Страница:
Мейсон Карри
Режим гения. Распорядок дня великих людей
Руководитель проекта И. Гусинская
Корректор Е. Аксенова
Компьютерная верстка М. Поташкин
Арт-директор С. Тимонов
© Mason Currey, 2013
© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2013
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
Корректор Е. Аксенова
Компьютерная верстка М. Поташкин
Арт-директор С. Тимонов
© Mason Currey, 2013
© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2013
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
* * *
Прочитав эту книгу, вы:
• поймете, как включать «режим гения» и создавать шедевры усилием воли и каждодневным трудом, не дожидаясь мифической музы;
• узнаете, какие хитрости используют известные люди, чтобы сосредоточиться, собрать волю в кулак, сесть за работу, сохранить веру в себя – и достичь тех выдающихся результатов, о которых все будут говорить;
• осознаете, какое место в повседневной жизни должно занимать четкое следование плану, а какое – импровизация.
• узнаете, какие хитрости используют известные люди, чтобы сосредоточиться, собрать волю в кулак, сесть за работу, сохранить веру в себя – и достичь тех выдающихся результатов, о которых все будут говорить;
• осознаете, какое место в повседневной жизни должно занимать четкое следование плану, а какое – импровизация.
Кто разгадает суть и стать жизни в искусстве? Кто поймет, как прочно сплавились в ней самообуздание и необузданность?[1]
Томас Манн. Смерть в Венеции
Введение
Почти каждое утро в последние полгода я вставал в 5.30, чистил зубы, наливал себе чашку кофе и садился писать о том, как тем же самым занимались великие умы последних четырех столетий. Как им удавалось ежедневно находить время для создания шедевров, какой режим способствовал творчеству и продуктивности? Я старался учесть самые прозаические детали повседневной жизни этих людей – когда они спали, когда ели, когда работали, как у них проявлялся невроз и как они от него защищались, – и таким образом я надеялся увидеть нечто новое в личности и работе гения, набросать занимательный, в подробностях, портрет художника – раба привычки. «Скажите мне, что человек ест, и я скажу, кто он», – сулил французский гастроном Брийя-Саварен[2]. Я же спрашиваю своих героев, в котором часу они едят и ложатся ли вздремнуть после обеда.
Книга эта, разумеется, поверхностная и легкомысленная, в ней исследуются обстоятельства творчества, а не его плоды; процесс, а не суть. При этом в ней неизбежно проявляется индивидуальность самого автора. (Джон Чивер[3] уверял, что даже в деловом письме мы хотя бы отчасти раскрываем свою личность – и разве это не так?) Несомненно, у меня была и личная задача, меня интересовали проблемы, которые я пытаюсь решить повседневно: как сочетать творческий труд и необходимость зарабатывать на жизнь? Следует ли полностью посвятить себя своему замыслу или же выделять ему несколько часов в день, зато неукоснительно? Когда на задуманное не хватает времени, следует ли пожертвовать всем – сном, приличным доходом, чистотой в доме – или же можно развить способность концентрировать усилия, делать больше за меньшее время, «работать лучше, а не дольше», как наставляет меня отец? Совместимы ли комфорт и творческая деятельность или справедливо другое: не обеспечив себе необходимый минимум комфорта, человек не сможет изо дня в день творить?
Не думаю, чтобы мне удалось ответить на все эти вопросы – на одни из них ответа вовсе нет, на другие каждый отвечает самостоятельно, найдя собственный, зыбкий и нестабильный, компромисс, – но я попытался рассказать, каким образом подобные проблемы решались талантливыми и успешными людьми. Я хотел продемонстрировать, как великие идеи сказываются на будничной жизни их авторов и, наоборот, как повседневные привычки влияют на творчество.
В названии книги присутствует слово «ритуал» (Daily Rituals), но главным образом подразумевается повседневная рутина. Это слово предполагает обыденность и даже автоматизм: распорядку, который превратился в рутину, человек следует на автопилоте, без сознательных усилий. И в то же время рутина складывается в результате выбора или целого ряда выборов. В умелых руках режим дня – точно откалиброванный механизм, позволяющий наилучшим образом использовать наши ограниченные ресурсы: прежде всего время, которого нам более всего не хватает, а также силу воли, самодисциплину, оптимизм. Упорядоченный режим – словно колея, по которой в хорошем темпе движутся умственные силы гения, она ограждает его от тирании переменчивых настроений. На эту тему любил рассуждать Уильям Джеймс[4]. Он думал, что каждый хотел бы, чтобы некоторые аспекты жизни управлялись автопилотом. Сформировав в себе хорошие привычки, утверждал философ, мы «освободим свой ум, чтобы заняться по-настоящему интересными делами». Ирония судьбы: сам Джеймс отличался хронической медлительностью и нерасторопностью, не мог заставить себя придерживаться жесткого расписания.
На самом деле и эта книга – плод вдохновенного увиливания от работы. Как-то летним воскресным вечером 2007 г. я сидел один в пыльном офисе редакции маленького архитектурного журнала, где работал, и все пытался выжать из себя рассказ, который нужен был к утру понедельника. Вместо того чтобы собраться с духом и разделаться с этой задачей, я то читал в Интернете новый выпуск The New York Times, то наводил идеальный порядок у себя на столе, то бегал на кухоньку за очередной чашкой кофе – словом, всеми способами растрачивал время. Ситуация до боли знакомая: я «жаворонок», сосредоточиться и продуктивно работать могу только с утра, после обеда от меня проку мало.
