Это точное, в общем, описание исчерпывающим не является. И ветераны не были однородны. Вместе служили умные, мыслившие и продолжавшие учиться и следить за развитием военной мысли, а по сути шедшие во главе её (и всё равно разные по личностным параметрам) "генштабисты" Блюхер, Гамарник, Егоров, Корк, Примаков, Тухачевский, Уборевич, Шапошников, Якир с одной стороны - и "партизаны"-конники Будённый и Ворошилов с другой. Так же обстояло дело на всех ярусах военной иерархии. Перед чисткой высший командный состав РККА включал в себя:
- офицеров старой армии, обладавших знанием военной науки и военным опытом. Социально они не были однородны: маршал из рабочих (по поводу чего, впрочем, существуют весьма обоснованные сомнения) полковник царской службы Егоров, маршал из дворян поручик Тухачевский, командармы - москвич-разночинец Шапошников и литовский крестьянин Уборевич;
- офицеров военного времени (комкор Ковтюх, штабс-капитан царской армии, впоследствии окончил Военную академию РККА; был заместителем командующего войсками Белорусского военного округа до Жукова);
- студентов и гимназистов, ушедших в революцию и, при выдающихся способностях, самоучкой приобретших военные знания (командарм-1 Якир, командарм-2 Примаков);
- выдающихся самородков практически без всякого регулярного образования (маршал Блюхер прошёл курс в академии германского Генштаба);
- недавних комиссаров, понявших перспективность перехода в комсостав (комдив, будущий маршал И.С.Конев);
- случайных людей, их в армии тоже было немало.
Алчную тесноту на служебной лестнице Сталин сам создал, подогревал и учитывал при аттестации. Он так уже был силён, что рекомендации его не оспаривались. Так силён, чтобы звания раздать, а не отметить ими по заслугам. И раздача так была рассчитана, чтобы посеять в армии ещё большую рознь. И в касту маршалов вошла пятёрка, в которой Сталин имел большинство.
Оно было замаскировано: двое из пяти. Формально и не большинство. Но двое не разлей вода конармейцев - и трое одинцов. Лишь Тухачевский был трудноуправляем. Но уж с этим ничего нельзя было поделать. Не присвоить маршальское звание Тухачевскому значило прямо со старта сделать это звание придворным. Так что и Тухачевский пусть послужит, слава имени его пусть послужит к вящему авторитету института маршалов. А расправиться, когда придёт время, с маршалом и вовсе любо-дорого.
Интриган с уголовным уклоном, Сталин знал характеры назначаемых и учитывал нюансы отношений. (При отсутствии столкновений, провоцировал их. Чем больше матерел у власти, тем это делалось заметнее, и уж совсем явно проступило во время Великой отечественной.) Если он не побоялся ввести в институт маршалов двух кадровых офицеров царской армии, Тухачевского и Егорова, остаётся заключить, что эти двое не тяготели друг к другу.
Внешне всё выглядело если и не безупречно, то прилично. Снова напомню, что никто из командующих округами не получил маршальского звания. Выходило так, что звание давали как бы по должности. Маршалом не стал и Шапошников, окончивший академию Генштаба ещё в 1910 году, и это выглядело формальным объяснением критериев Уборевичу и Якиру. Дескать, не на что вам обижаться, вот и Шапошников... С нашего удаления не понять всей раскалывающей силы этого присвоения званий. Пришлось бы подробно рассказывать о деятельности всех участников драмы, чтобы дать представление о том, насколько неадекватно сравнение грамотного, умного и даже авторитетного Шапошникова с выдающимися полководцами-педагогами, строителями армии и любимцами войск Якиром и Уборевичем. Между тем все трое были аттестованы командармами первого ранга.
Л.Шапиро в своём исследовании не отмечает, что Сталин раскалывал армию намеренно. Но он прав, утверждая, что "...карьеристская толчея на служебной лестнице и трения на верхах между командирами и политработниками... вносили раздоры." Сталин использовал это, когда решил, что час расправы настал. Доносительство культивировалось в партии изначально. Но, быть может, массовый характер того доносительства, о котором говорит Жуков, в значительной мере стимулировалось этой толчеёй.
16. Начало армейских убийств
Время досказать об Охотникове.
В "Новом журнале No 219, в очерке Давида Хардина "Большое предательство", сообщено о судьбе героя. "По так называемому "делу контрреволюционной группы Смирнова И.Н. и других" был арестован Яков Охотников, начальник Гипроавиапрома - Государственного института по проектированию авиационных заводов. В 1933 году он был сослан на три года. Архивная справка рисует его дальнейшую судьбу, типичную для тех, кто числился оппозиционером и поэтому в соответствии с директивой НКВД от 29 сентября 1936 года подлежал уничтожению: "Охотников Яков Осипович, 1897 г. р., еврей, хутор Новая Романовка, Бессарабия, беспартийный, образование высшее, начальник автобазы в г. Магадан. Приговорен Высшей Военной коллегией Верховного Суда СССР 7.03.37 к высшей мере наказания. Расстрелян 8.03.37. Реабилитирован 15.5.55. В партийном плане реабилитирован 16.05.1990."
(Интересно, что в партийном плане реабилитирован, лишь когда партия уже и не дышала. Но - реабилитирован.)
Д. Хардин, видимо, не знал, что оппозиционером Охотников не числился. Он, к чести его будь сказано, был им{20}. И все же, в отличие от тридцатых годов, в девяностые суд не счёл, что инцидент на трибуне Мавзолея 7 ноября 1927 года был покушением, а расстрел - адекватный ответ на удар по шее мудрейшего, и, главное, добрейшего отца всех народов.
Уместно отметить также отношение к кадрам и влияние подбора оных на обороноспособность страны, если интеллект того, кто руководил проектированием авиазаводов в самое горячее для создания авиапромышленности время, несколько лет перед уничтожением гниёт в Магадане, руководя автобазой!
Шмидт, храбрейший комдив В.М.Примакова...
Или сперва о Примакове? Его взяли после Шмидта, вскоре. Значит ли это, что Шмидт его выдал? Но ведь впервые Примакова арестовали ещё в 1934-м, с поста зам. командующего войсками Северо-Кавказского военного округа. Тогда он был освобождён якобы по личному приказу Ворошилова. Так что Примакова не было нужды выдавать. Да и о назначении в Ленинград мы уже говорили. Своего отношения к генсеку он не скрывал. Шмидта взяли, как близкого и верного Примакову человека, чтобы логичнее выглядел арест самого Примакова. Тогда-то комкор Борис Фельдман, командующий Одесским военным округом, не пугливый и достаточно известный, чтоб именем его с конца Гражданской и до самого расстрела (в числе первых) звался Приморский бульвар в Одессе, буквально насел на Якира, побуждая его к действию: "Он же всех нас передушит, как котят!" ("Поздно, Боря, - наверное сказал ему Якир. - Поздно мы хватились".)
