Михаил Барановский. Про баб (сборник)

Михаил Барановский
Про баб

Про баб
Киноповесть

   Каждое утро встаю, чтобы пописать. Всегда так однообразно начинается день! Сорок семь лет подряд. Одно и то же. НА-ДО-Е-ЛО!
   За окном метла скребет асфальт, шуршит листва. Звук в утренней тишине громкий, монотонный, завораживающий. Лежу – слушаю. Представляю себе этого узбека-дворника. Приехал сюда на заработки. Это же как хреново должно быть на родине, чтобы в Москву – дворы подметать! Ладно бы куда-нибудь в Антверпен или там в Брюгге… Хорошо, что я не узбек. Нет, я не ксенофоб, не расист – не люблю всех одинаково. И в первую очередь – себя.
 
   Недавно мама рассказала, что каждое утро ее будит какая-то птица. Однообразно чирикает. Нет, даже не чирикает, а кричит. Да так настойчиво. Буквально в приказном тоне: «Пыс-пыс! Пыс-пыс!..»
   Страшно подумать, какими криками будут будить меня птички, когда мне стукнет семьдесят пять… Как же не хочется стареть!
 
   Во времена моего детства у нас в кооперативном доме был сантехник Женя. У него не было ни возраста, ни портретных характеристик. Или я уже просто не помню, как он выглядел в деталях. Женя неизбежно сидел во дворе за наскоро покрашенным зеленой краской столом и играл с мужиками в домино. Громко стучали костяшки по металлической столешнице. Звук осколочно бил по всем окнам трех хрущевок, составлявших двор.
   Помню, один пенсионер впечатал в стол «пусто-пусто», выкрикнул: «Рыба!» – и «склеил ласты». Что-то с сердцем.
   Хорошо умереть так, на свежем воздухе, ранней весной, скоропостижно. «Рыба!» – и пиздец. Что за рыба? Последнее, что слетело с его губ – не проклятие, не благословение, не тайна зарытых где-то сокровищ, не клич, не покаяние – «рыба». Хорошо.
 
   Когда Женя был обморочно нужен, когда случалось что-нибудь из ряда вон, что-нибудь зловеще-канализационно-экстримальное, – он исчезал. Такое у него было свойство. Растворялся, дематериализовывался в самый неподходящий момент. Мой папа отправлялся на поиски. Найти Женю, как правило, было невозможно ни в одном из известных отцу пространствах. Когда рано или поздно он таки возвращал сантехника из небытия, воскрешал его из праха, тот заходил в квартиру в облаке неземного перегара, нереально грязный, весь потусторонний и в пакле… Женя наклонялся над нашим текущим унитазом и начинал командовать, как оперирующий хирург своими ассистентами. Не отрываясь от балансирующего между жизнью и смертью толчка, он обращался к отцу: «Толик, сышь? Дайка мне вон ту прокладочку». И к маме: «Лена, сышь? Принеси тряпку». И опять: «Толик, сышь?..»
 
