Мейснер Януш. 'Варшава' - курс на Берлин

   Несмотря на то что мотор работал на полных оборотах, Хромы сумел выжать из поврежденного "яка" всего лишь 300 километров в час, а до Барнувко оставалось около ста километров. Уже на полпути у него онемели руки от нечеловеческого напряжения. Капитан хотел было приземлиться на первом попавшемся поле, чтобы избавиться от судорожного напряжения мышц. Но он знал, что это окончательно угробит "як". И, стиснув зубы, он летел дальше до самого Одера, подгоняемый огнем вражеских зениток.
   Наконец, еще издали, Хромы увидел знакомый лес, среди которого спряталось Барнувко. С большим трудом зашел против ветра и попробовал убрать газ, но из-за завихрений в большой дыре левой плоскости самолет чуть не сорвался в штопор. И летчик снова вынужден был увеличить обороты и еще дважды заходить на посадку, пока наконец не приземлился.
   Капитан Хромы сказал мне тогда, что до сих пор не понимает, каким чудом ему удалось тогда приземлиться. Не трудно представить, что он пережил, прежде чем вылез из кабины совершенно обессиленный.
   Я смотрел на него и думал, было ли это происшествие самым трудным для него испытанием на фронте. Как бы читая мои мысли, он покачал головой и сказал:
   - Знаете, эта пробоина, полученная мною над Берлином, была действительно большой неприятностью. Даже сегодня, вспоминая об этом, я все еще ощущаю судорогу в руках. Но только, как мне кажется, самое худшее, что мне пришлось пережить, случилось под Науэном.
   Мы тогда вдвоем с Калиновским возвращались из разведки над Большим каналом. Мы побывали над Ратеновом на реке Хафель. Это примерно в ста семидесяти километрах от Барнувко. Поэтому после выполнения задания нам пришлось сесть уже на новом аэродроме возле Штейнбека, значительно ближе к Берлину. Зенитная артиллерия под Ратеновом встретила нас довольно "удачными" залпами: снаряды ушли почти на километр в сторону. Мы отметили на карте баржи и суда, стоявшие в порту и на канале, и повернули на восток. Науэн, большой железнодорожный узел, также расположен на этом канале, в сорока километрах от Ратенова и на северо-запад от Берлина.
   Как вы знаете сами, в то время гитлеровцы очень плотно перекрывали патрулями воздушное пространство над своей территорией. И вот там, над Науэном, из облаков, на нас внезапно свалились двенадцать "мессершмиттов" и тут же пошли в атаку. Калиновский заметил их и сразу устремился вверх. Я услышал, как он бросил мне по радио: "Уходи в облака!" В ту же минуту я заметил первую четверку "мессершмиттов". Я как-то сумел нырнуть под них, но все было напрасно: вторая четверка свалилась на меня сверху и, хочешь не хочешь, я один должен был принять бой.
   Сначала я подумал, что теперь мне конец. Но тут же сказал себе, что если не избавлюсь от таких мыслей, то погибну. Я взял себя в руки и решил драться. Должен вам сознаться, что к такому решению было очень трудно прийти. Ведь со всех сторон меня клевали "мессершмитты". И только когда один из них попал на прицел, я вдруг решил, что вырвусь отсюда, вырвусь во что бы то ни стало, а может, даже и собью хоть одного фашиста. Но эта бодрящая мысль очень скоро меня оставила. Только я нажал на гашетки, как один из фашистских самолетов повис у меня на хвосте, а второй сбоку начал дырявить корпус моего "яка"... Я съежился, стараясь превратиться в комок, хотя прекрасно понимал, что это не поможет. На мое счастье, им всем очень хотелось меня прикончить, и поэтому они скопом бросились на меня и только мешали друг другу. Они все вместе ринулись за мной вниз, когда я вошел в крутое пике, а затем неожиданно взвился свечой вверх и скрылся в облаках. Если бы хоть один из них остался наверху и поджидал меня там, мне сегодня не пришлось бы с вами беседовать.
   Представляю себе, как они были взбешены. Я почувствовал себя в безопасности и с облегчением вздохнул. Потом я выскочил из облаков вверх, как пробка из воды, и... увидел четыре "мессершмитта".
   Меня словно кнутом подстегнуло. Инстинктивно я нажал на гашетки, дал по самолетам короткую очередь и, не дожидаясь ответа, снова нырнул в спасительные облака. Там я постепенно пришел в себя, но уже не чувствовал прежней уверенности: теперь немцы стерегли меня и сверху и снизу.
