самой) или, по
крайней мере, забрать ребенка из школы, где его так бесстыдно опозорили. Но
батюшка на сей раз проявил твердость: поклявшись всеми святыми, что я
получил по заслугам, он заявил, что я останусь в школе, и послал старому
Порки пару фазанов за его доброту - именно так он и написал: "доброту" ко
мне. Старик пригласил меня отведать этих фазанов, и за обедом, разрезая
дичь, произнес нелепую речь о высоких душевных качествах моих родителей и о
своем намерении впредь проявлять по отношению ко мне еще большую доброту,
если я посмею еще раз выкинуть что-либо подобное. Итак, мне пришлось
оставить свое прежнее ремесло, ибо директор заявил, что, если хоть один из
нас попросит у кого-нибудь из товарищей взаймы, его выпорют, а если ему
придет в голову возвращать долг, он получит розог вдвое больше. Против такой
угрозы бороться было бессмысленно, и мое маленькое предприятие прогорело.
Нельзя сказать, чтобы я блистал в школе, - в латыни, например, я так и
не пошел дальше ненавистного "Propria quae maribus" {Что свойственно морям
(лат.).}, в котором никогда не мог понять ни единого слова, хоть и по сей
день помню его наизусть; однако благодаря моему росту, возрасту и матушкиным
хлопотам, я пользовался преимуществами, которые предоставлялись старшим
ученикам, и по праздникам мне тоже разрешали ходить в город на прогулку.
Посмотрели бы вы, какими щеголями мы выступали! Я очень хорошо помню свой
тогдашний костюм: сюртучок цвета грома и молнии, изящный белый жилет с
вышивкой на карманах, кружевное жабо, панталоны до колен и нарядные белые
чулки, бумажные или шелковые. Костюм был просто картинка, однако в нем не
хватало пары сапог. У трех учеников в школе были сапоги, - как страстно мне
хотелось, чтобы у меня они были тоже!
Но когда я написал об этом батюшке, тот ответил, что и слышать не
желает ни о каких сапогах; для матушки же три фунта (столько стоили сапоги)
были слишком большой суммой, она не могла выкроить ее из денег, которые
батюшка давал ей на хозяйственные расходы; мне их тоже неоткуда было взять,
- ведь казна моя в те времена оскудела. Однако желание иметь сапоги было так
сильно, что я решил приобрести их любой ценой,
В те дни в нашем городке жил немец-сапожник, - потом он переехал в
Лондон и нажил там состояние. Я поставил себе целью достать сапоги у него,
не теряя надежды разделаться через год-другой со школой, - и тогда плакали
бы его денежки, - или все-таки вытянуть деньги у матушки и заплатить ему.
И вот в один прекрасный день отправился я к сапожнику (звали его
Штиффелькинд), и тот снял с меня мерку.
- Вы слишком молодой человек, чтобы носить сапоги, - заметил немец.
- Молод я или стар, это уж не твое дело, - отрезал я. - Не хочешь шить
сапоги - не шей, но с людьми моего звания изволь разговаривать почтительно!
- И я добавил несколько отборных ругательств, чтобы внушить ему, какая я
почтенная личность. Они возымели должное действие.
- Бодождите, сэр, - сказал он, - у меня есть превосходная пара, они вам
будут как раз. - И моему взору предстали самые красивые из всех сапог,
которые мне когда-либо доводилось видеть. - Они были сшиты для
достопочтенного мистера Стифни из гвардейского полка, но оказались ему малы.
- В самом деле? - воскликнул я. - Стифни - мой троюродный брат. А
теперь скажи мне, мошенник, сколько ты хочешь содрать с меня за эти сапоги?
- Три фунта, - отвечал он.
- Ого! Цена, конечно, бешеная, но я с тобой сквитаюсь, потому что
денежек своих ты скоро от меня не получишь.
Башмачник заволновался и начал было:
- Сэр, я не могу отдавать вам сапоги без...
Но тут меня осенила блестящая мысль, и я прервал его:
- Это еще что такое? Не смей называть меня "сэр". Давай сюда мои
сапоги, и чтобы я больше не слышал, как ты называешь аристократа "сэр",
понял?
- Сто тысяч извинений, милорд, - заговорил он, - если бы я зналь, что
ваша светлость - лорд, я бы никогда не назваль вас "сэр". Как я буду
записать ваше имя в книгу?
- Имя? Э-э... Лорд Корнуоллис, как же еще! - сказал я, направляясь к
двери в его сапогах.