   Лежу. Во рту как кошки насрали. Накануне смотрел фильм о медведях. Они впадают в спячку на полгода. Страшно представить, как несет у них из пасти после пробуждения…
   Надо вставать – чистить зубы. Каждое утро одно и то же! Сорок семь лет подряд! И главное – никакой пользы! Пульпит на пульпите, кариес на кариесе, пломба на пломбе, коронка на коронке. Даже голос в последнее время стал какой-то металло-керамический.
   Сегодня приезжает Алик.
   Когда покупал эту квартиру у одной столичной штучки, поинтересовался – чего это нигде дверей нет?
   Она удивленно:
   – А зачем вам двери?
   Замялся:
   – Ну… если гости приедут…
   Где-то между снобизмом и брезгливостью:
   – Вы что, любите гостей?
   Бог его знает. Сто лет ко мне никто не приезжал. Люблю ли я гостей? Уж и не знаю…
   Кстати, симпатичная была барышня. Как только ее увидел – сразу подумалось: «Я б вдул!» «Подумалось» – стилистически неточное слово. Что тут думать, в самом деле? Правильнее будет сказать – внутренний голос отчетливо проартикулировал: «Я б вдул!» Или не «внутренний»? Скорее «Я б вдул!» рождается, вспыхивает на уровне рефлекса. Как крик. Как реакция на ожог, внезапное падение, укус змеи, объявление о дефолте… Каким бы интеллигентным ни казался мужчина, вне зависимости от воспитания, количества прочитанных книг и прочей ерунды, при виде сексуальной тетки, если только он здоровый гетеросексуальный мужчина, все равно подумает: «Я б вдул!» Эта мысль самодостаточна. Она, как правило, не является отправной точкой для последующих размышлений и тем более действий. То есть можно, конечно, поразмышлять. Как именно бы вдул, при каких обстоятельствах… Но можно и не размышлять. Мелькнула в толпе какая-то большеглазая брюнетка на длинных французских ногах и исчезла. Успел только с междометием – ух! – «Я б вдул!» – и пошел себе дальше как ни в чем не бывало. Или на широкоформатном экране – Сальма Хаек. Только рассмотрел, только что-то такое завибрировало, только прорвалось: «Я б…», а тут прибежали фашисты или террористы и уволокли Сальму Хаек из кадра. И там за кадром скорее всего-таки вдули. А ты как дурак сидишь с попкорном на коленях рядом со своей женой. Прекрасной во всех отношениях (но все же не Сальма Хаек), и возможно, первый раз в жизни жалеешь, что не фашист, не террорист…
   Хотя, конечно, при других обстоятельствах… У меня знакомый был – электриком работал в дурдоме. Так он рассказывал, как психи подходили близко-близко к экрану телевизора, снимали штаны и принуждали популярных телеведущих к оральному сексу.
   Так примитивно все мужчины устроены. Поэт сказал: «Душа стремится в примитив». Точно.
   Женщины тоже достаточно примитивно устроены. Не с точки зрения физиологии… Хотя с точки зрения физиологии они тоже примитивно устроены: клитор – недоразвитый мужской половой х…, точка G – недоразвитая простата… Так что, как видно, ничего особенного и с этого ракурса они из себя не представляют.
   Как-то одна знакомая сказала: «Каждый раз, когда мужчина приглашает меня к себе домой на ужин, я думаю, что мы действительно будем ужинать…» Интеллигентная барышня, между прочим, с двумя высшими…
 
   Напротив нашего дома на улице Пушкинской в Ростове было общежитие мединститута. В полуподвальном помещении – душ. Между окошком в стене и воздухоотводом из тонкой жести – щель. Женское отделение. Два шатающихся разбитых кирпича один на другом – под ногами. И еще чуть привстать на носочки. Желтый электрический свет, пелена пара, гулкие голоса, тонущие в шуме воды… И мальчик лет одиннадцати, засматривающийся иногда на фигуру колхозницы с эмблемы киностудии «Мосфильм», пухлые губы девочки с шоколада «Аленка», изгиб шеи, насильно посаженной за первую парту, вечно растрепанной двоечницы Лизы Ушаковой… И вот этот мальчик… Сквозь щель в несколько сантиметров между шершавой цементной стеной и листом жести цвета подгнившей селедки вдруг… этот мальчик подсматривает такую красоту! Всю жизнь, кажется, можно простоять вот так – на двух шатающихся под ногами кирпичах на вытянутых носочках! Такую красоту, перед которой застывает реальность и останавливается время, как в каком-нибудь Бермудском треугольнике…
   – Ну! Дай позырить! – громко шепчет Алик и толкает в бок, от чего кирпичи под ногами вздрагивают, а сердце подпрыгивает.
   В мединституте учатся студентки из разных дружественных стран – белые, шоколадные и цвета вафельного стаканчика пломбира за девятнадцать копеек. Всем им нужно ходить в душ, мыться. Вот это да!
   – Ну, что там? Видно что-нибудь? – не унимается.
   – Пара много…
   – Совсем не видно?
   – Одна ноги бреет!
   – Да ну! Что, правда? Дай позырить! – опять толкает.
   – Не дам – моя очередь.
   – Ты уже полчаса стоишь! Моя!
   – Нет, моя! Я только стал! – шепчу. – Отстань!
   А сейчас… Что сейчас? «Я б вдул!» Ну, вдул и вдул… Что с того? Господи, как же скучно!
   Алик приезжает…
 
