Страница:
– Я благодарю тебя за науку, – мирно проговорил Лермонтов.
– Карги! Хорошо! – И Давид слегка похлопал его по предплечью.
Вскоре спустились дамы: первой шла Саломея, за ней дочери. Гостя проводили к столу. Все сели, ожидая хозяина. Улыбнувшись, Екатерина спросила:
– Как вам спалось, Мишель?
– Превосходно, Като, спасибо.
– На дворе нынче пасмурно, но, надеюсь, дождик не помешает вашей конной прогулке с папа́.
– Я тоже надеюсь.
Наконец появился князь. Слуги начали подавать блюда.
– А Майко не выйдет? – обратился к жене Александр Гарсеванович.
– Нет, Марии с утра нездоровится. Мы ей подадим в комнату.
– Сильно нездоровится?
– Ничего серьезного, – с некоторой насмешкой ответила Саломея, бросив взгляд на гостя. – С молодыми девушками это бывает.
Разговор перешел на другие темы. Лермонтову вдруг захотелось уехать, покинуть этот с виду гостеприимный, но на самом деле совершенно чужой, в чем-то даже враждебный дом, с его удивительными законами и неясными отношениями. Еще эта конная прогулка с хозяином! Может, отказаться? Нет, нельзя, обидится. Надо терпеть.
Кофе пили на балконе. Александр Гарсеванович, посмотрев на небо, произнес:
– Тучи вроде бы начали редеть, небо проясняется. Вы не против прогулки, Михаил Юрьевич?
– Я в предвкушении.
– Ты поедешь с нами, Дато?
– Нет, мерси, у меня дела в Караагаче.
– Ну как хочешь.
Конюх вывел под уздцы лошадей. Всадники помахали женщинам, провожавшим их, стоя на балконе, и неторопливо двинулись по аллее. Чавчавадзе заговорил:
– Меня вновь зовут на государеву службу. Предлагают потрудиться в совете Главного управления Закавказского края. Государь во время визита был милостив. Прежняя опала совершенно забыта.
– Вы довольны?
– И да и нет. Принести пользу родному краю – это честь для любого патриота, но при условии действительных полномочий. Просто числиться не имеет смысла, прикрывать своим именем злоупотребления остальных я не хочу.
– Вы всегда сможете злоупотребления вскрыть. Доложить государю…
– Ах, дражайший Михаил Юрьевич, на Кавказе не все так просто. Государь ведь далеко, а родные лихоимцы под боком. И порой они сильнее его.
Помолчав, Чавчавадзе добавил:
– Ну, да ладно, посмотрим. Я еще согласия не давал.
Разговор плавно перетек на общекавказские темы.
Горские народы во главе с Шамилем продолжают сопротивление, значит, спокойной жизни в этом регионе не жди. Главное, войной ничего не добиться, – рассуждал князь. – Будет только никому не нужное истребление друг друга. А России пора понять: силой одолеть Кавказ невозможно. Только экспансией товаров, культуры, цивилизации – предприятий и железных дорог. Люди, почувствовав выгоду, сами сложат оружие.
Вскоре выехали на берег быстрой речки – Чавчавадзе произнес название, но Лермонтов не запомнил, понял только, что она впадает в Алазани и питает почву у виноградников. Здесь дышалось легко, и в его душе возникло ощущение, что таким и должен быть райский сад: вечная зелень стройных деревьев, темно-голубая река, необъятная долина и гребешки гор. Чавчавадзе, видимо, тоже очарованный, прочитал стихи на грузинском языке, а потом перевел: «Даже на чужбине снится мне моя земля, чувствую брызги речной воды у меня на лице, ощущаю запах молодого винограда в давильнях; это запах моей родины».
Лермонтов вздохнул.
– А моя родина пахнет по-другому.
Каждый подумал о своем, оба рассмеялись.
Неожиданно князь сказал:
– Я вчера видел, как на вас глядела Майко. Будьте осторожны.
Лермонтов удивился.
– Осторожен? Почему?
– У нее в роду были чернокнижники. Если она захочет приворожить, вы потом навек потеряете разум и покой.
– Дато говорил мне, что Майко ему нравится.
– Да, я знаю. Они состояли в переписке, но она к нему питает только дружеские чувства. – Князь чуть помедлил. – И потом для Дато я наметил иную партию – внучку царя Георгия Тринадцатого, светлейшую княжну Анну Ильиничну.
– О, неплохо! А Дато знает?
– Знает, но пока сопротивляется. Он, видите ли, влюблен в Майко! Да мало ли в кого мы влюбляемся в юности. Надо смотреть на вещи реально.
– Сердцу не прикажешь.
– Сердцу – да, но уму можно. И жениться надо не столько по сердцу, сколько по уму. Как у вас говорят в России: по расчету.
– Вы женились на мадам Саломее тоже по расчету?
Князь расхохотался.
– В этом смысле мне повезло: и расчет, и чувства совпали.
Всадники повернули обратно. Лермонтов задумчиво спросил:
– Получается, если Майко выйдет за другого, то вопрос о Дато повернется в нужном для вас направлении.
– Да. – Чавчавадзе похлопал коня по шее. – Но не стройте иллюзий, мон шер ами[23]. Родичи Майко не дадут согласия на ваш брак.
Лермонтов вспыхнул.
– Я не понимаю, отчего? Вы же дали согласие на брак вашей дочери с Грибоедовым!
Князь пожал плечами.
– Ну, во-первых, пророссийские настроения десять лет назад были в Грузии намного сильнее. Во-вторых, Грибоедов был сановником высокого ранга – действующим министром. В-третьих, Нино умоляла меня об этом… – Он сделал паузу. – Вы не обижайтесь, Михаил Юрьевич, с вами по-другому…
– Можно обвенчаться и без согласия родичей!
Александр Гарсеванович хмыкнул.
– Можно, но не советую. Здешние законы суровы. Избежать последствий вам удастся, только скрывшись с ней в России. Но такой исход чреват для вас обвинением в дезертирстве.
– Меня, должно быть, скоро переведут в Петербург.
– Когда переведут – поразмыслите об этом отдельно.
Весь дальнейший путь до усадьбы Лермонтов молчал. Князь рассказывал о своей службе при Барклае-де-Толли, анекдоты о войне 1812 года, но он не слушал. Повторял про себя: «Вот назло, назло украду Майко и женюсь на ней. Не боюсь я ни Дато, ни князя, ни ее родных. Всем утру нос! Навек запомните, кто такой Маешка. Я для вас, видите ли, не знатен и не богат. Зато она влюблена в меня. Этого достаточно».
