Где он находился? Что с ним произошло? Будет ли он когда-нибудь снова самим собой – что бы это ни означало?
К счастью, боль и лекарства несколько сдерживали ужас перед этим словом и перед будущим на протяжении всего его лечения. Боль буквально душила Джонни, обволакивала все его существо и отчуждала его от всего остального мира. В то же время она была единственным, что связывало Миднайта с жизнью. А несмотря на новые страхи, он как никогда хотел жить, хотел выздороветь, и воля к жизни оказалась просто невероятной, потому что одновременно он презирал себя за свою беспомощность и слюнтяйство – за то, что он трус.
По ночам его мучили кошмары. Вдруг он становился все меньше и меньше, пока не превращался снова в хнычущего трусливого младенца. В дом влетало чудовище – Натан называл его «хищадием». Миднайт забивался от страха в темный чулан – так он был напуган, но слышал, как Натан в одиночку бьется с монстром за них обоих; время от времени раздавался чудовищный грохот крыл доисторической твари.
В другом сне Миднайт был постарше и его гнали по темным переулкам какие-то хулиганы, они осыпали его градом насмешек и обзывали трусом, потому что Натана больше не было. Наконец они догнали его, располосовали от плеча до живота и бросили подыхать в канаве.
Все кошмары были на один лад. Он не помнил, были ли они у него после того, как Натана сбила машина, когда он катался на велосипеде, а отец, глядя на гроб, угрюмо сказал:
– Хороший сын умер. Остался трусишка.
Весь первый месяц Миднайт пребывал в полубессознательном состоянии. Весь второй месяц прошел как какая-то смутная каша из темных дней и еще более темных ночей. Большую часть времени Миднайт был настолько плох, что едва ли мог отличить одно от другого. И надо всем властвовало всепоглощающее, невыразимое чувство – страх. Даже когда приходила доктор Лескуер и всячески пыталась его успокоить, страх был неотвязно при нем.
Страх, что он навсегда останется слабым, беспомощным и одиноким.
Бесконечные консилиумы врачей собирались у его постели и бубнили ученые слова об обратимой или необратимой амнезии, но понять из этой научной галиматьи что-нибудь путное было невозможно, Миднайт был слишком разбит, чтобы отвечать на их вопросы.
Легче было понять Ольгу Мартинес, ночную сиделку. Это она первая выговорила злополучное слово, проникшее в его сознание и поселившееся там еще в первый месяц.
Овощ.
Она нашептывала его ему на ухо, повторяя вновь и вновь, пока оно не упало на темную почву его смутного сознания и не пустило свои злотворные корни в его теле, беспомощно распростертом на больничной койке и поддерживаемом в полурастительном состоянии целым арсеналом медицинской техники, словно в фантастической сцене в лаборатории безумного изобретателя. Он знал, что мозг его едва функционирует, и боялся, что она на самом деле права.
Ольга, эта толстая как бочка ночная сиделка, прикосновения лапищ которой были холоднее льда, не ограничивалась только этой жестокостью. Ей доставляло особое удовольствие делать ему массаж своими ледяными лапами с такой грубостью, что он от боли начинал извиваться. Она стала привязывать его, после того как он вышвырнул утку, а всем объясняла, что он агрессивен и опасен для посетителей. Из-за нее та красивая женщина с таинственным голосом перестала появляться.
Ольга выделывала с ним все, что хотела, потому что была безжалостной садисткой, а он не мог сопротивляться. Жестокие нравы улицы, на которой он рос, научили его понимать, на что способна злоба человеческая. Когда он был маленьким, его терроризировали хулиганы с их улицы.. И теперь не было Натана, чтоб защитить его. Но Миднайт сообразил бы, как справиться с ней. Ведь справился же он с ними. Нужно только время.
По мере выздоровления систему жизнеобеспечения постепенно отключали. Он заново научился глотать пищу, разговаривать, ходить на костылях, несмотря на гипс.
Как-то ночью Ольга уменьшила дозу болеутоляющего лекарства, и все его мышцы свела судорога. Эта пытка длилась несколько часов. Посреди ночи она явилась вновь и склонилась над ним. Он пытался отодвинуться, но его держали ремни. Она начала глумливо бубнить ему на ухо ненавистное слово:
– Овощ!
От бешенства у него чуть не разорвалось сердце. Некогда крепкое тело рванулось в кожаных постромках, а она только расхохоталась. От этого он так разозлился, что плюнул ей в лицо.
Ольга схватила подушку и навалилась с нею на его лицо.
Он яростно сопротивлялся, боясь потерять сознание. В глазах все потемнело; но в это время лопнули ремни на запястье и он схватил ее за горло.
– Санитар! Санитар! – завопила она. – Опасный больной. Бэ-двадцать три.
Он еще сильнее сжал ее горло.
– Сумасшедший, – прохрипела она. Послышалось хлопанье дверей и топот ног по длинному коридору. Он опомнился, только когда спасательная команда навалилась на него. Мозг и грудная клетка словно взорвались от нестерпимой боли в тот момент, как они обрушились своими телами на его сломанные ребра.
Под тяжестью их туш он не мог дышать. Физиономии мучителей расплывались в одно смутное пятно. Он больше не мог сопротивляться, потому что они прикрутили его дополнительными путами и затянули их столь крепко, что в запястьях и лодыжках прекратилась циркуляция крови. И тогда она надвинулась на него победоносно со шприцем в руке.
– Это мигом образумит его!
Он пытался царапать связывающие его лапы, а она только скалила зубы.
Дверь в палату снова открылась.
В дверном проеме возникла худощавая стройная фигура. От льющегося сзади света ее золотистые волосы светились, словно нимб вокруг головы ангела. Миднайт почувствовал, будто в палате усилилось электрическое напряжение.
– Простите. – Голос был нежным и бархатистым, но он ожег его словно удар хлыста и причинил боль гораздо большую, чем врезающиеся в кожу ремни и пряжки. Его мучители замерли.
Он тоже.
Более красивого голоса он в жизни не слыхивал. Это был тот голос, который он услышал, придя в себя. Но Господи Боже, как же нещадно он жег его – такой боли он не помнил.
Что-то ласковое, животворное, ностальгическое и в то же время властное, угрожающее, важнее памяти – в этом чувстве были жажда, желание и безвозвратная потеря, а также предательство – все это обрушилось на него и ожило в нем.
Кто она такая?
Ему хотелось бежать. Ему хотелось умереть. Больше смерти боялся он, что это великолепное существо увидит, в какое жалкое ничтожество он превратился, но, поскольку бежать было некуда, Миднайт, закусив губы, заставил себя смотреть на нее.
