Михаил Барановский. Зуб за зуб

   – Ну вот, видите… Это же в школе изучали раньше. Теперь, правда, это варварски вычеркнули из программы. Они так и Пушкина вычеркнут. Илья, вот вы такой умный человек… Вы бы повлияли на вашего друга. Он хочет, чтобы я выкинула Ивана Макарыча вон из этого дома…
   – В смысле?
   – Видите ли, после закрытия музея я храню всю экспозицию, все вещи Ивана Макаровича…
   – А зачем?
   – Как зачем? Для потомков. Для будущих читателей романов «Хмарь» и «Ярь».
   – А-а, ну, конечно…
 
   В коридоре Марьяна машет руками, как экскурсовод:
   – Вот эту стенку надо убрать и перегородку между ванной и туалетом тоже. А проход закрыть. Вот здесь и здесь.
   – Как же мы тогда на кухню попадем? – недоумевает Настя.
   – Зачем вам кухня? Будете питаться в ресторанах, – говорит Света.
   – У него язва. Ему в ресторанах нельзя. Я ему и на работу диетические обеды готовлю.
   – Святая, – умиляется Марьяна.
   – Да, – соглашается Антонина Павловна.
   – Ой! Собирается он как-то на работу, – говорит Настя. – Я даю ему два пакета: в одном мусор, в другом обед. Прошу его мусор выбросить. Во дворе у нас баки, и говорю – смотри ж, не перепутай!
   – Кажется, я догадался, чем эта история закончилась, – заявляет Илья.
   – Что вы думаете? – продолжает Настя, не обращая внимания. – Он приходит на работу, кладет пакет в холодильник. На перерыве девочки свои свертки разворачивают, выкладывают на тарелки кто что принес, а он там с каким-то пациентом задержался.
   – Так я и знал, – говорит Илья, теряя интерес к истории.
   – Они и его пакет из холодильника достают. Разворачивают, а там ужас – какие-то объедки-огрызки, всякая гадость. Они говорят: господи, чем его жена кормит!
   Все смеются, кроме Антонины Павловны и Ильи.
   – Илья, – говорит она, – хотите, я расскажу вам всю правду о жизни и творчестве Ивана Макаровича?
   – Всю?
   Но не успевает Илья как следует испугаться, как откуда-то из недр необжитой квартиры раздается истошный крик. Все бросаются туда, на этот тиражируемый эхом дикий, скачущий по стенам вопль ужаса. На пороге одной из комнат, схватившись за сердце, сидит Марьяна с белым, как у гипсовой статуи, лицом.
   – Что случилось?
   – Кто это? – деревянным голосом спрашивает Марьяна, указывая дрожащим пальцем в глубь комнаты.
   – Мы забыли сказать, – вздыхает с облегчением Настя, – это дедушка.
   – Ясно, что не бабушка, – злится Марьяна.
   – Остался от прошлых хозяев, – спокойно объясняет Настя. – Он пока живет у нас, чтобы не умереть от переезда.
   – Да я сама чуть не умерла! Захожу, думаю – где я сумку положила? Нащупала выключатель… Бац – а он на меня смотрит… прямо в сантиметре от лица… Я думаю – привидение. Думаю – конец! Всю жизнь свою паскудную вспомнила.
   – Это кто – Тырдышный? – выглядывая из-за дверного проема, интересуется Илья.
   – Вы что? Иван Макарович умер в пятьдесят четвертом году! – обиженно говорит Антонина Павловна.
   – Ну и что? У нас знаете как? Умер-шмумер, а тело его живет…
   Внезапно квартиру потрясает взрыв прорвавшейся в динамики музыки. Все вздрагивают и вместе, не сговариваясь, кричат: «Маша!!!» – пытаясь перекрыть оглушающие звуки.