В усадьбе всадники поблагодарили друг друга за компанию. Чавчавадзе пошел отдохнуть до обеда, а Лермонтова встретили внизу Нино и Като. Младшая подошла с большой красивой тетрадью в золотом переплете.
– Дорогой Мишель, у меня к вам просьба. Напишите что-нибудь мне в альбом. Я была бы счастлива.
– С удовольствием.
Он взял тетрадь и поднялся к себе в комнату. Постоял у раскрытого окна, глядя на деревья, газоны, цветники, сбросил мундир. Сел, достал перо и чернильницу, покусал губу. Вспомнил голубые глаза Като, как она вчера пела, и решительно начал:
Но потом подумал и сочинил еще одно четверостишие:
Лермонтов лег, закрыл глаза и представил себе Майко. Предки чернокнижники? Шутка или правда? Но глаза у нее действительно гипнотические. Впрочем, его предок, Томас Лермонт, тоже был ясновидящий. Магия на магию, колдовство на колдовство. Кто победит?
Он незаметно уснул и проснулся, услыхав голос за дверью:
– Михаил Юрьевич, мосье Лермонтов, вас хозяева ждут обедать.
– Хорошо, спасибо, иду!
Наспех приведя себя в порядок он сбежал по лестнице. Извинился за опоздание. Все семейство уже располагалось за столом, Майко и Давида не было. Михаил сел на свое место.
– А где мой альбом? – обратилась к нему Като.
– Ой, забыл наверху! Я стихи вписал.
– Сгораю от нетерпения. Можно послать слугу.
– Да к чему такая поспешность? Принесу альбом сразу после десерта. Вы уж простите: нынче вдохновения не было и писалось вяло.
– Отчего же не было? Утомились прогулкой?
– Нет, прогулка мне понравилась. Здесь у вас такие красоты! Грех не любоваться.
Во время еды обменивались ничего не значащими репликами. Лермонтов размышлял: как Майко дойдет до беседки, если не вышла к обеду? Кто-нибудь увидит и сразу что-то заподозрит. Лучше ему не ходить вовсе. Впрочем, не ходить невозможно! Этим вечером он, должно быть, уже уедет. Чавчавадзе – милые люди, но пора и честь знать. «Маскерад» прочитан, местное вино по достоинству оценено, задерживаться нет резонов. А Майко оставить записку. Положить в беседке под камушек, как договорились. Он уедет – она прочтет. Гипнотический сон прошел. И жениться не нужно. Глупость какая – жениться! Как такое в голову могло прийти? Явно – гипнотическое внушение.
Он повеселел. Так всегда у него было: неопределенность терзает, трудно сделать выбор и на что-то решиться – и вдруг решение найдено. Сразу падает гора с плеч, сразу – облегчение, мир, покой в душе и хорошее настроение. Не доев десерт, сбегал в свою комнату и принес альбом. Прочитал стихи. После слов: «Так на шею бы тебе я кинулся» – осторожно добавил: – Ну, конечно, по-дружески.
Завизжав от восторга, Като воскликнула:
– Какая прелесть! – И сама кинулась, обняла за шею. Потом заметила: – Я, конечно, тоже по-дружески, правда?
Все засмеялись.
Князь сказал:
– Мы с моим покойным зятем Александром Сергеевичем Грибоедовым, породнившись, объединили наши коллекции оружия. Хочу, Михаил Юрьевич, сделать вам подарок. Окажите честь, осмотрите коллекцию и возьмите на память любую вещь.
Лермонтов слегка растерялся.
– Я не смею, Александр Гарсеванович. То есть коллекцию осмотрю с удовольствием, но коллекционное оружие взять не смогу.
– Нет уж, сделайте одолжение, Михаил Юрьевич. Вы своим отказом меня обидите. На Кавказе не принято отказываться от подарка.
– Ох уж эти кавказские порядки! Право, мне неловко.
Нина пришла на помощь.
– Русские любят, чтобы им дарили сюрпризом. Надо пойти навстречу, папа́. После осмотра коллекции мы вдвоем посоветуемся и решим, что преподнести гостю.
Глядя на любимую дочку, старший Чавчавадзе кивнул.
– Хорошо, пусть так, я не возражаю.
Закончив обед, мужчины перешли в библиотеку, где на стенах висели сабли, кинжалы, пистолеты и старинные ружья. Большинство – с дорогим чернением, кованные серебром и золотом, на многих – драгоценные камни. У Лермонтова загорелись глаза, он стоял совершенно завороженный.
– А? Что скажете, Михаил Юрьевич?
– Настоящие сокровища, Александр Гарсеванович.
Князь, как умелый гид, подробно рассказал почти о каждом из экспонатов – где, когда, кем добыт или куплен.
– А вот эти мне достались от Грибоедова, – продолжил хозяин. – Часть он привез из Персии, часть из Дагестана, часть ему подарили казаки после их набегов на аулы чеченов. Нина была права: мы решим с ней вдвоем, что достойно стать подарком восходящей звезде литературной России, новому Пушкину.
– Оставьте, дорогой князь, я сейчас сгорю со стыда.
– Нечего стыдиться своего таланта. Им гордиться надо. Потому что талант – дар Божий.
Наконец осмотр завершился. Лермонтов поднялся к себе – якобы для послеобеденного сна, а на самом деле – в ожидании возможности незаметно выйти из дома и пойти в беседку. Взяв перо и бумагу, размашисто написал по-французски: «Дорогая Майко!» Скомкал, взял другой лист: «Милая Майко! Если Вы читаете эти строки, значит, наше с Вами свидание не случилось. Я оставил записку и уехал из Цинандали. Нам не быть вместе – говорю с прискорбием, но суровой правде нужно глядеть в глаза. Обстоятельства против нас. Похищение Ваше невозможно, думать о нем смешно. Законный брак уж тем более невозможен из-за точек зрения в семействах Чавчавадзе и Орбелиани. Не судьба! Останемся добрыми друзьями и навеки сохраним в памяти ту прелестную ночь и случайный поцелуй. Будьте счастливы! Мишико».
Перечитав, посыпал специальным песком, сушащим чернила. Затем походил по комнате, взвешивая сделанное. Нет, нельзя иначе. Он совсем не готов к семейной жизни. Оба станут друг для друга обузой. У него иная судьба.
Лермонтов спрятал записку во внутренний карман, застегнул мундир и, приоткрыв дверь, осмотрел коридор. Вроде никого. Вышел и, стараясь не стучать каблуками, стал спускаться по лесенке, устланной ковровой дорожкой. Первый этаж был пуст и тих. Он осторожно покинул дом. Но буквально за порогом особняка столкнулся нос к носу со сторожем-грузином: тот старательно подметал дорожку у входа. Старик улыбнулся ему как доброму знакомому.
