Страница:
За участие в боях на Одере и за Берлин полк снова был отмечен в приказе Верховного Главнокомандования Советской Армии.
Еще 20 боевых вылетов с аэродрома Мётлов и - конец войне, а для полка конец девятимесячных боев.
На своем боевом пути от Варшавы до Берлина, от Вислы до Эльбы полк совершил 1401 боевой вылет за 1393 летных часа. В том числе: 610 вылетов на прикрытие боевых действий 3-го штурмового полка; 571 вылет на разведку; 202 вылета на патрулирование и 18 вылетов по другим заданиям.
Летчики полка провели 56 воздушных боев, сбив при этом девять фашистских самолетов (восемь "фокке-вульфов" и один "мессершмитт"). Кроме того, предположительно было сбито еще шесть самолетов. Поручник Калиновский сбил два "фокке-вульфа", капитан Баев, подпоручники Хаустович, Шварц, поручники Козак и Бобровский - по одному "фокке-вульфу", поручник Вербицкий - один "мессершмитт".
В 396 атаках по наземным целям летчики полка уничтожили и повредили 40 автомашин, 11 паровозов, склад военных материалов, а также железнодорожные вагоны, речные и морские суда и другие объекты.
В боях полк потерял 6 летчиков и 12 самолетов. На этом закрывается боевая страница славной истории 1-го польского истребительного авиационного полка "Варшава". Польские летчики вместе с советскими воинами с оружием в руках вошли в Польшу самой короткой дорогой, чтобы у себя на родине бороться за ее освобождение и независимость.
9 мая 1945 года полк вылетел в Быдгощ. Здесь была проведена реорганизация полка, а также обновлена его материальная часть. После реорганизации он постоянно базируется на аэродроме в Модлине.
Танки под Варкой
Уже целую неделю гитлеровцы методически обстреливали из дальнобойного орудия, тщательно замаскированного и скрытого где-то в лесу на левом берегу Вислы, скорее всего в окрестностях Варки, наши аэродромы в Гарволине и Желехуве и железную дорогу между городами Миньск-Мазовецки и Демблин. Снаряды с каждым днем ложились все точнее, все больше было потерь в людях, особенно в районе Миньска. Обстрелы затрудняли работу обоих аэродромов. С этим надо было кончать.
1 сентября 1944 года в 14.00 с аэродрома в Задыбе-Старе поднялось звено штурмовиков в сопровождении четверки истребителей. Нужно было найти и уничтожить это орудие, которое, как предполагали, было установлено на железнодорожной платформе и совершало маневр по дороге, проходящей параллельно Висле.
Сидя в кабине своего "яка", хорунжий Човницкий время от времени поглядывал на землю, по которой стремительно скользили четыре распростертые тени "илов" 3-го штурмового полка. Вел звено Герой Советского Союза поручник Китаев. Опытный летчик, всегда пренебрегавший опасностью, он как будто был уверен, что из любой переделки выйдет целым и невредимым. Недаром про него говорили, что его и пуля не берет.
Горбатые "илы", прозванные немцами "черной смертью", идут тесным строем и поблескивают на солнце выпуклыми стеклами своих кабин. Над ними самолет подполковника Талдыкина, который летит в паре с хорунжим Габисом, а еще выше, метрах в двухстах правее, - хорунжий Човницкий в паре с поручником Баевым. Човницкий должен прикрывать Баева в случае внезапной атаки. Легко сказать прикрывать Баева. Ведь Баев - опытный воздушный ас, хотя ему двадцать шесть лет и он старше Човницкого всего лишь на пять лет! Он уже совершил немало боевых вылетов, а молоденький летчик летит с ним в паре на первое в своей жизни боевое задание.
Човницкий всматривается в небо. Тонкий слой облаков с частыми голубыми просветами тянется на высоте 2500 метров. Солнечные лучи, словно через кружевной занавес, проникают сквозь облака и рассеиваются в слегка прозрачной, почти опаловой туманной дали. Солнце совсем не светит, но в его лучах расстояние скрадывается и контуры предметов расплываются в мутноватой дымке. В этом рассеянном свете светло-серые силуэты истребителей противника легко могут ускользнуть от внимания летчика.
Но фашистские самолеты теперь редко появляются в воздухе, поэтому встреча с ними вряд ли состоится. Зато их противовоздушная оборона по-прежнему действует довольно четко.
Внизу, на перепаханной бомбами и снарядами земле, тянется линия железной дороги, видны полусгоревшие развалины станции Ласкажев. А впереди, вся в солнечных бликах, сверкает Висла. Штурмовики делают плавный разворот небольшое изменение курса вправо. Вслед за ним.и послушно поворачивает пара подполковника Талдыкина, затем - Баева.
Вдруг из-за строений, из траншей на левом берегу и с опушки леса вслед самолетам понеслись розовые и зеленоватые бусинки, огненные строчки.
До сознания молодого летчика только теперь доходит: огонь зенитных батарей! Човницкий внезапно осознает, что это снаряды, что достаточно даже одного из "их, чтобы остановить мотор, зажечь баки, убить...
- Внимание, Човницкий!
Это Баев предостерегает его по радио. Машина ведущего, слегка накренившись, скользит вниз, а затем резко взмывает вверх. В том месте, где секунду назад был самолет Баева, расцветают облака разрывов.
С земли снова срывается огненный рой и устремляется вверх.
Човницкий тут же бросает самолет на крыло, вниз... вверх! Инстинкт действует быстрее, чем разум. Снаряды проносятся мимо.
- Молодец! - слышен в наушниках спокойный голос Баева. - Теперь понятно?
- Ну, это еще не так страшно, - говорит Човницкий. Говорит то, что действительно сейчас думает. И мысленно добавляет: "Прежде всего осмотрительность".
Они пролетают над Вислой, снижаются с небольшим отклонением к югу, и первая пара истребителей отделяется от группы еще больше влево: начинается поиск. Они летят между Магнушевом и Грабувом, потом дальше, на восток, вплоть до берегов Пилицы, и снова на юг и на север, заходя даже за Варку.
Тут и там видны многочисленные железнодорожные ветки и тупики, разбегающиеся по обе стороны от основной железнодорожной магистрали. Они ныряют в лес и там исчезают. И невозможно увидеть, что делается там, под раскидистыми кронами старых деревьев.
Самолеты еще раз поворачивают от Хынува и Дрвалева на юг, снижаются до четырехсотметровой высоты. Летчики пристально всматриваются в зеленый ковер леса, тянущегося по обе стороны железной дороги до самого Радома, в еле заметные нити лесных дорог и просек. Их взгляд как бы процеживает частую мелкую стежку железнодорожных шпал и задерживается на каждом подозрительном предмете. Они ищут...