Мне хотелось найти себе какое-то оправдание (ну, не глупо ли каждый день подниматься в 5.30, а к середине дня уставать?), и я начал просматривать Интернет, чтобы узнать, как организовывали свой день другие писатели. Вскоре я сообразил, что такого рода информацию неплохо было бы собрать и сделать доступной для всех, так что я сперва завел блог, а потом написал книгу. Блог сложился сам собой: я попросту размещал описания повседневной жизни творческих людей по мере того, как мне удавалось найти эти сведения в биографиях, интервью, некрологах и т. д. Взявшись за книгу, я провел куда более широкое и тщательное исследование, но постарался сохранить то, что изначально привлекло читателей: краткость и разнообразие. Я старался как можно чаще предоставлять персонажам книги возможность говорить самим за себя, для чего цитировал их письма, дневники и интервью. При недостатке такого материала я реконструировал режим дня по вторичным источникам, и когда мне попадалось блестящее описание повседневной жизни моего героя, я предпочитал использовать полные цитаты, вместо того чтобы пересказывать то же самое своими словами.
Составляя эти мини-биографии, я не раз вспоминал фразу Виктора Притчетта[5] об Эдуарде Гиббоне[6] из эссе 1941 г. Притчетт отмечает чрезвычайное прилежание великого историка, мол, даже на военной службе Гиббон находил время для научной работы, повторял Горация в походе и вечерами в своей палатке штудировал труды языческих и христианских теологов. «Рано или поздно, – написал Притчетт, – все великие люди делаются одинаковыми: они работают и не могут остановиться. Не теряют ни минуты. Это так угнетает!»
Какому художнику или писателю не приходилось в начале карьеры пережить то же чувство? Достижения великих людей прошлого порой ободряют, но чаще лишают остатков мужества. Однако в своих обобщениях Притчетт не так уж прав. Были вечно бодрые и вечно трудящиеся гении вроде Гиббона, не ведавшие сомнений и отчаяния, что гложут нас, простых смертных, – но были и такие, как Уильям Джеймс и Кафка, – великие умы, напрасно тратившие время в ожидании вдохновения, проходившие через периоды творческой засухи и мучительного писательского ступора, сомнений и неуверенности в себе. Большинство же персонажей моей книги находятся где-то посередине между двумя крайностями – стараются работать ежедневно, однако никогда не бывают вполне довольны результатом и пуще всего боятся распуститься, позволить себе праздный денек и прервать плодотворный период.
Всем приходится так или иначе выделять время для работы, но способы, которыми люди организовывают свою жизнь, чтобы справляться с работой, бесконечно разнообразны. Этому разнообразию и посвящена моя книга, и я надеюсь, что читателей она ободрит, а не удручит. В процессе работы я частенько вспоминал строку из письма Кафки его возлюбленной Фелиции Бауэр[7]. В 1912 г. замученный и тяжелыми жизненными обстоятельствами, и скучной, мертвящей службой Кафка жаловался: «Времени у меня в обрез, сил мало, работа моя – ужас, а дома донимает шум, вот и приходится выкручиваться путем всевозможных уловок, раз уж хорошей и прямой жизни все равно не получилось»[8].
Бедный Кафка!
Но если несгибаемая трудовая этика Гиббона многих может и напугать, то в отчаянии Кафки мы, как ни странно, обретаем утешение: ведь и нам не дано «хорошей и прямой жизни». Большую часть нашего времени занимает скучная, изнурительная работа, и кафкианские «сложные маневры» – это не столько крайняя мера, сколько идеал: как-нибудь все-таки увильнуть.
Книга эта, разумеется, поверхностная и легкомысленная, в ней исследуются обстоятельства творчества, а не его плоды; процесс, а не суть. При этом в ней неизбежно проявляется индивидуальность самого автора. (Джон Чивер[3] уверял, что даже в деловом письме мы хотя бы отчасти раскрываем свою личность – и разве это не так?) Несомненно, у меня была и личная задача, меня интересовали проблемы, которые я пытаюсь решить повседневно: как сочетать творческий труд и необходимость зарабатывать на жизнь? Следует ли полностью посвятить себя своему замыслу или же выделять ему несколько часов в день, зато неукоснительно? Когда на задуманное не хватает времени, следует ли пожертвовать всем – сном, приличным доходом, чистотой в доме – или же можно развить способность концентрировать усилия, делать больше за меньшее время, «работать лучше, а не дольше», как наставляет меня отец? Совместимы ли комфорт и творческая деятельность или справедливо другое: не обеспечив себе необходимый минимум комфорта, человек не сможет изо дня в день творить?
Не думаю, чтобы мне удалось ответить на все эти вопросы – на одни из них ответа вовсе нет, на другие каждый отвечает самостоятельно, найдя собственный, зыбкий и нестабильный, компромисс, – но я попытался рассказать, каким образом подобные проблемы решались талантливыми и успешными людьми. Я хотел продемонстрировать, как великие идеи сказываются на будничной жизни их авторов и, наоборот, как повседневные привычки влияют на творчество.
