Михаил Барановский. Про баб (сборник)

   – Вот ты скажи мне, – все-таки не выдерживает, – ты клитор сосешь?
   – Дурак! – Ну вот что это за вопрос?
   – Дурак не дурак, а недовольных еще не было. Я их брею. Завожу в ванную, усаживаю… У меня там все для этого приспособлено. Я люблю их брить. Я даже специальный станок купил – один на всех. Что ты! Все в полном восторге! – Грустно как-то констатирует, без энтузиазма. – Давай выпьем, что ли?
   Текила заканчивается.
   – Вот что я тебе скажу: ты очень счастливый человек. У тебя есть красивая, умная девушка, которую ты любишь. И вы вместе. Радуйся. Это пройдет. Радуйся тому, что есть сейчас. Давай выпьем за это. У меня этого нет, и я тебе по-хорошему завидую. Будь здоров!
   – И ты не хворай. – Выпиваю.
   – Наверное, ты прав. Не знаю… Я как-то потерялся во времени.
   – В смысле?
   – Вот говорят же: нельзя жить прошлым. Знаешь почему?
   – Потому что прошлого не вернуть. Нельзя остановить мгновение. Что упало, то пропало… Ну и так далее.
   – Да. Можно, конечно, повспоминать прошлое. Все-таки там было много хорошего. Детство – прекрасное время.
   – Намного лучше старости, я считаю.
   – И первая любовь, и собственные зубы! Замечательно! Но ничего не вернуть, понимаешь: ни той любви, ни тех зубов… Ничего не вернуть! Еще я пришел к выводу, что очень аморально жить настоящим. В смысле, сегодняшним днем. Жить, чем бог послал. Такая жизнь не требует практически никаких интеллектуальных и физических усилий. Потому что когда нет целей – нет и напряжения. А какие могут быть цели у человека, живущего одним сегодняшним днем? Иногда может показаться, что мы живем ради будущего. Ради завтра. Вот завтра мы будем страшно богаты, счастливы… нас будут любить совершенно потрясающие женщины… Мы будем возить их на Канары или на Фиджи… Что тебе больше нравится. И вот уже сорок, а завтра все не наступает. То есть наступает, но совсем не то… не такое завтра… В этом настоящем завтра ничего этого нет. Это завтра сильно смахивает на вчера…
   – И даже на сегодня…
   – Это, понимаешь, какое-то совсем не такое завтра, на которое я так рассчитывал…
 
   Если честно, иногда я кажусь себе занудой. Вот как сейчас. В конце концов, Байрон был прав, утверждая, что выбор невелик: либо ты испытываешь скуку, либо наводишь ее на других… Чувствую – как-то он сник. Пускает дым в подвесной потолок. Глаза у него покрасневшие. И в целом вид какой-то уставший, если не сказать измученный. Это и понятно: длинный день с перелетом, производственные вопросы, изнуряющие переезды по Москве в общественном транспорте, текила, макароны-альденте, а тут еще и я со своим нытьем… Может, он хочет отдохнуть, лечь спать и надо предложить? Я и сам все время зеваю. Но это не от усталости. Скучно засыпать и скучно просыпаться. Изо дня в день выполнять одни и те же нехитрые манипуляции: есть, пить, ходить в туалет, раздеваться, одеваться, стелить постель, разговаривать по телефону, смотреть телевизор, читать… Жизнь скучна и однообразна! Удивительно, как многие умудряются этого не замечать! Как можно годами ходить на одну и ту же работу, как Алик, общаться с одними и теми же людьми, спать с одной и той же женщиной, переизбирать президента на второй срок?!
 