– Здравия желаем.
– Здравствуй, дорогой. – Лермонтов достал из кармана монетку. – Вот тебе гривенник. Сделай одолжение, не рассказывай никому, что видел, как я иду на прогулку.
Сторож обиделся.
– Вай, зачем платить? Илико и так может молчать.
– Нет, держи, это тебе подарок.
– А, подарок – совсем другое. Мадлоба! Спаси Бог! – Он наклонился к уху Михаила и прошептал: – Барышня видел. Тоже на прогулку. – И понимающе закивал, хитро улыбаясь.
Вот мерзавец! Все знает! Дать бы в рожу тебе, Илико! Как не везет. Но теперь поздно отступать.
Значит, она пришла? Незадача: отказать в письме было гораздо проще. А теперь придется искать новые слова. Да еще под гипнотическим взглядом. Сможет ли он уйти от ее чернокнижных чар?
Подходя к беседке, издали увидел белую шляпку. Девушка сидела, понурившись. Михаил взошел на ступеньку.
– Здравствуйте, Майко.
Какая она бледная нынче! Синяки под глазами. Взор какой-то туманный. Ссохшиеся губы.
– Здравствуйте, Мишель. – Покашляв, она проглотила комок. – Хорошо, что вы пришли. Я посмотрела, а записки нет, и вас нет. Очень огорчилась.
Он взял ее ладонь и поцеловал. Мягко прижал к щеке.
– Пальчики холодные. На дворе такая теплынь!
– А мне зябко. Видимо, вчера ночью простудилась.
– Бросьте, это нервное.
– Может быть, и нервное. После нашей встречи я не сомкнула глаз. Думаю и думаю. И не знаю, на что решиться. – На глазах у нее выступили слезы. – Я люблю вас… это так… и не перестану любить никогда… вы – мой идеал – умного, талантливого мужчины. Подождите, не перебивайте, у меня и так путаются мысли. Но любить – одно – каждый волен и вправе. А идти под венец – совершенно другое. Столько жизненных обстоятельств! Не уверена, что смогу их преодолеть.
Неожиданно для себя он сказал с горячностью:
– Не следует решать столь поспешно. Оба мы взволнованны и не мыслим трезво. Надо остудить разум. Время подскажет.
Встрепенувшись, девушка спросила:
– Что вы предлагаете?
– Нынче я уеду из Цинандали. Вскоре должен прийти указ императора о моем переводе в Петербург. Я поеду через Тифлис. Было бы чудесно, если бы к тому времени – скажем, через две-три недели – вы тоже оказались в Тифлисе. Мы увидимся и тогда объяснимся окончательно.
В глазах ее вспыхнула надежда.
– Я согласна! – Она взяла его за руку. – О, Мишель! Вы такой чудесный!
Лермонтов иронически улыбнулся.
– Вы меня не знаете. Я бываю гадок, сам себе противен.
– Все мы не без греха. Надо видеть главное, не замечая мелочей.
Он привлек ее к себе, заглянул в глаза. Брови были густые, почти сросшиеся на переносице.
Михаил дотронулся губами до мягких губ, снова ощутил знакомый запах миндаля. И поцеловал уже крепко, плотоядно.
Вырвавшись, она поправила волосы под шляпкой. Покачала головой, но не проронила ни слова. А затем чуть ли не бегом покинула беседку.
– Подождите, Майко! – крикнул вслед Михаил. – Я могу надеяться на встречу в Тифлисе?
Ответа он не услышал.
Лермонтов вздохнул.
– Странная она. Нервы такие слабые. Видимо, часто бывают истерики.
Он сел, закинул ногу на ногу. Разбросав руки по перилам беседки, блаженно прикрыл глаза. Хорошо! Все устроилось славным образом. И не разрыв, и не узы брака. Просто уход от сложностей. А увидятся, нет ли в Тифлисе – бог весть! Возвращаться к бабушке лучше одному.
Во время дневного чая, на котором Майко снова не было, Лермонтов объявил о своем намерении ехать в часть. Чавчавадзе даже слегка растерялись.
– Как же так, Михаил Юрьевич, любезный? – удивился князь. – Мы не поговорили как следует. И не выбрали вам подарок. Нет, помилуйте, вы должны остаться.
Он ответил:
– Я надеюсь на нашу новую встречу в Тифлисе. И хотел бы попросить Нину Александровну разрешить мне поклониться могиле Грибоедова.
У Нино дрогнули ресницы.
– Конечно, я весьма тронута этим вашим желанием. Обязательно сходим к моему Сашеньке вдвоем. Мы, должно быть, окажемся в Тифлисе в первых числах ноября.
– Стало быть, скорее всего, увидимся.
Михаил уезжал из имения около семи вечера. Все семейство, кроме Давида и Майко, провожало его, стоя на балконе. Он помахал рукой и, пришпорив Баламута, поскакал по аллее к выходу.
Вскоре впереди показался всадник – это был Давид.
– Что-то ты рано удираешь от нас, Маешка, – хмыкнул он. – Или не понравилось?
– Очень понравилось – что ты, Дато! Но, как говорится, труба зовет. Да и негоже злоупотреблять гостеприимством.
– А отец подарил тебе кинжал из своей коллекции?
– Не успел. Но подарит при нашей скорой встрече в Тифлисе.
– Уж ты не сомневайся, подарит. И поверь мне, Маешка: лучше взять кинжал, чем девицу. Он надежнее.
Лермонтов фальшиво изумился.
– Ты о чем, Дато?
– Сам знаешь, о чем.
Несколько натянуто раскланявшись, они поскакали в противоположные стороны.
6
7
– Карги! Хорошо! – И Давид слегка похлопал его по предплечью.
Вскоре спустились дамы: первой шла Саломея, за ней дочери. Гостя проводили к столу. Все сели, ожидая хозяина. Улыбнувшись, Екатерина спросила:
– Как вам спалось, Мишель?
– Превосходно, Като, спасибо.
– На дворе нынче пасмурно, но, надеюсь, дождик не помешает вашей конной прогулке с папа́.
– Я тоже надеюсь.
Наконец появился князь. Слуги начали подавать блюда.
– А Майко не выйдет? – обратился к жене Александр Гарсеванович.
– Нет, Марии с утра нездоровится. Мы ей подадим в комнату.
– Сильно нездоровится?
– Ничего серьезного, – с некоторой насмешкой ответила Саломея, бросив взгляд на гостя. – С молодыми девушками это бывает.