В названии книги присутствует слово «ритуал» (Daily Rituals), но главным образом подразумевается повседневная рутина. Это слово предполагает обыденность и даже автоматизм: распорядку, который превратился в рутину, человек следует на автопилоте, без сознательных усилий. И в то же время рутина складывается в результате выбора или целого ряда выборов. В умелых руках режим дня – точно откалиброванный механизм, позволяющий наилучшим образом использовать наши ограниченные ресурсы: прежде всего время, которого нам более всего не хватает, а также силу воли, самодисциплину, оптимизм. Упорядоченный режим – словно колея, по которой в хорошем темпе движутся умственные силы гения, она ограждает его от тирании переменчивых настроений. На эту тему любил рассуждать Уильям Джеймс[4]. Он думал, что каждый хотел бы, чтобы некоторые аспекты жизни управлялись автопилотом. Сформировав в себе хорошие привычки, утверждал философ, мы «освободим свой ум, чтобы заняться по-настоящему интересными делами». Ирония судьбы: сам Джеймс отличался хронической медлительностью и нерасторопностью, не мог заставить себя придерживаться жесткого расписания.
На самом деле и эта книга – плод вдохновенного увиливания от работы. Как-то летним воскресным вечером 2007 г. я сидел один в пыльном офисе редакции маленького архитектурного журнала, где работал, и все пытался выжать из себя рассказ, который нужен был к утру понедельника. Вместо того чтобы собраться с духом и разделаться с этой задачей, я то читал в Интернете новый выпуск The New York Times, то наводил идеальный порядок у себя на столе, то бегал на кухоньку за очередной чашкой кофе – словом, всеми способами растрачивал время. Ситуация до боли знакомая: я «жаворонок», сосредоточиться и продуктивно работать могу только с утра, после обеда от меня проку мало.
Мне хотелось найти себе какое-то оправдание (ну, не глупо ли каждый день подниматься в 5.30, а к середине дня уставать?), и я начал просматривать Интернет, чтобы узнать, как организовывали свой день другие писатели. Вскоре я сообразил, что такого рода информацию неплохо было бы собрать и сделать доступной для всех, так что я сперва завел блог, а потом написал книгу. Блог сложился сам собой: я попросту размещал описания повседневной жизни творческих людей по мере того, как мне удавалось найти эти сведения в биографиях, интервью, некрологах и т. д. Взявшись за книгу, я провел куда более широкое и тщательное исследование, но постарался сохранить то, что изначально привлекло читателей: краткость и разнообразие. Я старался как можно чаще предоставлять персонажам книги возможность говорить самим за себя, для чего цитировал их письма, дневники и интервью. При недостатке такого материала я реконструировал режим дня по вторичным источникам, и когда мне попадалось блестящее описание повседневной жизни моего героя, я предпочитал использовать полные цитаты, вместо того чтобы пересказывать то же самое своими словами.
Составляя эти мини-биографии, я не раз вспоминал фразу Виктора Притчетта[5] об Эдуарде Гиббоне[6] из эссе 1941 г. Притчетт отмечает чрезвычайное прилежание великого историка, мол, даже на военной службе Гиббон находил время для научной работы, повторял Горация в походе и вечерами в своей палатке штудировал труды языческих и христианских теологов. «Рано или поздно, – написал Притчетт, – все великие люди делаются одинаковыми: они работают и не могут остановиться. Не теряют ни минуты. Это так угнетает!»
Какому художнику или писателю не приходилось в начале карьеры пережить то же чувство? Достижения великих людей прошлого порой ободряют, но чаще лишают остатков мужества. Однако в своих обобщениях Притчетт не так уж прав. Были вечно бодрые и вечно трудящиеся гении вроде Гиббона, не ведавшие сомнений и отчаяния, что гложут нас, простых смертных, – но были и такие, как Уильям Джеймс и Кафка, – великие умы, напрасно тратившие время в ожидании вдохновения, проходившие через периоды творческой засухи и мучительного писательского ступора, сомнений и неуверенности в себе. Большинство же персонажей моей книги находятся где-то посередине между двумя крайностями – стараются работать ежедневно, однако никогда не бывают вполне довольны результатом и пуще всего боятся распуститься, позволить себе праздный денек и прервать плодотворный период.
Всем приходится так или иначе выделять время для работы, но способы, которыми люди организовывают свою жизнь, чтобы справляться с работой, бесконечно разнообразны. Этому разнообразию и посвящена моя книга, и я надеюсь, что читателей она ободрит, а не удручит. В процессе работы я частенько вспоминал строку из письма Кафки его возлюбленной Фелиции Бауэр[7]. В 1912 г. замученный и тяжелыми жизненными обстоятельствами, и скучной, мертвящей службой Кафка жаловался: «Времени у меня в обрез, сил мало, работа моя – ужас, а дома донимает шум, вот и приходится выкручиваться путем всевозможных уловок, раз уж хорошей и прямой жизни все равно не получилось»[8].
Бедный Кафка!