Глаза всех присутствующих тоже устремились на нее.
Она была высокой, вся сияла золотистым светом, на ней красовался изысканный наряд из белого шелка и играли золотые украшения. В ней не было ничего злого. Напротив, она походила на принцессу из детской сказки, его собственную принцессу, его ангела-хранителя.
Но она же была и его врагом, его убийцей и погубителем. Он не хотел, чтобы она сражалась за него.
У нее были фиалковые глаза и светло-золотистые волосы, и, хотя она отличалась скорее элегантностью, чем красотой, она бы выделялась, даже если б в комнате было полно красавиц. Дивный овал лица соответствовал изящной головке, посаженной на длинную тонкую шею. Кожа удивительной белизны как будто светилась изнутри, словно вобрала весь свет в палате и теперь освещала все вокруг. Но подлинной ловушкой для мужчины являлись, несомненно, ее огромные светящиеся глаза, в которых было все – и сокровенная уязвимость, и тайные страсти, и печаль.
Кто же она такая? Почему ее красота наполняет его яростной ненавистью и горьким страданием? Почему он испытывает острое чувство стыда за то, что она видит его в таком жалком состоянии?
В изножье его постели доктор Лескуер повесила специальную справочную доску. Каждое утро она вывешивала на ней на кнопках картинки и сообщения, которые должны были иметь для него какой-то смысл. Там была даже фотография его смятой в гармошку машины. Он никогда не заговаривал с доктором Лескуер во время ее обходов, но стоило ей удалиться, как он принимался внимательно изучать доску объявлений и размышлять о том, что она говорила.
Вас зовут Джонни Риггс Миднайт. Вы находитесь в госпитале Белль Виста. Сегодня 14 октября. Вы попали в автомобильную катастрофу. Вас привезли сюда 19 августа. Вам тридцать пять лет. Вы работаете на Дж. К. Камерона.
Каждое утро доктор Лескуер добавляла новую фотографию либо новые листочки с неизвестными фактами о нем самом, которые он пытался прочитать, когда никто не видел. Было невыносимо трудно сфокусировать взгляд и сосредоточиться. В первый день, когда он сумел осилить первую запись, он сразу же стал в тупик от непонятных слов: Стэнфорд, юрфак, Фи Бета Каппа.
Оказывается, он был специалистом в области крупных финансовых объединений и приобретений. Стэнфорд он еще с грехом пополам мог вспомнить, но что касается финансовых объединений, то тут память забуксовала. Было такое ощущение, что его и без того держащийся на честном слове разум начал медленно, но верно распадаться. Когда он учился в Стэнфорде, он хотел стать честным служителем закона и работать на бедных. Однако в какой-то момент он сблизился с Дж. К., и они на пару сделали огромные деньги, скупая близкие к банкротству компании и затем умудряясь вывести их из-под удара.
Что он уже два месяца в больнице, Миднайт знал. Но что были эти два месяца в сравнении с потерянными годами и провалами в памяти, а главное – с ужасной перспективой, что он вообще никогда не восстановит эти белые пятна?..
Свет играл в золотистых волосах женщины и в ее фиалковых глазах. Она каким-то образом воплощала все самые страшные опасения насчет белых пятен в сознании Миднайта. Когда-то она, несомненно, была его богиней и он служил в ее святилище. Но потом она оказалась недостойной поклонения, и все его иллюзии развеялись.
Некогда сердце его переполнялось любовью к ней, но она использовала его любовь ему во вред.
Может, этим объясняется, почему доктор Лескуер не вывесила ее фотографии на доске.
Когда женщина переступила порог палаты, он зарылся в подушку и затрясся, угадав каким-то особым чутьем, что она для него опаснее тысяч таких, как Ольга.
– Уберите ее отсюда, – прорычал он нечеловеческим голосом, заикаясь от гнева, – она… она мне здесь не нужна!
Женщина побелела, но не ушла, а лишь закусила губу и, собравшись с силами, заговорила:
– Что здесь происходит?
Опять этот голос – напуганный, но полный решимости, словно она не привыкла к борьбе.
Да, он любил ее. И потерял. Она была его принцессой. И предала его.
Но откуда, черт побери, он знает это? С той ночи, когда сиделка выгнала ее, махая шприцем:
– Идите отсюда!
Санитар подскочил к молодой женщине, грубо схватил ее за тонкую руку и с силой толкнул к стене, так что она вскрикнула.
– Ах ты, сволочь! – прошипел Миднайт нечленораздельно, тщетно пытаясь вырваться из пут, чтобы прийти ей на помощь. Какая сила заставляла его одновременно стремиться избавиться от нее и защитить ее?
– Полегче, полегче, – раздался властный мужской бас из дверей позади женщины.
– Вызовите охрану! – диким голосом завопила ночная сиделка, она совсем вышла из себя, увидев входившего в палату Дж. К. Камерона.
Но как Дж. К. мог стать предателем и явиться сюда с этой блондинкой?
– А теперь, коль вы здесь, позвоните доктору Лескуер, – холодно приказал Дж. К. – Я хочу знать, что здесь происходит.
– Пациент вышел из-под контроля, – брызгала ядовитой слюной ночная сиделка.
Тоненькая блондинка стряхнула с себя санитаров и направилась к его кровати. Несмотря на гнев, движения ее были полны грации.
– Простите, – проговорила она негромко, но твердо, прокладывая себе путь сквозь толчею.
Все расступились, только ночная сиделка в садистском раже охраняла Миднайта, словно дракон свою жертву.
– Мадам, будьте умницей, уходите. Он злой и опасный. – В голосе Ольги звучала угроза.
– Он связан. Здесь вас шестеро. Но если б даже я была одна, он бы меня и пальцем не тронул.
От ее слов он еще острее почувствовал себя полным ничтожеством.
Ольга угрожающе размахивала шприцем.
– Ну нет, я его сейчас успокою за милую душу.
– Не прикасайтесь к нему! Мне надо с ним поговорить.
– Ха! – рявкнула Ольга. – Поговорить! Не так-то это просто. Он не человек. Был, да весь вышел. Он говорить не может. Он овощ.
Отчаяние захлестнуло Миднайта. В глазах его сверкнула ярость. Он закрыл глаза и лежал не шелохнувшись. Он чувствовал себя униженным и сломленным. Ему хотелось провалиться сквозь землю от стыда. Как же ему было невыносимо, что эта красивая женщина видит его слабым и беспомощным, связанным по рукам и ногам как взбунтовавшееся животное. Но еще хуже было другое: чувствовать себя чем-то обязанным ей – страшнее и представить себе невозможно.