* * *

   Максим выходит на улицу проводить Марьяну, и тут же начинается дождь. Он открывает зонт. Она, прижавшись, берет его под руку. Они идут по узкому тротуару. Дождь превращается в ливень. Тут же образуются мутные лужи. Вода в них пузырится, как в кипятке, клокочет в длинных узких горлах водосточных труб и выплевывается под ноги. Туфли сразу промокают, потом и плечо, незащищенное зонтом. Дождь льет, как из душа – не прерывистым пунктиром, а плотным прямым штрихом, затушевывая предметы города и приметы осени. Как будто внезапно случилось какое-то пятое время года. Пелена воды обволакивает деревья, строения, машины, превращая цвета в оттенки, а полутона в серость.
   – Знаешь, – говорит Марьяна сквозь дождь, – раньше я не любила такую погоду. Наверное, я старею?
   – Странный вывод.
   – Я и джаз раньше не любила. В молодости все любят солнце и попсу.
   – Я и сейчас люблю солнце, – говорит Максим. – Видимо, я еще недостаточно стар.
   – Что еще ты любишь?
   Максим идет и злится. И вовсе не потому, что обстоятельства и нормы приличия вытащили его на улицу под этот жуткий ливень. Он думает о том, как было бы здорово, если бы с ним была сейчас другая женщина. Та, которую он мог бы полюбить и с которой мог бы разделить этот дождь.
   Сколько дождей, снегопадов, рассветов и закатов, сколько всего того, что они могли бы разделить на двоих, а скорее – умножить. «Сколько мы уже пропустили и сколько пропустим еще?»
   «Что еще ты любишь?» – если бы этот вопрос задала Она – женщина с глазами цвета болотной ряски, он бы ответил: «Я люблю тебя». «Серьезно?» – Она бы засмеялась звонко, как велосипедный звонок. А ему бы показалось, что хлипкая крыша зонта и стены дождя отгородили их от действительности.
   Влажность налипает на воздух.
   Дождь заглушает городской ритм, и ритм становится всплеском.
   Максим уже не слышит своих шагов, и даже стук Марьяниных каблуков почти неразличим.
   Улица течет им на встречу, несет поток машин, вереницу деревьев и редких, съежившихся под зонтами прохожих.

* * *

   Бригадира украинских рабочих выдает косоворотка под видавшим виды черным костюмом. Он деловито осматривает квартиру и немотивированно цокает языком. За бригадиром семенит Настя.
   – Ремонт – шо творэние Рая, – говорит бригадир. – Помнишь, хозяйка: «И створыв Бог небо та землю» – цэ, считай, ваша планировка. Потом: «Та будэ свитло» – цэ проводка. «Витдэляемо воду от тверди – третий день» – цэ трубы. Потом «витдэляемо воду под твердью от воды над твердью» – раковины, ванна, унитаз. Потом отделка – цэ остальные дни. «Светила на тверди небесной запаляемо» – вы же будете подвесные потолки делать?
   – Да, со встроенными лампами. У нас так по проекту.
   – А щчо за проект?
   – Нам дизайнер делает…
   – Нэ вирю я усим этим дизайнерам, хапугы воны, грошы беруть нэ за що…
   – Совершенно верно, молодой человек, – возникает из-за двери Антонина Павловна.
   – Годи, мамо… Справымся с вашим дизайнером. «И побачив вин усе, счо створыв, и ось кажэ: хорошо весьма…»
   – Вот тебе и мамо, – бубнит себе под нос Антонина Павловна. – Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… – Тихонько, будто стараясь никого не разбудить, она пробирается к себе в комнату, заваленную наследием писателя Тырдышного, и принимается названивать по телефону.
   – Стелла, алло… – шепчет она в трубку. – Стелла, это ты?.. Поздравь меня, Стелла… Он привел к нам каких-то бандеровцев, и они уже присматриваются, что бы украсть… Стелла… Я теперь не сомкну глаз…