Но если несгибаемая трудовая этика Гиббона многих может и напугать, то в отчаянии Кафки мы, как ни странно, обретаем утешение: ведь и нам не дано «хорошей и прямой жизни». Большую часть нашего времени занимает скучная, изнурительная работа, и кафкианские «сложные маневры» – это не столько крайняя мера, сколько идеал: как-нибудь все-таки увильнуть.
Уистен Хью Оден (1907–1973)
[9]
«Для интеллигентного человека рутина – признак амбиций», – писал Оден в 1958 г. Если так, то Оден отличался редким честолюбием, ибо трудно себе представить более пунктуального человека: пунктуальность была его идеей фикс, и всю жизнь он жил по строжайшему расписанию. «Он постоянно сверяет часы, – отметил человек, побывавший в гостях у Одена. – Еда, выпивка, работа, покупки, разгадывание кроссворда, прибытие почты – все рассчитано по минутам и сопровождается неизменными ритуалами».
Оден верил, что подобного рода казарменная строгость необходима для его творчества, он как бы приучал музу к расписанию. «Современный стоик, – писал он, – знает, что лучший способ обуздать страсть – это обуздать время: определить, что ты хочешь или должен делать в течение дня, и делать это всегда в один и тот же момент каждый день, и тогда страсти не причинят тебе вреда».
Оден вставал в начале седьмого утра, варил кофе и поспешно усаживался работать, лишь несколько минут уделив кроссворду. Лучше всего ему удавалось сосредоточиться с 7.00 до 11.30, и он старался извлечь как можно больше из этих утренних часов. Поэт не уважал «сов» и приговаривал: «Пусть гитлеры[10] трудятся ночами, честный художник этого делать не будет». После обеда Оден обычно возвращался к работе и засиживался до коктейля. Вечер начинался ровно в 18.30, поэт смешивал себе и гостям изрядной крепости коктейль «Водка-мартини». Подавали ужин с большим количеством вина, а после ужина продолжали пить вино и беседовать. Оден ложился довольно рано, никак не позднее 23.00, а с годами еще раньше – около 21.30.
Сохранить энергию и концентрацию поэту помогали амфетамины – он принимал по утрам бензедрин столь же регулярно, как многие люди принимают таблетку мультивитаминов. На ночь он принимал секонал или другое снотворное. Эта рутина – «химическая жизнь», по выражению Одена, – продолжалась на протяжении 20 лет, покуда таблетки не перестали действовать. Оден причислял алкоголь, кофе, табак и амфетамины к «сберегающим труд принадлежностям» своей «интеллектуальной кухни», хотя и сознавал, что «приспособления эти очень примитивны, то и дело ломаются и могут поранить самого повара».
«Для интеллигентного человека рутина – признак амбиций», – писал Оден в 1958 г. Если так, то Оден отличался редким честолюбием, ибо трудно себе представить более пунктуального человека: пунктуальность была его идеей фикс, и всю жизнь он жил по строжайшему расписанию. «Он постоянно сверяет часы, – отметил человек, побывавший в гостях у Одена. – Еда, выпивка, работа, покупки, разгадывание кроссворда, прибытие почты – все рассчитано по минутам и сопровождается неизменными ритуалами».
Оден верил, что подобного рода казарменная строгость необходима для его творчества, он как бы приучал музу к расписанию. «Современный стоик, – писал он, – знает, что лучший способ обуздать страсть – это обуздать время: определить, что ты хочешь или должен делать в течение дня, и делать это всегда в один и тот же момент каждый день, и тогда страсти не причинят тебе вреда».
Оден вставал в начале седьмого утра, варил кофе и поспешно усаживался работать, лишь несколько минут уделив кроссворду. Лучше всего ему удавалось сосредоточиться с 7.00 до 11.30, и он старался извлечь как можно больше из этих утренних часов. Поэт не уважал «сов» и приговаривал: «Пусть гитлеры[10] трудятся ночами, честный художник этого делать не будет». После обеда Оден обычно возвращался к работе и засиживался до коктейля. Вечер начинался ровно в 18.30, поэт смешивал себе и гостям изрядной крепости коктейль «Водка-мартини». Подавали ужин с большим количеством вина, а после ужина продолжали пить вино и беседовать. Оден ложился довольно рано, никак не позднее 23.00, а с годами еще раньше – около 21.30.
Сохранить энергию и концентрацию поэту помогали амфетамины – он принимал по утрам бензедрин столь же регулярно, как многие люди принимают таблетку мультивитаминов. На ночь он принимал секонал или другое снотворное. Эта рутина – «химическая жизнь», по выражению Одена, – продолжалась на протяжении 20 лет, покуда таблетки не перестали действовать. Оден причислял алкоголь, кофе, табак и амфетамины к «сберегающим труд принадлежностям» своей «интеллектуальной кухни», хотя и сознавал, что «приспособления эти очень примитивны, то и дело ломаются и могут поранить самого повара».
Фрэнсис Бэкон (1909–1992)
[11]
Непривычному человеку показалось бы, что Бэкон живет в хаосе. Во всех его студиях царил страшный беспорядок, он ухитрялся обляпать красками стены, мебель была сломана, пол завален книгами, кисточками, бумагами, каким-то мусором. Художник уверял, что опрятность подавляет его творчество. Однако в перерывах между порывами творчества Бэкон жил в роскоши и даже излишестве, по несколько раз в день сытно ел, пил невероятное количество алкоголя, принимал все мыслимые стимуляторы подряд и вообще гулял больше и засиживался по ночам дольше, чем кто-либо из его современников.