Разговор перешел на другие темы. Лермонтову вдруг захотелось уехать, покинуть этот с виду гостеприимный, но на самом деле совершенно чужой, в чем-то даже враждебный дом, с его удивительными законами и неясными отношениями. Еще эта конная прогулка с хозяином! Может, отказаться? Нет, нельзя, обидится. Надо терпеть.
Кофе пили на балконе. Александр Гарсеванович, посмотрев на небо, произнес:
– Тучи вроде бы начали редеть, небо проясняется. Вы не против прогулки, Михаил Юрьевич?
– Я в предвкушении.
– Ты поедешь с нами, Дато?
– Нет, мерси, у меня дела в Караагаче.
– Ну как хочешь.
Конюх вывел под уздцы лошадей. Всадники помахали женщинам, провожавшим их, стоя на балконе, и неторопливо двинулись по аллее. Чавчавадзе заговорил:
– Меня вновь зовут на государеву службу. Предлагают потрудиться в совете Главного управления Закавказского края. Государь во время визита был милостив. Прежняя опала совершенно забыта.
– Вы довольны?
– И да и нет. Принести пользу родному краю – это честь для любого патриота, но при условии действительных полномочий. Просто числиться не имеет смысла, прикрывать своим именем злоупотребления остальных я не хочу.
– Вы всегда сможете злоупотребления вскрыть. Доложить государю…
– Ах, дражайший Михаил Юрьевич, на Кавказе не все так просто. Государь ведь далеко, а родные лихоимцы под боком. И порой они сильнее его.
Помолчав, Чавчавадзе добавил:
– Ну, да ладно, посмотрим. Я еще согласия не давал.
Разговор плавно перетек на общекавказские темы.
Горские народы во главе с Шамилем продолжают сопротивление, значит, спокойной жизни в этом регионе не жди. Главное, войной ничего не добиться, – рассуждал князь. – Будет только никому не нужное истребление друг друга. А России пора понять: силой одолеть Кавказ невозможно. Только экспансией товаров, культуры, цивилизации – предприятий и железных дорог. Люди, почувствовав выгоду, сами сложат оружие.
Вскоре выехали на берег быстрой речки – Чавчавадзе произнес название, но Лермонтов не запомнил, понял только, что она впадает в Алазани и питает почву у виноградников. Здесь дышалось легко, и в его душе возникло ощущение, что таким и должен быть райский сад: вечная зелень стройных деревьев, темно-голубая река, необъятная долина и гребешки гор. Чавчавадзе, видимо, тоже очарованный, прочитал стихи на грузинском языке, а потом перевел: «Даже на чужбине снится мне моя земля, чувствую брызги речной воды у меня на лице, ощущаю запах молодого винограда в давильнях; это запах моей родины».
Лермонтов вздохнул.
– А моя родина пахнет по-другому.
Каждый подумал о своем, оба рассмеялись.
Неожиданно князь сказал:
– Я вчера видел, как на вас глядела Майко. Будьте осторожны.
Лермонтов удивился.
– Осторожен? Почему?
– У нее в роду были чернокнижники. Если она захочет приворожить, вы потом навек потеряете разум и покой.
– Дато говорил мне, что Майко ему нравится.
– Да, я знаю. Они состояли в переписке, но она к нему питает только дружеские чувства. – Князь чуть помедлил. – И потом для Дато я наметил иную партию – внучку царя Георгия Тринадцатого, светлейшую княжну Анну Ильиничну.
– О, неплохо! А Дато знает?
– Знает, но пока сопротивляется. Он, видите ли, влюблен в Майко! Да мало ли в кого мы влюбляемся в юности. Надо смотреть на вещи реально.
– Сердцу не прикажешь.
– Сердцу – да, но уму можно. И жениться надо не столько по сердцу, сколько по уму. Как у вас говорят в России: по расчету.
– Вы женились на мадам Саломее тоже по расчету?
Князь расхохотался.
– В этом смысле мне повезло: и расчет, и чувства совпали.
Всадники повернули обратно. Лермонтов задумчиво спросил:
– Получается, если Майко выйдет за другого, то вопрос о Дато повернется в нужном для вас направлении.
– Да. – Чавчавадзе похлопал коня по шее. – Но не стройте иллюзий, мон шер ами[23]. Родичи Майко не дадут согласия на ваш брак.
Лермонтов вспыхнул.
– Я не понимаю, отчего? Вы же дали согласие на брак вашей дочери с Грибоедовым!
Князь пожал плечами.
– Ну, во-первых, пророссийские настроения десять лет назад были в Грузии намного сильнее. Во-вторых, Грибоедов был сановником высокого ранга – действующим министром. В-третьих, Нино умоляла меня об этом… – Он сделал паузу. – Вы не обижайтесь, Михаил Юрьевич, с вами по-другому…
– Можно обвенчаться и без согласия родичей!
Александр Гарсеванович хмыкнул.
– Можно, но не советую. Здешние законы суровы. Избежать последствий вам удастся, только скрывшись с ней в России. Но такой исход чреват для вас обвинением в дезертирстве.
– Меня, должно быть, скоро переведут в Петербург.
– Когда переведут – поразмыслите об этом отдельно.
Весь дальнейший путь до усадьбы Лермонтов молчал. Князь рассказывал о своей службе при Барклае-де-Толли, анекдоты о войне 1812 года, но он не слушал. Повторял про себя: «Вот назло, назло украду Майко и женюсь на ней. Не боюсь я ни Дато, ни князя, ни ее родных. Всем утру нос! Навек запомните, кто такой Маешка. Я для вас, видите ли, не знатен и не богат. Зато она влюблена в меня. Этого достаточно».
В усадьбе всадники поблагодарили друг друга за компанию. Чавчавадзе пошел отдохнуть до обеда, а Лермонтова встретили внизу Нино и Като. Младшая подошла с большой красивой тетрадью в золотом переплете.
– Дорогой Мишель, у меня к вам просьба. Напишите что-нибудь мне в альбом. Я была бы счастлива.
– С удовольствием.
Он взял тетрадь и поднялся к себе в комнату. Постоял у раскрытого окна, глядя на деревья, газоны, цветники, сбросил мундир. Сел, достал перо и чернильницу, покусал губу. Вспомнил голубые глаза Като, как она вчера пела, и решительно начал:
Он рассмеялся и бросил перо. Рифмовать не хотелось. И так сгодится.
Слышу ли голос твой,
Звонкий и ласковый,
Как птичка в клетке,
Сердце запрыгает;
Встречу ль глаза твои
Лазурно-глубокие,
Душа им навстречу
Из груди просится,
И как-то весело,
И хочется плакать,
И так на шею бы
Тебе я кинулся.