- А что делать с башмаками милорда?
- Пусть пока лежат у тебя, я за ними пришлю. И я вышел из лавки,
небрежно кивнув немцу, который в это время завертывал мои башмаки.
* * *
Я не стал бы рассказывать вам об этом эпизоде, если бы эти проклятые
сапоги не сыграли в моей жизни столь роковой роли. В школу я вернулся
распираемый гордостью и без труда удовлетворил любопытство мальчишек
относительно способа приобретения моей замечательной обновки.
Но вот как-то утром в роковой понедельник, - вот уж поистине был черный
понедельник, иначе не скажешь, - когда мы с мальчиками играли во время
перемены во дворе, я вдруг увидел окруженного толпой учеников человека,
который, казалось, искал кого-то среди нас. Я весь похолодел: то был
Штиффелькинд. Зачем он здесь? Он что-то громко говорил, и вид у него был
сердитый. Я бросился в класс, сжал голову руками и принялся читать, читать
изо всех сил.
- Мне нужен лорд Горнуоллис, - донесся до меня голос этого
отвратительного человека. - Я знаю, его светлость ушится в этой превосходной
школе, ботому что видел его вчера вместе с мальшиками в церкви.
- Какой, какой лорд, вы сказали?
- Ну как же, лорд Горнуоллис, такой толстый молодой дворянин, он рыжий,
немножко косит и ужасно ругается.
- У нас нет никакого лорда Корнуоллиса, - сказал кто-то, и наступило
молчание.
- Стойте, я знаю! - закричал этот негодяй Бантинг. - Да ведь это же
Стабз!
- Эй, Стабз, Стабз! - хором закричали мальчишки, но я так усердно
читал, что не слышал ни слова.
Наконец двое из старших учеников ворвались в класс, схватили меня за
руки и поволокли во двор, к башмачнику.
- Та, это он. Я прошу у вашей светлости прощения, - начал он, - я
принес башмаки вашей светлости, которые вы оставили у меня в лавке. Они так
и лежали завернутые с тех пор, как вы ушли в моих сапогах.
- Какие башмаки? Что ты мелешь? Я тебя первый раз в жизни вижу, -
сказал я, зная, что остается только одно - отрицать все до конца. - Клянусь
честью дворянина! - воскликнул я, поворачиваясь к мальчишкам. Они
заколебались. Если бы мне удалось заставить их поверить мне, все пятьдесят
человек набросились бы на Штиффелькинда и проучили его на славу.
- Подождите! - вмешался Бантинг (будь он проклят!). - Давайте взглянем,
что за башмаки он принес. Если они Стабзу впору, значит, сапожник прав.
Мало того, что башмаки оказались мне впору, на подкладке была полностью
написана моя фамилия - Стабз!
- Как? - удивился Штиффелькинд. - Значит, он не лорд? А мне и в голову
не пришло развернуть башмаки, так они и лежаль с тех пор.
И, все больше распаляясь в своем гневе, он обрушил на мою голову
столько полунемецких-полуанглийских проклятий, что мальчишки чуть не лопнули
со смеху. В самый разгар веселья во двор вышел Порки и вопросил, что
означает весь этот шум.
- О, ничего особенного, сэр, - сказал один из мальчишек, - это просто
лорд Корнуоллис торгуется со своим сапожником из-за пары сапог.
- Поверьте, сэр, - залепетал я, - я просто пошутил, назвав себя лордом
Корнуоллисом.
- Ах, пошутил? Где сапоги? А вы, сэр, будьте любезны дать мне ваш счет.
Принесли мои великолепные сапоги, и Штиффелькинд протянул Порки счет,
Перевод Ю.Жуковой
Собрание сочинений в 12 томах. Т. 1. Издательство "Художественная
литература", М., 1974.
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Январь. Рождение года
Какой-то поэт сказал, что, если любой из смертных опишет свою жизнь с
рожденья и до кончины, получится интересная книга, пусть даже герой ее не
пережил ничего из ряда вон выходящего. Насколько же более поучительным и
занимательным окажется то, что собираюсь представить на суд публики я,
человек, на долю которого выпали приключения, поистине удивительные,
потрясающие и, можно сказать, невероятные.