   – И еще она требовательная очень, – вырывается неожиданно для самого себя.
   – В каком смысле?
   – Любит, чтобы обязательно свечи, музыка…
   – Ну, это все они любят…
   – Да, но не просто свечи, а чтобы непременно ароматизированные… Причем обязательно из натуральных ингредиентов – соевого и пальмового воска. Две тыщи за штуку.
   – Похоже, девушка с запросами… Анька попроще, конечно. Я обычно в хозяйственном покупал, что-то рублей по десять… И ничего. Но у вас, ясная поляна, столица… Откуда это, вообще, пошло?
   – Что?
   – Ну, свечи те же…
   – С Древнего Востока, думаю. Жрецы возжигали разные благовония в честь богов.
   – Ну, знаешь… В Древнем Риме, например, все подтирались палкой с приделанной к ней губкой. Стояла в ведре с соленой водой. Одна на всех. И что теперь? А в средневековой Европе вытирали жопу сеном, соломой, травой. Тоже, между прочим, натуральные продукты!
   – Гаргантюа подтирался молодым пушистым гусенком, если помнишь.
   – Вот тоже, по-моему, очень романтично! Черт знает что! Насмотрелись дурацких фильмов. Вот раньше такого не было.
   – Когда это раньше?
   – Ну, при совке! Набросил тряпочку какую-нибудь на абажур и вперед – никаких вопросов! Никто про свечки даже не заикался! Ну, и что? Я тебя перебил, кажется…
   – Вот в последний раз – свечи зажег ароматизированные (по две тыщи за штуку) с маслом чайного дерева и еще чего-то цитрусового, музыку поставил, легли… Только я к ней – говорит: «Музыка какая-то слишком быстрая…» Пришлось вставать, искать другой диск. Включаю, снова ложусь, только к ней – говорит: «Это что, блюз? Я под блюз не могу, извини…»
   – Не спросил – почему?
   – Нет. Какая разница?
   – Нет, ну, чем блюз-то не подходит? Я понимаю, там, кантри, диксиленд или какие-нибудь тирольские переливы, а блюз-то почему не подходит?
   – Ну, если не может человек под блюз? Короче… Опять же встаю, ищу подходящий диск. Ставлю Леонарда Коэна. Леонард Коэн, думаю, идеально должен подойти – медленный, он даже не поет, а так, речитативом напевает…
   – Ну да.
   – Красивый такой голос, хрипловатый, интимный. Ну, то что надо, в общем…
   – Коэн на такой случай – просто супер. Я всегда ставлю. Под Коэна трахаться первое дело.
   – И я так думал.
   – И что?
   – Только я к ней – она вроде бы ничего…
   – Ну вот!
   – Целуемся, все такое, и вдруг отстраняется и говорит: «Слушай, он же про демократию поет! Ты не мог бы что-нибудь другое поставить, чтобы не про демократию, а про любовь?»
   – Что, так и не пое…ся?
   – Да ну тебя.
   – Нет, меня это бесит, правда. Такие все эстетки! Свечи, шампанское, музыка… Меня же никто ни разу не спросил: хочу ли я под музыку? А меня, между прочим, музыка отвлекает…
   – Правда?
   – Буду я тебе врать!
   – Может, тебе к урологу сходить? Вдруг это простатит или не дай бог аденома?..
   – Чего? – вспыхивает. – При чем тут аденома? И что я ему скажу: доктор, у меня под музыку не встает?
   – Может, это симптом!
   – Глупости! Просто я десять лет, если помнишь, отучился в музыкальной школе. Не могу я музыку воспринимать как фон. Так что либо сексом заниматься, либо музыку слушать.
   – Как все непросто…
   – Да просто все на самом деле, нечего выпендриваться!
   – А кто выпендривается?
   – Ну, эта твоя Оля! Да все они!
   – Ладно тебе, – успокаиваю – не на шутку, смотрю, разошелся.
   – Нет, ну ты у нее спроси при случае: зачем ей музыка в постели? Так, ради интереса.
   – Да я спрашивал…
   – Да? – Поднимает брови. – И что?
   – Ничего, говорит, помогает не отвлекаться на посторонние звуки.
   – Что еще у вас там за звуки?
   – Ну, диван, к примеру, может скрипеть…
   – Большое дело! Купи новый.
   – Или вся эта физиология… она же разными чмоками… хлюпами сопровождается…
   – Господи, куда мы катимся, Илюха?..
   Отворачивается, громко сопит. Изучаю его профиль – глаз колет щетина. Мне не удается так равномерно и быстро зарастать. Бреюсь в лучшем случае через день. А тут у человека столько тестостерона, аж, наружу прет… Насмотревшись в окно, взъерошив копну неопределенного цвета волос, вздыхает:
   – Знаешь, что самое неприятное?
   – Что?
   – Я могу представить себе все свои будущие радости. Все… И от этого мне как-то грустно.
   – Еще по одной? – предлагаю.
   – Никаких противопоказаний. – Придвигает свою рюмку.
 