   Встал, заглянул в холодильник – хирургическая белизна обожгла глаза. Одинокое сырое яйцо. Это нормально – будет чем позавтракать. Главное – есть кофе и сигареты. Но в магазин все равно придется идти – надо же чем-то его поить и кормить. Так принято. Можно, конечно, все заказать по Интернету. Но необходимо двигаться, динамические нагрузки очень полезны в моем возрасте. Живот нарастает с пугающей быстротой. Стал бояться напольных весов. В прошлогодние штаны уже не влезаю. Да что там штаны – очки для чтения недавно стали давить в висках… Зрение падает. В сосудах образуются атеросклеротические бляшки… С каждым годом все больше напитываюсь смертью. Вдуть, конечно, еще могу. Но не так, как в американских фильмах, когда, страстно целуясь, спешно сбрасывают с себя одежду и резким движением руки сметают с кухонного стола дорогие сервизы и вкусную еду… Нет. Я бы сначала все поставил в холодильник, убрал, помыл, пропылесосил, проветрил… Потом отвел ее в спальню и неспешно вдул… Кстати, куда я его положу? И сколько он собирается гостить?
 
   Люди бредут по улицам, сгибаясь под непогодой, как прописные буквы, как прописные истины. Люди мне неинтересны. Даже старые друзья. В каком-то возрасте фраза «старые друзья» приобретает другой смысл. Смещаются акценты. Уже не так важно, что друзья, – важно, что им до х… лет. Выходит, что и я не мальчик…
   С новыми друзьями есть настоящее. Возможно, даже будущее. Вот только новых друзей нет… А со старыми – одно лишь прошлое. Через пару часов оно позвонит в дверь…
 
   В магазине испытываю и радость, и печаль одновременно. Кофе, который я всегда покупаю, теперь стоит почти в два раза дешевле – акция «Шок цена!». С одной стороны, купить что-то за гораздо меньшие деньги – большая удача. С другой – обидно, что столько лет переплачивал…
   Рядом крутится какой-то мужик. В одной руке держит упаковку мюслей, другой прижимает к уху телефон:
   – Света, а с экзотическими фруктами брать? – Вчитывается в мелкую надпись на коробке, уточняет: – С ананасами, бананами, папайей… Мы такое едим?
   Пиз…ц! Света все решает: что есть, что не есть. И главное, не стесняется. Орет на весь магазин:
   – Света, яйца есть диетические и с йодом. – Вслушивается. – Нет, те, что диетические, они без йода. А с йодом, я так понимаю, не диетические. Это разные яйца, Света!
   Бл…! До чего же хорошо, что я сам отвечаю за себя! И никакая Света не диктует мне, какие яйца покупать. Тем более что наверняка нет никакой разницы. Все дело исключительно в этой Свете.
   В очереди к кассе полная женщина с оголенными руками, похожими на палки докторской колбасы в натуральной оболочке, открывает кошелек. В прозрачном отделении мелькают фотографии мужа и детей. (Они все едят и едят…) Что за глупость – хранить семью в кошельке?
   Я прекрасно обхожусь без семьи. В моем портмоне есть вакантное место. Женюсь ли я когда-нибудь снова? Жениться во второй, в третий раз – все равно что заваривать один и тот же пакетик чая. Или это просто жизнь теряет крепость, насыщенный цвет, терпкий вкус, аромат и превращается в бледную ослиную мочу…
 
   Иду по безликой московской улице. Не люблю этот город. Не люблю мегаполисы. Таксистов, не знающих дороги. Высоких зданий не люблю. Туристов. Вокзалы. Аэропорты. Метро. Подземные переходы. Жару в каменном мешке. Зиму. Грязь. Вынужденное одиночество… Могу вспомнить окна всех квартир, где жил. Возвращался откуда-то и смотрел в свои окна. За ними кто-то меня ждал: родители, потом жена. И только в этой квартире, где живу сейчас, в окнах всегда темно, когда смотрю с улицы. Потому что только я могу включить там свет. Потому что живу один.
 