Но даже с этой опасно малой высоты нельзя увидеть всего, что скрывает лес. И вдруг откуда-то из густого ельника, а возможно и с опушки соснового леса, где, казалось, ничего подозрительного быть не может, заговорили крупнокалиберные пулеметы, ударили зенитки. Огонь прекратился так же внезапно, как и начался. И снова все спокойно.
По шоссе, ведущему на Козенице, лениво клубится пыль. Бурым туманом поднимается она над деревьями, стелется между ними и резко обрывается сразу же за мостом через Радомку. Дальше шоссе поворачивает влево и взбирается на небольшую возвышенность. А железная дорога отклоняется вправо и уходит от шоссе.
И как раз в тот момент, когда первая пара истребителей пролетает над речкой, с земли открывают шквальный огонь зенитки. Это уже не беспорядочный, а плотный заградительный огонь многих батарей, подчиненных, по-видимому, одному опытному командиру.
Острый взгляд Човницкого быстро находит на земле причину столь яростного обстрела: на обоих берегах Радомки, слева и справа от шоссе, большое скопление танков. Вот почему гитлеровцы так упорно не желали пропустить наши самолеты! В ту же минуту в наушниках раздаются голоса Баева и Талдыкина:
- Внимание! Танки!
- Танки в лесу у реки!
Уже было заговорили пушки одного из "илов", ударили по танкам, но в это время поручник Китаев, дав полный газ, стал быстро уходить на юг. За мим, подчиняясь команде, один за другим последовали остальные три "ила". За штурмовиками, как на невидимом буксире, - "яки". Машины вытягиваются в длинную цепочку, чем-то похожую на огромного сказочного дракона, расчлененного на части.
Китаев снова делает разворот, пролетает над шоссе и приближается к реке, где притаились вражеские танки. Семь частей расчлененного дракона следуют за "им с равными интервалами.
Внезапно "ил" Китаева стремительно понесся к земле. Началось! "Черная смерть" мчится прямо на устремленные на нее жерла пушек. И вот уже из-под крыльев скользнули реактивные снаряды. Заговорили пушки штурмовика, зачастили, захлебываясь, пулеметы.
В тот же миг с земли бешено загрохотали зенитки. В сплошном облаке разрывов штурмовик, словно огромный снаряд, с нарастающим ревом мчался навстречу огненному потоку. Казалось, он вот-вот пробьет густые кроны деревьев и врежется в землю.
Но нет! Вот, почти задевая макушки деревьев, машина взмывает вверх. За первым, наметив цель, яростно устремляется вниз второй штурмовик.
И снова в последние доли секунды, буквально в десяти метрах над деревьями, следующий штурмовик, выпустив реактивные снаряды, уходит в сторону. То же повторяет четвертый.
Шквальный огонь с земли слабеет с каждой минутой. Вот уже видны только отдельные вспышки. Вот уже сквозь густые кроны деревьев пробивается багрово-красное пламя.
Теперь устремляется к земле "як" подполковника Талдыкина. От торопливой дроби его пушек затрепетали верхушки сосен, уже дымится земля и вспыхивает пламя новых пожаров.
Длинной очередью хорунжий Габис опережает уцелевшие танки, пытавшиеся открыть огонь по самолетам.
Хорунжий Човницкий зорко следит, не появятся ли фашистские самолеты. Но в воздухе ни одной чужой машины. Командир звена "илов" быстро сокращает интервал между самолетами, а Баев уже ныряет на своем "яке", нажимая на гашетку. Над лесом все выше и выше поднимается черный столб дыма.
"Легче будет прицеливаться", - дума.ет Човницкий, глядя на столб дыма. Но вот и его очередь. Вниз! Машина послушно опускает нос и со свистом набирает скорость: гудит антенна, вибрирует корпус. На какую-то долю секунды Човницкий видит набирающий высоту самолет Баева и тут же нажимает на обе гашетки. От выстрелов "як" весь дрожит. В грохоте очередей можно различить торопливый басок пушки и звонкую трель пулемета. Сквозь кроны деревьев уже видны серые корпуса танков. "По ним! - думает Човницкий. - По ним!" И в ту же минуту о,н замечает, что земля совсем близко: срезанные рыжеватые стволы сосен, зеленые ветки. Даже коричневые шишки быстро растут в глазах, мчатся прямо в рамку прицела и вот-вот расплющатся в ней при столкновении.
Ручку на себя! Хорунжий инстинктивно тянет ручку, опережая мысль о маневре. "Як" послушен и ловок, он, как буря, проносится над самыми верхушками деревьев и взмывает вверх. Човиицкий с облегчением вздыхает: "Пронесло!"
В это время "илы" снова атакуют, выпуская последние реактивные снаряды. Вслед за ними - истребители. Теперь Човницкий стреляет уже экономнее. Надо на всякий случай оставить кое-какой запас: и на обратном пути штурмовики не должны оставаться без прикрытия.
Возвращение домой проходит спокойно, если не считать обстрела над немецкими позициями в районе Свежа. Огонь, открытый гитлеровцами, совсем слабый, совершенно не стоящий внимания. Бронированные "илы" даже не меняют курса; истребители, летящие по сторонам и выше их, сманеврировав, легко уходят из зоны огня.
Вот уже и Желехув. Издалека видно сизо-зеленое поле аэродрома в Задыбе-Старе. Зайдя против ветра, самолеты один за другим, идут на посадку.
Задание выполнено.
Патрульный полет над Варшавой
24 сентября 1944 года в 12.00 с аэродрома в Задыбе-Старе поднялось звено истребителей под командой майора Вихеркевича. Летели попарно - майор Вихеркевич с подпоручником Подгурским и подпоручник Поручничак с подпоручником Лобецким. Летчики должны были патрулировать над Варшавой и вести борьбу с вражескими самолетами, обстреливавшими и бомбившими позиции повстанцев.
- Это был мой шестой боевой вылет, - рассказывает мне Вихеркевич (теперь он уже полковник). - Всего лишь шестой, так как в сентябре тридцать девятого... вы ведь сами знаете, летать было не на чем.
Да, я знаю об этом. Горсточку польских летчиков, которые имели возможность летать в первые дни войны, сражаться с врагом, все считали счастливчиками. Вихеркевич, тогда еще поручник, не относился к числу этих "избранников судьбы". Я встретил его во время нашего отступления из Демблина, - кажется, под Коцком, а может, и под Влодавой или Красныставом, когда уже не было никаких сомнений в том, что мы разбиты. Он выполнял какое-то задание по эвакуации и старался выполнить его как можно лучше и добросовестнее.