Примакова засадить... Да он Гражданской был из героев герой. Куда Чапаеву{21}. 14 рейдов по тылам Деникина и Войска Польского. - И ни единого проигранного боя.
Примаков-теоретик - работы в военных журналах, книга "Германский генеральный штаб". (Германский генштаб не зря привлекал к себе внимание командиров РККА.)
Примаков-дипломат - военный атташе в Афганистане, Китае, Японии.
Примаков-литератор - "Записки волонтёра", "По Японии", "Афганистан в огне" (он всегда был в огне, но об этом не вспомнили в 1979-м...) Кстати, Примаков муж Лили Брик, отметим эту деталь, пригодится.
Примаков - личность державного замеса. Он не готов был наблюдать устранение достойнейших людей державы лишь за то, что они не согласны считать захватившего власть уголовника светочем мысли и отцом человечества.
Легендарный комкор (или все же командарм?), трижды орденоносец, писатель, заместитель начальника Ленинградского ВО, красавец, кавалер... Военные в ту пору были обласканы куда больше поэтов. Лиля Брик оставила Маяковского и вышла замуж за героя-комкора.
Это знакомство и брак не из разряда ли сталинских удач? Столь явна параллель судьбе злосчастного военного министра рейха генерал-фельдмаршала фон Бломберга. Разве не напрашивалось свести неотразимую эрудитку Лилию Юрьевну с блестящим комкором? Зная об игре страстей и амбициозности роковых женщин, о близости искусства с новой властью, да вообще о влиянии Бриков на многие судьбы, так ли нелепо это предположение? Подтверждение его меня не удивит, опровержение обрадует. Лилия Юрьевна была дамой сильной и циничной, а любила лишь своего первого мужа Осипа Брика да красивую жизнь, так что союз с Примаковым был с ее стороны чистейший брак по расчету. Роль женщин в истории известна. Банальность этого замечания не должна мешать задуматься над тем, насколько прозрачна стала жизнь Примакова по вступлении в этот брак.
Кстати, младшая сестра, Эльза, многим известная как французская писательница Эльза Триоле, слабодушием тоже не страдала и низвела до ничтожества Луи Арагона, начинавшего ярким сюрреалистом, почти равным Элюару, а закончившего реалистом вполне серого свойства.
Судьба Примакова, люто ненавидимого Сталиным, была предопределена давно.
И вот Шмидт, отпетая голова, отчаянный даже среди храбрецов Червонного Казачества друг Примакова, соратник Якира, тот, кто всегда был впереди любой атаки, командир первого в РККА танкового тяжелого дивизиона...
Верил Якир в его вину? В какую? Троцкист? Навестил в тюрьме, это на грани реальности, но так было, Якир добился свидания, и герой из героев Шмидт, кавалер четырех Георгиев, два ордена Красного Знамени, в жизни ничего не боявшийся, слова не сказал другу Ионе?!
Влезть в шкуру Гутмана-Шмидта легче, чем в шкуру вождя. Будь ты хоть трижды герой, а куда денешься, коли у тебя мать, или жена, замужняя сестра с выводком детей... А, может, и вовсе по-простому ему сказали, шершавым языком плаката: "Пикнешь - друг-надёжа твой тут и останется, по очереди на допрос ходить будете". Что, невозможно? Не сломался Шмидт, трижды раненый на полях Гражданской, дважды награждённый легендарный герой. Это ему посвятил свою "Думу про Опанаса" Эдуард Багрицкий. Молчал Шмидт{22} и думал: "Ты, друг-надежа, ты ж не дурак. Вот я перед тобой с запудренными синяками. Сам видишь, с кем имеем дело. Поднимайся же, пока у тебя целый округ".
Не поднялся Якир. Далеко от Киева до Москвы. Чуть шевельнёшься - и друзей твоих в расход. А Московский округ не расшевелишь, он не военный, он полицейский, там-то уж давно всё схвачено.
17. К вопросу о заговоре
Эпиграфом к этой книге поставлены слова, которые неловко произнести вслух: "Устранивший Сталина совершит благородное дело"{23}. Это же прямой призыв к убийству.
А что было у военных? И было ли?
Как уже замечено, военные не были ни однородны, ни едины. Большинство тех, кто стал жертвой Сталина, вначале имели все основания не опасаться за свою судьбу. Так было с Егоровым. Маршал был человек Сталина. В конце концов, можно быть грамотным военным, храбрым в бою, но - мало ли маршалов, которые дрожали перед женами... В мирное время трудно упрекать военных, ставших чиновниками. Работают много, готовят армию к будущим испытаниям тщательно и грамотно, но уже в рассуждении того, что вести её в бой придётся не им. Роль сыграна, можно жить и наслаждаться жизнью в уважении и довольстве. И не лезть на рожон. Тем паче что Сталин к началу репрессий успел набрать в политической игре немало очков. Случись заварушка, маршал Егоров наверное встал бы на сторону вождя. Быть может, он сделал бы это, сочувствуя мятежникам, но ведь воинская дисциплина, верность присяге - не пустые всё же слова.
Кто же из них настолько проникся будущим, чтобы, если представится случай, переступить даже через это?
Вождь, конечно, не ошибся: первая восьмёрка жертв как раз и состояла из людей, подлинное отношение которых к нему не было тайной. Но толки о заговоре остаются чистой спекуляцией. Многие современники (автор в том числе) счастливы были бы, найдись доказательство заговора командармов. Это была бы подлинная их реабилитация - не невиновности перед Сталиным, но невиновности перед страной и собственной совестью.