   Бутылка текилы пуста – отошла первая ступень. Опустилась под стол, будто рухнула в бездну Тихого океана, и мы забыли о ней навсегда. Люди невероятно высокомерны и в той же степени эгоистичны. Они даже не задумываются о том, что в этот момент в точке падения могут проплывать киты или стая дельфинов… Людям наплевать. ЦУП радостно докладывает о том, что космический корабль выведен на околоземную орбиту, и никого не гнетет судьба китов и дельфинов… Никого! Вот о чем я хочу ему рассказать! Вот о чем мы еще не поговорили!
   – Ученые из разных стран, – начинаю издалека, – давно ломают голову над тем, что заставляет морских млекопитающих выбрасываться на берег.
   Перестает сопеть, смотрит на меня удивленно:
   – И что их заставляет?
   – По одной из версий, к этому приводит загрязнение воды в зоне, где они обитают, по другой – на китов так иногда влияют фазы луны и магнитные бури. А не так давно британские исследователи установили, что чаще всего морские животные совершают самоубийство после военных учений, так как их дезориентируют сигналы, посылаемые эхолотами кораблей.
   – Эхолотами? – уточняет.
   – Да.
   – Я вот вспомнил, как-то читал, что если скорпиона обложить горящими углями, то он вонзит себе в спину жало и умрет от собственного яда. Не знаю, правда это или нет.
   – Я тоже.
 
   Кухню немного покачивает. Но в целом все системы работают нормально, экипаж чувствует себя хорошо.
 
   – Доставай свою ростовскую!
   – О! – восклицает, радостно отвинчивая пробку. – Вот, попробуй нашей-то! – Сцеживает бесцветную патриотическую жидкость в рюмки.
   После текилы ростовская бьет по обонянию с изощренной жестокостью. На какое-то время лица наши становятся похожими на морды шарпеев. Все только лишь наметившиеся и лишь приноравливающиеся к нам морщины вдруг накидываются и в мгновение испещряют наши физиономии, пока ростовская опускается по пищеводу.
   Алик крякает, занюхивает волосатой рукой проскочившие пятьдесят граммов:
   – А? Ну как тебе родная?
   – Охренительно! – выдавливаю.
   – Знаешь, я в Одессе был только один раз. Давным-давно, еще мальчиком. В пубертатный период… – Переходит на доверительный шепот: – У меня тогда болели яички.
   – И что? – удивляюсь.
   – И все! Больше никаких воспоминаний об этом городе. Совсем никаких, понимаешь?
 