Сегодня, вспоминая прошлое, мы оба видим, каким ненужным и нелепым было это поручение; но в то время оно казалось нам важным и ответственным. Именно чувство ответственности заставило тогда поручника Вихеркевича остаться в тылу. Он считал, что должен во что бы то ни стало выполнить приказ. 1939 год разлучил нас с Вихеркевичем. И только сейчас, в Модлине, я наконец снова встретил его, уже как командира полка "Варшава". Мы вспомнили нашу давнюю мимолетную встречу в дни сентябрьской катастрофы.
О своей судьбе он рассказал мне в нескольких словах, сжато и без излишних лирических отступлений.
Когда я спросил его о патрульном полете над пылающей Варшавой, Вихеркевич посмотрел на меня с улыбкой:
- Вы будете об этом писать? Я утвердительно кивнул.
- Я не сумею рассказать об этом так, как хотелось бы. Вы уж сами продумайте, что надо, а что не надо описывать, и выбросьте все лишнее - все, что смахивает на фразерство и ложную патетику о несокрушимой отваге. Я не переношу этой чепухи...
Он замолчал и пристально посмотрел на меня.
Я поспешил успокоить его:
- Постараюсь не переборщить.
И полковник стал рассказывать.
...Началось это не совсем обычно: в самолет его посадили механики, потому что сам он не мог без посторонней помощи залезть в кабину. В последний день перед вылетом на фронт он на Гостомельском аэродроме, под Киевом, растянул себе связки в колене. Врачу об этом, разумеется, не сказал: дьявол его знает, что тому могло прийти в голову. Вдруг еще отправит в санчасть, а то и в госпиталь!
- В такую минуту, вы понимаете?!
Из-за такого пустяка смешно было отказаться от полетов. При ходьбе колено, конечно, побаливало, но в самолете он без труда мог пользоваться педалями управления. Труднее было влезать в кабину и вылезать из нее. Но он доверял механикам, и они его не выдали.
Звено, вырулив на подветренный край аэродрома, приготовилось к взлету. Полный газ! Самолет с ревом пронесся над землей и исчез вдали.
Две пары "яков", развернувшись над Ярчевом, сделали круг над аэродромом и, быстро набрав высоту, легли на курс. Сильный ветер дул с правого борта.
- Этот восточный ветер и погубил меня, - сказал полковник. - Если бы не он... Но об этом позже. Мы миновали аэродром наших ночных бомбардировщиков в Гарволине, оставили слева Отвоцк и вышли к Милосной. С высоты в тысячу пятьсот метров Варшава была видна как на ладони. Она пылала! Ветер гнал дым со стороны Праги. Он огромной тучей тяжело поднимался вверх. Из предместий Варшавы - Прушкува, Рашина и Белян - вела огонь немецкая артиллерия. Из центра города, наверное из Саского парка, били минометы. А из разрушенного Старого города часто стреляли танки. В то время позиции повстанцев уже представляли собой лишь отдельные, изолированные друг от друга, яростно обороняющиеся очаги сопротивления. С каждым днем их становилось все меньше и меньше...
Вихеркевич погасил окурок и умолк, следя за тонкой струйкой дыма, которая через минуту исчезла.
- Этого забыть нельзя, - сказал он. Снова воцарилось молчание. Он не стал мне рассказывать, что творилось в его душе, когда он, летя впереди своего звена, вновь, после пяти лет скитаний, увидел Варшаву - нет! - руины ее... Варшаву, гибнущую в неравном бою. Я догадался об этом по его плотно сжатым губам да по жесткому взгляду, устремленному куда-то вдаль, поверх окружающих предметов.
- И верьте мне, - добавил Вихеркевич внезапно, как бы договаривая недосказанное, - верьте мне, что каждый из нас, вернее, каждый из них, поправил он себя, - каждый из наших летчиков помнил об этом. Помнил над Одером и над Колобжегом и особенно там, над Берлином! Меня тогда уже не было в полку. Все ветер проклятый... До сих пор не могу забыть.
...Когда звено было уже у Вислы, варшавский берег встретил истребителей огнем зенитных батарей. Один из снарядов разорвался прямо под мотором машины Вихеркевича. И только он успел скомандовать: "Поворот влево!" - как тут же заметил пламя на дне кабины.
В лицо ударило удушливым дымом, пахнуло, как из печки, жаром, ослепило. И все же он продолжал скользить на крыло: "Может, удастся сбить пламя?" Но огонь перебросился на фюзеляж и подбирался к хвосту самолета. Клубы черного дыма и темно-красные языки пламени горящего бензина и масла с каждым мгновением все больше и больше заполняли кабину... Дальше тянуть было нельзя. Комбинезон снизу уже тлел и дымился. Брови и ресницы обгорели. Нестерпимо жгло слезящиеся глаза. "Прыгать", - промелькнула мысль.
Но он все еще медлил: пражский берег был так близко; ему хотелось дотянуть до своих. Он открыл кабину и поджал под себя ноги. Встречный поток, затрудняя дыхание, хлестал в лицо и прижимал к спинке сиденья. Осторожно, чтобы не потерять равновесие, Вихеркевич нащупал ногой ручку управления и выровнял машину.
Каждая секунда грозила взрывом баков и в то же время приближала его к Праге. Он оглянулся на свое звено. Три "яка" шли за ним. Его ведомый, подпоручник Подгурский, прикрывал его, продолжая держаться несколько левее и выше.
- Именно это меня и успокоило, - сказал Вихеркевич, сопровождая каждое слово легким ударом ладони о стол. - Именно это! Они летели за мной, они видели меня и не могли не видеть того, что должно было произойти. Конечно, я подумал о том, - продолжал он, - что они прикроют меня, если гитлеровцы станут меня расстреливать, когда я буду болтаться на парашюте. Но особенно размышлять у меня не было времени. Да и вообще все, о чем я сейчас так подробно и медленно рассказываю, происходило молниеносно. На все ушло едва десяток секунд. А может, и того меньше. Я не мог больше выдержать пламени, заживо поджаривавшего меня и, задыхаясь от дыма, оторвался от самолета. И именно в это мгновение я вспомнил ужасный случай, который произошел в Демблине. Вы помните поручника Гжибовского? - Он вопросительно взглянул на меня.
- Конечно помню, - сказал я. - Он был моим учеником в Быдгощи, в двадцать пятом году.
- Да, это он. И вы, наверно, знаете, как он погиб?
Я знал и это. Поручник Гжибовский был отличным летчиком-истребителем и никогда не терял головы в полете. Но однажды он потерял ее. Потерял в буквальном смысле слова. Гжибовский выпрыгнул с парашютом из самолета, вошедшего в безнадежный штопор, и тут же выдернул кольцо парашюта. Это его и погубило: слишком рано раскрывшийся шелковый купол затормозил его полет, а самолет был еще очень близко. Острое ребро крыла полоснуло Гжибовского по шее...