   Я решил как можно дольше не вылезать из облаков и по приборам лететь на восток. Но, взглянув на приборы, я увидел, что указатель крена не работает: шарик замер в левом крайнем углу шкалы, совершенно не реагируя на резкие движения рулем.
   Уже через минуту я перестал ориентироваться. Мне казалось, что я скольжу на правое крыло, и поэтому я скользил влево, сбиваясь при этом с курса. В конце концов я вывалился из облаков и снова увидел ровный ряд четверки "мессершмиттов". До того как они открыли по мне огонь, я успел снова спрятаться в облака, однако остатки самообладания покинули меня теперь окончательно. Я еще дважды делал попытку оторваться от фашистов, но каждый раз находил их сбоку или сзади. Две четверки подстерегали меня чуть ниже облаков; третья, очевидно, прочесывала даже облака, чтобы выкурить меня оттуда, или же находилась выше. Я не мог дольше чем минуту лететь вслепую, и каждый раз совершал все большие ошибки в оценке положения самолета.
   Меня охватила тревога, и, что скрывать, липкий страх пополз по спине, мокрой от пота. Голова разламывалась, в висках стучало, и боль, словно тонкие иглы, пронизывала мозг. Перед выходом из облаков во мне пробуждалась надежда, что "мессершмиттов" уже нет, и каждый раз я ужасался, видя, что они идут прямо на меня. Так я медленно, но упорно продвигался к востоку, а фашисты стерегли меня, готовые к атаке и уверенные, что я все равно от них не уйду.
   Я тоже знал, что рано или поздно они меня перехватят; горючее кончалось, а у них его определенно было больше. Тогда я решился на крайность: войдя в облака, развернулся на сто восемьдесят градусов и взял курс на запад, стараясь выдержать это направление как можно дольше. Это была отчаянная попытка: я отдалялся и от аэродрома и от линии фронта. При вынужденной посадке я наверняка попал бы в плен! Но это был последний, хотя и небольшой шанс на спасение.
   Я летел в толще облаков, ничего не видя и не реагируя на обманчивые крены машины, и только все время всматривался в компас и указатель скорости. Летел минуту... две... четыре. Мне казалось, что я иду к земле, но скорость нисколько не возросла.
   Наконец я решился еще раз пробиться вниз. Вата побелела, рассеялась и осталась позади, а вместо нее подо мной затемнела земля.
   Я огляделся. Я не представлял себе, где находился. Попытался сориентироваться по карте, но вынужден был оставить это занятие: мое внимание слишком было поглощено наблюдением за тем, чтобы не быть застигнутым врасплох вражескими истребителями. Лег курсом на северо-восток, потом на восток и через полчаса увидел Одер.
   Приземлился без капли бензина на одном из советских аэродромов, где мне заправили машину горючим. Вечером прилетел в Штейнбек. Я успел в самый раз, чтобы принять участие в поминках, устроенных по мне товарищами. Меня "похоронил" Калиновский. Он видел, как я пикировал до самой земли... Он решил, что это конец... Тем более что в тот момент он сам ввязался в схватку над облаками и еле-еле ушел от одного особенно назойливого истребителя, гнавшегося за ним до самого Одера. - Этими словами Хромы закончил свой рассказ. После минутного молчания капитан, повернувшись ко мне, решительно сказал:
   - Ну, на сегодня, кажется, хватит...
   Батька
   Мы сидели в светлой уютной квартире полковника Вихеркевича. Вспоминали о давно прошедших, но памятных днях, о победах и поражениях, о приключениях на земле и в воздухе, о побегах из плена.
   Воспоминания текли непринужденно до тех пор, пока я не назвал имя давно уже интересовавшего меня человека, олицетворявшего для всех присутствующих идеал командира. Имя подполковника Талдыкина.
   И тотчас же в комнате стало тихо-тихо... Эти люди, сидевшие в комнате, явившиеся по первому же зову со всех концов Советского Союза под Рязань, чтобы создать польский авиационный полк и бороться с фашистскими захватчиками, люди, которые в трудных условиях суровой военной обстановки узнали, что самый кратчайший путь возвращения на родину - это путь борьбы вместе с Советской Армией, люди, которые познали радость победы в схватках с врагом, сражаясь с ним над Варшавой и Колобжегом, над Одером и Берлином, эти люди молчали.