   Странный человек…
 
   – К чему ты это рассказал?
   – Не знаю…
   – Ну, давай за детство, что ли? – пытаюсь как-то восстановить логику развития диалога, наливаю.
   – Ага… Помнишь, как мы с тобой в пионерский лагерь ездили?
   – Да… Помню поезда. Я лежал на верхней полке, уткнувшись подбородком в подушку, смотрел в окно и ждал, когда начнется море… Мне ни разу не удавалось застать этот момент…
   – Какой?
   – Ну, когда оно начинается… Вроде только что не было никакого моря. Смотришь в окно – бац – середина моря. В какой момент оно началось – непонятно. И так всегда. Может быть, пока в туннеле едешь, оно начинается?
   – Может, не знаю…
   – Да, вы с Анькой всегда целовались, когда поезд в тоннель входил, в темноте…
   – Да… А потом, когда из туннеля выехали, я на ней женился…
   (Тут он передергивает хронологию событий. Между поцелуями в туннеле и женитьбой на Аньке был определенный временной отрезок – лет десять, наверное…) И ты год со мной не разговаривал.
   – Полтора – если быть точным…
   – Что, до сих пор простить не можешь?
   – Что ты на Аньке женился? – Зачем я переспрашиваю – и так же понятно. – Не могу.
   – Вот ты дурной! – нежно. – Это же хорошо, что она за меня вышла.
   – Чего это хорошо? Назови хоть одну причину.
   – Пожалуйста, – с готовностью. – Целых две. Во-первых, если бы она вышла за кого-то другого человека, то есть не за меня и не за тебя, было бы хуже.
   – С чего это?
   – Ну, я ж тебе не чужой, – улыбается наглой своей улыбочкой. – Это… до некоторой степени все равно что за тебя. А во-вторых, у тебя сейчас смотри как все хорошо. У тебя молодая, красивая Оля… А я, получается, на старухе женился. Аньке-то уже как нам с тобой!
   – Аньке? – снова зачем-то переспрашиваю. – Ну да… Но все равно…
   – Что все равно? Я с ней почти двадцать лет прожил… с твоей первой любовью! И это разные вещи, понимаешь, – туризм и эмиграция… Две большие разницы. Вот ты куришь, где хочешь.
   – При чем тут?
   – При том! Никто тебе не скажет: «Ты не мог бы здесь не курить?» А где мне курить? Может, в туалете? Или вот знаешь некоторые на лестничной площадке… Там еще к перилам прикручивают проволокой консервную банку и курят. Хорошо… Здороваются с соседями… Стоят там, в тапочках, в штанах таких спортивных с отвисшими коленками, и курят… Она мне: «А чем тебя не устраивает кухня в качестве места для курения?» Я что, живу в аэропорту? Или на вокзале? Почему я должен курить в специально отведенных местах? Это унизительно. Я у себя дома. Я у себя дома я могу курить, где хочу. Так?
   – Так, – киваю.
   – А она заявляет: «Между прочим, это еще и мой дом. Я хочу у себя дома дышать чистым, неотравленным воздухом. Почему ты лишил меня этого права?» Какого, блин, права? – кипятится. – Я говорю: «Ты что, зеленая? Хочешь бороться со мной за экологию?»
   – Ну… на кухне, по-моему, совсем не унизительно курить… – слабо солидаризуюсь со своей первой любовью.
   – Вот не надо! – прямо-таки багровеет. Он всегда легко воспламенялся. Такая у него особенность. Помню еще с детства. Щеки, как сенсорная электроплита – разогреваются и краснеют моментально. – Знаю! – практически орет. – Сначала тебя просят покурить на кухне, потом подойти поближе к форточке… И вот ты уже на лестничной площадке в отвисших на коленках штанах… Так что не надо строить иллюзий, – машет у меня перед носом рукой. – Ты мне вообще должен быть благодарен, что я тебя избавил от всего этого. Взял, как говорится, огонь на себя, – вроде бы успокаивается. – И еще знаешь: у каждой женщины, о которой ты втайне мог только мечтать, обязательно найдется мужчина, которому она до смерти надоела…
   – Анька тебе до смерти надоела?
   – Теперь уже не важно… Вот, слушай! Звонит мне недавно Танька Орешкина. Училась с нами в классе Танька Орешкина, помнишь? Я ее в школе сильно любил и с тех пор не видел. Говорит: давай встретимся. Помнишь, – говорит, – ты мне обещал, что старость вместе коротать будем? Я говорю: так до старости еще вроде далеко. Она настаивает – давай встретимся! Я говорю: я тебя побрею. Она – делай со мной что хочешь. Ну, встретились… – Замолкает на несколько секунд. – Нельзя было этого делать, конечно.
   – Чего, брить? – недоумеваю.
   – Да нет, – раздраженно. – Что я теперь буду вспоминать? Эту женщину – дряблую, со следами ошибок молодости на лице, с богатым жизненным опытом? Я-то помнил, вспоминал ту юную, такую… Она убила мои воспоминания. Понимаешь? Никогда не встречайся с одноклассницами… – Смотрит на меня пристально, не меняя позы, даже не мигая, как с фотопортрета. Затем возвращается в трехмерное пространство с координатами моей кухни. – К чему я все это?
   – Да, к чему?
   – А ни к чему… Не помню… А! Вот! – оживляется. – Нельзя жить вне времени. Время все время напоминает о себе: отражением в зеркале, здоровьем, постаревшими родителями, повзрослевшими детьми… Его нельзя полностью игнорировать. Но можно отступать от него в сторонку, самую малость. Иногда надо это делать. Давай за это выпьем.
   – Давай.
   Ростовская уже привычно прокатывается по горлу, мчится в желудок, как к себе домой.
 