- И именно об этом я вспомнил в тот короткий миг, - продолжал полковник. - Лишь бы не раньше времени! Лишь бы со мной не случилось то, что с беднягой Гжибом! Вся картина этой ужасной истории, от начала и до конца, промелькнула в моем сознании молниеносно и удивительно отчетливо, в какой-то промежуток времени, когда я оторвался от кабины и ударился о мачту антенны. От этого удара я завертелся волчком... В чем было дело, я понял позже. На всякий случай я свернулся в клубок, как еж, и кувырком полетел вниз. Я знал, что в момент прыжка подо мною было около полутора тысяч метров высоты, а теперь никак не мог сориентироваться, сколько я пролетел. Небо и земля казались мне бешено мчащейся каруселью. Я не понимал, куда меня несет, то ли к облакам, то ли к земле, которая оказывалась у меня то над толовой, то под ногами.
Я немного пришел в себя, когда заметил, что вблизи нигде не видно моего самолета. Опасность столкновения с обломками моей машины миновала.
Не забывайте, что все это длилось лишь считанные секунды; все мысля проносились в моей голове, как в калейдоскопе; ударившись о мачту антенны, я совершенно потерял чувство времени. Поэтому (очевидно, это было еще на высоте тысячи, а может, и тысячи двухсот метров) я решил раскрыть парашют. Я знал, что если сделаю это сейчас, то стропы обовьются вокруг моего кувыркающегося тела, как нитки вокруг шпульки, и купол может не раскрыться. Поэтому я развел руки и ноги и постарался выпрямить тело. Когда летишь камнем вниз, сделать это совсем нелегко. Я все же каким-то чудом привел свое тело в нужное положение и сразу же перестал кувыркаться, хотя горизонт по-прежнему плясал перед моими глазами. Я нащупал вытяжное кольцо и дернул его изо всей силы. Вытяжной парашютик раскрылся и потащил за собой белый волнистый бутон еще не распустившегося цветка шелкового купола. От него отходили ровно раскручивающиеся стропы. Все это я заметил в тот момент, когда летел спиной к земле.
Парашют раскрылся. Меня несло над Вислой к берегу. Сначала я никак не мог понять - к варшавскому или пражскому. Да, я забыл о ветре...
Вихеркевич встряхнул головой и провел ладонью по лбу, словно отгоняя от себя какую-то назойливую мысль, которая, казалось, мешала ему рассказывать.
- Видите ли, в Праге тоже были пожары: Не такие, как в Варшаве, но были, - быстро и на первый взгляд без всякой связи с предыдущим произнес он. Казалось, он оправдывается передо мной.
- Понятно! - ответил я сочувственно, - ошибиться было легко.
- Да, да, но ветер! Я должен был вовремя вспомнить о ветре! Но не тогда, конечно. Раньше.
И только теперь я понял, что он имеет в виду. Ветер, восточный ветер о нем он совсем забыл, когда загорелся его самолет, - относил его к Варшаве.
Неужели он и теперь еще упрекает себя в том, что выпрыгнул слишком рано? Попытайся он выдержать еще десяток секунд то пекло в горящей машине, ведя ее дальше на восток, он смог бы приземлиться на правом берегу Вислы. Но разве можно было выдержать?.. И выдержали ли бы баки, грозившие вот-вот взорваться?
Я высказал свое мнение вслух. Но полковник махнул рукой:
- Ну что же, так уж случилось! Теперь поздно говорить об этом...
Он продолжил рассказ.
Его, без сомнения, относило к Варшаве, а звено кружилось над ним, готовое в любую минуту подавить огнем своих пушек и пулеметов малейшую попытку немцев расстрелять беззащитного летчика. Но немцы не стреляли. Они видели, что летчик все равно попадет в их руки.
Он же еще надеялся, что опустится у повстанцев. Ветер нес его над рекой, потом над домами, развалинами, над какими-то садами, площадями...
Он видел, как по этим развалинам со всех сторон к нему бежали люди в немецкой форме. Кто эти люди - немцы или поляки? Он знал, что часть повстанцев была одета в трофейное обмундирование и отличалась от немцев только бело-красными повязками на левом рукаве.
Вихеркевич всматривался в них сверху, но, естественно, не мог разглядеть, есть у них повязки или нет. Несколько раз он даже крикнул: "Поляки?" - Но ответ потонул в шуме голосов, доносившихся с близкой уже земли.
Вихеркевич приземлился около высокой деревянной ограды, опутанной сверху колючей проволокой. Гаснущий парашют поволок его по земле. Он попытался встать, но ему помешала резкая боль в колене. Он все же приподнялся, опираясь обеими руками о землю. В тот же момент несколько человек подхватили его и заломили руки за спину. Он почувствовал, как кто-то вытащил из заднего кармана пистолет, а из бокового - удостоверение. Услышав немецкую речь и окрики, которых не понимал, он понял, что никакой надежды на спасение нет. Вокруг были враги. Вихеркевич громко спросил:
- Кто-нибудь из вас говорит по-польски?
Держа в руке его удостоверение, к нему подошел молодой офицер-эсэсовец.
- Вы взяты в плен, господин майор, - сказал он по-польски и козырнул.
Эта фраза, произнесенная с чувством явного превосходства и торжества, словно обухом ударила Вихеркевича по голове, хотя он и так понимал, куда попал.
- Я был буквально убит, - проговорил полковник. - И мне показалось, что ему и сейчас все еще больно вспоминать об этом. - Поймите меня! Только начал драться с врагом - и такой конец... Но тут я услышал над головой рев моторов. Надо мной, над толпой вооруженных врагов пронеслось мое звено. Пронеслось, выполняя боевое задание: получасовой патруль над Варшавой. Я увидел его еще раз, когда меня под охраной везли в автомобиле через руины. Видел и слышал, как в бессильной ярости по самолетам били батареи. Я следил, не появятся ли в воздухе фашистские самолеты, но в небе над пылающей Варшавой были только три наших "яка". Меня везли в открытой автомашине. Рядом, удобно развалившись, сидел эсэсовец. Когда мы свернули в узкий проезд между развалинами домов, он театральным жестом показал мне на руины и, покачав головой, произнес с притворным сочувствием: "Нет уже больше Варшавы, а жаль!" Эта фальшивая жалость или бессмысленный упрек черт его знает в чей адрес задели меня за живое: кого же этот идиот считает ответственным за страшные разрушения города? Нас? Или повстанцев? А может, всех тех, кто не захотел стать рабом "высшей", "арийской" расы? Я посмотрел ему в глаза и тут же перевел взгляд на небо, по которому победно кружило мое звено.
- Нет уже вашей "люфтваффе", - гордо произнес я. - Нет уже ваших самолетов над нашей Варшавой. И скоро, вот увидите, не будет их и над Берлином. Скоро, уже скоро наступит расплата.