   Еще минуту назад, вспоминая свои первые шаги в авиации, они подтрунивали друг над другом; с чисто солдатским юмором, подчас довольно соленым, посмеивались над своей тогдашней беспомощностью в минуты серьезной опасности; непринужденно рассказывали о необычном везении, о хладнокровии, с которым избегали смерти, об опаснейших схватках и полетах. И вот теперь все они вдруг замолкли при одном упоминании этого имени. Я подумал, что допустил какую-то бестактность, и не знал, как выйти из этого неловкого положения. А между тем тишина становилась все напряженнее. Я ждал, что кто-нибудь из них поможет мне выбраться из этого тупика, однако никто не прерывал молчания. Меня охватил какой-то непонятный страх. Мне вдруг показалось, что тишина вот-вот лопнет и обрушится на меня оглушающим ревом моторов, громом всех орудий, открывавших когда-либо огонь в этой войне.
   Но ничего не случилось. Просто полковник Вихеркевич сказал:
   - Налей-ка нам по нашей, по "истребительской"!
   Эти слова, обращенные к поручнику Подгурскому, разрядили обстановку. Довольно сдержанные при моих расспросах об их собственных переживаниях и приключениях, летчики, вспомнив о своем бывшем командире, заговорили все разом.
   Из их хаотических высказываний я узнал, каким человеком был подполковник Иван Талдыкин.
   Я понял, что он безраздельно завладел их сердцами, завладел так, как это только может сделать человек с твердым характером и большой силой убежденности. Это был умный человек, а его врожденная доброта великолепно сочеталась с решительностью и талантом командира, справедливого и чуткого.
   Он не выносил подхалимов. Был взыскательным. Иногда даже требовал от своих подчиненных самопожертвования при выполнении особо важных боевых заданий. Когда было нужно, первым без колебаний шел на опасность. Действовал при этом трезво, без излишней бравады, выполняя всегда одну заповедь: не бросаться жизнью тех, кто называл его между собой Батькой.
   Он знал достоинства и недостатки каждого. Провинившегося наказывал по-своему: отстранял на несколько дней от боевых вылетов. Он знал, что такое наказание очень тяжело для настоящего летчика, потому что сам был настоящим летчиком. Для врага он был грозным противником: на его счету восемь сбитых вражеских самолетов.
   Талдыкин очень хотел, чтобы его полк был самым лучшим. Русский по национальности и гражданин СССР, он всей душой стремился к тому, чтобы польские летчики заслужили славу самых боевых экипажей. Его и прозвали Батькой за то, что он оберегал молодых, неопытных летчиков, пока они не осваивались с боевой обстановкой и не приобретали необходимый опыт у своих старших товарищей.
   Сейчас они, волнуясь, вспоминали о своем командире. От них я и узнал подробности гибели бывшего командира полка "Варшава".
   Это случилось 16 марта 1945 года. Часть полка уже перебазировалась на аэродром под Дебжно; остальные, менее опытные экипажи, все еще оставались в Быдгощи.
   На аэродроме из-под оседающих сугробов текли говорливые ручейки, собираясь в огромные лужи, в которых отражалось хмурое небо. Земля уже подтаяла. Колеса машин врезались в землю, образуя глубокие колеи. Ночные и утренние морозы покрывали поверхность аэродрома хрустящей корочкой льда, но к полудню снова все оттаивало, и грязь черными гейзерами брызгала из-под колес самолетов. При малейшем торможении машины резко заносило в сторону.
   Под порывами северного ветра туман порой рассеивался, но тут же снова сгущался, а когда ветер затихал, опускался совсем низко, и тогда видимость совершенно пропадала. Несмотря на это, подполковник Талдыкин рано утром прилетел из Быдгощи, чтобы лично руководить полетами. Поступили сведения, что под Колобжегом гитлеровцы высадили подкрепление; там упорно оборонялась крупная группировка войск, которую с моря поддерживали корабли, а с воздуха - самолеты.
   В девять часов утра, несмотря на неутешительную метеосводку, была сделана попытка взлететь. Но туман был настолько густым, что видимость уменьшилась до пятидесяти метров, и вылет пришлось отложить.
   Начал моросить дождь.
   До полудня дежурным экипажам трижды объявлялась и трижды отменялась тревога.
   Наконец командир полка выслал капитана Баева на разведку погоды.