Увы, не только доказательств - даже свидетельств заговора нет, ни письменных (их, скорее всего, и не было), ни устных, хотя устранение Сталина было несомненным желанием каждого из его первых жертв. Кроме этой нелюбви к Сталину в сетях истории не осталось ничего. И это при том, что, в силу занимаемых должностей, первые жертвы общались со множеством людей, а через руки лубянских старателей прошёл после гибели военных пласт самого драгоценного человеческого материала, оставив лишь общие слова о желательности устранения вождя. Более того, потом сгинуло немало самих старателей, после них тоже остались протоколы допросов, но и в них нет ничего. Так что говорить можно - и то гипотетически - лишь об использовании ситуации, подобной той, какая сложилась в начале войны. Если даже после ужасающего головосечения 1937-1939 г.г. многие командиры пренебрегли в канун войны сталинским запретом на повышенную боеготовность{24}, то нетрудно представить действия таких ответственных военачальников, какими были командующие пограничными округами Уборевич и Якир. Не вступая в дебаты с кремлёвским горцем и не запрашивая помощи, они распорядились бы наличными силами в соответствии с данными разведки, координируя действия между собой. В таких условиях вождю оставалась лишь роль наблюдателя. Чрезвычайная обстановка de facto не оставляла ему свободы действий. И в этом просчёт добросовестных и солидных западных учёных, вроде Дж. Эриксона, считающих, что и живые командармы не отменили бы трагических событий начала войны, ибо, дескать, у кормила всё равно оставался Сталин. Западные учёные в законопослушной ментальности своей и помыслить не могут о непослушании. Но при живых командармах события на советско-германском театре войны - если бы она вообще началась - развивались бы совсем по иному сценарию. Армия конечно не простила бы Сталину такого начала и ему не потребовалось бы обременять себя государственными обязанностями после чего-то, хоть отдалённо напоминавшего Минский или Киевский котлы. Да и в самом начале, в истерике 22 июня, вождя некому было бы успокаивать и уговаривать вернуться к власти.
Возвращаясь к вопросу о заговоре, следует отметить, что единственное подобие попытки организации его имело место в Киеве, из чего следует, что Якир был наиболее последовательным противником диктатора. Когда Геллер и Рапопорт замечают, что Сталин всегда благоволил к Якиру, они основываются на внешней стороне дела. Никто не находился в большей опасности, чем тот, кому Сталин улыбался. Улыбался - не значит благоволил. Если вождь по отношению к Якиру никогда не допускал того хамства{25}, какое то и дело проскакивало в его отношении к Тухачевскому, это означает одно: к Якиру он относился со всей серьёзностью. Даже перечень близких Якиру людей, готовых за него жизнь отдать, был ненавистен диктатору: Примаков, Котовский, приемник Котовского гигант Криворучко, Охотников, Шмидт...
В исторических анналах имя Тухачевского перекрыло все другие имена и сделалось символом сопротивления командармов сталинскому дилетантизму. Тухачевский был старшим по званию и должности - маршал, первый заместитель наркома обороны, - так что в формальном плане это понятно. Понятно, но вряд ли справедливо. Тухачевский, блестяще одарённый во всех отношениях, был фронтальной фигурой РККА. Он представительствовал, выезжал с миссиями и участвовал в разного рода переговорах. Он писал книги и статьи, выступал с докладами и лекциями. Он был заметен. Но, фанатик военного дела, при всём своём заметном вкладе в перевооружение РККА (разумеется, совместно с аппаратом НКО и командующими западными округами) идеологической фигурой он не был. В заграничных поездках и контактах Тухачевский иногда вёл себя до удивления нескромно, даже вызывающе, что в его положении было и вовсе глупо. Это никоим образом не умаляет его военных талантов, но проясняет, что Сталину он противостоял как дилетанту, но никогда как сатрапу. На эту роль истории ещё предстоит короновать скромного Якира. Когда это произойдёт и произойдёт ли, предсказать невозможно.
Напомню канву киевских событий. Сталин велел Ягоде готовить фальшивый компромат на противников вождя, имея в виду сотрудничество с охранкой. Составление фальшивок - рискованное дело, надо в совершенстве знать не только форму подачи, но и множество людей и обстоятельств. Поэтому Ягода велел сперва прокопать архивы. В архиве заместителя директора Департамента полиции Виссарионова сотрудник НКВД Исаак Штейн обнаружил изящную серую папку из тех, в которых бумаги готовят к докладу. Знакомясь с содержимым, он понял, что это документы о Сталине. Сперва Штейн обрадовался, но, прочтя бумаги, ужаснулся: это были донесения Сталина охранке. Штейн, прежде чем показать документы Ягоде, повёз их своему другу и бывшему начальнику Балицкому, главе НКВД Украины. Тот ознакомил с папкой своего заместителя З.Кацнельсона. Бумаги подвергли негласной экспертизе, и она подтвердила их принадлежность Сталину, почерк которого, впрочем, деятели НКВД и так хорошо знали. Лишь тогда Балицкий предъявил папку Якиру и Косиору. Так что в беседе по этому поводу участвовало как минимум пятеро: Косиор, Якир, Балицкий, Кацнельсон и Штейн.
Серая папка в корне меняла положение дел. Вернее, могла изменить, но при условии: армию поддержит партия. Лидерство Якира в противостоянии с вождём напрашивается потому, что бумаги из Москвы привезены были в Киев, хотя Косиор имел репутацию сталинца. Если бы сталинцем был и Якир, то поступок Штейна со товарищи можно бы квалифицировать как коллективное сумасшествие. Но они, работники ненаивного ведомства, были люди трезвые и отдавали себе отчёт в том, что такого рода бумаги безопаснее всего уничтожить. Решение показать серую папку Косиору было свидетельством веры Штейна и его товарищей в Якира и основательной надежды на то, что его авторитет привлечёт к делу и Косиора.
Станислав Косиор был видным украинским деятелем ещё в Гражданскую войну и Якира знал не понаслышке. Якиром трудно было не восхищаться, он был живой легендой и кумиром войск, и Косиор был таким же поклонником первого матерщинника армии{26}, как и любой боец и командир РККА. Не таким же, а куда большим. Он общался с Якиром в деле и знал государственность его мышления, огромную трудоспособность и цельную честность. Ответственность Якира была эталонной, это было качество, которого нельзя было достичь, на него можно было лишь равняться. Такие люди в любую эпоху в любой стране мира насчитываются единицами, и это Косиор тоже знал.
Но Сталин!.. Обнародовать такое о Сталине - да это же смертельная рана делу коммунизма во всём мире. Провокатор охранки во главе гигантской страны, демонстрирующей энергию и силу, пока мир барахтается в экономическом кризисе... Вот уж фарс так фарс. И какой кровавый!
Сотрудники НКВД принесли всё это добро помимо своего начальства самым авторитетным на Украине людям с одной целью: узнать, что с этим делать. (Все, кроме Балицкого, погибли. Это наводит на мысль, что утечка информации произошла через него. Не сразу...) Вопроса о доверии к вождю энкаведисты не поднимали, ограничившись представлением документов и выводами экспертизы. Вопрос не мог не встать сам собой. По соображениям советской государственности и идеалов коммунизма подозрения Косиором были отвергнуты. Данных для реконструкции обсуждения нет. Сохранились две достоверные фразы. Якир сказал: "За Сталиным мы пойдём с закрытыми глазами". (Так говорят во тьме, когда увидеть всё равно ничего нельзя.) - "Зачем же, - возразил Косиор, - за Сталиным мы пойдём с открытыми глазами." (Так говорят, когда видеть ничего не желают){27}.