   Приехал. Стоит на пороге, с портфелем, лыбится.
   – Может, зайдешь?
   – Смотри, я тебя за язык не тянул!
   Объятия с похлопываниями в коридоре. Есть мужчины, которые умудряются красиво стареть. Морщины, седина, резко обозначившиеся носогубные складки, мешки под глазами придают им мужественности, обаяния, делают их более привлекательными. Мне, например, нравится, как стареет Аль Пачино. И совершенно не нравится, как это делаю я. Алик тоже хорошо стареет. Думаю, лет через десять будет пользоваться бешеной популярностью у женщин. Впрочем, у него и прежде не было с этим никаких проблем…
   – Ну, как ты тут? – Ставит на пол свой портфель.
   – Страшно рад тебя видеть, – признаюсь почти искренне.
   – Да? А я вот на себя стараюсь не смотреть.
   – Что так? И давно?
   Отмахиваясь:
   – А… надоело. Сорок семь лет! Изучил вдоль и поперек. Понимаешь?
   – Естественно. Я на том же сроке.
   Тычет в себя пальцами:
   – Вот этой голове, этой коже и всему, что под ней, – сорок семь! – Внезапно замолкает, затем наклоняет голову набок: – Слышишь этот звук?
   – Какой?
   Меня пугают такие вопросы. Сразу представляю, как что-нибудь течет от меня к соседям или наоборот, или рушатся перекрытия, или еще что в этом роде…
   – Мне, например, нравится какая-нибудь музыка, – продолжает. – Ну, там, Вивальди. «Времена года». Ну, сколько ты ее можешь слушать? Ну, раз, другой поставишь, а потом все равно надоест. Вивальди! «Времена года»! Надоест! А сорок семь лет слушать один и тот же скрипучий голос?! Господи, как же я от себя устал! Не могу видеть этот сорокасемилетний нос! Сорок семь лет быть одним и тем же человеком! Ведь однажды утром я не проснусь негром, или женщиной, или там собакой, птицей…
   – Какая же ты зануда! Как же я по тебе соскучился!
   – И я. Кстати, где туалет?
   – Вот.
   – Сейчас… – Заходит в туалет.
   Слышу, как струя бьется об унитаз.
   Из-за закрытой двери, громко:
   – С другой стороны, если б я проснулся негром и приехал к тебе, то как бы ты меня узнал?!
   – Я б тебя на порог не пустил, если б ты ко мне негром приехал.
   – А если б женщиной? – Продолжает лить в унитаз. Видимо, долго терпел.
   Струя прерывается. Скорее всего, у него простатит. А что, если уже аденома? Аденомы боюсь. Рака боюсь. Инсульта. Инфаркта. Хотя инфаркт, конечно, в сто раз лучше инсульта. Раз – и все. А инсульт… Не дай бог! Превратиться в овощ, ронять слюну на подбородок, бессвязно бормотать… Ослепнуть боюсь. Иногда кажется, что все в любой момент может погрузиться во тьму. Внезапно. И что тогда? Жить на ощупь страшно. Боюсь оглохнуть. Если бах – и тишина? Жуткая, беспросветная, мертвая… Что тогда?
   – А если б женщиной? – слышу из-за двери.
   – Тоже вряд ли…
   – Некрашеной блондинкой двадцати семи лет с хорошей фигурой? – не унимается.
   Слышно, как сливает воду, моет руки.
   – Ну, не знаю… Ты еще долго?
   Выходит, улыбается. Сразу видно – полегчало.
   – И скажи после этого, что ты не расист! Так, ну что тут у нас? – осматривается. – Какие апартаменты! Представляешь, а мне говорят: хочешь в командировку в Москву? Я думаю: «О! Повидаю тебя на халяву!» Совмещу, так сказать, приятное с полезным.
   – Ну и правильно, молодец.
   Опять объятия с похлопываниями. Осматривается, подходит к книжной полке и берет камешек с Голгофы, который привез мне из Израиля черт знает когда. Когда я жил еще в Ростове и был женат. В прошлой жизни. Вожу этот камешек с одной квартиры на другую, из одного города в другой…
   – Помнишь? – интересуюсь.
   – Конечно, – вертит его в руке. – Знаешь, тут такое дело…
   – Что за дело?
   Возвращает камень на место:
   – Да так… Потом… Слушай, – шарит взглядом по моей полезной жилплощади, – а мне у тебя нравится. Как тебе удается из такой квартиры барышень выгонять? Будь я женщиной, я бы отсюда никуда не ушел.
   – Будь ты женщиной – некрашеной блондинкой лет двадцати семи с хорошей фигурой, – я б тебе вдул!
   – Пошляк!
   – Нет, правда. Я бы даже на тебе женился. Наверное…
   Похоже, я действительно рад его видеть. Смотрю – воодушевился:
   – А что? Готовлю я хорошо. Я аккуратный. Характер у меня ангельский… Я был бы хорошей женой. Родил бы тебе ребеночка…
   – Нет, я бы тебя трахал только в презервативе.
   – Это еще почему?
   – Не хочу, чтоб ты беременел.
   – А мне не нравятся резинки.
   – Ну, ты мог бы пить противозачаточные пилюли.
   Такой вариант его тоже не устраивает:
   – Если не хочешь, чтобы я родил тебе ребенка, значит, ты меня недостаточно любишь!
   Приходится оправдываться:
   – Нет, дело не в тебе. Какие дети в наши годы?!
   – Но мне-то всего двадцать семь! – не унимается. – У меня, можно сказать, вся жизнь впереди. Я хочу познать радость материнства. Кормить малыша грудью, петь ему колыбельные перед сном…
   – К тому же у тебя отвиснут сиськи, ты растолстеешь… И я начну тебе изменять.
 