Еще 20 боевых вылетов с аэродрома Мётлов и - конец войне, а для полка конец девятимесячных боев.
На своем боевом пути от Варшавы до Берлина, от Вислы до Эльбы полк совершил 1401 боевой вылет за 1393 летных часа. В том числе: 610 вылетов на прикрытие боевых действий 3-го штурмового полка; 571 вылет на разведку; 202 вылета на патрулирование и 18 вылетов по другим заданиям.
Летчики полка провели 56 воздушных боев, сбив при этом девять фашистских самолетов (восемь "фокке-вульфов" и один "мессершмитт"). Кроме того, предположительно было сбито еще шесть самолетов. Поручник Калиновский сбил два "фокке-вульфа", капитан Баев, подпоручники Хаустович, Шварц, поручники Козак и Бобровский - по одному "фокке-вульфу", поручник Вербицкий - один "мессершмитт".
В 396 атаках по наземным целям летчики полка уничтожили и повредили 40 автомашин, 11 паровозов, склад военных материалов, а также железнодорожные вагоны, речные и морские суда и другие объекты.
В боях полк потерял 6 летчиков и 12 самолетов. На этом закрывается боевая страница славной истории 1-го польского истребительного авиационного полка "Варшава". Польские летчики вместе с советскими воинами с оружием в руках вошли в Польшу самой короткой дорогой, чтобы у себя на родине бороться за ее освобождение и независимость.
9 мая 1945 года полк вылетел в Быдгощ. Здесь была проведена реорганизация полка, а также обновлена его материальная часть. После реорганизации он постоянно базируется на аэродроме в Модлине.
Танки под Варкой
Уже целую неделю гитлеровцы методически обстреливали из дальнобойного орудия, тщательно замаскированного и скрытого где-то в лесу на левом берегу Вислы, скорее всего в окрестностях Варки, наши аэродромы в Гарволине и Желехуве и железную дорогу между городами Миньск-Мазовецки и Демблин. Снаряды с каждым днем ложились все точнее, все больше было потерь в людях, особенно в районе Миньска. Обстрелы затрудняли работу обоих аэродромов. С этим надо было кончать.
1 сентября 1944 года в 14.00 с аэродрома в Задыбе-Старе поднялось звено штурмовиков в сопровождении четверки истребителей. Нужно было найти и уничтожить это орудие, которое, как предполагали, было установлено на железнодорожной платформе и совершало маневр по дороге, проходящей параллельно Висле.
Сидя в кабине своего "яка", хорунжий Човницкий время от времени поглядывал на землю, по которой стремительно скользили четыре распростертые тени "илов" 3-го штурмового полка. Вел звено Герой Советского Союза поручник Китаев. Опытный летчик, всегда пренебрегавший опасностью, он как будто был уверен, что из любой переделки выйдет целым и невредимым. Недаром про него говорили, что его и пуля не берет.
Горбатые "илы", прозванные немцами "черной смертью", идут тесным строем и поблескивают на солнце выпуклыми стеклами своих кабин. Над ними самолет подполковника Талдыкина, который летит в паре с хорунжим Габисом, а еще выше, метрах в двухстах правее, - хорунжий Човницкий в паре с поручником Баевым. Човницкий должен прикрывать Баева в случае внезапной атаки. Легко сказать прикрывать Баева. Ведь Баев - опытный воздушный ас, хотя ему двадцать шесть лет и он старше Човницкого всего лишь на пять лет! Он уже совершил немало боевых вылетов, а молоденький летчик летит с ним в паре на первое в своей жизни боевое задание.
Човницкий всматривается в небо. Тонкий слой облаков с частыми голубыми просветами тянется на высоте 2500 метров. Солнечные лучи, словно через кружевной занавес, проникают сквозь облака и рассеиваются в слегка прозрачной, почти опаловой туманной дали. Солнце совсем не светит, но в его лучах расстояние скрадывается и контуры предметов расплываются в мутноватой дымке. В этом рассеянном свете светло-серые силуэты истребителей противника легко могут ускользнуть от внимания летчика.
Но фашистские самолеты теперь редко появляются в воздухе, поэтому встреча с ними вряд ли состоится. Зато их противовоздушная оборона по-прежнему действует довольно четко.
Внизу, на перепаханной бомбами и снарядами земле, тянется линия железной дороги, видны полусгоревшие развалины станции Ласкажев. А впереди, вся в солнечных бликах, сверкает Висла. Штурмовики делают плавный разворот небольшое изменение курса вправо. Вслед за ним.и послушно поворачивает пара подполковника Талдыкина, затем - Баева.
Вдруг из-за строений, из траншей на левом берегу и с опушки леса вслед самолетам понеслись розовые и зеленоватые бусинки, огненные строчки.
До сознания молодого летчика только теперь доходит: огонь зенитных батарей! Човницкий внезапно осознает, что это снаряды, что достаточно даже одного из "их, чтобы остановить мотор, зажечь баки, убить...
- Внимание, Човницкий!
Это Баев предостерегает его по радио. Машина ведущего, слегка накренившись, скользит вниз, а затем резко взмывает вверх. В том месте, где секунду назад был самолет Баева, расцветают облака разрывов.
С земли снова срывается огненный рой и устремляется вверх.
Човницкий тут же бросает самолет на крыло, вниз... вверх! Инстинкт действует быстрее, чем разум. Снаряды проносятся мимо.
- Молодец! - слышен в наушниках спокойный голос Баева. - Теперь понятно?
- Ну, это еще не так страшно, - говорит Човницкий. Говорит то, что действительно сейчас думает. И мысленно добавляет: "Прежде всего осмотрительность".
Они пролетают над Вислой, снижаются с небольшим отклонением к югу, и первая пара истребителей отделяется от группы еще больше влево: начинается поиск. Они летят между Магнушевом и Грабувом, потом дальше, на восток, вплоть до берегов Пилицы, и снова на юг и на север, заходя даже за Варку.
Тут и там видны многочисленные железнодорожные ветки и тупики, разбегающиеся по обе стороны от основной железнодорожной магистрали. Они ныряют в лес и там исчезают. И невозможно увидеть, что делается там, под раскидистыми кронами старых деревьев.
Самолеты еще раз поворачивают от Хынува и Дрвалева на юг, снижаются до четырехсотметровой высоты. Летчики пристально всматриваются в зеленый ковер леса, тянущегося по обе стороны железной дороги до самого Радома, в еле заметные нити лесных дорог и просек. Их взгляд как бы процеживает частую мелкую стежку железнодорожных шпал и задерживается на каждом подозрительном предмете. Они ищут...