Вот и всё, что побуждает думать о Якире, как о том, кто видел дальше других и готов был действовать, если армию поддержит партия и НКВД, хотя бы только Украины. Понимаю, что данных для такого заключения мало. Но смерть Якира, убитого сразу после фарса судебного заседания, его выкрикнутое в расстрельное дуло "Да здравствует Сталин!" (явно в защиту семьи) и особо злобная реакция Сталина и его клики на смерть Якира сильно подкрепляют такое предположение.
Теперь, когда Косиор отверг серую папку как фальшивку, не оставалось ничего иного, как доложить о её содержимом Ягоде, что означало - Сталину. Судьба всех, видевших документы, была предрешена.
Сталин принял известие о папке с выдержкой опытного провокатора: вот, дескать, опять подкоп под партию и государство. Он разумно не скрыл этого факта и разумно о нём не распространялся. Так, при случае, обронил что-то Хрущёву, поскольку тот, отряжённый на Украину, мог узнать о папке от случайно уцелевших или слышавших от третьих лиц.
В связи с этим возникает ещё вот какое соображение.
Сталин-то знал, что где-то в архивах, недоступные ему ввиду его высокого положения и невозможности лично заниматься пошлым поиском, лежат убийственные для него бумаги. Опасался, что они всплывут. Не при жизни, так после смерти, тоже страшно, ведь понимал, что входит в историю. Кто будет заинтересован объявить фальшивкой подлинные документы после его смерти? Никто, конечно! Об этом при жизни надо позаботиться. Значит, уничтожить свидетелей прошлых дней, этих политкаторжан, сумма их знаний может напомнить о его дружбе с провокатором Малиновским и тем прояснить картину провалов. А главное дезавуировать доверие к архивам. На вершине власти, когда направление его мыслей стало руслом мышления прислуги, целесообразно было велеть ей стряпать архивные фальшивки на деятелей партии. Таким образом, при всплытии собственного его агентурного дела, и оно может быть объявлено фальшивкой. Причём, и устного распоряжения довольно для дела, лишь бы оно разошлось достаточно широко. Развести такую грязь, чтобы его собственная в ней утонула.
Ягода не посмел фабриковать фальшивки{28}. Не нашёл людей. Чтобы фальсифицировать историю, её надо превосходно знать. Вдоволь было ещё подлинных архивных дел. Но, решая направить усилия подчинённых на розыски подлинников, найти что-либо подобное он не ожидал. Если бы в ОГПУ всё ещё был Дзержинский, если бы в стране оставался Троцкий или хоть Каменев и Зиновьев могли бы взойти ещё на трибуну, серая папка означала смертный приговор Сталину: дело его друга Малиновского и конец провокатора, расстрелянного по приговору ЦК в 1918 году, ещё свежи были в памяти.
Но времена переменились. Соперники были устранены и раздавлены. А Сталин слишком был умён, чтобы показать, что сколько-нибудь папкой озабочен.
Но урок он учёл. Возможно, подлинность серой папки подсказала ему не использовать на процессе командармов красную папку с фальшивками, сфабрикованными в гестапо Гейдрихом с подручными. (Тот же почерк, что и в указаниях Ягоде...) Ведь не все, видевшие серую папку, были устранены, некоторых оставались ещё на своих местах (Косиор), и параллель чересчур была явна.
К началу 1937-го смерть Куйбышева и Орджоникидзе{29} и арест Бухарина и Рыкова развесили над страной тучи ужаса. На момент расправы с командармами Бухарин и Рыков были живы ещё. Оставаться с армией лицом к лицу, без политического прикрытия Сталин не желал. Пусть армия знает, что ещё живы партийные трибуны.
Трибуны, полившие себя помоями на прошедшем XVII съезде, изолированные от трибун, ставшие предметом уже не сочувствия, но осмеяния и сидящие за решёткой без надежды быть услышанными хоть в последнем слове.
У Шмидта следователи более всего выбивали имена, которые сами же и называли. Не выбили, но изуродовали так, что вывести его на открытый суд было бы крайне не полезно, и героя убили 20 мая 1937 года, за несколько дней до ареста Тухачевского, Уборевича, Якира. От них требовали признаний в измене Родине, в связях с заграницей, в желании реставрировать капитализм. (Какой убийственной иронией звучат эти слова сегодня...) Инкриминировали также умысел на драгоценную жизнь наркомвоенмора Ворошилова. Это он признал. Странно, что умысел на жизнь вождя обвинением не стал. И это несмотря даже на "уши отрежу". Сталин даже и в следственной кухне таких обвинений не поощрял. В то время нет.
Примаков терпел исстязания и не подписывал протоколов, пока на свободе оставался его друг Иона Якир, командующий Киевским военным округом, один из могущественных людей страны.
Он преувеличивал - и могущество Якира, и готовность это могущество использовать. Якир и имевший на него огромное влияние Гамарник несомненно глядели на вещи трезво. Никакого заговора в стране, пронизанной сетью НКВД-ОГПУ, состояться не могло. А открытый конфликт, кровопролитие в обескровленной стране ради спасения собственных жизней - чем бы тогда они от Сталина отличались?{30}
Тем и отличались.
Ничто не состоялось. Под грохот всенародных торжеств по поводу дарования народу солнца Сталинской конституции и эпохальных триумфов социализма, под проклятья врагам трудящихся, посягающим на счастье народа, на любимого вождя, подлый убийца тихо кончал по углам цвет страны. Военных разобщили. Тухачевскому то объявляли о поездке в Англию на церемонию коронования нового монарха, то вдруг о том, что на его жизнь готовится покушение (не дьявольский ли юмор?) и ехать ему нельзя, но он постоянно был затребован и вроде бы не имел оснований тревожиться. То же и с командующими округами: их вызывали в НКО и ЦК, советовались по разным вопросам, давали всё новые поручения и выбирали в почётные президиумы собраний. Их жёнам заботливый генсек наказывал беречь мужей, людей чрезвычайно ценных для державы. На последнем этапе Тухачевского сняли с поста заместителя наркома и перевели в Поволжский округ, якобы для непосредственного руководства войсками и современного их обучения, но арестовали в первый же день, не допустив к войскам. Якира известили о переводе в Ленинградский округ, вроде бы равноценный Киевскому, где он тем не менее сразу терял важный пост члена ЦК Украины. Тут же его вызвали в Москву, и он поехал и позволил арестовать себя, зная, чем всё кончится. Гамарник узнал о его аресте и застрелился, едва сталинские соколы поскреблись к нему в дверь. Вождь всецело контролировал положение. Факты делались ему известны ещё до того, как становились фактами, они лишь тенденциями были. В игре с командармами Сталин опережал их не на ход - на кон. Гамлетовские сомнения и желание заручиться одобрением возможно большего числа достойных людей погубили намерение, отвергнутое ещё на стадии разговоров.