   Нет, в чем-то все-таки повезло… Вот как подумаю иногда, какое счастье, что не бабой родился. Никогда у меня не будет целлюлита, не надо будет рожать, делать маникюр-педикюр, брить ноги, ходить на каблуках, стоять в длинных очередях в туалет и писать сидя! Никогда у меня не будет месячных! Сколько мороки с этими прокладками! И самое главное – ничто меня не заставит целоваться с мужиками! Какое все-таки счастье, что не бабой родился! Хотя у них не бывает простатита. И еще они, как правило, не лысеют. И живут, по какой-то неведомой причине, значительно дольше…
 
   – И тебе не стыдно заявлять мне такое в лицо? – Прямо-таки багровеет по-настоящему, ноздри вздуваются, нижняя губа непроизвольно вздрагивает, кажется, вот-вот расплачется.
   – Нет, это исключено. Больше никаких детей, – стою на своем. – У меня нет на это сил. Как представлю себе: опять присыпки, пеленки, подгузники, плач по ночам… Нет!
   Смотрю – у него склеры увлажнились, блестят, стоит передо мной такой несчастный и даже носом шмыгает. А ведь мы еще и ста граммов не выпили!
   Сбавляю обороты:
   – Пожалуй, уже нет. Хотя…
   Ржет сквозь слезы:
   – Да ладно тебе! – обмякает, смахивает слезу.
 
   Нет, правда! Теперь уже каждый год на счету. Пора задуматься если не о вечном, то хотя бы о пенсии. Хочется домик у моря. Уютной, теплой страны. Желательно – без зим. Покоя хочется. Порядка. Чистоты. Приятных на слух и глаз переливов волн. Открытых кафе. Неспешности. Праздности. Хорошей медицинской страховки. Потому что в этом возрасте если и задумаешь искать правду, то разве что в терапевтическом справочнике или в районной поликлинике. А что у нас за поликлиники – всем известно.
 