– Прекратите! – остановила Ольгу блондинка. – Если здесь кто злой и опасный, так это вы… – Голос ее задрожал, и она замолчала на секунду. – Джонни, никакой ты не овощ, – закончила она мягко.
– Провались ты пропадом, – плюнул он, не желая ее жалости.
Она прикоснулась к его затекшей руке и стала поглаживать ее, пока та вновь не обрела чувствительность, но он упорно глядел в сторону и не реагировал на ее прикосновение.
– Сканирование показало, что никаких нарушений у тебя нет. С тобой все в порядке. Просто нужно время.
Миднайт мрачно нахмурился, делая вид, что не понимает ее.
Она постаралась не заметить его холодную реакцию и взяла ситуацию в свои руки, твердым голосом приказав всем убираться из палаты.
Когда Дж. К. спровадил всех и закрыл за собой дверь, связанному Миднайту, оставшемуся наедине с женщиной, маленькая комната показалась тюремной камерой. Она склонилась над ним, а он не мог никуда спрятаться от нее. Она не торопясь сплела свои пальцы с его пальцами.
И сразу на него обрушился поток горьких воспоминаний. Солнечный свет и цветы. Ночь. Капли дождя на ее лице. Капельки стекают по ее носу, и он своими губами выпивает их. Ее влажное, теплое тело, прижатое к его телу; его шершавая, грубая кожа и ее тонкая, гладкая как шелк. Экстатическая радость. Мучительные воспоминания и мучительная страсть. Бесконечная любовь и бесконечная утрата. Он возлежит на ней; их пылающие тела плывут как одно единое тело. А потом они лежат рядом и пальцы их сплетены, как сейчас.
От соприкосновения рук по телу их расплылся жар.
– Джонни, – прошептала она. Она была так близко, что дыхание ее губ обвевало ему кожу, отчего все его тело сотрясла волна самых противоречивых ощущений. Он отодвинулся, насколько мог, ненавидя ее всем существом и презирая себя – и от этого муки только усиливались, потому что он никак не мог вспомнить, чем вызваны эти чувства. – Это я, Лейси. Я хочу уйти ненадолго и поговорить с твоим лечащим врачом. Я вернусь.
Его безвольно лежащая в ее ладони рука крепче схватила ее.
– Лейси. Тростиночка.
Это новое потрясение от узнавания еще сильнее отозвалось в их телах. Она глубоко вздохнула.
– Боже мой…
Он смотрел на нее широко открытыми глазами, словно желал прожечь ее насквозь.
– Н-не… приходи… Лейси. Я не хочу тебя видеть.
У нее вырвался придушенный всхлип, и она попыталась отодвинуться от него.
Но его пальцы держали ее руку как в тисках.
– Дождь… капля… – произнес он. – Почему мне вспомнились дождевые капли? На твоем лице? У тебя на носу?
И такая невероятная нежность?
Из глаз у нее выкатилась слезинка и покатилась по щеке.
Она хотела смахнуть ее, но та упала ему на щеку.
– О, Джонни… – Голос у нее задрожал. Она в отчаянии отвела взгляд. – Пойми. Это так тяжело – не только для тебя, но и для меня. Я не хочу здесь находиться, если ты этого не хочешь. Мы уже причинили однажды друг другу страшную боль, между нами все давным-давно кончилось. Я понимаю, что мне не стоило сюда приходить. Но я должна была. Я решила, что нам нечего бояться, потому что мы больше не любим друг друга. И не будем страдать, как тогда. – Еще одна слезинка скатилась на его смуглое лицо.
Но тогда отчего она плачет?
Ее слова были для него пустым звуком. Они только усиливали его боль и негодование, потому что он ничего не мог о ней вспомнить. Потому что им не удавалось передать друг другу хоть что-нибудь о тех чувствах, которые притягивали их, словно мощное подводное течение под спокойной водной гладью. Что-то говорило ему, что когда-то они были созданы друг для друга – телом и духом, – но потом все рухнуло.
– Джонни, я хочу для нас мира и покоя. Я хочу сейчас помочь тебе… но только как друг…
– Чушь…
– Я покидала город в лимузине Дж. К. Я ехала в аэропорт с Джо…
– Это еще кто такой?
Лейси снова отвела взгляд. Глаза ее повлажнели, и в них был страх.
– Неважно, – шепотом остановила его Лейси. – Это не имеет значения.
Однако чувствовалось, как она вся напряглась. Она лжет. Опять лжет.
– Словом, когда я узнала, что с тобой случилось несчастье, что ты на грани смерти, я вернулась… чтобы попрощаться.
– Ах вон оно что! Ну, так давай, черт побери. Прощайся и вали!
– Не так все это просто… когда знаешь, что ты здесь лежишь – совсем беспомощный, что ты связан по рукам и ногам и в любой момент эта жуткая баба может вернуться и вытворять с тобой что ей в голову взбредет.
– Ну, так знай, что лучше она, чем ты! – Миднайт закрыл глаза, чтобы не видеть внезапной боли на ее печальном нежном лице, боли, которую он ей причинил. Но главным образом – чтобы не видеть сладостной красоты ее длинной изящной шеи и ее полногрудой фигуры и не выдать своей тоски. – Давай! Представь, что я сдох. Ты же для этого и явилась – сожрать мой труп, как стервятник. Ты только потому и торчишь здесь, что тебе кажется: живьем меня сожрать лучше.
Лейси побледнела еще сильнее. Ресницы у нее задрожали.
– Зачем ты так? Всю первую неделю я была с тобой, дневала и ночевала в больнице – читала тебе, разговаривала с тобой. Но как только ты вышел из комы, мне не разрешили оставаться. Сказали, что ты опасен.
Лейси склонилась над ним, ее золотистые волосы щекотали его щеку. Он вдыхал аромат ее духов.
Джонни попытался выдавить горькую насмешливую ухмылку.
– Ну и скатертью дорожка.
Ее фиалковые глаза наполнились слезами.
– Джонни, я понимаю, ты, наверное, думал, что у меня совершенная жизнь…
Ее прерывающийся от рыданий голос только усиливал огонь в его жилах.
– Боже мой, Джонни, нет ничего совершенного на этом свете.
Губы Миднайта сжались.
– С какой стати ты думаешь, что мне есть дело до твоей жизни? Только в мою не лезь!
Она попыталась грустно кивнуть головой, но у нее больше не было сил. Она отстранилась от него, но все ее красивое стройное тело вдруг оцепенело, словно в параличе.
– Я… я… не овощ, – прошептал он и вздрогнул: такая острая жалость блеснула в ее глазах. Она тут же постаралась улыбнуться, чтобы не показать виду, чтобы подбодрить его. Он резко отдернул руку.