   Баев вырулил на край аэродрома, взлетел, и спустя несколько секунд его "як" исчез в непроницаемой толще тумана. Казалось, самолет утонул в нем, но через минуту со стороны города послышался рокот мотора. Он усиливался и рос, пока не перешел в рев над самым аэродромом, а затем снова затих, удаляясь в сторону Полчина.
   Тем временем дежурным экипажам разрешили обедать. Ели все вместе, поминутно прислушиваясь, не летит ли Баев. Дождь перестал, и свежий ветерок гнал все новые и новые волны густого тумана. Вдруг издалека стал нарастать еле уловимый звук. Но нет, это был це самолет: связной на мотоцикле с бешеной скоростью мчался по мокрому и скользкому шоссе, спеша вручить боевой приказ командира дивизии.
   Талдыкин отодвинул тарелку, вскрыл пакет и вслух прочитал приказ:
   "Противник высаживается под Колобжегом. Под прикрытием истребителей выслать штурмовики и уничтожить десант".
   Подполковник обвел взглядом всех присутствующих и встретился с их настороженными глазами: лететь в таком тумане?..
   - Майор Лисецкий! Полетите со мной, - быстро сказал Талдыкин и, сунув приказ в карман, снова вернулся к еде.
   Лисецкий уже покончил с обедом и закурил. Ему показалось, что снова послышался рокот мотора. Он подошел к окну и посмотрел на небо. Беспросветной серой массой над самой землей нависли сплошные тучи, густой туман окутывал аэродром. Откуда-то издалека долетало низкое басовитое жужжание, которое с каждой секундой усиливалось, становилось более высоким и наконец перешло в баритон, от которого тихонько зазвенели оконные стекла.
   - Баев возвращается, - сказал майор. Самолета не было видно, но воздух весь дрожал от громкого рокота, который растворялся в пространстве, полном тумана и мягкой тишины. Летя низко вдоль железнодорожного полотна, самолет приближался, мелькая в толстой перине туч. Наконец на самом краю аэродрома он вырвался из них. Неясной тенью проскочил в сторону, сделал разворот и тут же исчез, чтобы через минуту зайти на посадку. И вот, разбрасывая в обе стороны густые брызги воды и грязи, машина запрыгала по земле.
   Капитан Баев осторожно подрулил к месту стоянки и выключил мотор. Механик помог летчику выбраться из кабины и отстегнуть парашют. В это время на дорожке показался подполковник Талдыкин. Он быстрыми шагами направился к Баеву, еще издали крикнул:
   - Ну как?
   Баев пошел ему навстречу.
   - Здесь у нас, пожалуй, хуже всего, товарищ подполковник, - сказал он, хмуро поглядывая на небо. - А за озерами можно выдержать, хотя облака идут везде низко - всего лишь двести метров.
   - А дальше как? - спросил Талдыкин.
   - Дальше по-разному: где лучше, где хуже. Но мне кажется, что в общем погода улучшается.
   Подполковник взглянул на часы. Было двадцать минут третьего.
   - Вылетаем! - произнес он решительно. - Сообщите штурмовикам!
   Словно стая черных чудовищных рыб в мутной стоячей воде, плыл над землей тесный строй горбатых "илов". Вот они вышли из-за леса, расчерченного просеками на равные прямоугольники, и пошли над озерами, вдоль которых вились ленты асфальтированных дорог, местами перекидывавшихся через виадуки над железнодорожными линиями.
   Тучи постепенно поднимались, и раз даже солнечные лучи робко попытались пробить их монолитный слой; видимость улучшилась. Талдыкин, державшийся справа от штурмовиков, поднялся выше, а Лисецкий постепенно забирал влево, пока не наткнулся на новую толщу облаков, заставившую его поравняться с "илами".
   И с этой минуты видимость снова начала резко ухудшаться. Нижняя граница облаков опустилась. Самолеты шли в облаках, и летчики, уменьшив скорость, сомкнули строй, чтобы не потерять друг друга. Прямо, в сторону Полчина, тучи клубились над самой землей, а слева ползли над лесами и плотно заполняли лесные прогалины густым непроницаемым молоком тумана. Только позади строя оставался еще узкий серый просвет.
   Было безрассудно пробиваться дальше, и Талдыкин без возражений подчинился решению ведущего "илов", сделавшего разворот над шоссе, едва различавшимся между первыми домиками на окраине Полчина.