   – Давай на кухню, – похлопываю его по спине.
   Прихватывает в коридоре свой портфель:
   – Ну, как ты? Чем занимаешься?
   – Да ничего… Вот жду месседжа.
   – В каком смысле? – интересуется.
   – В разных смыслах. Вот, бывает, жду понедельника. Думаю, в понедельник будет месседж. А бывает, четверга… Потом марта… Кажется, в марте обязательно будет месседж. Кажется, когда же, если не в марте? Потом жду мая… Потом следующего года. Понимаешь, вот уже под пятьдесят, а месседжа все нет… Тебя эти мысли не пугают?
   – Меня пугают практически любые мысли. В следующей жизни я хотел бы родиться каким-нибудь моллюском без единой извилины в голове. Но с собственным домиком. – Достает из портфеля бутылку. – Месседжа у меня для тебя нет, а вот водочки – привез.
   Странно, что его пугают мысли. И живот у него не растет, как у меня. Высокий, подтянутый, достаточно крепкий. А я, несмотря на увеличивающееся пузо, – человек маленький, астенического типа сложения, склонный к тахикардии. У мыши, к примеру, сердце колотится чаще, чем у слона. Хотя по логике – все должно быть наоборот. Жизнь представляется мне неоправданным риском. Каждый день, укладываясь спать, боюсь не проснуться. С дугой стороны – хорошо умереть во сне, скоропостижно, неожиданно для себя. Главное – не успеть напугаться. Но спать люблю, несмотря на риск не проснуться. К тому же сон полезен уже потому, что когда спишь – не куришь. Потому что от курения может быть рак. Очень не хочется умирать от рака. Однако смерть (хоть и понимаешь, что неизбежна) откладываешь на потом, а курить хочется всегда именно сейчас, в эту самую минуту… Надо ж было додуматься – притащить с собой водку!
   – Что, у меня водки нет, что ли? У меня и текила есть. Пьешь текилу?
   – Ну, ты ростовской-то водочки давно не пил.
   – Да что ж я ее различаю, думаешь? Ростовская-московская… Без разницы.
   – Нет, ростовская сладкая! – вертит в руках привезенную бутылку. – Она же с родины.
   – Я все равно буду текилу.
   – Какой-то ты непатриотичный.
   – Чем закусим? Есть спагетти.
   – В смысле – макароны? – уточняет.
   – Итальянские.
   – Ненавижу макароны. С детства. Когда, помнишь, в магазинах ничего не было, а на всех полках – одни только макароны. Не понимаю, как можно прийти в ресторан и заказать макароны! Когда у мамы кончались деньги, а до зарплаты еще было какое-то время, она говорила: «Придется посидеть на макаронах».
   – Теперь это «паста» называется и недешево, между прочим, стоит, если в ресторане.
   – Черт знает что…
   – Тогда бутерброды? – Главное – предоставить человеку возможность выбора.
   – Нет уж, лучше сделай эту свою пасту. Так, чтобы на макароны не сильно смахивала. Можешь как-нибудь недешево?
   – Тебе что, счет выписать?
   – Ты ел когда-нибудь сашими из омара?
   – Нет.
   – Это что-то! В Эмиратах попробовал. Дорого безумно, но вкусно…
   – Я вообще люблю всякие морепродукты.
   – Устрицы с соусом или просто с лимончиком! И с белым вином хорошим. Красота!
   – Я на Новый год с девушкой был в Париже. Зашли в один греческий ресторан, кажется, на Монмартре…
   – Слушай, красиво живешь: девушка, Париж, Монмартр, – перебивает.
   – Ну да, и девушка, и Париж, а… Да нет, все хорошо, просто замечательно, но… Как бы тебе сказать… Ну, не почувствовал я того, на что рассчитывал.
   – А на что ты рассчитывал?
   – Не знаю… на какие-то всполохи счастья, какие-то протуберанцы…
   – А протуберанцев не было?
   – Не-а. Посмотрел я на Эйфелеву башню, а она похожа на большую опору линий электропередач… И во мне совсем… как будто перегорело что-то.
   – В общем, не готов увидеть Париж и умереть?
   – Не готов.
   – Ну, это возраст, старичок, чувства притупляются… Так девушка, значит, есть?
   – Есть, – признаюсь.
   – А я как раз хотел тебя познакомить с одной женщиной: красивой, умной, доброй. Ну, раз девушка…
   – А так бывает: чтобы и красивая, и умная, и добрая?
   – Бывает. Но у нее есть один недостаток.
   – Ну вот…
   Держит паузу:
   – Она уже была твоей женой, – и ржет.
   – Ну, это уже проехали.
   – Проехали, так проехали… Так и что, греческий ресторан?
   – Королевские креветки на гриле с чесночным соусом…
   – Ты про креветки, а я вспомнил, как ты всыпал живых раков в стиральную машину активаторного типа! Что ты там хотел – помыть их побыстрее?
   – Да, каша получилась… Отвратительно.
   – И главное, потом с таким умным видом говорит: «Режим отжима надо было отключить…» Да… Так что за девушка?
   – Сейчас фотографии покажу, воду поставлю и…
   – Ну, ты пока так, на словах.
 