– Все в порядке, Джонни, – как можно мягче ответила она. – Ты идешь на поправку. Все будет хорошо. И я тебе здесь совсем не нужна. От меня одни только неприятности. Боюсь, мы друг другу никогда не подходили, уж больно мы разные.
Он пристально посмотрел на нее и увидел, как взгляд ее посуровел и в то же время в глазах мелькнул испуг, словно она боялась, что он скажет что-нибудь резкое и причинит ей новую боль. Что-то иное, чем недоверие, и более глубокое, чем ненависть, заставило его смягчить свои слова.
– Да, мы совсем друг другу не подходили, Тростиночка. Но это было здорово, правда ведь? Хоть и недолго. Это нас и ввело в заблуждение.
Не так-то просто отказаться от того, что так здорово. – Джонни еле заметно пожал ей руку, перед тем как отпустить ее.
Эта внезапная перемена в нем ударила ее сильнее его предыдущей жестокости. С нее словно слетела маска и обнажила лицо страдающего человека. Она выдернула пальцы из его руки и убежала. Быстрые ноги Лейси легко несли ее к выходу, а его черное одиночество и беспросветный мрак в усталом сознании стали еще невыносимее.
Глава пятая
К счастью, боль и лекарства несколько сдерживали ужас перед этим словом и перед будущим на протяжении всего его лечения. Боль буквально душила Джонни, обволакивала все его существо и отчуждала его от всего остального мира. В то же время она была единственным, что связывало Миднайта с жизнью. А несмотря на новые страхи, он как никогда хотел жить, хотел выздороветь, и воля к жизни оказалась просто невероятной, потому что одновременно он презирал себя за свою беспомощность и слюнтяйство – за то, что он трус.
По ночам его мучили кошмары. Вдруг он становился все меньше и меньше, пока не превращался снова в хнычущего трусливого младенца. В дом влетало чудовище – Натан называл его «хищадием». Миднайт забивался от страха в темный чулан – так он был напуган, но слышал, как Натан в одиночку бьется с монстром за них обоих; время от времени раздавался чудовищный грохот крыл доисторической твари.
В другом сне Миднайт был постарше и его гнали по темным переулкам какие-то хулиганы, они осыпали его градом насмешек и обзывали трусом, потому что Натана больше не было. Наконец они догнали его, располосовали от плеча до живота и бросили подыхать в канаве.
Все кошмары были на один лад. Он не помнил, были ли они у него после того, как Натана сбила машина, когда он катался на велосипеде, а отец, глядя на гроб, угрюмо сказал:
– Хороший сын умер. Остался трусишка.
Весь первый месяц Миднайт пребывал в полубессознательном состоянии. Весь второй месяц прошел как какая-то смутная каша из темных дней и еще более темных ночей. Большую часть времени Миднайт был настолько плох, что едва ли мог отличить одно от другого. И надо всем властвовало всепоглощающее, невыразимое чувство – страх. Даже когда приходила доктор Лескуер и всячески пыталась его успокоить, страх был неотвязно при нем.
Страх, что он навсегда останется слабым, беспомощным и одиноким.
Бесконечные консилиумы врачей собирались у его постели и бубнили ученые слова об обратимой или необратимой амнезии, но понять из этой научной галиматьи что-нибудь путное было невозможно, Миднайт был слишком разбит, чтобы отвечать на их вопросы.
Легче было понять Ольгу Мартинес, ночную сиделку. Это она первая выговорила злополучное слово, проникшее в его сознание и поселившееся там еще в первый месяц.
Овощ.
Она нашептывала его ему на ухо, повторяя вновь и вновь, пока оно не упало на темную почву его смутного сознания и не пустило свои злотворные корни в его теле, беспомощно распростертом на больничной койке и поддерживаемом в полурастительном состоянии целым арсеналом медицинской техники, словно в фантастической сцене в лаборатории безумного изобретателя. Он знал, что мозг его едва функционирует, и боялся, что она на самом деле права.
Ольга, эта толстая как бочка ночная сиделка, прикосновения лапищ которой были холоднее льда, не ограничивалась только этой жестокостью. Ей доставляло особое удовольствие делать ему массаж своими ледяными лапами с такой грубостью, что он от боли начинал извиваться. Она стала привязывать его, после того как он вышвырнул утку, а всем объясняла, что он агрессивен и опасен для посетителей. Из-за нее та красивая женщина с таинственным голосом перестала появляться.
Ольга выделывала с ним все, что хотела, потому что была безжалостной садисткой, а он не мог сопротивляться. Жестокие нравы улицы, на которой он рос, научили его понимать, на что способна злоба человеческая. Когда он был маленьким, его терроризировали хулиганы с их улицы.. И теперь не было Натана, чтоб защитить его. Но Миднайт сообразил бы, как справиться с ней. Ведь справился же он с ними. Нужно только время.
По мере выздоровления систему жизнеобеспечения постепенно отключали. Он заново научился глотать пищу, разговаривать, ходить на костылях, несмотря на гипс.
Как-то ночью Ольга уменьшила дозу болеутоляющего лекарства, и все его мышцы свела судорога. Эта пытка длилась несколько часов. Посреди ночи она явилась вновь и склонилась над ним. Он пытался отодвинуться, но его держали ремни. Она начала глумливо бубнить ему на ухо ненавистное слово:
– Овощ!
От бешенства у него чуть не разорвалось сердце. Некогда крепкое тело рванулось в кожаных постромках, а она только расхохоталась. От этого он так разозлился, что плюнул ей в лицо.
Ольга схватила подушку и навалилась с нею на его лицо.
Он яростно сопротивлялся, боясь потерять сознание. В глазах все потемнело; но в это время лопнули ремни на запястье и он схватил ее за горло.
– Санитар! Санитар! – завопила она. – Опасный больной. Бэ-двадцать три.
Он еще сильнее сжал ее горло.
– Сумасшедший, – прохрипела она. Послышалось хлопанье дверей и топот ног по длинному коридору. Он опомнился, только когда спасательная команда навалилась на него. Мозг и грудная клетка словно взорвались от нестерпимой боли в тот момент, как они обрушились своими телами на его сломанные ребра.
Под тяжестью их туш он не мог дышать. Физиономии мучителей расплывались в одно смутное пятно. Он больше не мог сопротивляться, потому что они прикрутили его дополнительными путами и затянули их столь крепко, что в запястьях и лодыжках прекратилась циркуляция крови. И тогда она надвинулась на него победоносно со шприцем в руке.
– Это мигом образумит его!
Он пытался царапать связывающие его лапы, а она только скалила зубы.
Дверь в палату снова открылась.