Но при всем том Бэкон оставался человеком привычки, и его расписание практически не менялось год от года. На первом месте всегда было искусство, и хотя художник поздно ложился спать, просыпался он с первым лучом света и работал несколько часов подряд, примерно до полудня. Затем начинался очередной длинный день, а за ним следовал вечер удовольствий. Обычно Бэкон приглашал к себе в студию друга, чтобы распить с ним бутылочку вина, или же он отправлялся в соседний паб, потом в ресторан на обед, а дальше по клубам, от выпивки к выпивке. Ужинал он опять-таки в ресторане, снова обходил клубы, наведывался порой в казино, а под утро перекусывал в бистро. Ему еще хватало сил приволочь шатающихся компаньонов к себе домой и выпить с ними на посошок – на что не пойдешь, лишь бы отсрочить встречу с бессонницей. Усыпить себя Бэкон мог только с помощью таблеток, и он пытался расслабиться, перечитывая в постели классические учебники по кулинарии. Спал он в лучшем случае несколько часов, но это не сказывалось на его здоровье. Вся его зарядка сводилась к двум шагам вправо, двум шагам влево перед мольбертом, а представления о правильном питании – к приему чесночных таблеток (здесь он, как и в выпивке, был склонен к большим дозам) и к отказу от яичных желтков, десертов и кофе. Полдюжины бутылок вина и две-три ресторанные трапезы в день шли Бэкону только на пользу. Такой уж у него был метаболизм: алкоголь не туманил мозги, обильная еда не сказывалась на фигуре – во всяком случае до солидного возраста, когда спиртное все-таки начало на него действовать. Более того, изредка случавшееся похмелье Бэкон воспринимал как бонус. «Мне нравится работать с бодуна, – делился он, – потому что мозг так и прыщет энергией и все мысли как никогда отчетливы».
Непривычному человеку показалось бы, что Бэкон живет в хаосе. Во всех его студиях царил страшный беспорядок, он ухитрялся обляпать красками стены, мебель была сломана, пол завален книгами, кисточками, бумагами, каким-то мусором. Художник уверял, что опрятность подавляет его творчество. Однако в перерывах между порывами творчества Бэкон жил в роскоши и даже излишестве, по несколько раз в день сытно ел, пил невероятное количество алкоголя, принимал все мыслимые стимуляторы подряд и вообще гулял больше и засиживался по ночам дольше, чем кто-либо из его современников.
Но при всем том Бэкон оставался человеком привычки, и его расписание практически не менялось год от года. На первом месте всегда было искусство, и хотя художник поздно ложился спать, просыпался он с первым лучом света и работал несколько часов подряд, примерно до полудня. Затем начинался очередной длинный день, а за ним следовал вечер удовольствий. Обычно Бэкон приглашал к себе в студию друга, чтобы распить с ним бутылочку вина, или же он отправлялся в соседний паб, потом в ресторан на обед, а дальше по клубам, от выпивки к выпивке. Ужинал он опять-таки в ресторане, снова обходил клубы, наведывался порой в казино, а под утро перекусывал в бистро. Ему еще хватало сил приволочь шатающихся компаньонов к себе домой и выпить с ними на посошок – на что не пойдешь, лишь бы отсрочить встречу с бессонницей. Усыпить себя Бэкон мог только с помощью таблеток, и он пытался расслабиться, перечитывая в постели классические учебники по кулинарии. Спал он в лучшем случае несколько часов, но это не сказывалось на его здоровье. Вся его зарядка сводилась к двум шагам вправо, двум шагам влево перед мольбертом, а представления о правильном питании – к приему чесночных таблеток (здесь он, как и в выпивке, был склонен к большим дозам) и к отказу от яичных желтков, десертов и кофе. Полдюжины бутылок вина и две-три ресторанные трапезы в день шли Бэкону только на пользу. Такой уж у него был метаболизм: алкоголь не туманил мозги, обильная еда не сказывалась на фигуре – во всяком случае до солидного возраста, когда спиртное все-таки начало на него действовать. Более того, изредка случавшееся похмелье Бэкон воспринимал как бонус. «Мне нравится работать с бодуна, – делился он, – потому что мозг так и прыщет энергией и все мысли как никогда отчетливы».
Симона де Бовуар (1908–1986)
[12]
«Я вечно спешу приняться за дело, хотя день начинаю каждый раз с трудом, – признавалась Симона де Бовуар корреспонденту Paris Review в 1965 г. – Сначала я пью чай, а около десяти часов берусь-таки за работу и тружусь до 13.00. Потом я встречаюсь с друзьями, а в пять часов возвращаюсь за письменный стол – до девяти вечера. Мысль не прерывается, я без труда продолжаю во второй половине дня то, что начала в первой».
У Симоны и впрямь не было проблем с работой, у нее были, скорее, противоположные проблемы: раз в году она брала отпуск на два-три месяца и вот тут-то начинала скучать и томиться без привычного дела.