Нет, нет, - я не убивал львов, не дивился чудесам Востока, путешествуя
по пустыням Персии и Аравии, не блистал в обществе, не вращался среди
герцогов и пэров и не собираюсь, как это сейчас у нас модно, писать о них
мемуары. Я никогда не выезжал из Англии, ни разу в жизни не беседовал с
лордом (не считая того захудалого ирландского лорда, что снимал у нас как-то
комнаты и уехал, забыв заплатить за три недели, не говоря уж о чаевых);
однако меня так жестоко терзали, по выражению нашего бессмертного барда,
"пинки и розги яростной судьбы", так упорно преследовал злой рок, что, читая
о моих злоключениях, станет лить слезы и камень, - если, конечно, сердце у
него не каменное.
Я выбрал для этой книги двенадцать моих приключений, которые смогут
занять досуг читателей и дать им пищу для размышлений на все двенадцать
месяцев года. Приключения эти повествуют о жизни человека высокого ума и -
могу сказать с уверенностью - доброго сердца. Я не швырял деньги, не то что
иные. Я никого не обманул ни на шиллинг, хотя вряд ли вы сыщете во всей
Европе другого такого ловкача. Я никогда не причинял зла ближнему своему,
напротив, я не раз проявлял редкую снисходительность к обидчикам. У меня
вполне сносная родословная, и хотя я был рожден для богатства (и к тому же
обладал незлобивым характером, берег деньги, когда они у меня бывали, и
всячески старался их приумножить), однако во всех моих жизненных странствиях
мне упорно сопутствовала неудача, и ни одному смертному не пришлось
выдержать таких тяжких испытаний, какие обрушились на злосчастного Боба
Стабза.
Боб Стабз - это мое имя; у меня нет ни шиллинга; когда-то я был
офицером его величества короля Георга, а сейчас... Но не стоит забегать
вперед, - что я являю собой сейчас, читатель узнает через несколько страниц.
Отец мой, один из зажиточных мелкопоместных дворян Бангэя, вел свой род от
Саффолкских Стабзов. Мой дед, почтенный бангэйский стряпчий, оставил батюшке
порядочное состояние. Мне предстояло, таким образом, получить в наследство
кругленькую сумму, и сейчас я жил бы, как подобает джентльмену.
Несчастья мои начались, можно сказать, за год до моего рождения, когда
батюшка, в то время молодой человек, делавший вид, что изучает в Лондоне
право, без памяти влюбился в некую мисс Смит, дочь лавочника, который не дал
ей в приданое ни пенса, а позже и сам обанкротился. Отец женился на этой
самой мисс Смит и увез ее к себе в деревню, где я и появился на свет в
недобрый для меня час.
Если бы я стал описывать годы своего детства, вы посмеялись бы надо
мной и назвали лжецом; но нижеследующее письмо, которое моя матушка написала
своей подруге, когда мне было несколько месяцев от роду, даст вам некоторое
представление о том, как глупа была бедняжка и как легкомыслен и
расточителен был мой родитель.
"Мисс Элизе Кикс,
Грейсчерт-стрит, Лондон.
Ах, милая Элиза! Во всем мире нет женщины счастливей, чем твоя Сьюзен!
Мой Томас - просто ангел! Помнишь, я клялась, что выйду замуж только за
высокого и стройного гвардейца? Так вот, моего Тома скорее можно назвать
коренастым, и я нисколько не боюсь признаться, что глаза у него немножко
косят. Ну и что же, пусть косят! Когда один его глаз смотрит на меня, а
другой на нашего малютку Боба, в них светится такая нежность, что перо мое
не в силах описать ее, потому что, конечно же, ни одну женщину в мире не
любили так преданно, как твою счастливую Сьюзен Стабз.
Когда мой милый Томас возвращается домой с охоты или с фермы, если бы
только ты видела нас с ним и с нашим крошкой Бобом! Я сижу у него на одном
колене, а малютка на другом, и он нас тетешкает. Я часто жалею, что нас не
видит сэр Джошуа или какой-нибудь другой великий художник, он обязательно
написал бы нас, - можно ли представить себе картину чудесней, чем веселье
трех любящих душ!
Малютка наш прелестнейший в мире ребенок, - вылитый папочка; у него
режутся зубки, и все мы души в нем не чаем. Няня говорит, что когда он
подрастет, то совсем перестанет косить и волосики у него будут не такие
рыжие. Доктор Бейтс такой добрый, такой искусный, такой внимательный! Какое
счастье, что мы всегда можем его позвать! Наше бедное дитя с самого своего
рождения все время болеет, и доктору приходится навещать нас три-четыре раза
в неделю. Как мы должны быть благодарны ему за нашего дорогого крошку! Боб
чудесно перенес корь, потом у него появилась легкая сыпь; потом он схватил
ужасный коклюш; потом заболел лихорадкой, и все время у него болит животик,
так что бедняжка кричит с утра до ночи.