   Не поднимая глаз от стола, не занюхав, не закусив:
   – Я вот что хотел сказать… Знаешь, я перед тобой виноват. Сильно виноват… И хотел попросить прощения…
   Останавливаю его жестом с советского плаката «Водке – нет!»:
   – Да ладно… Я знаю. Все знаю.
   – Как?
   – Так… Она мне сама рассказала…
   – Кто?
   – Ира. – Как же мне не хотелось все это ворошить!
   – При чем тут?.. Я о другом совсем…
   – А я об этом! Я знаю – ты с ней спал. Ты спал с моей женой. Мой лучший друг спал с моей женой. Хотя сейчас все это уже не важно. Я все это уже переварил… Не хочу к этому возвращаться… – Закуриваю.
   – Глупости какие! Не спал я с твоей женой!
   – Слушай, не надо. Я все знаю: когда, где, при каких обстоятельствах… – Только бы побыстрее все это закончить.
   – Да не было никаких обстоятельств…
   – Были. Знаешь, мне неприятен этот разговор.
   – А кому он приятен? Мне, что ли? Ты же сам и начал.
   – Ладно, все… Не будем про баб.
   – Не будем, – эхом и замолкает.
 
   Сидим – молчим. Дети за окном затихли. Я и не заметил когда. Спят в своих кроватках. Наорались и спят. Набираются сил, чтобы завтра вопить с новой силой.
 