   Ложась в разворот, Лисецкий заметил под крылом мелькнувшую в тумане стрельчатую башню костела и стал с напряжением всматриваться вниз. Он почти инстинктивно угадывал рельеф местности по еле заметным деталям, время от времени показывавшимся перед ним и тут же исчезавшим в молочной пелене тумана. Взглянув на компас, он убедился в правильности курса, затем оглянулся, чтобы сосчитать штурмовики.
   Они шли вплотную, крыло к крылу. За ними, чуть позади и ниже, отдаляясь, летел Талдыкин.
   Тем временем свободный от облаков коридор еще больше вытянулся и сузился. Это мглистое отверстие, почти не отличавшееся от окружавшего строй серого тумана, расплывалось, и наконец непроницаемый мрак охватил их со всех сторон. В ту же секунду майор Лисецкий услышал в наушниках голос Талдыкина и оглянулся.
   - Где ты? - спрашивал подполковник. - Видишь меня?
   Лисецкий ответил утвердительно, а заметив, что командир уже не отдаляется от строя и даже опережает его, добавил:
   - Вы летите правильно. Я иду левее и чуть ниже штурмовиков.
   Талдыкин буркнул что-то неразборчивое. Лисецкий воспринял это как крепкое словцо в адрес погоды. И только когда "як" подполковника вошел в левый разворот и начал заходить под штурмовики, он понял, что командир не видит их и даже не предполагает, что они летят тут же за ним и выше. Лисецкий хотел его предупредить, но... не успел. Талдыкин повернул круче, и их машины чуть не столкнулись. В последние доли секунды Талдыкин заметил это и резко рванул вверх. Это его и погубило. Спасая майора, он потерял скорость, самолет резко задрал нос, вильнул хвостом и, перевернувшись через крыло, сорвался в штопор.
   Талдыкин, опытный летчик, наверное, сразу понял нависшую над ним смертельную опасность. Чтобы выровнять самолет, надо было набрать скорость. Но до земли оставалось слишком мало - всего лишь около ста метров. Слишком мало, чтобы разогнать машину. Все же подполковник как-то умудрился вывести падающий самолет между высокой железнодорожной насыпью я каким-то земляным валом туда, где еще можно было выиграть несколько метров, необходимых для выравнивания машины. Но, увы! Было уже слишком поздно... Винт полоснул по земле, вырвал комья грунта, мотор сорвался с рамы и зарылся в землю, крылья отлетели в сторону, а фюзеляж треснул и перевернулся на спину. Выброшенного из кабины летчика нашли в нескольких десятках метров от места падения самолета.
   "Неэффектные" бои
   В воскресенье, после полудня, мы собрались в буфете военной столовой. Пиво, хорошее польское пиво, пенилось в толстых стеклянных кружках. В помещении царил полумрак, приятная прохлада окружала нас. То тут, то там вспыхивали огоньки сигарет. Голоса доносились неизвестно откуда, и не сразу можно было догадаться, кто из присутствующих произнес ту или иную фразу.
   - Моим инструктором был лейтенант Гаврилов, - рассказывал поручник Лазар, невысокий блондин с открытым, широким лицом крестьянина и мягким взглядом добродушных глаз. - Нервный был, не приведи бог! Помню, как он учил меня делать переворот, а вместо переворота я каждый раз вводил машину в штопор. Он так старался, но у меня ничего не получалось. Каждый раз, когда мы приземлялись, он сидел в кабине и плакал. Честное слово - плакал! Наверное, от злости... Он был на редкость отважным летчиком, летал прекрасно. Погиб же во время показательного боя над аэродромом. Летчик, которого он должен был атаковать, подлетел к нему очень низко, а Гаврилов спешил и не хотел ждать, пока тот сделает второй заход. Он атаковал его, отошел с переворотом и снова атаковал. Но на этот раз Гаврилов был уже слишком низко и, не успев выровнять машину, врезался в землю.
   - Это случилось, кажется, весной сорок четвертого года? - спросил кто-то с другого конца стола.
   - В апреле, - подтвердил Лазар. - Гаврилов всегда повторял мне, что атаковать противника в воздухе намного легче, чем умело выйти из боя, когда противник находится в более выгодном положении. И он считал, что лучший выход из такого положения - переворот в подходящий момент.
   Вспыхнул короткий профессиональный спор, после чего Лазар сказал:
   - Непосвященным всегда кажется, что если дело доходит до воздушного боя, то один из противников обязательно гибнет.