Но милый Том такая замечательная нянька, - сколько ночей он не спал
из-за нашего дорогого малютки. Ты только представь: он часами ходит с ним по
комнате в халате и ночном колпаке и что-то напевает (хотя ему, бедняжке, как
говорится, слон на ухо наступил), а сам клюет носом, и я хохочу до слез,
глядя на него. Ох, Элиза, это такая умора!
У нас необыкновенная няня, лучше ее не найти в целом свете, она
ирландка и обожает нашего крошку почти так же нежно, как его мама (хотя это,
конечно, невозможно). Она часами гуляет с ним в саду, и я, право же, никак
не могу понять, почему Томас ее не любит. Он почему-то считает, что она
пьяница и неряха. Но вообще она ужасная грязнуля, и от нее иногда сильно
пахнет джином, это правда.
Ну и что же? От этих маленьких неурядиц семейная жизнь только приятней.
Как подумаешь, у скольких детей вообще нет ни нянек, ни докторов, как тут не
возблагодарить судьбу за Мэри Мэлони и за доктора Бейтса, которому мы
заплатили сорок семь фунтов! Представляешь, как серьезно был болен наш
крошка, если ему понадобилось столько лекарств!
Но все-таки, милая Элиза, дети требуют огромных расходов. Вот сколько
стоит нам одна наша Мэри Мэлони: во-первых, мы платим ей десять шиллингов в
неделю, потом стакан бренди или джина за обедом, три бутылки лучшего портера
от мистера Трейла в день, - значит, в неделю двадцать одна бутылка, а за те
одиннадцать месяцев, что она прожила у нас, получается девятьсот девяносто.
Потом сорок гиней доктору Бейтсу за лечение нашего малютки, две гинеи за
крещение, двадцать гиней ужин в честь крещения и бал (богатый дядя Джон
ужасно рассердился, что его пригласили быть крестным отцом и ему пришлось
подарить крошке серебряный стаканчик; он даже вычеркнул Томаса из завещания,
ты только подумай! А старый мистер Фиркин насмерть разобиделся, что его не
попросили быть крестным отцом, и теперь не разговаривает ни с Томасом, ни со
мной); двадцать гиней фланелевые пеленки, кружева, распашонки, чепчики,
подгузнички, - детям так много всего нужно, а ведь у нас с Томасом всего
триста фунтов в год! Но Томас возлагает огромные надежды на свою ферму.
Если бы ты только видела, в каком прелестном доме мы живем! Он весь
скрыт деревьями, и место здесь такое тихое, что, хотя до Лондона всего
тридцать миль, почта приходит к нам всего раз в неделю. Нужно признаться,
что дороги здесь просто отвратительные; сейчас зима, и мы по колено в снегу
и грязи. И все-таки как мы счастливы, милая Элиза! Крошка Бобби, Томас (у
него, бедняжки, ужасно разыгрался ревматизм), наш добрый друг доктор,
который приходит к нам в такую даль, - нам так хорошо и весело вместе, что
мы не променяем нашей деревенской тишины на все развлечения Рэниле. Прощай,
милая Элиза, малютка кричит и зовет свою маму. Тысячу раз целую тебя!
Твоя любящая
Сьюзен Стабз".
Вот вам, пожалуйста! Дворянин балуется фермерством, сорок пять гиней
изводят на доктора, покупают двадцать одну пинту портера в неделю. Так мои
бессердечные родители обирали меня, когда я еще лежал в колыбели.
Февраль. Мороз и вьюга
Я назвал эту главу "Мороз и вьюга" отчасти потому, что февраль и в
самом деле месяц мороза и вьюг, отчасти же из-за моих злоключений, о которых
я вам сейчас поведаю. Я часто думаю, что первые четыре или пять лет жизни
ребенка подобны январю с веселыми святками и каникулами, но после
беззаботных праздников нашего младенчества, после елки с играми и подарками,
наступает февраль, когда мальчику нужно начинать трудиться и самому
заботиться о себе. Как хорошо я помню тот черный день первого февраля, когда
я вступил в самостоятельную жизнь и появился в школе доктора Порки!