- офицеров старой армии, обладавших знанием военной науки и военным опытом. Социально они не были однородны: маршал из рабочих (по поводу чего, впрочем, существуют весьма обоснованные сомнения) полковник царской службы Егоров, маршал из дворян поручик Тухачевский, командармы - москвич-разночинец Шапошников и литовский крестьянин Уборевич;
- офицеров военного времени (комкор Ковтюх, штабс-капитан царской армии, впоследствии окончил Военную академию РККА; был заместителем командующего войсками Белорусского военного округа до Жукова);
- студентов и гимназистов, ушедших в революцию и, при выдающихся способностях, самоучкой приобретших военные знания (командарм-1 Якир, командарм-2 Примаков);
- выдающихся самородков практически без всякого регулярного образования (маршал Блюхер прошёл курс в академии германского Генштаба);
- недавних комиссаров, понявших перспективность перехода в комсостав (комдив, будущий маршал И.С.Конев);
- случайных людей, их в армии тоже было немало.
Алчную тесноту на служебной лестнице Сталин сам создал, подогревал и учитывал при аттестации. Он так уже был силён, что рекомендации его не оспаривались. Так силён, чтобы звания раздать, а не отметить ими по заслугам. И раздача так была рассчитана, чтобы посеять в армии ещё большую рознь. И в касту маршалов вошла пятёрка, в которой Сталин имел большинство.
Оно было замаскировано: двое из пяти. Формально и не большинство. Но двое не разлей вода конармейцев - и трое одинцов. Лишь Тухачевский был трудноуправляем. Но уж с этим ничего нельзя было поделать. Не присвоить маршальское звание Тухачевскому значило прямо со старта сделать это звание придворным. Так что и Тухачевский пусть послужит, слава имени его пусть послужит к вящему авторитету института маршалов. А расправиться, когда придёт время, с маршалом и вовсе любо-дорого.
Интриган с уголовным уклоном, Сталин знал характеры назначаемых и учитывал нюансы отношений. (При отсутствии столкновений, провоцировал их. Чем больше матерел у власти, тем это делалось заметнее, и уж совсем явно проступило во время Великой отечественной.) Если он не побоялся ввести в институт маршалов двух кадровых офицеров царской армии, Тухачевского и Егорова, остаётся заключить, что эти двое не тяготели друг к другу.
Внешне всё выглядело если и не безупречно, то прилично. Снова напомню, что никто из командующих округами не получил маршальского звания. Выходило так, что звание давали как бы по должности. Маршалом не стал и Шапошников, окончивший академию Генштаба ещё в 1910 году, и это выглядело формальным объяснением критериев Уборевичу и Якиру. Дескать, не на что вам обижаться, вот и Шапошников... С нашего удаления не понять всей раскалывающей силы этого присвоения званий. Пришлось бы подробно рассказывать о деятельности всех участников драмы, чтобы дать представление о том, насколько неадекватно сравнение грамотного, умного и даже авторитетного Шапошникова с выдающимися полководцами-педагогами, строителями армии и любимцами войск Якиром и Уборевичем. Между тем все трое были аттестованы командармами первого ранга.
Л.Шапиро в своём исследовании не отмечает, что Сталин раскалывал армию намеренно. Но он прав, утверждая, что "...карьеристская толчея на служебной лестнице и трения на верхах между командирами и политработниками... вносили раздоры." Сталин использовал это, когда решил, что час расправы настал. Доносительство культивировалось в партии изначально. Но, быть может, массовый характер того доносительства, о котором говорит Жуков, в значительной мере стимулировалось этой толчеёй.
16. Начало армейских убийств
Время досказать об Охотникове.
В "Новом журнале No 219, в очерке Давида Хардина "Большое предательство", сообщено о судьбе героя. "По так называемому "делу контрреволюционной группы Смирнова И.Н. и других" был арестован Яков Охотников, начальник Гипроавиапрома - Государственного института по проектированию авиационных заводов. В 1933 году он был сослан на три года. Архивная справка рисует его дальнейшую судьбу, типичную для тех, кто числился оппозиционером и поэтому в соответствии с директивой НКВД от 29 сентября 1936 года подлежал уничтожению: "Охотников Яков Осипович, 1897 г. р., еврей, хутор Новая Романовка, Бессарабия, беспартийный, образование высшее, начальник автобазы в г. Магадан. Приговорен Высшей Военной коллегией Верховного Суда СССР 7.03.37 к высшей мере наказания. Расстрелян 8.03.37. Реабилитирован 15.5.55. В партийном плане реабилитирован 16.05.1990."
(Интересно, что в партийном плане реабилитирован, лишь когда партия уже и не дышала. Но - реабилитирован.)
Д. Хардин, видимо, не знал, что оппозиционером Охотников не числился. Он, к чести его будь сказано, был им{20}. И все же, в отличие от тридцатых годов, в девяностые суд не счёл, что инцидент на трибуне Мавзолея 7 ноября 1927 года был покушением, а расстрел - адекватный ответ на удар по шее мудрейшего, и, главное, добрейшего отца всех народов.
Уместно отметить также отношение к кадрам и влияние подбора оных на обороноспособность страны, если интеллект того, кто руководил проектированием авиазаводов в самое горячее для создания авиапромышленности время, несколько лет перед уничтожением гниёт в Магадане, руководя автобазой!
Шмидт, храбрейший комдив В.М.Примакова...
Или сперва о Примакове? Его взяли после Шмидта, вскоре. Значит ли это, что Шмидт его выдал? Но ведь впервые Примакова арестовали ещё в 1934-м, с поста зам. командующего войсками Северо-Кавказского военного округа. Тогда он был освобождён якобы по личному приказу Ворошилова. Так что Примакова не было нужды выдавать. Да и о назначении в Ленинград мы уже говорили. Своего отношения к генсеку он не скрывал. Шмидта взяли, как близкого и верного Примакову человека, чтобы логичнее выглядел арест самого Примакова. Тогда-то комкор Борис Фельдман, командующий Одесским военным округом, не пугливый и достаточно известный, чтоб именем его с конца Гражданской и до самого расстрела (в числе первых) звался Приморский бульвар в Одессе, буквально насел на Якира, побуждая его к действию: "Он же всех нас передушит, как котят!" ("Поздно, Боря, - наверное сказал ему Якир. - Поздно мы хватились".)