В дверном проеме возникла худощавая стройная фигура. От льющегося сзади света ее золотистые волосы светились, словно нимб вокруг головы ангела. Миднайт почувствовал, будто в палате усилилось электрическое напряжение.
– Простите. – Голос был нежным и бархатистым, но он ожег его словно удар хлыста и причинил боль гораздо большую, чем врезающиеся в кожу ремни и пряжки. Его мучители замерли.
Он тоже.
Более красивого голоса он в жизни не слыхивал. Это был тот голос, который он услышал, придя в себя. Но Господи Боже, как же нещадно он жег его – такой боли он не помнил.
Что-то ласковое, животворное, ностальгическое и в то же время властное, угрожающее, важнее памяти – в этом чувстве были жажда, желание и безвозвратная потеря, а также предательство – все это обрушилось на него и ожило в нем.
Кто она такая?
Ему хотелось бежать. Ему хотелось умереть. Больше смерти боялся он, что это великолепное существо увидит, в какое жалкое ничтожество он превратился, но, поскольку бежать было некуда, Миднайт, закусив губы, заставил себя смотреть на нее.
Глаза всех присутствующих тоже устремились на нее.
Она была высокой, вся сияла золотистым светом, на ней красовался изысканный наряд из белого шелка и играли золотые украшения. В ней не было ничего злого. Напротив, она походила на принцессу из детской сказки, его собственную принцессу, его ангела-хранителя.
Но она же была и его врагом, его убийцей и погубителем. Он не хотел, чтобы она сражалась за него.
У нее были фиалковые глаза и светло-золотистые волосы, и, хотя она отличалась скорее элегантностью, чем красотой, она бы выделялась, даже если б в комнате было полно красавиц. Дивный овал лица соответствовал изящной головке, посаженной на длинную тонкую шею. Кожа удивительной белизны как будто светилась изнутри, словно вобрала весь свет в палате и теперь освещала все вокруг. Но подлинной ловушкой для мужчины являлись, несомненно, ее огромные светящиеся глаза, в которых было все – и сокровенная уязвимость, и тайные страсти, и печаль.
Кто же она такая? Почему ее красота наполняет его яростной ненавистью и горьким страданием? Почему он испытывает острое чувство стыда за то, что она видит его в таком жалком состоянии?
В изножье его постели доктор Лескуер повесила специальную справочную доску. Каждое утро она вывешивала на ней на кнопках картинки и сообщения, которые должны были иметь для него какой-то смысл. Там была даже фотография его смятой в гармошку машины. Он никогда не заговаривал с доктором Лескуер во время ее обходов, но стоило ей удалиться, как он принимался внимательно изучать доску объявлений и размышлять о том, что она говорила.
Вас зовут Джонни Риггс Миднайт. Вы находитесь в госпитале Белль Виста. Сегодня 14 октября. Вы попали в автомобильную катастрофу. Вас привезли сюда 19 августа. Вам тридцать пять лет. Вы работаете на Дж. К. Камерона.
Каждое утро доктор Лескуер добавляла новую фотографию либо новые листочки с неизвестными фактами о нем самом, которые он пытался прочитать, когда никто не видел. Было невыносимо трудно сфокусировать взгляд и сосредоточиться. В первый день, когда он сумел осилить первую запись, он сразу же стал в тупик от непонятных слов: Стэнфорд, юрфак, Фи Бета Каппа.
Оказывается, он был специалистом в области крупных финансовых объединений и приобретений. Стэнфорд он еще с грехом пополам мог вспомнить, но что касается финансовых объединений, то тут память забуксовала. Было такое ощущение, что его и без того держащийся на честном слове разум начал медленно, но верно распадаться. Когда он учился в Стэнфорде, он хотел стать честным служителем закона и работать на бедных. Однако в какой-то момент он сблизился с Дж. К., и они на пару сделали огромные деньги, скупая близкие к банкротству компании и затем умудряясь вывести их из-под удара.
Что он уже два месяца в больнице, Миднайт знал. Но что были эти два месяца в сравнении с потерянными годами и провалами в памяти, а главное – с ужасной перспективой, что он вообще никогда не восстановит эти белые пятна?..
Свет играл в золотистых волосах женщины и в ее фиалковых глазах. Она каким-то образом воплощала все самые страшные опасения насчет белых пятен в сознании Миднайта. Когда-то она, несомненно, была его богиней и он служил в ее святилище. Но потом она оказалась недостойной поклонения, и все его иллюзии развеялись.
Некогда сердце его переполнялось любовью к ней, но она использовала его любовь ему во вред.
Может, этим объясняется, почему доктор Лескуер не вывесила ее фотографии на доске.
Когда женщина переступила порог палаты, он зарылся в подушку и затрясся, угадав каким-то особым чутьем, что она для него опаснее тысяч таких, как Ольга.
– Уберите ее отсюда, – прорычал он нечеловеческим голосом, заикаясь от гнева, – она… она мне здесь не нужна!
Женщина побелела, но не ушла, а лишь закусила губу и, собравшись с силами, заговорила:
– Что здесь происходит?
Опять этот голос – напуганный, но полный решимости, словно она не привыкла к борьбе.
Да, он любил ее. И потерял. Она была его принцессой. И предала его.
Но откуда, черт побери, он знает это? С той ночи, когда сиделка выгнала ее, махая шприцем:
– Идите отсюда!
Санитар подскочил к молодой женщине, грубо схватил ее за тонкую руку и с силой толкнул к стене, так что она вскрикнула.
– Ах ты, сволочь! – прошипел Миднайт нечленораздельно, тщетно пытаясь вырваться из пут, чтобы прийти ей на помощь. Какая сила заставляла его одновременно стремиться избавиться от нее и защитить ее?
– Полегче, полегче, – раздался властный мужской бас из дверей позади женщины.
– Вызовите охрану! – диким голосом завопила ночная сиделка, она совсем вышла из себя, увидев входившего в палату Дж. К. Камерона.
Но как Дж. К. мог стать предателем и явиться сюда с этой блондинкой?
– А теперь, коль вы здесь, позвоните доктору Лескуер, – холодно приказал Дж. К. – Я хочу знать, что здесь происходит.
– Пациент вышел из-под контроля, – брызгала ядовитой слюной ночная сиделка.
Тоненькая блондинка стряхнула с себя санитаров и направилась к его кровати. Несмотря на гнев, движения ее были полны грации.
– Простите, – проговорила она негромко, но твердо, прокладывая себе путь сквозь толчею.
Все расступились, только ночная сиделка в садистском раже охраняла Миднайта, словно дракон свою жертву.
– Мадам, будьте умницей, уходите. Он злой и опасный. – В голосе Ольги звучала угроза.