Но даже с этой опасно малой высоты нельзя увидеть всего, что скрывает лес. И вдруг откуда-то из густого ельника, а возможно и с опушки соснового леса, где, казалось, ничего подозрительного быть не может, заговорили крупнокалиберные пулеметы, ударили зенитки. Огонь прекратился так же внезапно, как и начался. И снова все спокойно.
По шоссе, ведущему на Козенице, лениво клубится пыль. Бурым туманом поднимается она над деревьями, стелется между ними и резко обрывается сразу же за мостом через Радомку. Дальше шоссе поворачивает влево и взбирается на небольшую возвышенность. А железная дорога отклоняется вправо и уходит от шоссе.
И как раз в тот момент, когда первая пара истребителей пролетает над речкой, с земли открывают шквальный огонь зенитки. Это уже не беспорядочный, а плотный заградительный огонь многих батарей, подчиненных, по-видимому, одному опытному командиру.
Острый взгляд Човницкого быстро находит на земле причину столь яростного обстрела: на обоих берегах Радомки, слева и справа от шоссе, большое скопление танков. Вот почему гитлеровцы так упорно не желали пропустить наши самолеты! В ту же минуту в наушниках раздаются голоса Баева и Талдыкина:
- Внимание! Танки!
- Танки в лесу у реки!
Уже было заговорили пушки одного из "илов", ударили по танкам, но в это время поручник Китаев, дав полный газ, стал быстро уходить на юг. За мим, подчиняясь команде, один за другим последовали остальные три "ила". За штурмовиками, как на невидимом буксире, - "яки". Машины вытягиваются в длинную цепочку, чем-то похожую на огромного сказочного дракона, расчлененного на части.
Китаев снова делает разворот, пролетает над шоссе и приближается к реке, где притаились вражеские танки. Семь частей расчлененного дракона следуют за "им с равными интервалами.
Внезапно "ил" Китаева стремительно понесся к земле. Началось! "Черная смерть" мчится прямо на устремленные на нее жерла пушек. И вот уже из-под крыльев скользнули реактивные снаряды. Заговорили пушки штурмовика, зачастили, захлебываясь, пулеметы.
В тот же миг с земли бешено загрохотали зенитки. В сплошном облаке разрывов штурмовик, словно огромный снаряд, с нарастающим ревом мчался навстречу огненному потоку. Казалось, он вот-вот пробьет густые кроны деревьев и врежется в землю.
Но нет! Вот, почти задевая макушки деревьев, машина взмывает вверх. За первым, наметив цель, яростно устремляется вниз второй штурмовик.
И снова в последние доли секунды, буквально в десяти метрах над деревьями, следующий штурмовик, выпустив реактивные снаряды, уходит в сторону. То же повторяет четвертый.
Шквальный огонь с земли слабеет с каждой минутой. Вот уже видны только отдельные вспышки. Вот уже сквозь густые кроны деревьев пробивается багрово-красное пламя.
Теперь устремляется к земле "як" подполковника Талдыкина. От торопливой дроби его пушек затрепетали верхушки сосен, уже дымится земля и вспыхивает пламя новых пожаров.
Длинной очередью хорунжий Габис опережает уцелевшие танки, пытавшиеся открыть огонь по самолетам.
Хорунжий Човницкий зорко следит, не появятся ли фашистские самолеты. Но в воздухе ни одной чужой машины. Командир звена "илов" быстро сокращает интервал между самолетами, а Баев уже ныряет на своем "яке", нажимая на гашетку. Над лесом все выше и выше поднимается черный столб дыма.
"Легче будет прицеливаться", - дума.ет Човницкий, глядя на столб дыма. Но вот и его очередь. Вниз! Машина послушно опускает нос и со свистом набирает скорость: гудит антенна, вибрирует корпус. На какую-то долю секунды Човницкий видит набирающий высоту самолет Баева и тут же нажимает на обе гашетки. От выстрелов "як" весь дрожит. В грохоте очередей можно различить торопливый басок пушки и звонкую трель пулемета. Сквозь кроны деревьев уже видны серые корпуса танков. "По ним! - думает Човницкий. - По ним!" И в ту же минуту о,н замечает, что земля совсем близко: срезанные рыжеватые стволы сосен, зеленые ветки. Даже коричневые шишки быстро растут в глазах, мчатся прямо в рамку прицела и вот-вот расплющатся в ней при столкновении.
Ручку на себя! Хорунжий инстинктивно тянет ручку, опережая мысль о маневре. "Як" послушен и ловок, он, как буря, проносится над самыми верхушками деревьев и взмывает вверх. Човиицкий с облегчением вздыхает: "Пронесло!"
В это время "илы" снова атакуют, выпуская последние реактивные снаряды. Вслед за ними - истребители. Теперь Човницкий стреляет уже экономнее. Надо на всякий случай оставить кое-какой запас: и на обратном пути штурмовики не должны оставаться без прикрытия.
Возвращение домой проходит спокойно, если не считать обстрела над немецкими позициями в районе Свежа. Огонь, открытый гитлеровцами, совсем слабый, совершенно не стоящий внимания. Бронированные "илы" даже не меняют курса; истребители, летящие по сторонам и выше их, сманеврировав, легко уходят из зоны огня.
Вот уже и Желехув. Издалека видно сизо-зеленое поле аэродрома в Задыбе-Старе. Зайдя против ветра, самолеты один за другим, идут на посадку.
Задание выполнено.
Патрульный полет над Варшавой
24 сентября 1944 года в 12.00 с аэродрома в Задыбе-Старе поднялось звено истребителей под командой майора Вихеркевича. Летели попарно - майор Вихеркевич с подпоручником Подгурским и подпоручник Поручничак с подпоручником Лобецким. Летчики должны были патрулировать над Варшавой и вести борьбу с вражескими самолетами, обстреливавшими и бомбившими позиции повстанцев.
- Это был мой шестой боевой вылет, - рассказывает мне Вихеркевич (теперь он уже полковник). - Всего лишь шестой, так как в сентябре тридцать девятого... вы ведь сами знаете, летать было не на чем.
Да, я знаю об этом. Горсточку польских летчиков, которые имели возможность летать в первые дни войны, сражаться с врагом, все считали счастливчиками. Вихеркевич, тогда еще поручник, не относился к числу этих "избранников судьбы". Я встретил его во время нашего отступления из Демблина, - кажется, под Коцком, а может, и под Влодавой или Красныставом, когда уже не было никаких сомнений в том, что мы разбиты. Он выполнял какое-то задание по эвакуации и старался выполнить его как можно лучше и добросовестнее.