В школе я взял себе за правило быть осмотрительным и бережливым и,
нужно сказать, ни разу в жизни этого правила не нарушил. Прощаясь со мной,
матушка дала мне восемнадцать пенсов (у бедняжки просто разрывалось сердце,
когда она целовала и благословляла меня); и, кроме того, у меня еще был
собственный капиталец, накопленный за предыдущий год. Послушайте, как мне
это удалось. Если я видел, что на столе лежат, например, шесть монет по
полпенса, я брал одну монетку себе. Если ее недосчитывались, я говорил, что
это я взял, и отдавал деньги; если же никто ничего не замечал, то я тоже
помалкивал: раз не хватился, значит, не потерял, правда? Так и получилось,
что, кроме матушкиных восемнадцати пенсов, у меня скопилось небольшое
состояние в три шиллинга. В школе меня звали "Мешок с медяшками" - так много
у меня было медных монеток.
Знаете, человек сообразительный сумеет приумножить свой капитал, даже
если он учится в первом классе, и мне это удалось неплохо. Ни в каких ссорах
я участия не принимал, не был ни первым учеником, ни последним, но никого
так не уважали, как меня. И знаете почему? У меня, всегда водились денежки.
Возвращаясь в школу после каникул, мальчишки тратили все деньги, что
привезли из дому, в первые же несколько дней, и, должен сказать, в это время
они наперебой угощали меня и пирожными, и ячменным сахаром, так что своих
денег мне не приходилось трогать. Но вот примерно через неделю от их денег
ровным счетом ничего не оставалось, и, значит, до самого конца полугодия
нужно было перебиваться на три пенса в неделю. Я с гордостью сообщаю вам,
что почти все ученики школы доктора Порки отдавали мне из этих трех пенсов
полтора, - каково, а? Если, например, Тому Хиксу хотелось имбирного пряника,
к кому, по-вашему, он шел просить в долг? К Бобу Стабзу, конечно!
- Хикс, - говорил я, - я куплю тебе пряников на полтора пенса, если в
субботу ты отдашь мне три.
Он соглашался, а когда наступала суббота, частенько мог отдать мне
всего полтора пенса. Значит, оставалось три пенса на следующую субботу. Вот
что я делал однажды целое полугодие. Я дал в долг одному мальчику (его звали
Дик Бантинг) полтора пенса, чтобы в следующую субботу он отдал мне три.
Когда настала суббота, он вернул мне только половину долга, и не сойти мне с
этого места, если я не заставил его отдавать мне полтора пенса каждую
субботу ни много ни мало шесть месяцев подряд, так что всего ему пришлось
заплатить мне два шиллинга и десять с половиной пенсов. Но этот Дик Бантинг
оказался отъявленным мошенником. Вот послушайте: когда наступили каникулы,
он все еще был должен мне три пенса, хотя я проявил великодушие, соглашаясь
ждать их уплаты целых двадцать три недели. По всем правилам, он после
каникул должен был привезти мне ровно шестнадцать шиллингов за шесть недель.
Расчет тут очень проста дав взаймы три пенса, я через неделю получал шесть,
через две недели - шиллинг, через три недели - два шиллинга, через четыре
недели - четыре, через пять недель - восемь, через шесть недель шестнадцать,
и это только справедливо, не так ли? Но когда этот подлый, бесчестный
негодяй Бантинг вернулся из дому, он отдал мне - нет, вы только подумайте! -
всего полтора пенса.
Однако я с ним сквитался, можете не сомневаться. Через две недели он
истратил все, что дали ему родители, и тут-то я взял его в оборот. Я
заставил его не только заплатить мне весь долг сполна, но и отдавать мне
четверть бутерброда с маслом за завтраком и четверть бутерброда с сыром за
ужином, и задолго до конца полугодия ко мне перешли его серебряный ножичек
для фруктов, компас и щегольской жилет с серебряным шитьем, в котором я
приехал домой ужасно гордый и важный. Но это еще не все, в кармане жилета,
кроме пятнадцати шиллингов, того самого ножичка и медного штопора, который
достался мне от другого мальчишки, лежали три золотых гинеи. Неплохой
процент с двенадцати шиллингов, что были у меня вначале, правда? Если бы мне
еще хоть раз повезло вот так же в жизни! Увы, сейчас люди стали куда скупее,
чем в те добрые старые времена.
Да, так вот, приехал я домой в своем великолепном новом жилете; и когда
я подарил штопор батюшке в знак сыновней любви и уважения, моя дорогая
матушка разразилась потоком слез, осыпала меня поцелуями и едва не задушила
в, объятиях.