Но хотя работа была у нее на первом месте, немалое влияние на повседневную жизнь оказывали и отношения с Жан-Полем Сартром, начавшиеся в 1929 г. и продолжавшиеся до самой его смерти в 1980-м. Это было интеллектуальное партнерство с довольно своеобразной сексуальной окраской – с самого начала Сартр настоял на том, что каждый из них вправе обзаводиться любовниками, однако должен обо всем докладывать своей «второй половине».
Утром Бовуар работала в одиночестве, обед делила с Сартром, во второй половине дня оба молча трудились бок о бок в квартире Сартра, а по вечерам вместе отправлялись на политические и общественные мероприятия, ходили в кино или же слушали музыку и пили скотч в квартире Симоны.
Клод Ланцман[13], бывший любовником Бовуар с 1952 по 1959 г., на собственной шкуре узнал все прелести такого соглашения. Он подробно описывал первый день совместной жизни с Симоной в ее парижской квартире:
«Я вечно спешу приняться за дело, хотя день начинаю каждый раз с трудом, – признавалась Симона де Бовуар корреспонденту Paris Review в 1965 г. – Сначала я пью чай, а около десяти часов берусь-таки за работу и тружусь до 13.00. Потом я встречаюсь с друзьями, а в пять часов возвращаюсь за письменный стол – до девяти вечера. Мысль не прерывается, я без труда продолжаю во второй половине дня то, что начала в первой».
У Симоны и впрямь не было проблем с работой, у нее были, скорее, противоположные проблемы: раз в году она брала отпуск на два-три месяца и вот тут-то начинала скучать и томиться без привычного дела.
Но хотя работа была у нее на первом месте, немалое влияние на повседневную жизнь оказывали и отношения с Жан-Полем Сартром, начавшиеся в 1929 г. и продолжавшиеся до самой его смерти в 1980-м. Это было интеллектуальное партнерство с довольно своеобразной сексуальной окраской – с самого начала Сартр настоял на том, что каждый из них вправе обзаводиться любовниками, однако должен обо всем докладывать своей «второй половине».
Утром Бовуар работала в одиночестве, обед делила с Сартром, во второй половине дня оба молча трудились бок о бок в квартире Сартра, а по вечерам вместе отправлялись на политические и общественные мероприятия, ходили в кино или же слушали музыку и пили скотч в квартире Симоны.
Клод Ланцман[13], бывший любовником Бовуар с 1952 по 1959 г., на собственной шкуре узнал все прелести такого соглашения. Он подробно описывал первый день совместной жизни с Симоной в ее парижской квартире:
«В первое утро я хотел поваляться в постели, но она встала, оделась и направилась к письменному столу. “Ты можешь работать тут”, – указала она мне на кровать, так что я тоже поднялся, пристроился на краешке кровати и принялся курить, притворяясь, будто что-то обдумываю. Больше до обеда она не сказала мне ни слова. На обед она отправлялась к Сартру, иногда брала меня с собой. Во второй половине дня она уходила к Сартру, и они три-четыре часа работали вместе. Потом наступала пора для встреч. Ужинали мы вместе, но потом они с Сартром обычно отсаживались в сторонку, и она разбирала с ним все, что он написал за день. После этого мы возвращались домой и ложились спать. Никаких вечеринок, никаких приемов, ничего мещанского – всего этого мы тщательно избегали. Только насущное, простая, незагроможденная жизнь, продуманная так, чтобы ничто не мешало Симоне работать».
Томас Вулф (1900–1938)
Прозу Вулфа критиковали за избыточность и подростковость, так что, наверное, неслучайно сам характер его работы буквально напоминал мастурбацию. Однажды вечером, в 1930 г., после напрасных усилий вновь обрести тот лихорадочный задор, с каким была написана первая книга «Взгляни на дом свой, ангел», он решил оставить не желавшую продвигаться работу и лечь в постель. Но когда Вулф разделся и встал голым у гостиничного окна, он обнаружил, что вдруг усталость рассеялась и вновь хочется писать. Вернувшись к столу, он проработал до утра «с удивительной скоростью, легкостью и уверенностью». Вспоминая этот момент, Вулф пытался понять, что же способствовало столь благоприятной перемене, и сообразил, что, стоя у окна, бессознательно принялся ласкать свои гениталии, следуя усвоенной в детстве привычке, которая не была вполне эротической («пенис оставался мягким и невозбужденным», – уточнял он в письме другу), но все же вызывала столь «благое мужское ощущение», что пробуждала творческую энергию. С тех пор Вулф регулярно прибегал к этому способу вдохнуть энергию в свою работу, мечтательно исследуя свои «мужские очертания», покуда «чувственный элемент любой сферы жизни не становился более реальным, непосредственным и прекрасным».
Обычно Вулф садился писать около полуночи, «подкрепляясь немыслимыми количествами чая и кофе», как замечает один биограф. Поскольку он никогда не мог подобрать стол или стул, удобный для человека его роста (без малого два метра), он чаще всего писал стоя, используя вместо письменного стола холодильник. Он работал до рассвета, прерываясь лишь, чтобы выкурить у окна сигарету или побродить по комнате. Закончив, он выпивал и ложился спать часов до 11.00. Поздним утром Вулф приступал ко второму этапу работы, иногда с помощью машинистки, которая являлась и подбирала разбросанные по кухонному полу страницы – результат ночного вдохновения.