– Он связан. Здесь вас шестеро. Но если б даже я была одна, он бы меня и пальцем не тронул.
От ее слов он еще острее почувствовал себя полным ничтожеством.
Ольга угрожающе размахивала шприцем.
– Ну нет, я его сейчас успокою за милую душу.
– Не прикасайтесь к нему! Мне надо с ним поговорить.
– Ха! – рявкнула Ольга. – Поговорить! Не так-то это просто. Он не человек. Был, да весь вышел. Он говорить не может. Он овощ.
Отчаяние захлестнуло Миднайта. В глазах его сверкнула ярость. Он закрыл глаза и лежал не шелохнувшись. Он чувствовал себя униженным и сломленным. Ему хотелось провалиться сквозь землю от стыда. Как же ему было невыносимо, что эта красивая женщина видит его слабым и беспомощным, связанным по рукам и ногам как взбунтовавшееся животное. Но еще хуже было другое: чувствовать себя чем-то обязанным ей – страшнее и представить себе невозможно.
– Прекратите! – остановила Ольгу блондинка. – Если здесь кто злой и опасный, так это вы… – Голос ее задрожал, и она замолчала на секунду. – Джонни, никакой ты не овощ, – закончила она мягко.
– Провались ты пропадом, – плюнул он, не желая ее жалости.
Она прикоснулась к его затекшей руке и стала поглаживать ее, пока та вновь не обрела чувствительность, но он упорно глядел в сторону и не реагировал на ее прикосновение.
– Сканирование показало, что никаких нарушений у тебя нет. С тобой все в порядке. Просто нужно время.
Миднайт мрачно нахмурился, делая вид, что не понимает ее.
Она постаралась не заметить его холодную реакцию и взяла ситуацию в свои руки, твердым голосом приказав всем убираться из палаты.
Когда Дж. К. спровадил всех и закрыл за собой дверь, связанному Миднайту, оставшемуся наедине с женщиной, маленькая комната показалась тюремной камерой. Она склонилась над ним, а он не мог никуда спрятаться от нее. Она не торопясь сплела свои пальцы с его пальцами.
И сразу на него обрушился поток горьких воспоминаний. Солнечный свет и цветы. Ночь. Капли дождя на ее лице. Капельки стекают по ее носу, и он своими губами выпивает их. Ее влажное, теплое тело, прижатое к его телу; его шершавая, грубая кожа и ее тонкая, гладкая как шелк. Экстатическая радость. Мучительные воспоминания и мучительная страсть. Бесконечная любовь и бесконечная утрата. Он возлежит на ней; их пылающие тела плывут как одно единое тело. А потом они лежат рядом и пальцы их сплетены, как сейчас.
От соприкосновения рук по телу их расплылся жар.
– Джонни, – прошептала она. Она была так близко, что дыхание ее губ обвевало ему кожу, отчего все его тело сотрясла волна самых противоречивых ощущений. Он отодвинулся, насколько мог, ненавидя ее всем существом и презирая себя – и от этого муки только усиливались, потому что он никак не мог вспомнить, чем вызваны эти чувства. – Это я, Лейси. Я хочу уйти ненадолго и поговорить с твоим лечащим врачом. Я вернусь.
Его безвольно лежащая в ее ладони рука крепче схватила ее.
– Лейси. Тростиночка.
Это новое потрясение от узнавания еще сильнее отозвалось в их телах. Она глубоко вздохнула.
– Боже мой…
Он смотрел на нее широко открытыми глазами, словно желал прожечь ее насквозь.
– Н-не… приходи… Лейси. Я не хочу тебя видеть.
У нее вырвался придушенный всхлип, и она попыталась отодвинуться от него.
Но его пальцы держали ее руку как в тисках.
– Дождь… капля… – произнес он. – Почему мне вспомнились дождевые капли? На твоем лице? У тебя на носу?
И такая невероятная нежность?
Из глаз у нее выкатилась слезинка и покатилась по щеке.
Она хотела смахнуть ее, но та упала ему на щеку.
– О, Джонни… – Голос у нее задрожал. Она в отчаянии отвела взгляд. – Пойми. Это так тяжело – не только для тебя, но и для меня. Я не хочу здесь находиться, если ты этого не хочешь. Мы уже причинили однажды друг другу страшную боль, между нами все давным-давно кончилось. Я понимаю, что мне не стоило сюда приходить. Но я должна была. Я решила, что нам нечего бояться, потому что мы больше не любим друг друга. И не будем страдать, как тогда. – Еще одна слезинка скатилась на его смуглое лицо.
Но тогда отчего она плачет?
Ее слова были для него пустым звуком. Они только усиливали его боль и негодование, потому что он ничего не мог о ней вспомнить. Потому что им не удавалось передать друг другу хоть что-нибудь о тех чувствах, которые притягивали их, словно мощное подводное течение под спокойной водной гладью. Что-то говорило ему, что когда-то они были созданы друг для друга – телом и духом, – но потом все рухнуло.
– Джонни, я хочу для нас мира и покоя. Я хочу сейчас помочь тебе… но только как друг…
– Чушь…
– Я покидала город в лимузине Дж. К. Я ехала в аэропорт с Джо…
– Это еще кто такой?
Лейси снова отвела взгляд. Глаза ее повлажнели, и в них был страх.
– Неважно, – шепотом остановила его Лейси. – Это не имеет значения.
Однако чувствовалось, как она вся напряглась. Она лжет. Опять лжет.
– Словом, когда я узнала, что с тобой случилось несчастье, что ты на грани смерти, я вернулась… чтобы попрощаться.
– Ах вон оно что! Ну, так давай, черт побери. Прощайся и вали!
– Не так все это просто… когда знаешь, что ты здесь лежишь – совсем беспомощный, что ты связан по рукам и ногам и в любой момент эта жуткая баба может вернуться и вытворять с тобой что ей в голову взбредет.
– Ну, так знай, что лучше она, чем ты! – Миднайт закрыл глаза, чтобы не видеть внезапной боли на ее печальном нежном лице, боли, которую он ей причинил. Но главным образом – чтобы не видеть сладостной красоты ее длинной изящной шеи и ее полногрудой фигуры и не выдать своей тоски. – Давай! Представь, что я сдох. Ты же для этого и явилась – сожрать мой труп, как стервятник. Ты только потому и торчишь здесь, что тебе кажется: живьем меня сожрать лучше.
Лейси побледнела еще сильнее. Ресницы у нее задрожали.
– Зачем ты так? Всю первую неделю я была с тобой, дневала и ночевала в больнице – читала тебе, разговаривала с тобой. Но как только ты вышел из комы, мне не разрешили оставаться. Сказали, что ты опасен.