* * *

   – Посидите, пожалуйста, так – рот не закрывайте, – говорит Максим пациенту в кресле.
   В этот момент дверь открывается, и в кабинет, шелестя страницами модных глянцевых журналов, легкой тканью дорогого костюма, купюрами высокого достоинства, входит мужчина лет сорока. Он решительно направляется к Максиму и, не доходя до него двух шагов, останавливается. Максим в халате, шапочке и марлевой повязке, которая шевелится от его дыхания, практически сливается с белоснежными стенами стоматологического кабинета, как лыжники в масхалатах со снегом. Вычленяясь и контрастируя на фоне этой стерильности, глаза выразительно недоуменны.
   – Гюльчатай, открой личико, – говорит незнакомец, срывая с Максима марлевую повязку и обнажая удивление.
   Пациент в кресле продолжает сидеть с открытым ртом. Медсестра, застыв в полоборота, в нервном статическом напряжении следит за происходящим.
   – Макс, ты что, не узнаешь?
   – Серега?
   Галя облегченно вздыхает, пациент закрывает рот.
   – Ну!
   – Дак! – обмениваются междометиями мужчины.
   – Мне тебя рекомендовали, – говорит Сергей. – Сказали, есть там такой Максим Максимыч Вырвизуб. Так что я к тебе на прием. Ну, окажешь прием школьному другу?
   – Подожди ты с зубами! – произносит Максим. – Ты куда ж пропал?
   – Эй, не гони лошадей. Ты мне зубы сделай, чтобы не больно, а разговоры разговаривать и водку пьянствовать будем потом.
   – Сейчас, сейчас. Почему вы закрыли рот? – обращается Максим к пациенту в кресле. – Ну, закрыли и закрыли. Не мешает? Жду вас завтра. До свидания. – Он спешно выпроваживает пациента, освобождая кресло для Сергея. – Ну, садись, разевай пасть. Что у нас тут?
 
   Галя, улыбаясь, подносит шприц к холеному и бледному лицу Сергея:
   – Не бойтесь, не бойтесь.
   – Я не боюсь. – Сергей расстегивает ворот белой рубашки, ослабляет тугую петлю дорогого галстука.
   – Открываем рот пошире, – просит Галя.
   Но в этот момент Сергей теряет сознание – отключается, как будто кто-то нажал на его теле кнопку «выкл.».
   – Что это с ним?
   Нашатырь приводит Сергея в слабое чувство.
   – Ну что ты? Ничего страшного, больно не будет, – увещевает приятеля Максим. – Будь мужчиной. Раз – и все.
   – Раз – и все, – повторяет за ним Сергей и опять отключается.
   Максим начинает нервничать:
   – Галя, мы его теряем.
   – Максим Максимыч, типун вам…
   – Мы клиентуру теряем, Галя. Если он все время будет в обморок грохаться… – Считая пульс на шее пациента, Максим замолкает.
   – А что я могу сделать? Может, он сердечник?
   – Сердечник! – кричит Максим Сергею в самое ухо. – Что, страшно?
   – Страшно, – еле слышно повторяет Сергей, дрожа полуоткрытыми веками.
   – Тогда кричи.
   – Как это?
   – Громко! Галя, а ну!
   Максим и Галя орут, к ним присоединяется Сергей. Очередь за дверью вздрагивает и переглядывается, а маленькая и сухая как веник старушка принимается мелко и часто креститься.

* * *

   – Я сейчас поеду к Марьяне, привезу ее сюда и сразу на работу, – говорит Максим жене. – Марьяна объяснит рабочим, что куда.
   – Хорошо. Вот твой обед. – Она вручает мужу сверток. – Не забудь поесть – у тебя желудок.
   – Куда я дел портфель?
   В поисках портфеля Максим и Настя бродят по квартире среди коробок, строительного мусора, шатающихся без дел украинских рабочих и натыкаются на деда, который сидит в кресле, как экспонат в музее мадам Тюссо.
   – Черт, забыл про него, – говорит Максим.
   – На следующей неделе обещали забрать.
   – Ладно, когда заберут, тогда заберут.