   Чувствую, как что-то подступает прямо к горлу вместе с изжогой.
   – Все-таки ты сволочь порядочная, – вырывается.
   – На самом деле ты мне должен быть благодарен, – еще и огрызается.
   – Как, опять? – интересуюсь. – За то, что ты трахался с моей женой?
   – У нее была депрессия. Ей нужен был какой-то эмоциональный выхлоп… Она бы все равно это сделала, понимаешь? Хорошо, что это был я. А мог быть кто-нибудь другой, посторонний. И не известно еще, чем бы все закончилось…
   – Отлично! Выходит, ты из гуманистических соображений трахнул мою жену…
   – Ну, если уж на то пошло, твою бывшую жену.
   – Нет, тогда еще она была вполне настоящая! А вот как раз после этого стала бывшей.
   – Вот только этого не надо! Не надо на меня все валить.
   – Слушай, – стараюсь говорить спокойно, даже вкрадчиво, – а чего ты приехал?
   – В смысле? – недоумевает.
   – В прямом! Чего ты ко мне притащился?
   – Зря ты так… – включает свою электроплитку. – Если хочешь, я уйду, конечно…
   – Это она тебя подослала?
   – Ерунда какая…
   – Или совесть замучила – решил реабилитироваться за свою подлость? Решил меня, типа, в семью вернуть? «Хочу познакомить тебя с одной женщиной… Умной, красивой…»
   – Ладно, извини, старичок… Я, пожалуй, действительно пойду. – Встает, тянется за своим портфелем.
   Вскакиваю, ору:
   – Сидеть!
   Несколько секунд он стоит как вкопанный, а потом подскакивает ко мне и выдыхает прямо в лицо неприятным ростовским перегаром:
   – Ты чего орешь?!
   Отступаю на полшага:
   – Имею право! Население Земли – шесть с половиной миллиардов человек! Половина из них женщины! Тебе мало? Мало, да?
   Снова противоестественно приближается ко мне, снова вколачивает в меня обернутые в сивушный запах слова:
   – Мало! Мало! Из этих трех миллиардов две трети старухи и младенцы! Так что остается всего ничего – какой-то миллиард! Большинство из которого – китайцы! Если вычесть китайцев, страшных и замужних, – получатся вообще слезы!
   Опять вынужден отступить:
   – «Замужних»! С каких пор тебя это смущает?!
   – Может, дело не во мне? – брызжет слюной мне в лицо. – Может, это с тобой что-то не так? А я просто рядом оказался. Я ведь всегда был рядом! Куда ж им деваться? Они все ко мне прибивались.
   – Да пошел ты! – Толкаю его в грудь, опускаюсь на стул.
   Стыдно сказать – чувствую, как слезы текут по щекам. Закрываю лицо руками. Вот опять превращаюсь в ребенка. В самый неподходящий момент. Ладошки мокрые, слезные каналы переполнены жидкостью, она протекает сквозь пальцы, сочится по рукам, как в детстве арбузный сок, как вода с кукурузных початков, с солью – по локтям. Почему я не могу остановить эти слезы, обиды, боль и безысходность?
   – Что со мной не так, скажи мне? Что?
   Слышу, как он мечется по кухне:
   – Не знаю… Со всеми нами что-то не так… Это нормально…
   – Нормально? – Глотаю соленую слизь, скопившуюся в носоглотке.
   – Абсолютно.
   Вытираю рукавом слезы.
   – Ладно, извини… Так что ты хотел сказать?
   – Что?
   – В чем-то признаться… – шмыгаю носом.
   – Да ладно… Как-нибудь в другой раз. Что-то многовато признаний на единицу времени.
   – Чего уж там, раз пошла такая пьянка… Давай выкладывай.
   – Ну, смотри… Я тебя за язык не тянул… Только знаешь что… Давай перед этим еще по одной?
   – Как скажешь, – наливаю.
   Пьем не чокаясь, как на похоронах.
   – Помнишь, лет двадцать назад я в Израиль ездил?
   – Ну? – Никак не думал, что эта история уходит своими корнями в такое далекое прошлое.
   – Ты меня попросил камешек с Голгофы тебе привезти…
   – Да, спасибо тебе.
   – Не стоит. Ну, вот…
   – Что?
   – В общем, я тебя обманул… Мне правда стыдно…
   Ничего не понимаю:
   – В каком смысле – обманул?
   – Это случилось двадцать лет назад… Я был мальчишкой… Понимаешь…
   – Ничего не понимаю. О чем ты?
   – Просто я закрутился: экскурсии, родственники… У меня ж там куча родственников… По папиной линии…
   – И что? – Удивительно, как можно так мучительно приближаться к сути.
   – В общем, я забыл.
   – Что забыл?
   – Про камень с Голгофы…
   – Как забыл? – Встаю, иду в комнату, беру камень, возвращаюсь. – А это что? – Верчу камнем у него под носом. – Это забыл? Хочешь, дам тебе таблетки от склероза? Сам давно уже хотел пропить курс, но все время забываю.
   – Это не с Голгофы…
   – Как не с Голгофы?
   – Ну… Я когда уже прилетел из Израиля и к тебе собирался… Только тогда вспомнил, что забыл привезти тебе камешек с Голгофы…
   – Вспомнил, что забыл? И что?
   – Черт… Ну, я вышел из дома, смотрю – там стройка… была… На Пушкинской. Там, где сейчас губернатор живет… Красивое такое здание, знаешь? Ну, я взял там какой-то камешек. Прости.
   – На стройке? – Снова зачем-то переспрашиваю, хотя все и так понятно.
   – А что было делать? Нет, я не это хотел сказать…
   – То есть этот камень не из самого сердца Иерусалима? Не с Голгофы?
   – Ну что ж ты такой тупой?! Я ж тебе объясняю…
   – Этот камень с обычной ростовской стройки? Я правильно тебя понимаю?
   – Да.
   Кладу камень на стол.
   – На него там, вполне возможно, собаки ссали…
   – Какая разница: ссали, не ссали?
   Тут меня снова захлестывает:
   – Я тебе объясню, какая разница! – ору ему в физиономию. – Я этот камень с собой из квартиры в квартиру, из города в город! Я его в самолет с собой беру всегда, потому что летать боюсь!
   – Видишь, помогает…
   Он еще издевается!
   – Я с ним двадцать лет разговариваю. Я его двадцать лет под подушку кладу и целую перед сном! – Сам чувствую – перегибаю палку.
   – Ну, это ты в любом случае зря…
   – Заткнись! – как-то само собой срывается. Причем как-то даже не угрожающе, а истерично выходит. Голос от неожиданности, вероятно, спотыкается и отскакивает куда-то в область колоратурного сопрано. Но на него, судя по всему, действует. Потому что он кривится, весь сморщивается, как от глотка ростовской:
   – Слушай, я тебе привезу настоящий камень. С Голгофы. Правда. Специально поеду…
   – Да пошел ты! – привычным своим баритоном.
   – Ну вот, так я и знал…
 
   Интересное дело! А чего он ожидал?
 