Примакова засадить... Да он Гражданской был из героев герой. Куда Чапаеву{21}. 14 рейдов по тылам Деникина и Войска Польского. - И ни единого проигранного боя.
Примаков-теоретик - работы в военных журналах, книга "Германский генеральный штаб". (Германский генштаб не зря привлекал к себе внимание командиров РККА.)
Примаков-дипломат - военный атташе в Афганистане, Китае, Японии.
Примаков-литератор - "Записки волонтёра", "По Японии", "Афганистан в огне" (он всегда был в огне, но об этом не вспомнили в 1979-м...) Кстати, Примаков муж Лили Брик, отметим эту деталь, пригодится.
Примаков - личность державного замеса. Он не готов был наблюдать устранение достойнейших людей державы лишь за то, что они не согласны считать захватившего власть уголовника светочем мысли и отцом человечества.
Легендарный комкор (или все же командарм?), трижды орденоносец, писатель, заместитель начальника Ленинградского ВО, красавец, кавалер... Военные в ту пору были обласканы куда больше поэтов. Лиля Брик оставила Маяковского и вышла замуж за героя-комкора.
Это знакомство и брак не из разряда ли сталинских удач? Столь явна параллель судьбе злосчастного военного министра рейха генерал-фельдмаршала фон Бломберга. Разве не напрашивалось свести неотразимую эрудитку Лилию Юрьевну с блестящим комкором? Зная об игре страстей и амбициозности роковых женщин, о близости искусства с новой властью, да вообще о влиянии Бриков на многие судьбы, так ли нелепо это предположение? Подтверждение его меня не удивит, опровержение обрадует. Лилия Юрьевна была дамой сильной и циничной, а любила лишь своего первого мужа Осипа Брика да красивую жизнь, так что союз с Примаковым был с ее стороны чистейший брак по расчету. Роль женщин в истории известна. Банальность этого замечания не должна мешать задуматься над тем, насколько прозрачна стала жизнь Примакова по вступлении в этот брак.
Кстати, младшая сестра, Эльза, многим известная как французская писательница Эльза Триоле, слабодушием тоже не страдала и низвела до ничтожества Луи Арагона, начинавшего ярким сюрреалистом, почти равным Элюару, а закончившего реалистом вполне серого свойства.
Судьба Примакова, люто ненавидимого Сталиным, была предопределена давно.
И вот Шмидт, отпетая голова, отчаянный даже среди храбрецов Червонного Казачества друг Примакова, соратник Якира, тот, кто всегда был впереди любой атаки, командир первого в РККА танкового тяжелого дивизиона...
Верил Якир в его вину? В какую? Троцкист? Навестил в тюрьме, это на грани реальности, но так было, Якир добился свидания, и герой из героев Шмидт, кавалер четырех Георгиев, два ордена Красного Знамени, в жизни ничего не боявшийся, слова не сказал другу Ионе?!
Влезть в шкуру Гутмана-Шмидта легче, чем в шкуру вождя. Будь ты хоть трижды герой, а куда денешься, коли у тебя мать, или жена, замужняя сестра с выводком детей... А, может, и вовсе по-простому ему сказали, шершавым языком плаката: "Пикнешь - друг-надёжа твой тут и останется, по очереди на допрос ходить будете". Что, невозможно? Не сломался Шмидт, трижды раненый на полях Гражданской, дважды награждённый легендарный герой. Это ему посвятил свою "Думу про Опанаса" Эдуард Багрицкий. Молчал Шмидт{22} и думал: "Ты, друг-надежа, ты ж не дурак. Вот я перед тобой с запудренными синяками. Сам видишь, с кем имеем дело. Поднимайся же, пока у тебя целый округ".
Не поднялся Якир. Далеко от Киева до Москвы. Чуть шевельнёшься - и друзей твоих в расход. А Московский округ не расшевелишь, он не военный, он полицейский, там-то уж давно всё схвачено.
17. К вопросу о заговоре
Эпиграфом к этой книге поставлены слова, которые неловко произнести вслух: "Устранивший Сталина совершит благородное дело"{23}. Это же прямой призыв к убийству.
А что было у военных? И было ли?
Как уже замечено, военные не были ни однородны, ни едины. Большинство тех, кто стал жертвой Сталина, вначале имели все основания не опасаться за свою судьбу. Так было с Егоровым. Маршал был человек Сталина. В конце концов, можно быть грамотным военным, храбрым в бою, но - мало ли маршалов, которые дрожали перед женами... В мирное время трудно упрекать военных, ставших чиновниками. Работают много, готовят армию к будущим испытаниям тщательно и грамотно, но уже в рассуждении того, что вести её в бой придётся не им. Роль сыграна, можно жить и наслаждаться жизнью в уважении и довольстве. И не лезть на рожон. Тем паче что Сталин к началу репрессий успел набрать в политической игре немало очков. Случись заварушка, маршал Егоров наверное встал бы на сторону вождя. Быть может, он сделал бы это, сочувствуя мятежникам, но ведь воинская дисциплина, верность присяге - не пустые всё же слова.
Кто же из них настолько проникся будущим, чтобы, если представится случай, переступить даже через это?
Вождь, конечно, не ошибся: первая восьмёрка жертв как раз и состояла из людей, подлинное отношение которых к нему не было тайной. Но толки о заговоре остаются чистой спекуляцией. Многие современники (автор в том числе) счастливы были бы, найдись доказательство заговора командармов. Это была бы подлинная их реабилитация - не невиновности перед Сталиным, но невиновности перед страной и собственной совестью.
Увы, не только доказательств - даже свидетельств заговора нет, ни письменных (их, скорее всего, и не было), ни устных, хотя устранение Сталина было несомненным желанием каждого из его первых жертв. Кроме этой нелюбви к Сталину в сетях истории не осталось ничего. И это при том, что, в силу занимаемых должностей, первые жертвы общались со множеством людей, а через руки лубянских старателей прошёл после гибели военных пласт самого драгоценного человеческого материала, оставив лишь общие слова о желательности устранения вождя. Более того, потом сгинуло немало самих старателей, после них тоже остались протоколы допросов, но и в них нет ничего. Так что говорить можно - и то гипотетически - лишь об использовании ситуации, подобной той, какая сложилась в начале войны. Если даже после ужасающего головосечения 1937-1939 г.г. многие командиры пренебрегли в канун войны сталинским запретом на повышенную боеготовность{24}, то нетрудно представить действия таких ответственных военачальников, какими были командующие пограничными округами Уборевич и Якир. Не вступая в дебаты с кремлёвским горцем и не запрашивая помощи, они распорядились бы наличными силами в соответствии с данными разведки, координируя действия между собой. В таких условиях вождю оставалась лишь роль наблюдателя. Чрезвычайная обстановка de facto не оставляла ему свободы действий. И в этом просчёт добросовестных и солидных западных учёных, вроде Дж. Эриксона, считающих, что и живые командармы не отменили бы трагических событий начала войны, ибо, дескать, у кормила всё равно оставался Сталин. Западные учёные в законопослушной ментальности своей и помыслить не могут о непослушании. Но при живых командармах события на советско-германском театре войны - если бы она вообще началась - развивались бы совсем по иному сценарию. Армия конечно не простила бы Сталину такого начала и ему не потребовалось бы обременять себя государственными обязанностями после чего-то, хоть отдалённо напоминавшего Минский или Киевский котлы. Да и в самом начале, в истерике 22 июня, вождя некому было бы успокаивать и уговаривать вернуться к власти.