Сегодня, вспоминая прошлое, мы оба видим, каким ненужным и нелепым было это поручение; но в то время оно казалось нам важным и ответственным. Именно чувство ответственности заставило тогда поручника Вихеркевича остаться в тылу. Он считал, что должен во что бы то ни стало выполнить приказ. 1939 год разлучил нас с Вихеркевичем. И только сейчас, в Модлине, я наконец снова встретил его, уже как командира полка "Варшава". Мы вспомнили нашу давнюю мимолетную встречу в дни сентябрьской катастрофы.
О своей судьбе он рассказал мне в нескольких словах, сжато и без излишних лирических отступлений.
Когда я спросил его о патрульном полете над пылающей Варшавой, Вихеркевич посмотрел на меня с улыбкой:
- Вы будете об этом писать? Я утвердительно кивнул.
- Я не сумею рассказать об этом так, как хотелось бы. Вы уж сами продумайте, что надо, а что не надо описывать, и выбросьте все лишнее - все, что смахивает на фразерство и ложную патетику о несокрушимой отваге. Я не переношу этой чепухи...
Он замолчал и пристально посмотрел на меня.
Я поспешил успокоить его:
- Постараюсь не переборщить.
И полковник стал рассказывать.
...Началось это не совсем обычно: в самолет его посадили механики, потому что сам он не мог без посторонней помощи залезть в кабину. В последний день перед вылетом на фронт он на Гостомельском аэродроме, под Киевом, растянул себе связки в колене. Врачу об этом, разумеется, не сказал: дьявол его знает, что тому могло прийти в голову. Вдруг еще отправит в санчасть, а то и в госпиталь!
- В такую минуту, вы понимаете?!
Из-за такого пустяка смешно было отказаться от полетов. При ходьбе колено, конечно, побаливало, но в самолете он без труда мог пользоваться педалями управления. Труднее было влезать в кабину и вылезать из нее. Но он доверял механикам, и они его не выдали.
Звено, вырулив на подветренный край аэродрома, приготовилось к взлету. Полный газ! Самолет с ревом пронесся над землей и исчез вдали.
Две пары "яков", развернувшись над Ярчевом, сделали круг над аэродромом и, быстро набрав высоту, легли на курс. Сильный ветер дул с правого борта.
- Этот восточный ветер и погубил меня, - сказал полковник. - Если бы не он... Но об этом позже. Мы миновали аэродром наших ночных бомбардировщиков в Гарволине, оставили слева Отвоцк и вышли к Милосной. С высоты в тысячу пятьсот метров Варшава была видна как на ладони. Она пылала! Ветер гнал дым со стороны Праги. Он огромной тучей тяжело поднимался вверх. Из предместий Варшавы - Прушкува, Рашина и Белян - вела огонь немецкая артиллерия. Из центра города, наверное из Саского парка, били минометы. А из разрушенного Старого города часто стреляли танки. В то время позиции повстанцев уже представляли собой лишь отдельные, изолированные друг от друга, яростно обороняющиеся очаги сопротивления. С каждым днем их становилось все меньше и меньше...
Вихеркевич погасил окурок и умолк, следя за тонкой струйкой дыма, которая через минуту исчезла.
- Этого забыть нельзя, - сказал он. Снова воцарилось молчание. Он не стал мне рассказывать, что творилось в его душе, когда он, летя впереди своего звена, вновь, после пяти лет скитаний, увидел Варшаву - нет! - руины ее... Варшаву, гибнущую в неравном бою. Я догадался об этом по его плотно сжатым губам да по жесткому взгляду, устремленному куда-то вдаль, поверх окружающих предметов.
- И верьте мне, - добавил Вихеркевич внезапно, как бы договаривая недосказанное, - верьте мне, что каждый из нас, вернее, каждый из них, поправил он себя, - каждый из наших летчиков помнил об этом. Помнил над Одером и над Колобжегом и особенно там, над Берлином! Меня тогда уже не было в полку. Все ветер проклятый... До сих пор не могу забыть.
...Когда звено было уже у Вислы, варшавский берег встретил истребителей огнем зенитных батарей. Один из снарядов разорвался прямо под мотором машины Вихеркевича. И только он успел скомандовать: "Поворот влево!" - как тут же заметил пламя на дне кабины.
В лицо ударило удушливым дымом, пахнуло, как из печки, жаром, ослепило. И все же он продолжал скользить на крыло: "Может, удастся сбить пламя?" Но огонь перебросился на фюзеляж и подбирался к хвосту самолета. Клубы черного дыма и темно-красные языки пламени горящего бензина и масла с каждым мгновением все больше и больше заполняли кабину... Дальше тянуть было нельзя. Комбинезон снизу уже тлел и дымился. Брови и ресницы обгорели. Нестерпимо жгло слезящиеся глаза. "Прыгать", - промелькнула мысль.
Но он все еще медлил: пражский берег был так близко; ему хотелось дотянуть до своих. Он открыл кабину и поджал под себя ноги. Встречный поток, затрудняя дыхание, хлестал в лицо и прижимал к спинке сиденья. Осторожно, чтобы не потерять равновесие, Вихеркевич нащупал ногой ручку управления и выровнял машину.
Каждая секунда грозила взрывом баков и в то же время приближала его к Праге. Он оглянулся на свое звено. Три "яка" шли за ним. Его ведомый, подпоручник Подгурский, прикрывал его, продолжая держаться несколько левее и выше.
- Именно это меня и успокоило, - сказал Вихеркевич, сопровождая каждое слово легким ударом ладони о стол. - Именно это! Они летели за мной, они видели меня и не могли не видеть того, что должно было произойти. Конечно, я подумал о том, - продолжал он, - что они прикроют меня, если гитлеровцы станут меня расстреливать, когда я буду болтаться на парашюте. Но особенно размышлять у меня не было времени. Да и вообще все, о чем я сейчас так подробно и медленно рассказываю, происходило молниеносно. На все ушло едва десяток секунд. А может, и того меньше. Я не мог больше выдержать пламени, заживо поджаривавшего меня и, задыхаясь от дыма, оторвался от самолета. И именно в это мгновение я вспомнил ужасный случай, который произошел в Демблине. Вы помните поручника Гжибовского? - Он вопросительно взглянул на меня.
- Конечно помню, - сказал я. - Он был моим учеником в Быдгощи, в двадцать пятом году.
- Да, это он. И вы, наверно, знаете, как он погиб?
Я знал и это. Поручник Гжибовский был отличным летчиком-истребителем и никогда не терял головы в полете. Но однажды он потерял ее. Потерял в буквальном смысле слова. Гжибовский выпрыгнул с парашютом из самолета, вошедшего в безнадежный штопор, и тут же выдернул кольцо парашюта. Это его и погубило: слишком рано раскрывшийся шелковый купол затормозил его полет, а самолет был еще очень близко. Острое ребро крыла полоснуло Гжибовского по шее...