- Благослови тебя бог! - всхлипывала она. - Благослови тебя бог за то,
что не забыл своего старика отца! А где ты купил его, Боб?
- Я купил его на свои сбережения, маменька, - отвечал я, и это была
святая правда. Услышав эти слова, матушка обернулась к отцу, сияя улыбкой,
хотя по лицу ее текли слезы, взяла его за руку, а другой рукой привлекла
меня к себе.
- Какой благородный ребенок! - сказала она. - И ведь ему всего девять
лет!
- Клянусь богом, - сказал батюшка, - он славный парень, Сьюзен.
Спасибо, сынок. Вот тебе полкроны, а штопором твоим мы сейчас откроем
бутылку самого лучшего вина.
И он сдержал слово. Я всегда любил хорошее вино (хотя и не держу его в
своем погребе, самоотверженно ограничивая себя во всем), а в тот вечер я
впервые по-настоящему почувствовал его вкус, - благо мои родители,
счастливые подарком, позволили мне пить сколько душе угодно. Однако самое
приятное заключалось в том, что мне-то штопор стоил всего три пенса, - те
самые три пенса, что один из мальчиков не сумел заплатить мне в срок.
Убедившись, что игра эта весьма выгодна, я стал изливать на родителей
свою щедрость, - нужно сказать, это отличнейший способ воспитать у ребенка
широту души и благородство. Матушке я сначала подарил хорошенький медный
наперсток, и она дала мне полгинеи. Потом я презентовал ей премиленький
игольник, - я сделал его сам из пикового туза от нашей колоды карт, а
горничная Салли обшила его кусочком розового шелка, который дала ей барыня;
страницы я выкроил из куска фланели, - им мне завязывали шею, когда у меня
болело горло, - и очень изящно обшил их кружевами. От игольника попахивало
нюхательной солью, но все равно он получился такой красивый и привел матушку
в такой восторг, что она немедленно отправилась в город и купила мне шляпу с
золотыми галунами. Потом я купил батюшке прехорошенькую фарфоровую палочку -
набивать табак в трубку, но, увы, мой дорогой родитель оказался далеко не
так щедр, как мы с матушкой. Получив подарок, он только захохотал, а я-то
рассчитывал, что он даст мне уж никак не меньше, чем полкроны.
- На сей раз, Боб, - сказал отец, - денег ты не получишь. И вообще, мой
мальчик, не нужно больше подарков, - право же, они обходятся слишком дорого.
Дорого, скажите на милость! Ненавижу скупость, даже если ее проявляет
родной отец.
Однако я должен рассказать вам о жилете с серебряным шитьем, что
достался мне от Бантинга. Когда я приехал в нем домой, матушка спросила,
откуда у меня такой жилет, и я рассказал ей, ничего не утаив, что мне
подарил его один из учеников за мою к нему доброту. И что, вы думаете,
сделала матушка? Когда я возвращался после каникул в школу, она написала
доктору Порки письмо, где благодарила его за внимание к ее ненаглядному
сыночку и просила передать от нее шиллинг славному, благородному мальчику,
который подарил мне жилет!
- Что это за жилет, - спросил доктор Порки, - и кто его тебе подарил?
- Бантинг, сэр, - отвечал я.
- Позвать сюда Бантинга!
Привели этого неблагодарного щенка. Поверите ли, он расплакался,
сказал, что жилет ему подарила мать, но он вынужден был отдать его в уплату
долга "Мешку с медяшками", - этот мерзавец так и назвал меня, только
подумайте! Затем он рассказал, как за полтора пенса, взятые у меня взаймы,
принужден был выплатить мне три шиллинга (ябеда несчастная, как будто кто-то
заставлял его занимать у меня эти полтора пенса!), как я точно так же обирал
(да, да, обирал!) других мальчиков и как, имея всего двенадцать шиллингов, я
нажил четыре гинеи...
Мне приходится призвать на помощь все свое мужество, чтобы описать
позорную сцену, которая за этим последовала. Созвали всех учеников, извлекли
из моего шкафчика тетрадь, в которой я записывал, кто сколько мне должен, и
заставили меня вернуть им все до фартинга! Тиран отобрал у меня и те
тридцать шиллингов, что я получил от своих дорогих родителей, и сказал, что
положит их в кружку для бедных; после чего он произнес перед учениками
пространную речь о пагубе скряжничества и лихоимства и в заключение сказал:
- Снимите куртку, мистер Стабз, и верните Бантингу жилет.