Лейси склонилась над ним, ее золотистые волосы щекотали его щеку. Он вдыхал аромат ее духов.
Джонни попытался выдавить горькую насмешливую ухмылку.
– Ну и скатертью дорожка.
Ее фиалковые глаза наполнились слезами.
– Джонни, я понимаю, ты, наверное, думал, что у меня совершенная жизнь…
Ее прерывающийся от рыданий голос только усиливал огонь в его жилах.
– Боже мой, Джонни, нет ничего совершенного на этом свете.
Губы Миднайта сжались.
– С какой стати ты думаешь, что мне есть дело до твоей жизни? Только в мою не лезь!
Она попыталась грустно кивнуть головой, но у нее больше не было сил. Она отстранилась от него, но все ее красивое стройное тело вдруг оцепенело, словно в параличе.
– Я… я… не овощ, – прошептал он и вздрогнул: такая острая жалость блеснула в ее глазах. Она тут же постаралась улыбнуться, чтобы не показать виду, чтобы подбодрить его. Он резко отдернул руку.
– Все в порядке, Джонни, – как можно мягче ответила она. – Ты идешь на поправку. Все будет хорошо. И я тебе здесь совсем не нужна. От меня одни только неприятности. Боюсь, мы друг другу никогда не подходили, уж больно мы разные.
Он пристально посмотрел на нее и увидел, как взгляд ее посуровел и в то же время в глазах мелькнул испуг, словно она боялась, что он скажет что-нибудь резкое и причинит ей новую боль. Что-то иное, чем недоверие, и более глубокое, чем ненависть, заставило его смягчить свои слова.
– Да, мы совсем друг другу не подходили, Тростиночка. Но это было здорово, правда ведь? Хоть и недолго. Это нас и ввело в заблуждение.
Не так-то просто отказаться от того, что так здорово. – Джонни еле заметно пожал ей руку, перед тем как отпустить ее.
Эта внезапная перемена в нем ударила ее сильнее его предыдущей жестокости. С нее словно слетела маска и обнажила лицо страдающего человека. Она выдернула пальцы из его руки и убежала. Быстрые ноги Лейси легко несли ее к выходу, а его черное одиночество и беспросветный мрак в усталом сознании стали еще невыносимее.
Глава пятая
На следующий вечер Лейси сидела за длинным столом доктора Инносенс Лескуер.
– Простите, но я не понимаю, зачем надо связывать Джонни.
– Я же вам говорила. Потому что…
Но не успела Инносенс закончить фразу, как яростно зазвонил телефон. Врач подняла трубку, прикрывая ее рукой.
– Простите. Не уловила. – Инносенс нахмурилась, минуту выслушивала, что ей говорят, затем, понизив голос, стала отдавать лаконичные резкие приказы – судя по всему, сиделке из реанимационной палаты.
Было уже около одиннадцати, и Лейси знала, что доктор Лескуер провела в больнице всю ночь у постели своего самого тяжелого пациента. При том, что она была явно переутомлена, выглядела она, как всегда, подтянутой и спокойной, разговаривала размеренно, не повышая голоса. Она была со вкусом одета и изящно подкрашена. Ее рыжие волосы были собраны в пучок и скреплены на макушке. С воротничка белого как снег, накрахмаленного халата свисал стетоскоп.
Большинство людей видели Инносенс такой, какой она и хотела, чтоб ее видели, – не знающей усталости, беззаветно преданной своему делу женщиной-врачом. Но острый глаз Лейси рассмотрел за стеклами очков темные тени вокруг ее карих глаз. Перед ней сидела женщина, которая редко улыбалась, женщина, которая почти автоматически выполняет свои обязанности и душа которой словно оцепенела от какой-то страшной трагедии, навсегда потрясшей ее и обездолившей. На этот счет у Лейси был наметанный взгляд.
Инносенс положила трубку. Плечи ее на секунду безвольно опустились. Затем она взяла себя в руки и выпрямилась. Она подняла глаза на Лейси, и чувствовалось, что ей надо собраться с силами, чтобы вернуться к прерванному разговору.
– Простите. Привезли нового тяжелораненого и готовят на операцию. Вы говорили…
– Зачем Джонни связывают, как зверя?
Инносенс подняла очки на ободок, скрепляющий волосы, и потерла виски. Круги у нее под глазами были темнее ее карих глаз. Она облокотилась о стол. Голос ее сейчас звучал не так официально, как раньше.
– Так он не сможет причинить себе боль, миссис Дуглас.
– Мне не по душе эта толстая сиделка, Ольга.
– Мисс Мартинес порой бывает грубовата, что правда, то правда, но она работает здесь уже двадцать лет. С пациентами с головными травмами иногда приходится быть построже.
– Она подлая.
– Не могли бы вы уточнить, миссис Дуглас?
– Нет, не могу. Просто я знаю, что такое подлость. Я выросла в подлом мире.
– Я тоже. И Ольга. – Голос ее вдруг стал теплее, усталый взгляд более понимающим и заинтересованным. Доктор Лескуер попыталась изобразить на своем лице некое подобие улыбки, беря с полки пухлую историю болезни Миднайта. – Я помню, как вы просиживали с ним дни и ночи, когда он был в коме. Вы так о нем заботились.
Лейси сцепила руки и опустила глаза на колени.
– Вы преувеличиваете.
– Мне мистер Миднайт тоже не безразличен, миссис Дуглас. Мне бы очень хотелось, чтоб вы и впредь оставались с ним – хотя бы еще несколько дней. Он только на вас реагирует.
– Вы хотите сказать, что я довожу его до белого каления.
– Что правда, то правда – вы пробуждаете в нем агрессивные эмоции, но в таких случаях это дело обычное. Сегодня во время обхода он только о вас и говорил, и о вашем вчерашнем визите.
– То есть он рвал и метал? Не сомневаюсь, он проявлял враждебность по отношению ко мне.
– Дело не в этом. Главное – он вообще впервые заговорил со мной. Вы бы посмотрели на него. Речь у него восстановилась гораздо лучше, чем я предполагала. В нем так и кипела страсть, он даже был красноречив…
– Могу себе представить.
– Он настойчиво спрашивал, почему вашей фотографии нет на доске. Пришлось сказать, что ее не нашлось среди его бумаг. И в альбомах. Он так живо реагировал на мои вопросы, вообще на все. Впервые я твердо поняла, что он полностью выздоровеет. Сейчас его интересует, кто он такой, кто вы, почему вы вызываете у него такие бурные чувства. Но на все эти вопросы можете ответить ему только вы, и никто другой.