   Ну как «на словах»? Даже не знаю, какие такие слова подобрать… Не рассказывать же, как у нее глаза сверкали, когда она выходила ко мне из метро – то ли от счастья, то ли от снега. Потому что снег тоже блестел от света фонарей и фар проезжавших машин. И отражался в ее склерах, сетчатке, зрачках и хрусталике… Офтальмология какая-то получается… Как это – «на словах»?
   Или вот вчера сидела напротив меня в кафе, такая красивая, что у меня замирало дыхание от страха ее потерять…
   Сделали заказ и ждали еды. Она взяла мою руку и поцеловала ее. А я исподтишка, мельком посмотрел на соседние столики – не видел ли кто? Было почем-то неловко, что кто-то заметит. Такая глупость…
   А еще иногда мне кажется, что устройство ее тела идеально приспособлено, подогнано исключительно для меня. Мало ли у меня было женщин?! Но еще никогда я не испытывал ничего подобного.
 
   «Что за девушка?» – Что тут скажешь?
   – Ну, такая – молодая, дурная…
   – Красивая?
   – Красивая.
   – Ревнуешь ее ко всем, наверное?
   – Да нет…
   – Так чего ж ты ее никому не показываешь?
   – А кому я должен ее показывать?
   – Мне, например. Слушай, ты же Тимку знаешь? Жену его помнишь?
   – Тумбочка такая… – Вспоминаю.
   – Ты ее давно не видел. Это уже не тумбочка, это уже целый шифоньер. Килограммов сто тридцать. Злая как собака. Так он ее ревнует. Не знаю… Представить себе не могу, кто на нее может польститься. Хотя, может, есть в этом какой-то кайф: такого зверя завалить! – Снова ржет. – Он ее ревнует! Представляешь?
 
   Интересно, вот к чему это? Вдруг ни с того ни с сего…
 
   – Зачем ты мне это рассказал?
   – Да так просто.
   Ну да! Так я и поверил:
   – Ты на что намекаешь?
   – Ни на что я не намекаю.
   – Хочешь сказать, что если уж за этот шифоньер нельзя быть до конца уверенным, то что говорить о молодой и красивой? – Слышу, как нарастают децибелы и герцы моего голоса.
   – Ничего я не хочу сказать, просто вспомнилось, и все. Что ты дерганый такой? Ставь свои макароны, и давай выпьем.
   В последнее время действительно стал каким-то несдержанным, раздражительным. Надо, видимо, обратиться в институт нервных болезней имени Сеченова. Это ведь совершенно ненормально – так резко реагировать на все. Скажу больше – порой курю у себя на кухне в поздний ночной час в полном одиночестве, в полной тишине. Только дым струится изо рта да часы на стене дергают сухой, конвульсивной лапкой, как издыхающее насекомое. И тогда посреди этой тишины вдруг неожиданно для себя самого говорю вслух: «Да пошли все на х…!» Вырвалось и затихло. И дальше курю. С вами такого не бывает?
 
   – Давай, – наливаю.
   – Чего ты скис как-то. – Вижу боковым зрением, как он меня изучает.
   – Нет. Ты прав, конечно, – сдаюсь. – Все врут, все изменяют, а ты надеешься, что с тобой такого не случится… Что твоя девушка, твоя жена будет тебе верна до гроба. Что у нее будет такая «пожизненная гарантия» на верность, как у зажигалки «Zippo»…
   – Ну, может, тебе действительно повезет. Бывают же исключения.