Но потом подумал и сочинил еще одно четверостишие:
Нет, сегодня стихи не идут. Мысли о Майко. И разыгрывать влюбленность в Като совершенно не хочется. Может быть, чуть позже.
Как небеса, твой взор пылает
Эмалью голубой,
Как поцелуй, звучит и тает
Твой голос молодой.
Лермонтов лег, закрыл глаза и представил себе Майко. Предки чернокнижники? Шутка или правда? Но глаза у нее действительно гипнотические. Впрочем, его предок, Томас Лермонт, тоже был ясновидящий. Магия на магию, колдовство на колдовство. Кто победит?
Он незаметно уснул и проснулся, услыхав голос за дверью:
– Михаил Юрьевич, мосье Лермонтов, вас хозяева ждут обедать.
– Хорошо, спасибо, иду!
Наспех приведя себя в порядок он сбежал по лестнице. Извинился за опоздание. Все семейство уже располагалось за столом, Майко и Давида не было. Михаил сел на свое место.
– А где мой альбом? – обратилась к нему Като.
– Ой, забыл наверху! Я стихи вписал.
– Сгораю от нетерпения. Можно послать слугу.
– Да к чему такая поспешность? Принесу альбом сразу после десерта. Вы уж простите: нынче вдохновения не было и писалось вяло.
– Отчего же не было? Утомились прогулкой?
– Нет, прогулка мне понравилась. Здесь у вас такие красоты! Грех не любоваться.
Во время еды обменивались ничего не значащими репликами. Лермонтов размышлял: как Майко дойдет до беседки, если не вышла к обеду? Кто-нибудь увидит и сразу что-то заподозрит. Лучше ему не ходить вовсе. Впрочем, не ходить невозможно! Этим вечером он, должно быть, уже уедет. Чавчавадзе – милые люди, но пора и честь знать. «Маскерад» прочитан, местное вино по достоинству оценено, задерживаться нет резонов. А Майко оставить записку. Положить в беседке под камушек, как договорились. Он уедет – она прочтет. Гипнотический сон прошел. И жениться не нужно. Глупость какая – жениться! Как такое в голову могло прийти? Явно – гипнотическое внушение.
Он повеселел. Так всегда у него было: неопределенность терзает, трудно сделать выбор и на что-то решиться – и вдруг решение найдено. Сразу падает гора с плеч, сразу – облегчение, мир, покой в душе и хорошее настроение. Не доев десерт, сбегал в свою комнату и принес альбом. Прочитал стихи. После слов: «Так на шею бы тебе я кинулся» – осторожно добавил: – Ну, конечно, по-дружески.
Завизжав от восторга, Като воскликнула:
– Какая прелесть! – И сама кинулась, обняла за шею. Потом заметила: – Я, конечно, тоже по-дружески, правда?
Все засмеялись.
Князь сказал:
– Мы с моим покойным зятем Александром Сергеевичем Грибоедовым, породнившись, объединили наши коллекции оружия. Хочу, Михаил Юрьевич, сделать вам подарок. Окажите честь, осмотрите коллекцию и возьмите на память любую вещь.
Лермонтов слегка растерялся.
– Я не смею, Александр Гарсеванович. То есть коллекцию осмотрю с удовольствием, но коллекционное оружие взять не смогу.
– Нет уж, сделайте одолжение, Михаил Юрьевич. Вы своим отказом меня обидите. На Кавказе не принято отказываться от подарка.
– Ох уж эти кавказские порядки! Право, мне неловко.
Нина пришла на помощь.
– Русские любят, чтобы им дарили сюрпризом. Надо пойти навстречу, папа́. После осмотра коллекции мы вдвоем посоветуемся и решим, что преподнести гостю.
Глядя на любимую дочку, старший Чавчавадзе кивнул.
– Хорошо, пусть так, я не возражаю.
Закончив обед, мужчины перешли в библиотеку, где на стенах висели сабли, кинжалы, пистолеты и старинные ружья. Большинство – с дорогим чернением, кованные серебром и золотом, на многих – драгоценные камни. У Лермонтова загорелись глаза, он стоял совершенно завороженный.
– А? Что скажете, Михаил Юрьевич?
– Настоящие сокровища, Александр Гарсеванович.
Князь, как умелый гид, подробно рассказал почти о каждом из экспонатов – где, когда, кем добыт или куплен.
– А вот эти мне достались от Грибоедова, – продолжил хозяин. – Часть он привез из Персии, часть из Дагестана, часть ему подарили казаки после их набегов на аулы чеченов. Нина была права: мы решим с ней вдвоем, что достойно стать подарком восходящей звезде литературной России, новому Пушкину.
– Оставьте, дорогой князь, я сейчас сгорю со стыда.
– Нечего стыдиться своего таланта. Им гордиться надо. Потому что талант – дар Божий.
Наконец осмотр завершился. Лермонтов поднялся к себе – якобы для послеобеденного сна, а на самом деле – в ожидании возможности незаметно выйти из дома и пойти в беседку. Взяв перо и бумагу, размашисто написал по-французски: «Дорогая Майко!» Скомкал, взял другой лист: «Милая Майко! Если Вы читаете эти строки, значит, наше с Вами свидание не случилось. Я оставил записку и уехал из Цинандали. Нам не быть вместе – говорю с прискорбием, но суровой правде нужно глядеть в глаза. Обстоятельства против нас. Похищение Ваше невозможно, думать о нем смешно. Законный брак уж тем более невозможен из-за точек зрения в семействах Чавчавадзе и Орбелиани. Не судьба! Останемся добрыми друзьями и навеки сохраним в памяти ту прелестную ночь и случайный поцелуй. Будьте счастливы! Мишико».
Перечитав, посыпал специальным песком, сушащим чернила. Затем походил по комнате, взвешивая сделанное. Нет, нельзя иначе. Он совсем не готов к семейной жизни. Оба станут друг для друга обузой. У него иная судьба.
Лермонтов спрятал записку во внутренний карман, застегнул мундир и, приоткрыв дверь, осмотрел коридор. Вроде никого. Вышел и, стараясь не стучать каблуками, стал спускаться по лесенке, устланной ковровой дорожкой. Первый этаж был пуст и тих. Он осторожно покинул дом. Но буквально за порогом особняка столкнулся нос к носу со сторожем-грузином: тот старательно подметал дорожку у входа. Старик улыбнулся ему как доброму знакомому.
– Здравия желаем.