В душе Лейси шевельнулся ледяной ужас, когда она вспомнила тот страшный пожар: как не могли они понять и утешить друг друга после него. А потом она вспомнила и тот ужасный день, который она провела с ним, долгие годы горького одиночества… и Джо.
– Первая встреча оказалась неудачной, – заметила Лейси, – мне… мне не хотелось бы еще раз через это пройти.
– Я вас об этом не прошу. – Раздались гудки вызова, но она нажала на кнопку и отключила их.
– Если вам надо идти… – поспешно бросила Лейси.
– Нет… – Инносенс пристально посмотрела в глаза Лейси. – Вы больше всех можете помочь ему.
Лейси смотрела куда-то мимо врача.
– На самом деле у меня есть и свои планы. Я и так здесь задержалась чересчур надолго.
– Простите меня за то, что я давлю на вас, но мистер Миднайт – это первый небезразличный мне пациент после… после очень близкого мне человека… – Инносенс остановилась. – Мне бы страшно не хотелось терять Джонни Миднайта. Видите ли, до вашего прихода глаза его по большей части были мертвы и пусты, словно в покинутом доме.
– Понятно, теперь они ожили и горят ненавистью – ненавистью ко мне.
– Простите, но я не понимаю, зачем надо связывать Джонни.
– Я же вам говорила. Потому что…
Но не успела Инносенс закончить фразу, как яростно зазвонил телефон. Врач подняла трубку, прикрывая ее рукой.
– Простите. Не уловила. – Инносенс нахмурилась, минуту выслушивала, что ей говорят, затем, понизив голос, стала отдавать лаконичные резкие приказы – судя по всему, сиделке из реанимационной палаты.
Было уже около одиннадцати, и Лейси знала, что доктор Лескуер провела в больнице всю ночь у постели своего самого тяжелого пациента. При том, что она была явно переутомлена, выглядела она, как всегда, подтянутой и спокойной, разговаривала размеренно, не повышая голоса. Она была со вкусом одета и изящно подкрашена. Ее рыжие волосы были собраны в пучок и скреплены на макушке. С воротничка белого как снег, накрахмаленного халата свисал стетоскоп.
Большинство людей видели Инносенс такой, какой она и хотела, чтоб ее видели, – не знающей усталости, беззаветно преданной своему делу женщиной-врачом. Но острый глаз Лейси рассмотрел за стеклами очков темные тени вокруг ее карих глаз. Перед ней сидела женщина, которая редко улыбалась, женщина, которая почти автоматически выполняет свои обязанности и душа которой словно оцепенела от какой-то страшной трагедии, навсегда потрясшей ее и обездолившей. На этот счет у Лейси был наметанный взгляд.
Инносенс положила трубку. Плечи ее на секунду безвольно опустились. Затем она взяла себя в руки и выпрямилась. Она подняла глаза на Лейси, и чувствовалось, что ей надо собраться с силами, чтобы вернуться к прерванному разговору.
– Простите. Привезли нового тяжелораненого и готовят на операцию. Вы говорили…
– Зачем Джонни связывают, как зверя?
Инносенс подняла очки на ободок, скрепляющий волосы, и потерла виски. Круги у нее под глазами были темнее ее карих глаз. Она облокотилась о стол. Голос ее сейчас звучал не так официально, как раньше.
– Так он не сможет причинить себе боль, миссис Дуглас.
– Мне не по душе эта толстая сиделка, Ольга.
– Мисс Мартинес порой бывает грубовата, что правда, то правда, но она работает здесь уже двадцать лет. С пациентами с головными травмами иногда приходится быть построже.
– Она подлая.
– Не могли бы вы уточнить, миссис Дуглас?
– Нет, не могу. Просто я знаю, что такое подлость. Я выросла в подлом мире.
– Я тоже. И Ольга. – Голос ее вдруг стал теплее, усталый взгляд более понимающим и заинтересованным. Доктор Лескуер попыталась изобразить на своем лице некое подобие улыбки, беря с полки пухлую историю болезни Миднайта. – Я помню, как вы просиживали с ним дни и ночи, когда он был в коме. Вы так о нем заботились.
Лейси сцепила руки и опустила глаза на колени.
– Вы преувеличиваете.
– Мне мистер Миднайт тоже не безразличен, миссис Дуглас. Мне бы очень хотелось, чтоб вы и впредь оставались с ним – хотя бы еще несколько дней. Он только на вас реагирует.
– Вы хотите сказать, что я довожу его до белого каления.
– Что правда, то правда – вы пробуждаете в нем агрессивные эмоции, но в таких случаях это дело обычное. Сегодня во время обхода он только о вас и говорил, и о вашем вчерашнем визите.
– То есть он рвал и метал? Не сомневаюсь, он проявлял враждебность по отношению ко мне.
– Дело не в этом. Главное – он вообще впервые заговорил со мной. Вы бы посмотрели на него. Речь у него восстановилась гораздо лучше, чем я предполагала. В нем так и кипела страсть, он даже был красноречив…
– Могу себе представить.
– Он настойчиво спрашивал, почему вашей фотографии нет на доске. Пришлось сказать, что ее не нашлось среди его бумаг. И в альбомах. Он так живо реагировал на мои вопросы, вообще на все. Впервые я твердо поняла, что он полностью выздоровеет. Сейчас его интересует, кто он такой, кто вы, почему вы вызываете у него такие бурные чувства. Но на все эти вопросы можете ответить ему только вы, и никто другой.
В душе Лейси шевельнулся ледяной ужас, когда она вспомнила тот страшный пожар: как не могли они понять и утешить друг друга после него. А потом она вспомнила и тот ужасный день, который она провела с ним, долгие годы горького одиночества… и Джо.
– Первая встреча оказалась неудачной, – заметила Лейси, – мне… мне не хотелось бы еще раз через это пройти.
– Я вас об этом не прошу. – Раздались гудки вызова, но она нажала на кнопку и отключила их.
– Если вам надо идти… – поспешно бросила Лейси.
– Нет… – Инносенс пристально посмотрела в глаза Лейси. – Вы больше всех можете помочь ему.
Лейси смотрела куда-то мимо врача.
– На самом деле у меня есть и свои планы. Я и так здесь задержалась чересчур надолго.
– Простите меня за то, что я давлю на вас, но мистер Миднайт – это первый небезразличный мне пациент после… после очень близкого мне человека… – Инносенс остановилась. – Мне бы страшно не хотелось терять Джонни Миднайта. Видите ли, до вашего прихода глаза его по большей части были мертвы и пусты, словно в покинутом доме.
– Понятно, теперь они ожили и горят ненавистью – ненавистью ко мне.