Обычно Вулф садился писать около полуночи, «подкрепляясь немыслимыми количествами чая и кофе», как замечает один биограф. Поскольку он никогда не мог подобрать стол или стул, удобный для человека его роста (без малого два метра), он чаще всего писал стоя, используя вместо письменного стола холодильник. Он работал до рассвета, прерываясь лишь, чтобы выкурить у окна сигарету или побродить по комнате. Закончив, он выпивал и ложился спать часов до 11.00. Поздним утром Вулф приступал ко второму этапу работы, иногда с помощью машинистки, которая являлась и подбирала разбросанные по кухонному полу страницы – результат ночного вдохновения.
Патрисия Хайсмит (1921–1995)
Автор психологических триллеров «Незнакомцы в поезде», «Талантливый мистер Рипли» в реальной жизни была таким же одиноким мизантропом, как многие ее персонажи. Творчество было для нее не удовольствием, но одержимостью, в часы простоя она чувствовала себя несчастной. «Жизнь есть только в работе, то есть только в воображении», – жаловалась она в дневнике. К счастью, вдохновение редко покидало писательницу, она говорила, что идеи настигают ее столь же часто, как крыс – оргазм.
Патрисия творила ежедневно, обычно по три-четыре часа утром; за хороший день успевала набросать 2000 слов. Ее биограф Эндрю Уилсон описал ее метод:
Ближе к старости она превратилась в закоренелую пьяницу, которую не всякое спиртное пронимало, и возле кровати помимо кофе и пончиков стояла также бутылка водки – Патрисия протягивала к ней руку, едва проснувшись, и ставила на бутылке пометку, чтобы не превысить дневную дозу. Большую часть жизни она дымила как паровоз, по пачке Gauloises в день. Зато к еде была равнодушна. Кто-то из знакомых отметил: «Она ела только американский бекон, глазунью и хлопья в любое время дня».
С людьми она чувствовала себя неловко, но у нее складывались дивные отношения с животными, в первую очередь с кошками, хотя она держала дома также и улиток. Ей захотелось приобрести их в качестве питомцев, когда на рыбном рынке она увидела пару улиток, переплетшихся как бы в объятии. Позднее она говорила радиокорреспонденту, что «они внушают удивительное спокойствие». В итоге у нее в саду в Саффолке (Англия) развелось три сотни улиток, и как-то раз Патрисия отправилась в Лондон, прихватив с собой большую сумку латука и усадив туда сотню улиток – пригласила их на ужин. Когда Патрисия надумала переехать из Англии во Францию, выяснилось, что французские законы запрещают ввоз в страну улиток, и она переправляла своих питомцев контрабандой, постоянно возвращаясь за ними в Саффолк и перевозя в бюстгальтере по дюжине за раз.
Патрисия творила ежедневно, обычно по три-четыре часа утром; за хороший день успевала набросать 2000 слов. Ее биограф Эндрю Уилсон описал ее метод:
«Чтобы настроиться на работу, она усаживалась в постели, а вокруг – сигареты, спички, пепельница, чашка с кофе, сахарница, тарелки пончиков. Она тщательно избегала каких-либо признаков дисциплины, хотела писать в удобной и расслабленной позе, чуть ли не в позе эмбриона. Она так и говорила, что хотела бы “окружить себя маткой”».Еще Патрисия перед работой выпивала чего-нибудь покрепче. «Не затем, чтобы взбодриться, – пояснял Уилсон, – а, напротив, чтобы слегка приглушить рвущуюся из нее почти безумную энергию».
Ближе к старости она превратилась в закоренелую пьяницу, которую не всякое спиртное пронимало, и возле кровати помимо кофе и пончиков стояла также бутылка водки – Патрисия протягивала к ней руку, едва проснувшись, и ставила на бутылке пометку, чтобы не превысить дневную дозу. Большую часть жизни она дымила как паровоз, по пачке Gauloises в день. Зато к еде была равнодушна. Кто-то из знакомых отметил: «Она ела только американский бекон, глазунью и хлопья в любое время дня».
С людьми она чувствовала себя неловко, но у нее складывались дивные отношения с животными, в первую очередь с кошками, хотя она держала дома также и улиток. Ей захотелось приобрести их в качестве питомцев, когда на рыбном рынке она увидела пару улиток, переплетшихся как бы в объятии. Позднее она говорила радиокорреспонденту, что «они внушают удивительное спокойствие». В итоге у нее в саду в Саффолке (Англия) развелось три сотни улиток, и как-то раз Патрисия отправилась в Лондон, прихватив с собой большую сумку латука и усадив туда сотню улиток – пригласила их на ужин. Когда Патрисия надумала переехать из Англии во Францию, выяснилось, что французские законы запрещают ввоз в страну улиток, и она переправляла своих питомцев контрабандой, постоянно возвращаясь за ними в Саффолк и перевозя в бюстгальтере по дюжине за раз.
Федерико Феллини (1920–1993)
Итальянский режиссер утверждал, будто не может спать больше трех часов подряд. В интервью 1977 г. он так описывал свое утро:
«Писатель все делает сам, и ему нужна дисциплина, – рассуждал Феллини. – Он встает в семь утра, сидит наедине с белым листом бумаги. Я же – vitellone [шалопай], мне это не по душе, и я нашел наилучшее средство самовыражения. Съемки – идеальное сочетание работы и коллективной жизни».