Я послушался и оказался без жилета и без куртки, а эти мерзавцы пялили
на меня глаза и ухмылялись. Хотел надеть куртку, а он:
- Погоди! Снять с него панталоны!
О, негодяй, о, зверь! Сэм Хопкинс - он был у нас в школе самый высокий
- стащил с меня панталоны, взвалил меня к себе на закорки, и... меня
высекли! Да, сэр, высекли! О, мщение! Меня, Роберта Стабза, справедливейшего
из смертных, зверски выпороли, когда мне было всего десять лет от роду! Хоть
февраль и самый короткий месяц, я долго не мог его забыть.
Март. Гроза и ливень
Когда матушка узнала, как поступили с ее ненаглядным крошкой, она
решила подать в суд на директора школы, выцарапать ему глаза (добрая душа,
она не смогла бы обидеть и мухи, если бы зло причинили ей самой) или, по
крайней мере, забрать ребенка из школы, где его так бесстыдно опозорили. Но
батюшка на сей раз проявил твердость: поклявшись всеми святыми, что я
получил по заслугам, он заявил, что я останусь в школе, и послал старому
Порки пару фазанов за его доброту - именно так он и написал: "доброту" ко
мне. Старик пригласил меня отведать этих фазанов, и за обедом, разрезая
дичь, произнес нелепую речь о высоких душевных качествах моих родителей и о
своем намерении впредь проявлять по отношению ко мне еще большую доброту,
если я посмею еще раз выкинуть что-либо подобное. Итак, мне пришлось
оставить свое прежнее ремесло, ибо директор заявил, что, если хоть один из
нас попросит у кого-нибудь из товарищей взаймы, его выпорют, а если ему
придет в голову возвращать долг, он получит розог вдвое больше. Против такой
угрозы бороться было бессмысленно, и мое маленькое предприятие прогорело.
Нельзя сказать, чтобы я блистал в школе, - в латыни, например, я так и
не пошел дальше ненавистного "Propria quae maribus" {Что свойственно морям
(лат.).}, в котором никогда не мог понять ни единого слова, хоть и по сей
день помню его наизусть; однако благодаря моему росту, возрасту и матушкиным
хлопотам, я пользовался преимуществами, которые предоставлялись старшим
ученикам, и по праздникам мне тоже разрешали ходить в город на прогулку.
Посмотрели бы вы, какими щеголями мы выступали! Я очень хорошо помню свой
тогдашний костюм: сюртучок цвета грома и молнии, изящный белый жилет с
вышивкой на карманах, кружевное жабо, панталоны до колен и нарядные белые
чулки, бумажные или шелковые. Костюм был просто картинка, однако в нем не
хватало пары сапог. У трех учеников в школе были сапоги, - как страстно мне
хотелось, чтобы у меня они были тоже!
Но когда я написал об этом батюшке, тот ответил, что и слышать не
желает ни о каких сапогах; для матушки же три фунта (столько стоили сапоги)
были слишком большой суммой, она не могла выкроить ее из денег, которые
батюшка давал ей на хозяйственные расходы; мне их тоже неоткуда было взять,
- ведь казна моя в те времена оскудела. Однако желание иметь сапоги было так
сильно, что я решил приобрести их любой ценой,
В те дни в нашем городке жил немец-сапожник, - потом он переехал в
Лондон и нажил там состояние. Я поставил себе целью достать сапоги у него,
не теряя надежды разделаться через год-другой со школой, - и тогда плакали
бы его денежки, - или все-таки вытянуть деньги у матушки и заплатить ему.
И вот в один прекрасный день отправился я к сапожнику (звали его
Штиффелькинд), и тот снял с меня мерку.
- Вы слишком молодой человек, чтобы носить сапоги, - заметил немец.
- Молод я или стар, это уж не твое дело, - отрезал я. - Не хочешь шить
сапоги - не шей, но с людьми моего звания изволь разговаривать почтительно!
- И я добавил несколько отборных ругательств, чтобы внушить ему, какая я
почтенная личность. Они возымели должное действие.
- Бодождите, сэр, - сказал он, - у меня есть превосходная пара, они вам
будут как раз. - И моему взору предстали самые красивые из всех сапог,
которые мне когда-либо доводилось видеть. - Они были сшиты для
достопочтенного мистера Стифни из гвардейского полка, но оказались ему малы.
- В самом деле? - воскликнул я. - Стифни - мой троюродный брат. А
теперь скажи мне, мошенник, сколько ты хочешь содрать с меня за эти сапоги?