Возвращаясь к вопросу о заговоре, следует отметить, что единственное подобие попытки организации его имело место в Киеве, из чего следует, что Якир был наиболее последовательным противником диктатора. Когда Геллер и Рапопорт замечают, что Сталин всегда благоволил к Якиру, они основываются на внешней стороне дела. Никто не находился в большей опасности, чем тот, кому Сталин улыбался. Улыбался - не значит благоволил. Если вождь по отношению к Якиру никогда не допускал того хамства{25}, какое то и дело проскакивало в его отношении к Тухачевскому, это означает одно: к Якиру он относился со всей серьёзностью. Даже перечень близких Якиру людей, готовых за него жизнь отдать, был ненавистен диктатору: Примаков, Котовский, приемник Котовского гигант Криворучко, Охотников, Шмидт...
В исторических анналах имя Тухачевского перекрыло все другие имена и сделалось символом сопротивления командармов сталинскому дилетантизму. Тухачевский был старшим по званию и должности - маршал, первый заместитель наркома обороны, - так что в формальном плане это понятно. Понятно, но вряд ли справедливо. Тухачевский, блестяще одарённый во всех отношениях, был фронтальной фигурой РККА. Он представительствовал, выезжал с миссиями и участвовал в разного рода переговорах. Он писал книги и статьи, выступал с докладами и лекциями. Он был заметен. Но, фанатик военного дела, при всём своём заметном вкладе в перевооружение РККА (разумеется, совместно с аппаратом НКО и командующими западными округами) идеологической фигурой он не был. В заграничных поездках и контактах Тухачевский иногда вёл себя до удивления нескромно, даже вызывающе, что в его положении было и вовсе глупо. Это никоим образом не умаляет его военных талантов, но проясняет, что Сталину он противостоял как дилетанту, но никогда как сатрапу. На эту роль истории ещё предстоит короновать скромного Якира. Когда это произойдёт и произойдёт ли, предсказать невозможно.
Напомню канву киевских событий. Сталин велел Ягоде готовить фальшивый компромат на противников вождя, имея в виду сотрудничество с охранкой. Составление фальшивок - рискованное дело, надо в совершенстве знать не только форму подачи, но и множество людей и обстоятельств. Поэтому Ягода велел сперва прокопать архивы. В архиве заместителя директора Департамента полиции Виссарионова сотрудник НКВД Исаак Штейн обнаружил изящную серую папку из тех, в которых бумаги готовят к докладу. Знакомясь с содержимым, он понял, что это документы о Сталине. Сперва Штейн обрадовался, но, прочтя бумаги, ужаснулся: это были донесения Сталина охранке. Штейн, прежде чем показать документы Ягоде, повёз их своему другу и бывшему начальнику Балицкому, главе НКВД Украины. Тот ознакомил с папкой своего заместителя З.Кацнельсона. Бумаги подвергли негласной экспертизе, и она подтвердила их принадлежность Сталину, почерк которого, впрочем, деятели НКВД и так хорошо знали. Лишь тогда Балицкий предъявил папку Якиру и Косиору. Так что в беседе по этому поводу участвовало как минимум пятеро: Косиор, Якир, Балицкий, Кацнельсон и Штейн.
Серая папка в корне меняла положение дел. Вернее, могла изменить, но при условии: армию поддержит партия. Лидерство Якира в противостоянии с вождём напрашивается потому, что бумаги из Москвы привезены были в Киев, хотя Косиор имел репутацию сталинца. Если бы сталинцем был и Якир, то поступок Штейна со товарищи можно бы квалифицировать как коллективное сумасшествие. Но они, работники ненаивного ведомства, были люди трезвые и отдавали себе отчёт в том, что такого рода бумаги безопаснее всего уничтожить. Решение показать серую папку Косиору было свидетельством веры Штейна и его товарищей в Якира и основательной надежды на то, что его авторитет привлечёт к делу и Косиора.
Станислав Косиор был видным украинским деятелем ещё в Гражданскую войну и Якира знал не понаслышке. Якиром трудно было не восхищаться, он был живой легендой и кумиром войск, и Косиор был таким же поклонником первого матерщинника армии{26}, как и любой боец и командир РККА. Не таким же, а куда большим. Он общался с Якиром в деле и знал государственность его мышления, огромную трудоспособность и цельную честность. Ответственность Якира была эталонной, это было качество, которого нельзя было достичь, на него можно было лишь равняться. Такие люди в любую эпоху в любой стране мира насчитываются единицами, и это Косиор тоже знал.
Но Сталин!.. Обнародовать такое о Сталине - да это же смертельная рана делу коммунизма во всём мире. Провокатор охранки во главе гигантской страны, демонстрирующей энергию и силу, пока мир барахтается в экономическом кризисе... Вот уж фарс так фарс. И какой кровавый!
Сотрудники НКВД принесли всё это добро помимо своего начальства самым авторитетным на Украине людям с одной целью: узнать, что с этим делать. (Все, кроме Балицкого, погибли. Это наводит на мысль, что утечка информации произошла через него. Не сразу...) Вопроса о доверии к вождю энкаведисты не поднимали, ограничившись представлением документов и выводами экспертизы. Вопрос не мог не встать сам собой. По соображениям советской государственности и идеалов коммунизма подозрения Косиором были отвергнуты. Данных для реконструкции обсуждения нет. Сохранились две достоверные фразы. Якир сказал: "За Сталиным мы пойдём с закрытыми глазами". (Так говорят во тьме, когда увидеть всё равно ничего нельзя.) - "Зачем же, - возразил Косиор, - за Сталиным мы пойдём с открытыми глазами." (Так говорят, когда видеть ничего не желают){27}.