– Здравствуй, дорогой. – Лермонтов достал из кармана монетку. – Вот тебе гривенник. Сделай одолжение, не рассказывай никому, что видел, как я иду на прогулку.
Сторож обиделся.
– Вай, зачем платить? Илико и так может молчать.
– Нет, держи, это тебе подарок.
– А, подарок – совсем другое. Мадлоба! Спаси Бог! – Он наклонился к уху Михаила и прошептал: – Барышня видел. Тоже на прогулку. – И понимающе закивал, хитро улыбаясь.
Вот мерзавец! Все знает! Дать бы в рожу тебе, Илико! Как не везет. Но теперь поздно отступать.
Значит, она пришла? Незадача: отказать в письме было гораздо проще. А теперь придется искать новые слова. Да еще под гипнотическим взглядом. Сможет ли он уйти от ее чернокнижных чар?
Подходя к беседке, издали увидел белую шляпку. Девушка сидела, понурившись. Михаил взошел на ступеньку.
– Здравствуйте, Майко.
Какая она бледная нынче! Синяки под глазами. Взор какой-то туманный. Ссохшиеся губы.
– Здравствуйте, Мишель. – Покашляв, она проглотила комок. – Хорошо, что вы пришли. Я посмотрела, а записки нет, и вас нет. Очень огорчилась.
Он взял ее ладонь и поцеловал. Мягко прижал к щеке.
– Пальчики холодные. На дворе такая теплынь!
– А мне зябко. Видимо, вчера ночью простудилась.
– Бросьте, это нервное.
– Может быть, и нервное. После нашей встречи я не сомкнула глаз. Думаю и думаю. И не знаю, на что решиться. – На глазах у нее выступили слезы. – Я люблю вас… это так… и не перестану любить никогда… вы – мой идеал – умного, талантливого мужчины. Подождите, не перебивайте, у меня и так путаются мысли. Но любить – одно – каждый волен и вправе. А идти под венец – совершенно другое. Столько жизненных обстоятельств! Не уверена, что смогу их преодолеть.
Неожиданно для себя он сказал с горячностью:
– Не следует решать столь поспешно. Оба мы взволнованны и не мыслим трезво. Надо остудить разум. Время подскажет.
Встрепенувшись, девушка спросила:
– Что вы предлагаете?
– Нынче я уеду из Цинандали. Вскоре должен прийти указ императора о моем переводе в Петербург. Я поеду через Тифлис. Было бы чудесно, если бы к тому времени – скажем, через две-три недели – вы тоже оказались в Тифлисе. Мы увидимся и тогда объяснимся окончательно.
В глазах ее вспыхнула надежда.
– Я согласна! – Она взяла его за руку. – О, Мишель! Вы такой чудесный!
Лермонтов иронически улыбнулся.
– Вы меня не знаете. Я бываю гадок, сам себе противен.
– Все мы не без греха. Надо видеть главное, не замечая мелочей.
Он привлек ее к себе, заглянул в глаза. Брови были густые, почти сросшиеся на переносице.
Михаил дотронулся губами до мягких губ, снова ощутил знакомый запах миндаля. И поцеловал уже крепко, плотоядно.
Вырвавшись, она поправила волосы под шляпкой. Покачала головой, но не проронила ни слова. А затем чуть ли не бегом покинула беседку.
– Подождите, Майко! – крикнул вслед Михаил. – Я могу надеяться на встречу в Тифлисе?
Ответа он не услышал.
Лермонтов вздохнул.
– Странная она. Нервы такие слабые. Видимо, часто бывают истерики.
Он сел, закинул ногу на ногу. Разбросав руки по перилам беседки, блаженно прикрыл глаза. Хорошо! Все устроилось славным образом. И не разрыв, и не узы брака. Просто уход от сложностей. А увидятся, нет ли в Тифлисе – бог весть! Возвращаться к бабушке лучше одному.
Во время дневного чая, на котором Майко снова не было, Лермонтов объявил о своем намерении ехать в часть. Чавчавадзе даже слегка растерялись.
– Как же так, Михаил Юрьевич, любезный? – удивился князь. – Мы не поговорили как следует. И не выбрали вам подарок. Нет, помилуйте, вы должны остаться.
Он ответил:
– Я надеюсь на нашу новую встречу в Тифлисе. И хотел бы попросить Нину Александровну разрешить мне поклониться могиле Грибоедова.
У Нино дрогнули ресницы.
– Конечно, я весьма тронута этим вашим желанием. Обязательно сходим к моему Сашеньке вдвоем. Мы, должно быть, окажемся в Тифлисе в первых числах ноября.
– Стало быть, скорее всего, увидимся.
Михаил уезжал из имения около семи вечера. Все семейство, кроме Давида и Майко, провожало его, стоя на балконе. Он помахал рукой и, пришпорив Баламута, поскакал по аллее к выходу.
Вскоре впереди показался всадник – это был Давид.
– Что-то ты рано удираешь от нас, Маешка, – хмыкнул он. – Или не понравилось?
– Очень понравилось – что ты, Дато! Но, как говорится, труба зовет. Да и негоже злоупотреблять гостеприимством.
– А отец подарил тебе кинжал из своей коллекции?
– Не успел. Но подарит при нашей скорой встрече в Тифлисе.
– Уж ты не сомневайся, подарит. И поверь мне, Маешка: лучше взять кинжал, чем девицу. Он надежнее.
Лермонтов фальшиво изумился.
– Ты о чем, Дато?
– Сам знаешь, о чем.
Несколько натянуто раскланявшись, они поскакали в противоположные стороны.
6
В Караагаче Лермонтов заглянул на почту и получил четыре письма – от друзей и от бабушки.
Бабушка писала, что недавно была у Дубельтов и узнала от Леонтия Васильевича, что вопрос действительно решен положительно: «Есть уже приказ о твоем переводе в гвардию, правда, не в Царское Село, а под Новгород. Это все равно, лишь бы не Кавказ!» – добавляла Елизавета Алексеевна. Словом, надо только подождать, когда приказ дойдет до Тифлиса и затем попадет к Розену. «Я надеюсь, будешь в моих объятиях к Рождеству».
Александр Одоевский сообщал из Ставрополя, что пришло его назначение в Нижегородский драгунский полк и они вскоре увидятся. Это было хорошее известие: Михаил относился к ссыльному декабристу словно к старшему брату и считал его стихи очень неплохими.
Святослав Раевский сетовал, что давно не получал от товарища писем. Видимо, несколько взаимных посланий затерялись в дороге. Друг слегка хандрил у себя в глуши в Олонецкой губернии, говорил, что спасается общественной деятельностью, издает местную газету и надеется, что, когда император снизойдет до прощения автора «Смерть поэта», и ему выйдет послабление.