- И именно об этом я вспомнил в тот короткий миг, - продолжал полковник. - Лишь бы не раньше времени! Лишь бы со мной не случилось то, что с беднягой Гжибом! Вся картина этой ужасной истории, от начала и до конца, промелькнула в моем сознании молниеносно и удивительно отчетливо, в какой-то промежуток времени, когда я оторвался от кабины и ударился о мачту антенны. От этого удара я завертелся волчком... В чем было дело, я понял позже. На всякий случай я свернулся в клубок, как еж, и кувырком полетел вниз. Я знал, что в момент прыжка подо мною было около полутора тысяч метров высоты, а теперь никак не мог сориентироваться, сколько я пролетел. Небо и земля казались мне бешено мчащейся каруселью. Я не понимал, куда меня несет, то ли к облакам, то ли к земле, которая оказывалась у меня то над толовой, то под ногами.
Я немного пришел в себя, когда заметил, что вблизи нигде не видно моего самолета. Опасность столкновения с обломками моей машины миновала.
Не забывайте, что все это длилось лишь считанные секунды; все мысля проносились в моей голове, как в калейдоскопе; ударившись о мачту антенны, я совершенно потерял чувство времени. Поэтому (очевидно, это было еще на высоте тысячи, а может, и тысячи двухсот метров) я решил раскрыть парашют. Я знал, что если сделаю это сейчас, то стропы обовьются вокруг моего кувыркающегося тела, как нитки вокруг шпульки, и купол может не раскрыться. Поэтому я развел руки и ноги и постарался выпрямить тело. Когда летишь камнем вниз, сделать это совсем нелегко. Я все же каким-то чудом привел свое тело в нужное положение и сразу же перестал кувыркаться, хотя горизонт по-прежнему плясал перед моими глазами. Я нащупал вытяжное кольцо и дернул его изо всей силы. Вытяжной парашютик раскрылся и потащил за собой белый волнистый бутон еще не распустившегося цветка шелкового купола. От него отходили ровно раскручивающиеся стропы. Все это я заметил в тот момент, когда летел спиной к земле.
Парашют раскрылся. Меня несло над Вислой к берегу. Сначала я никак не мог понять - к варшавскому или пражскому. Да, я забыл о ветре...
Вихеркевич встряхнул головой и провел ладонью по лбу, словно отгоняя от себя какую-то назойливую мысль, которая, казалось, мешала ему рассказывать.
- Видите ли, в Праге тоже были пожары: Не такие, как в Варшаве, но были, - быстро и на первый взгляд без всякой связи с предыдущим произнес он. Казалось, он оправдывается передо мной.
- Понятно! - ответил я сочувственно, - ошибиться было легко.
- Да, да, но ветер! Я должен был вовремя вспомнить о ветре! Но не тогда, конечно. Раньше.
И только теперь я понял, что он имеет в виду. Ветер, восточный ветер о нем он совсем забыл, когда загорелся его самолет, - относил его к Варшаве.
Неужели он и теперь еще упрекает себя в том, что выпрыгнул слишком рано? Попытайся он выдержать еще десяток секунд то пекло в горящей машине, ведя ее дальше на восток, он смог бы приземлиться на правом берегу Вислы. Но разве можно было выдержать?.. И выдержали ли бы баки, грозившие вот-вот взорваться?
Я высказал свое мнение вслух. Но полковник махнул рукой:
- Ну что же, так уж случилось! Теперь поздно говорить об этом...
Он продолжил рассказ.
Его, без сомнения, относило к Варшаве, а звено кружилось над ним, готовое в любую минуту подавить огнем своих пушек и пулеметов малейшую попытку немцев расстрелять беззащитного летчика. Но немцы не стреляли. Они видели, что летчик все равно попадет в их руки.
Он же еще надеялся, что опустится у повстанцев. Ветер нес его над рекой, потом над домами, развалинами, над какими-то садами, площадями...
Он видел, как по этим развалинам со всех сторон к нему бежали люди в немецкой форме. Кто эти люди - немцы или поляки? Он знал, что часть повстанцев была одета в трофейное обмундирование и отличалась от немцев только бело-красными повязками на левом рукаве.
Вихеркевич всматривался в них сверху, но, естественно, не мог разглядеть, есть у них повязки или нет. Несколько раз он даже крикнул: "Поляки?" - Но ответ потонул в шуме голосов, доносившихся с близкой уже земли.
Вихеркевич приземлился около высокой деревянной ограды, опутанной сверху колючей проволокой. Гаснущий парашют поволок его по земле. Он попытался встать, но ему помешала резкая боль в колене. Он все же приподнялся, опираясь обеими руками о землю. В тот же момент несколько человек подхватили его и заломили руки за спину. Он почувствовал, как кто-то вытащил из заднего кармана пистолет, а из бокового - удостоверение. Услышав немецкую речь и окрики, которых не понимал, он понял, что никакой надежды на спасение нет. Вокруг были враги. Вихеркевич громко спросил:
- Кто-нибудь из вас говорит по-польски?
Держа в руке его удостоверение, к нему подошел молодой офицер-эсэсовец.
- Вы взяты в плен, господин майор, - сказал он по-польски и козырнул.
Эта фраза, произнесенная с чувством явного превосходства и торжества, словно обухом ударила Вихеркевича по голове, хотя он и так понимал, куда попал.
- Я был буквально убит, - проговорил полковник. - И мне показалось, что ему и сейчас все еще больно вспоминать об этом. - Поймите меня! Только начал драться с врагом - и такой конец... Но тут я услышал над головой рев моторов. Надо мной, над толпой вооруженных врагов пронеслось мое звено. Пронеслось, выполняя боевое задание: получасовой патруль над Варшавой. Я увидел его еще раз, когда меня под охраной везли в автомобиле через руины. Видел и слышал, как в бессильной ярости по самолетам били батареи. Я следил, не появятся ли в воздухе фашистские самолеты, но в небе над пылающей Варшавой были только три наших "яка". Меня везли в открытой автомашине. Рядом, удобно развалившись, сидел эсэсовец. Когда мы свернули в узкий проезд между развалинами домов, он театральным жестом показал мне на руины и, покачав головой, произнес с притворным сочувствием: "Нет уже больше Варшавы, а жаль!" Эта фальшивая жалость или бессмысленный упрек черт его знает в чей адрес задели меня за живое: кого же этот идиот считает ответственным за страшные разрушения города? Нас? Или повстанцев? А может, всех тех, кто не захотел стать рабом "высшей", "арийской" расы? Я посмотрел ему в глаза и тут же перевел взгляд на небо, по которому победно кружило мое звено.
- Нет уже вашей "люфтваффе", - гордо произнес я. - Нет уже ваших самолетов над нашей Варшавой. И скоро, вот увидите, не будет их и над Берлином. Скоро, уже скоро наступит расплата.