   - Или, в лучшем случае, выбрасывается с парашютом из подбитой машины, вставил поручник Подгурский.
   - Но, к счастью, не так страшен черт, как его малюют, - сказал капитан Хромы. - Большинство схваток, как правило, заканчивается несколькими пустяковыми дырами в крыльях или фюзеляже. Что же касается "непосвященных", то у них просто не хватает разума, чтобы все себе правильно уяснить. Вы попробуйте рассказать о каком-нибудь тяжелом бое тому, кто ни черта в этом не смыслит. Я говорю о таком бое, из которого летчик вышел целым и невредимым, не сбив ни одного самолета противника. Или же попробуйте рассказать о молниеносной схватке, длящейся всего несколько секунд и заканчивающейся безрезультатно. Наверняка ваш "непосвященный" ни черта не поймет, и вам не удастся произвести на него впечатление. Он просто не поверит, что такая молниеносная схватка не менее грозна и опасна, чем сражение многих эскадрилий. Такой бой покажется ему пустячным и не заслуживающим внимания. А почему? Да потому, что такие люди считают, что мерой храбрости, хладнокровия и прочих высокопарных понятий, сущности которых такой человек никогда не постигнет, может быть только бой, который оканчивается хотя бы одним сбитым самолетом. А ведь в действительности иногда выход из безрезультатного боя бывает намного тяжелей и требует большего хладнокровия, нежели эффектная победа, которая порою дается просто случайно. Вот почему Гаврилов, по-моему, был прав, утверждая, что выйти из тяжелого боя уцелевшим - неизмеримо труднее и почетнее, чем сбить растяпу противника. И у Лисецкого, и у Баева, и у Шварца - у каждого есть на счету сбитые самолеты. И все трое провели не один воздушный бой. Но ручаюсь, что ни один из них не считает самым трудным тот бой, в котором ему удалось сбить самолет. У всех нас были схватки, окончившиеся безрезультатно. Они могут показаться неэффектными, но все мы довольны тем, что вышли из этих схваток невредимыми. Но только... Очевидно, вам незачем об этом писать, - обратился он ко мне. - Ведь в этих боях для читателя будет отсутствовать главное меткая очередь, разящая врага.
   Я почувствовал на себе уже знакомый мне пронизывающий взгляд капитана. И хотя я знал, что в темноте он не видит меня, мне казалось, будто его взгляд читает мои мысли и изучает их, ожидая, что же я скажу.
   Безусловно, он во многом был прав. Ведь действительно трудно, не повторяясь, рассказывать обо всех этих безрезультатных схватках. Совершенно естественно, что любой автор из имеющегося материала сразу же выберет, не углубляясь в подробности, наиболее эффектный случай. Возможно, от этого пострадает точность описываемого факта, но зато выиграет его красочность. Если бы мне пришлось создавать документальную повесть, я бы, очевидно, описал все последовательно - все вылеты, все бои, всё, что совершили эти летчики.
   Тогда же, в беседе за кружкой пива, я совершенно не представлял, что мне удастся соорудить из всех хаотичных фактов, обрушившихся на меня. А реплики и пронзительные взгляды капитана Хромы я тогда воспринимал как непонятные упреки в мой адрес, против которых ничего не мог возразить. Но капитан сам вывел меня из затруднения.
   - Мне кажется, чтобы что-то написать, вам, безусловно, надо собрать как можно больше материала, - сказал он.
   Я ответил ему, что меня интересует каждый их бой, и тут же обратился к поручнику Лазару с просьбой продолжить свой рассказ.
   - Я как раз и хотел рассказать вам об одном тяжелом бое, который мы провели вместе с поручником Бобровским, - начал Лазар. - Это произошло во второй половине апреля, когда полк стоял в Барнувко. Мы вылетели на разведку района Шведт, Ангермюнде, Иоахимсталь. Нам надо было сфотографировать аэродром в Эберсвальде и выяснить обстановку на канале Финов вплоть до реки Хафель.
   Мы не сомневались, что истребители противника постараются помешать нам. Тем более что погода была хорошая, и в воздухе висела только легкая дымка. Мы подошли к Эберсвальде с северо-запада. Летели на высоте тысячи пятисот метров, ориентируясь по озерам, вытянувшимся от Ангермюнде до самого канала Финов. Поручник Бобровский произвел съемку, пройдя с севера на юг прямо над самым аэродромом.