А четвертое письмо было от Софьи Николаевны Карамзиной, дочери историка Карамзина, – у нее и у ее матери в салоне собирались литераторы, художники, музыканты. Лермонтов три раза здесь читал свои произведения. Софья Николаевна прочила ему великое будущее, предостерегала от опасностей на Кавказе и в своих письмах обычно всячески пыталась развлечь. И на этот раз, говоря о светских новостях Петербурга, с удовольствием сообщала: «Тут у нас теперь в моде финские красавицы – сестры Шернваль. Старшая, Аврора, фрейлина императрицы, вышла замуж за промышленника, мецената, ныне егермейстера двора Павла Демидова; мой брат Андрюша от нее без ума – и, конечно же безнадежно, ибо та очень строгих правил. Говорят, ждет ребенка, но по ней пока что не видно. Младшая, Эмилия, замужем за графом Мусиным-Пушкиным, прежде опальным, а теперь прощенным. Несмотря на свои 27 лет, родила ему пятерых детей, и все мальчиков: двое сыновей умерли во младенчестве, а растут и здравствуют трое. Старшему уже шесть, младшему – четыре. И она снова начала появляться в свете. Непередаваемой красоты женщина! Если про Аврору можно сказать, что она – воплощение северной холодности, то Эмилия совершенно иная – теплая, душевная, пылкая, открытая. Часто посещает наши вечера. И мужчины через одного в нее влюблены. Вы, Мишель, как вернетесь, непременно влюбитесь тоже. Мы Вас ждем с нетерпением: всем уже известно, что прощение Ваше вышло».
Лермонтов рассмеялся: милая, наивная Софья Николаевна! Думает, что рассказ о новой модной красавице Петербурга позабавит его! Что ему до этой Мусиной-Пушкиной? Многодетной матери и примерной супруги графа? Да, он слышал, что граф – заядлый игрок и спускает за ломберным столом сказочные суммы. Ну, так что с того? Ему нет до их семейства никакого дела. У него на уме Майко Орбелиани. И чуть-чуть – Катя Нечволодова…
Возвратившись на постой, он получил доклад от Андрея Ивановича, что за время отсутствия барина ничего не произошло. Безобразов не спрашивал, Никанор ночевал у какой-то местной вдовушки, но застигнут был неожиданно возникшим соперником и теперь лежит с синяком под глазом и разбитой губой.
– А еще заглянули отставной подполковник Нечволодов и весьма опечалились, вас не застав. Написали записку. Вот, – и слуга протянул вчетверо сложенный листок.
Лермонтов раскрыл и прочел:
«Милостивый государь Михаил Юрьевич! Мы с женою очень на Вас сердиты: обещали заехать в гости и который день не соблаговолите. Окажите честь, приезжайте, как только сможете. С дружескими чувствами к Вам – Катерина и Григорий Нечволодовы».
Да, теперь не отвертишься, надо ехать. Ох, не знаешь ты, Григорий Иванович, чем рискуешь, зазывая к себе молодого изголодавшегося мужчину, да к тому же неравнодушного к Катерине Григорьевне! Ох, с огнем шутишь!
Он бросил записку и сказал слуге:
– Ладно, об этом завтра, на свежую голову. А теперь – мыться, ужинать, отдыхать. Я устал смертельно!
И, уже улегшись в постель, вспомнил, как вчера Майко и Като пели дуэтом романс по-грузински и по-русски. Встал, запалил свечу и экспромтом набросал на обратной стороне записки Нечволодова:
Бабушка писала, что недавно была у Дубельтов и узнала от Леонтия Васильевича, что вопрос действительно решен положительно: «Есть уже приказ о твоем переводе в гвардию, правда, не в Царское Село, а под Новгород. Это все равно, лишь бы не Кавказ!» – добавляла Елизавета Алексеевна. Словом, надо только подождать, когда приказ дойдет до Тифлиса и затем попадет к Розену. «Я надеюсь, будешь в моих объятиях к Рождеству».
Александр Одоевский сообщал из Ставрополя, что пришло его назначение в Нижегородский драгунский полк и они вскоре увидятся. Это было хорошее известие: Михаил относился к ссыльному декабристу словно к старшему брату и считал его стихи очень неплохими.
Святослав Раевский сетовал, что давно не получал от товарища писем. Видимо, несколько взаимных посланий затерялись в дороге. Друг слегка хандрил у себя в глуши в Олонецкой губернии, говорил, что спасается общественной деятельностью, издает местную газету и надеется, что, когда император снизойдет до прощения автора «Смерть поэта», и ему выйдет послабление.
А четвертое письмо было от Софьи Николаевны Карамзиной, дочери историка Карамзина, – у нее и у ее матери в салоне собирались литераторы, художники, музыканты. Лермонтов три раза здесь читал свои произведения. Софья Николаевна прочила ему великое будущее, предостерегала от опасностей на Кавказе и в своих письмах обычно всячески пыталась развлечь. И на этот раз, говоря о светских новостях Петербурга, с удовольствием сообщала: «Тут у нас теперь в моде финские красавицы – сестры Шернваль. Старшая, Аврора, фрейлина императрицы, вышла замуж за промышленника, мецената, ныне егермейстера двора Павла Демидова; мой брат Андрюша от нее без ума – и, конечно же безнадежно, ибо та очень строгих правил. Говорят, ждет ребенка, но по ней пока что не видно. Младшая, Эмилия, замужем за графом Мусиным-Пушкиным, прежде опальным, а теперь прощенным. Несмотря на свои 27 лет, родила ему пятерых детей, и все мальчиков: двое сыновей умерли во младенчестве, а растут и здравствуют трое. Старшему уже шесть, младшему – четыре. И она снова начала появляться в свете. Непередаваемой красоты женщина! Если про Аврору можно сказать, что она – воплощение северной холодности, то Эмилия совершенно иная – теплая, душевная, пылкая, открытая. Часто посещает наши вечера. И мужчины через одного в нее влюблены. Вы, Мишель, как вернетесь, непременно влюбитесь тоже. Мы Вас ждем с нетерпением: всем уже известно, что прощение Ваше вышло».