«Я встаю в шесть часов утра, брожу по дому, открываю окна, выдвигаю ящики, переставляю книги с места на место. Годами я пытаюсь сварить себе чашку приличного кофе, но у меня к этому явно нет таланта. Как можно раньше я норовлю спуститься вниз, выйти наружу. К семи я уже на телефоне, мне хватает ума сообразить, кому можно звонить в это время, не рискуя разбудить. Некоторым я даже услугу оказываю вместо будильника: эти люди привыкли и полагаются на меня в том, что примерно в семь я подниму их звонком».В молодости Феллини работал в газете, однако вскоре почувствовал, что его темперамент больше подходит кинорежиссеру – ему нравился сам процесс съемок, шум, общение, тусовка.
«Писатель все делает сам, и ему нужна дисциплина, – рассуждал Феллини. – Он встает в семь утра, сидит наедине с белым листом бумаги. Я же – vitellone [шалопай], мне это не по душе, и я нашел наилучшее средство самовыражения. Съемки – идеальное сочетание работы и коллективной жизни».
Ингмар Бергман (1918–2007)
[14]
«Знаете, что такое – снимать кино? – вопрошал Бергман в интервью 1964 г. – Восемь часов напряженной каждодневной работы, чтобы получить три минуты на экране. И за эти восемь часов выдадутся десять, двенадцать, если вам очень повезет, минут чистого творчества. А может быть, и того не будет. Придется собраться с духом и работать еще восемь часов и молиться, чтобы на этот раз все-таки заполучить свои счастливые десять минут».
Однако Бергман «снимал кино» не только на съемочной площадке, сначала он писал сценарии, уединяясь в своем доме на далеком острове Фаро[15]. Там он из десятилетия в десятилетие соблюдал один и тот же режим: вставал в 8.00, писал с 9.00 до 12.00, затем ел – опять-таки без роскошеств.
«Он всегда ел одно и то же на завтрак, – вспоминала актриса Биби Андерсон. – Ничего не менялось. Взбитые сливки, ужасно жирные, клубничное варенье, очень сладкое – какая-то детская еда, и еще кукурузные хлопья вдобавок».
После завтрака Бергман работал с 13.00 до 15.00, а потом ровно час дремал. Во второй половине дня он выходил на прогулку или ездил на пароме на соседний остров за почтой и газетами. Вечером Бергман читал, общался с друзьями, смотрел какой-нибудь фильм из своей обширной коллекции или же включал телевизор (он обожал сериал «Даллас»).
«Я никогда не прибегал к наркотикам или алкоголю, – вспоминал Бергман. – Максимум, что я себе позволяю, – стакан вина, и этого мне вполне довольно для счастья».
Ему также была «совершенно необходима» музыка, причем самая разнообразная, от Баха до Rolling Stones. С годами он потерял сон, спал не более четырех-пяти часов за ночь, и ему стало труднее работать режиссером. Однако даже после того, как в 1982 г. принял решение уйти из большого кинематографа, он продолжал снимать телефильмы, ставить пьесы и оперы, а также писать пьесы, повести и мемуары.
«Знаете, что такое – снимать кино? – вопрошал Бергман в интервью 1964 г. – Восемь часов напряженной каждодневной работы, чтобы получить три минуты на экране. И за эти восемь часов выдадутся десять, двенадцать, если вам очень повезет, минут чистого творчества. А может быть, и того не будет. Придется собраться с духом и работать еще восемь часов и молиться, чтобы на этот раз все-таки заполучить свои счастливые десять минут».
Однако Бергман «снимал кино» не только на съемочной площадке, сначала он писал сценарии, уединяясь в своем доме на далеком острове Фаро[15]. Там он из десятилетия в десятилетие соблюдал один и тот же режим: вставал в 8.00, писал с 9.00 до 12.00, затем ел – опять-таки без роскошеств.
«Он всегда ел одно и то же на завтрак, – вспоминала актриса Биби Андерсон. – Ничего не менялось. Взбитые сливки, ужасно жирные, клубничное варенье, очень сладкое – какая-то детская еда, и еще кукурузные хлопья вдобавок».
После завтрака Бергман работал с 13.00 до 15.00, а потом ровно час дремал. Во второй половине дня он выходил на прогулку или ездил на пароме на соседний остров за почтой и газетами. Вечером Бергман читал, общался с друзьями, смотрел какой-нибудь фильм из своей обширной коллекции или же включал телевизор (он обожал сериал «Даллас»).
«Я никогда не прибегал к наркотикам или алкоголю, – вспоминал Бергман. – Максимум, что я себе позволяю, – стакан вина, и этого мне вполне довольно для счастья».
Ему также была «совершенно необходима» музыка, причем самая разнообразная, от Баха до Rolling Stones. С годами он потерял сон, спал не более четырех-пяти часов за ночь, и ему стало труднее работать режиссером. Однако даже после того, как в 1982 г. принял решение уйти из большого кинематографа, он продолжал снимать телефильмы, ставить пьесы и оперы, а также писать пьесы, повести и мемуары.