   Первое желание, конечно, запустить каменюкой ему в рожу. Но то ли приличное воспитание, то ли врожденная нерешительность не дают пойти на поводу у порыва. Понимаю, что правильно было бы немедленно выбросить этот подарок прямо в окно. Но что-то меня опять же останавливает. И тут, как пишут в романах, «перед моим мысленным взором пронеслась вся моя жизнь»…
   Кто-то мне рассказывал байку про то, как мальчик Петя гулял в лесу и нашел под кустом ежика. Он принес его домой, и ежик стал жить у Пети. Днем ежик спал, а ночью смешно цокал по квартире. Он любил пить молоко и грызть соленые орешки. Летом Петина семья поехала на дачу. Ежика тоже взяли с собой. На даче ежик приносил пользу саду и огороду, там перестали водиться кроты. А однажды Петя проснулся от того, что ежик сидит у него на груди и пристально смотрит Пете в глаза. К концу лета у ежика выпали все колючки, а тело покрылось чешуйками. Еще у ежика выросли два рога, а на лбу появился третий глаз. И тогда все поняли, что Петя принес из лесу не ежика, а какую-то другую ху…ню.
   Вот абсолютно про меня история. Бл…! Ну, точно! Ведь буквально все, что попадалось мне на пути и казалось чем-то прекрасным и даже возвышенным, все, с чем я связывал свое будущее и надежды на счастливые перспективы, все в финале, как правило, оказывалось обоссанным ростовскими дворнягами кирпичом или какой-то другой ху…ней!
   – Да сядь ты, успокойся… Ну, извини, я двадцать лет уже мучаюсь… Никак не мог решиться. А вот сказал – и сразу легче стало… Действительно.
   – Скотина!
   – Сразу от сердца отлегло… Ну что ты носишься? Садись, выпьем уже.
   – Гад.
   – Фух… Как камень с души! Я налил уже.
 
   Подхожу, бросаю камень на стол. Он громко скачет по деревянной столешнице и замирает в районе пустой пачки сигарет «Житан». Резко выпиваю и сажусь. Теперь мне кажется очевидным, что к Голгофе он не имеет никакого отношения. Как я мог не замечать очевидного все эти годы? С другой стороны – я к нему привык, знаю на ощупь все его трещинки, бугорки и впадины… В общем, достаточно хороший камень. Жаль только, что не с Голгофы…
   Вдруг слышу голос. Я даже сразу не определил, кому он принадлежит. Только по шевелению губ понял, что говорит мужчина напротив:
   – Мишка огромный. Ты когда его последний раз видел? Года три назад? Огромный. Лапа сорок восьмого размера. Я ему уже не нужен. Разве только чтобы денег дать. А так… Знаешь, я тебе правда завидую. Обидно, конечно, что она тебя не гладит… Хочешь, я с ней поговорю, и будет гладить как миленькая. Потом запишу ее телефон и позвоню…
   Молчу. Нет сил произнести ни слова. Такая усталость. Паралич голосовых связок. Не знаю, бывает ли такой диагноз… Но мне кажется, я больше никогда не смогу выговаривать слова. По крайней мере, в настоящий момент не вижу в этом ни малейшего смысла.
   – Я тут как-то Аньке письмо написал по электронной почте, – продолжает. – Написал, чтобы она ко мне возвращалась. Глупость, конечно. Но написал… Написал – возвращайся ко мне сегодня. Немедленно. Написал, что это письмо является спамом, что разослал его еще пятидесяти женщинам, мол, кто раньше встал, того и тапки… Она всю жизнь мечтает поехать в Новую Зеландию. Я клялся и божился. Я обещал, что завтра же займусь оформлением виз в эту чертову Новую Зеландию. Потому что эта Новая Зеландия – хорошо забытая Старая. Ей нравится, что там океан и тепло круглый год. И летом все ходят в шортах. А зимой – в утепленных шортах… Я написал ей, что не могу забыть ее голос. У нее ведь очень сексуальный голос. Таким голосом надо говорить по-французски. А лучше петь. Если бы я имел возможность слышать его каждый вечер перед сном, я был бы самым счастливым человеком. Так я ей написал. И еще, что в этом случае выбросил бы все свои компакт-диски… Но она, конечно, ничего не ответила. Да я и сам понимаю, что это невозможно. Я знаю. Она меня не любит. Ну и ладно. Ну и хорошо. Потому что жалко же взять так и выбросить триста с чем-то компакт-дисков!
   Наливает себе и выпивает. Мне кажется, что глаза его слезятся. Возможно, это от сигаретного дыма…
   – Мы же договаривались, что не будем про баб, – с претензией.