- Три фунта, - отвечал он.
- Ого! Цена, конечно, бешеная, но я с тобой сквитаюсь, потому что
денежек своих ты скоро от меня не получишь.
Башмачник заволновался и начал было:
- Сэр, я не могу отдавать вам сапоги без...
Но тут меня осенила блестящая мысль, и я прервал его:
- Это еще что такое? Не смей называть меня "сэр". Давай сюда мои
сапоги, и чтобы я больше не слышал, как ты называешь аристократа "сэр",
понял?
- Сто тысяч извинений, милорд, - заговорил он, - если бы я зналь, что
ваша светлость - лорд, я бы никогда не назваль вас "сэр". Как я буду
записать ваше имя в книгу?
- Имя? Э-э... Лорд Корнуоллис, как же еще! - сказал я, направляясь к
двери в его сапогах.
- А что делать с башмаками милорда?
- Пусть пока лежат у тебя, я за ними пришлю. И я вышел из лавки,
небрежно кивнув немцу, который в это время завертывал мои башмаки.
* * *
Я не стал бы рассказывать вам об этом эпизоде, если бы эти проклятые
сапоги не сыграли в моей жизни столь роковой роли. В школу я вернулся
распираемый гордостью и без труда удовлетворил любопытство мальчишек
относительно способа приобретения моей замечательной обновки.
Но вот как-то утром в роковой понедельник, - вот уж поистине был черный
понедельник, иначе не скажешь, - когда мы с мальчиками играли во время
перемены во дворе, я вдруг увидел окруженного толпой учеников человека,
который, казалось, искал кого-то среди нас. Я весь похолодел: то был
Штиффелькинд. Зачем он здесь? Он что-то громко говорил, и вид у него был
сердитый. Я бросился в класс, сжал голову руками и принялся читать, читать
изо всех сил.
- Мне нужен лорд Горнуоллис, - донесся до меня голос этого
отвратительного человека. - Я знаю, его светлость ушится в этой превосходной
школе, ботому что видел его вчера вместе с мальшиками в церкви.
- Какой, какой лорд, вы сказали?
- Ну как же, лорд Горнуоллис, такой толстый молодой дворянин, он рыжий,
немножко косит и ужасно ругается.
- У нас нет никакого лорда Корнуоллиса, - сказал кто-то, и наступило
молчание.
- Стойте, я знаю! - закричал этот негодяй Бантинг. - Да ведь это же
Стабз!
- Эй, Стабз, Стабз! - хором закричали мальчишки, но я так усердно
читал, что не слышал ни слова.
Наконец двое из старших учеников ворвались в класс, схватили меня за
руки и поволокли во двор, к башмачнику.
- Та, это он. Я прошу у вашей светлости прощения, - начал он, - я
принес башмаки вашей светлости, которые вы оставили у меня в лавке. Они так
и лежали завернутые с тех пор, как вы ушли в моих сапогах.
- Какие башмаки? Что ты мелешь? Я тебя первый раз в жизни вижу, -
сказал я, зная, что остается только одно - отрицать все до конца. - Клянусь
честью дворянина! - воскликнул я, поворачиваясь к мальчишкам. Они
заколебались. Если бы мне удалось заставить их поверить мне, все пятьдесят
человек набросились бы на Штиффелькинда и проучили его на славу.
- Подождите! - вмешался Бантинг (будь он проклят!). - Давайте взглянем,
что за башмаки он принес. Если они Стабзу впору, значит, сапожник прав.
Мало того, что башмаки оказались мне впору, на подкладке была полностью
написана моя фамилия - Стабз!
- Как? - удивился Штиффелькинд. - Значит, он не лорд? А мне и в голову
не пришло развернуть башмаки, так они и лежаль с тех пор.
И, все больше распаляясь в своем гневе, он обрушил на мою голову
столько полунемецких-полуанглийских проклятий, что мальчишки чуть не лопнули
со смеху. В самый разгар веселья во двор вышел Порки и вопросил, что
означает весь этот шум.
- О, ничего особенного, сэр, - сказал один из мальчишек, - это просто
лорд Корнуоллис торгуется со своим сапожником из-за пары сапог.
- Поверьте, сэр, - залепетал я, - я просто пошутил, назвав себя лордом
Корнуоллисом.
- Ах, пошутил? Где сапоги? А вы, сэр, будьте любезны дать мне ваш счет.
Принесли мои великолепные сапоги, и Штиффелькинд протянул Порки счет,