Лермонтов рассмеялся: милая, наивная Софья Николаевна! Думает, что рассказ о новой модной красавице Петербурга позабавит его! Что ему до этой Мусиной-Пушкиной? Многодетной матери и примерной супруги графа? Да, он слышал, что граф – заядлый игрок и спускает за ломберным столом сказочные суммы. Ну, так что с того? Ему нет до их семейства никакого дела. У него на уме Майко Орбелиани. И чуть-чуть – Катя Нечволодова…
Возвратившись на постой, он получил доклад от Андрея Ивановича, что за время отсутствия барина ничего не произошло. Безобразов не спрашивал, Никанор ночевал у какой-то местной вдовушки, но застигнут был неожиданно возникшим соперником и теперь лежит с синяком под глазом и разбитой губой.
– А еще заглянули отставной подполковник Нечволодов и весьма опечалились, вас не застав. Написали записку. Вот, – и слуга протянул вчетверо сложенный листок.
Лермонтов раскрыл и прочел:
«Милостивый государь Михаил Юрьевич! Мы с женою очень на Вас сердиты: обещали заехать в гости и который день не соблаговолите. Окажите честь, приезжайте, как только сможете. С дружескими чувствами к Вам – Катерина и Григорий Нечволодовы».
Да, теперь не отвертишься, надо ехать. Ох, не знаешь ты, Григорий Иванович, чем рискуешь, зазывая к себе молодого изголодавшегося мужчину, да к тому же неравнодушного к Катерине Григорьевне! Ох, с огнем шутишь!
Он бросил записку и сказал слуге:
– Ладно, об этом завтра, на свежую голову. А теперь – мыться, ужинать, отдыхать. Я устал смертельно!
И, уже улегшись в постель, вспомнил, как вчера Майко и Като пели дуэтом романс по-грузински и по-русски. Встал, запалил свечу и экспромтом набросал на обратной стороне записки Нечволодова:
Следующую строчку: «Миндальный запах нежных уст…» – произнес, но не записал. Веки совсем слипались. Рухнул на кровать и, забыв погасить свечу, моментально уснул.
Она поет – и звуки тают,
Как поцелуи на устах,
Глядит – и небеса играют
В ее божественных глазах;
Идет ли – все ее движенья,
Иль молвит слово – все черты
Так полны чувства, выраженья,
Так полны дивной красоты.
7
Скоро выбраться к Нечволодовым у Лермонтова не вышло: на другой день он участвовал в армейской джигитовке, регулярно проводимой в полку, дабы поддержать уровень кавалерийского мастерства, а потом Безобразов пригласил его вместе поохотиться на лисиц и зайцев – то-то было весело! По вечерам играли в карты, пили вино и рассказывали воинские байки. Иногда Лермонтова просили почитать стихи. А 7 ноября в Караагаче появился Александр Одоевский[24] – тут уж вовсе стало не до отставного подполковника и его жены!
Александр Иванович был пригож лицом и немного напоминал Лермонтову отца: выше среднего роста, сократовский лоб, синие печальные глаза с поволокой. Вместе с друзьями он был 14 декабря 1825 года на Сенатской площади, после его арестовали и заключили в Петропавловку. По суду он получил пятнадцать лет каторжных работ, отбыл семь, а затем по указу императора оказался рядовым на Кавказе. Выглядело дико: он, 35-летний мужчина, дворянин – без званий, а мальчишка Лермонтов, на 12 лет моложе – офицер, корнет и с двумя слугами!
Познакомились они еще в Ставрополе, подружились, обнаружив взаимную симпатию, и вот теперь увиделись снова.
– Как там поживает гостиничка Найтаки? – спросил Михаил. – Много наших осталось?
– Да почти все разъехались по своим частям, – ответил Одоевский. – А гостиничка – что ж? Беззаботная, шумная, пахнет пирогами с капустой. И клопы кровожаднее волков.
Посмеялись.
– Я, должно быть, скоро ее увижу. Жду приказа из Петербурга.
У приезжего глаза стали грустные.
– Вам везет, мон ами[25]. Мне России вовек не увидеть.
– Полно огорчаться, Александр Иванович! Мы за вас будем хлопотать.
– Хлопотать, конечно, нелишне, но при жизни Николая Павловича снисхождения мне не выйдет.
– Не зарекайтесь. Бог милостив, и его величество иногда не чужд сантиментов.
Одоевский поморщился.
– Это дурно, если в стране человеческие жизни зачастую зависят не от закона и не от суда, а от мстительных или сентиментальных чувств одного человека.
– Се Россия, батенька.
– В том-то все и дело. В Англии и Франции конституция – в порядке вещей. А у нас за призыв принять конституцию либо вешают, либо ссылают, либо отдают в солдаты.
Чтобы переменить тему, Лермонтов сказал:
– А хотите, я замолвлю за вас словечко перед Безобразовым, и он включит вас в команду ремонтеров? Вместе съездим за карабахскими скакунами?
Александр Иванович был пригож лицом и немного напоминал Лермонтову отца: выше среднего роста, сократовский лоб, синие печальные глаза с поволокой. Вместе с друзьями он был 14 декабря 1825 года на Сенатской площади, после его арестовали и заключили в Петропавловку. По суду он получил пятнадцать лет каторжных работ, отбыл семь, а затем по указу императора оказался рядовым на Кавказе. Выглядело дико: он, 35-летний мужчина, дворянин – без званий, а мальчишка Лермонтов, на 12 лет моложе – офицер, корнет и с двумя слугами!
Познакомились они еще в Ставрополе, подружились, обнаружив взаимную симпатию, и вот теперь увиделись снова.
– Как там поживает гостиничка Найтаки? – спросил Михаил. – Много наших осталось?
– Да почти все разъехались по своим частям, – ответил Одоевский. – А гостиничка – что ж? Беззаботная, шумная, пахнет пирогами с капустой. И клопы кровожаднее волков.
Посмеялись.
– Я, должно быть, скоро ее увижу. Жду приказа из Петербурга.
У приезжего глаза стали грустные.
– Вам везет, мон ами[25]. Мне России вовек не увидеть.
– Полно огорчаться, Александр Иванович! Мы за вас будем хлопотать.
– Хлопотать, конечно, нелишне, но при жизни Николая Павловича снисхождения мне не выйдет.
– Не зарекайтесь. Бог милостив, и его величество иногда не чужд сантиментов.
Одоевский поморщился.
– Это дурно, если в стране человеческие жизни зачастую зависят не от закона и не от суда, а от мстительных или сентиментальных чувств одного человека.
– Се Россия, батенька.
– В том-то все и дело. В Англии и Франции конституция – в порядке вещей. А у нас за призыв принять конституцию либо вешают, либо ссылают, либо отдают в солдаты.
Чтобы переменить тему, Лермонтов сказал:
– А хотите, я замолвлю за вас словечко перед Безобразовым, и он включит вас в команду ремонтеров? Вместе съездим за карабахскими скакунами?