Вот и всё, что побуждает думать о Якире, как о том, кто видел дальше других и готов был действовать, если армию поддержит партия и НКВД, хотя бы только Украины. Понимаю, что данных для такого заключения мало. Но смерть Якира, убитого сразу после фарса судебного заседания, его выкрикнутое в расстрельное дуло "Да здравствует Сталин!" (явно в защиту семьи) и особо злобная реакция Сталина и его клики на смерть Якира сильно подкрепляют такое предположение.
Теперь, когда Косиор отверг серую папку как фальшивку, не оставалось ничего иного, как доложить о её содержимом Ягоде, что означало - Сталину. Судьба всех, видевших документы, была предрешена.
Сталин принял известие о папке с выдержкой опытного провокатора: вот, дескать, опять подкоп под партию и государство. Он разумно не скрыл этого факта и разумно о нём не распространялся. Так, при случае, обронил что-то Хрущёву, поскольку тот, отряжённый на Украину, мог узнать о папке от случайно уцелевших или слышавших от третьих лиц.
В связи с этим возникает ещё вот какое соображение.
Сталин-то знал, что где-то в архивах, недоступные ему ввиду его высокого положения и невозможности лично заниматься пошлым поиском, лежат убийственные для него бумаги. Опасался, что они всплывут. Не при жизни, так после смерти, тоже страшно, ведь понимал, что входит в историю. Кто будет заинтересован объявить фальшивкой подлинные документы после его смерти? Никто, конечно! Об этом при жизни надо позаботиться. Значит, уничтожить свидетелей прошлых дней, этих политкаторжан, сумма их знаний может напомнить о его дружбе с провокатором Малиновским и тем прояснить картину провалов. А главное дезавуировать доверие к архивам. На вершине власти, когда направление его мыслей стало руслом мышления прислуги, целесообразно было велеть ей стряпать архивные фальшивки на деятелей партии. Таким образом, при всплытии собственного его агентурного дела, и оно может быть объявлено фальшивкой. Причём, и устного распоряжения довольно для дела, лишь бы оно разошлось достаточно широко. Развести такую грязь, чтобы его собственная в ней утонула.
Ягода не посмел фабриковать фальшивки{28}. Не нашёл людей. Чтобы фальсифицировать историю, её надо превосходно знать. Вдоволь было ещё подлинных архивных дел. Но, решая направить усилия подчинённых на розыски подлинников, найти что-либо подобное он не ожидал. Если бы в ОГПУ всё ещё был Дзержинский, если бы в стране оставался Троцкий или хоть Каменев и Зиновьев могли бы взойти ещё на трибуну, серая папка означала смертный приговор Сталину: дело его друга Малиновского и конец провокатора, расстрелянного по приговору ЦК в 1918 году, ещё свежи были в памяти.
Но времена переменились. Соперники были устранены и раздавлены. А Сталин слишком был умён, чтобы показать, что сколько-нибудь папкой озабочен.
Но урок он учёл. Возможно, подлинность серой папки подсказала ему не использовать на процессе командармов красную папку с фальшивками, сфабрикованными в гестапо Гейдрихом с подручными. (Тот же почерк, что и в указаниях Ягоде...) Ведь не все, видевшие серую папку, были устранены, некоторых оставались ещё на своих местах (Косиор), и параллель чересчур была явна.
К началу 1937-го смерть Куйбышева и Орджоникидзе{29} и арест Бухарина и Рыкова развесили над страной тучи ужаса. На момент расправы с командармами Бухарин и Рыков были живы ещё. Оставаться с армией лицом к лицу, без политического прикрытия Сталин не желал. Пусть армия знает, что ещё живы партийные трибуны.
Трибуны, полившие себя помоями на прошедшем XVII съезде, изолированные от трибун, ставшие предметом уже не сочувствия, но осмеяния и сидящие за решёткой без надежды быть услышанными хоть в последнем слове.
У Шмидта следователи более всего выбивали имена, которые сами же и называли. Не выбили, но изуродовали так, что вывести его на открытый суд было бы крайне не полезно, и героя убили 20 мая 1937 года, за несколько дней до ареста Тухачевского, Уборевича, Якира. От них требовали признаний в измене Родине, в связях с заграницей, в желании реставрировать капитализм. (Какой убийственной иронией звучат эти слова сегодня...) Инкриминировали также умысел на драгоценную жизнь наркомвоенмора Ворошилова. Это он признал. Странно, что умысел на жизнь вождя обвинением не стал. И это несмотря даже на "уши отрежу". Сталин даже и в следственной кухне таких обвинений не поощрял. В то время нет.
Примаков терпел исстязания и не подписывал протоколов, пока на свободе оставался его друг Иона Якир, командующий Киевским военным округом, один из могущественных людей страны.
Он преувеличивал - и могущество Якира, и готовность это могущество использовать. Якир и имевший на него огромное влияние Гамарник несомненно глядели на вещи трезво. Никакого заговора в стране, пронизанной сетью НКВД-ОГПУ, состояться не могло. А открытый конфликт, кровопролитие в обескровленной стране ради спасения собственных жизней - чем бы тогда они от Сталина отличались?{30}
Тем и отличались.
Ничто не состоялось. Под грохот всенародных торжеств по поводу дарования народу солнца Сталинской конституции и эпохальных триумфов социализма, под проклятья врагам трудящихся, посягающим на счастье народа, на любимого вождя, подлый убийца тихо кончал по углам цвет страны. Военных разобщили. Тухачевскому то объявляли о поездке в Англию на церемонию коронования нового монарха, то вдруг о том, что на его жизнь готовится покушение (не дьявольский ли юмор?) и ехать ему нельзя, но он постоянно был затребован и вроде бы не имел оснований тревожиться. То же и с командующими округами: их вызывали в НКО и ЦК, советовались по разным вопросам, давали всё новые поручения и выбирали в почётные президиумы собраний. Их жёнам заботливый генсек наказывал беречь мужей, людей чрезвычайно ценных для державы. На последнем этапе Тухачевского сняли с поста заместителя наркома и перевели в Поволжский округ, якобы для непосредственного руководства войсками и современного их обучения, но арестовали в первый же день, не допустив к войскам. Якира известили о переводе в Ленинградский округ, вроде бы равноценный Киевскому, где он тем не менее сразу терял важный пост члена ЦК Украины. Тут же его вызвали в Москву, и он поехал и позволил арестовать себя, зная, чем всё кончится. Гамарник узнал о его аресте и застрелился, едва сталинские соколы поскреблись к нему в дверь. Вождь всецело контролировал положение. Факты делались ему известны ещё до того, как становились фактами, они лишь тенденциями были. В игре с командармами Сталин опережал их не на ход - на кон. Гамлетовские сомнения и желание заручиться одобрением возможно большего числа достойных людей погубили намерение, отвергнутое ещё на стадии разговоров.