Страница:
– Все-таки решил душегуб исповедаться? Ехать нужно?
– Нет, – сказал я, – вы не видите, что происходит? ОПСВНСП приехал!
Подошел начальник отряда, майор Нагорный.
– Вы давно у себя в кабинете не были? – спросил он.
– С утра, – сказал Степан Алексеевич, – видите, людей сколько.
Тогда я наклонился и прошептал ему на ухо:
– У вас там БОПТ[23] с заложником.
Они себя так, конечно, не называли, им это название присвоил ГОП. Кроме Нормальных Людей, государственных работников и даже ИНООНЧей, существовали они – Богом Проклятые Террористы. Их тактика была проста: захватывать государственных работников и Нормальных Людей, требовать освобождения своих соратников, а в случае чего – убивать заложников и создавать тем самым страх в обществе, неверие людей в то, что государство может их защитить. Знак БОПТов, мертвый голубь, означал убитую свободу (конечно же это просто цитата, информация с закрытой лекции, которую нам читали в Высшей Школе ФСОЗОП. Я не хотел бы, чтобы кто-то воспринимал это как мою личную Устную Речь). Количество же голубей, оставленных на месте преступления, означало количество взятых заложников. Все мы помним случай двадцать шестого года в Иркутске со ста пятьюдесятью шестью голубями. Дрожь пробирает, когда вспоминаешь об этом.
Под убитой свободой они понимали события двадцатого года, когда государство нанесло известный теперь всем школьникам Упреждающий Удар, когда за две недели было расстреляно большинство ИНООНЧей и количественно в стране наконец-то стали преобладать Нормальные Люди.
Последний раз БОПТы напоминали о себе пару лет назад во Владивостоке (тоже с жертвами), а потом вроде как все затихло. Появлялись они всегда неожиданно, исчезали – тоже, как будто проваливались сквозь землю. Методы борьбы с ними не были выработаны, закон о запрете голубятен толком ничего не дал: голубятен не стало, а террористы оставались.
Мозг работает быстро в экстремальной ситуации. А уж экстремальнее этой представить было сложно. Два часа назад я был успешным молодым человеком, счастливым, женатым, сделавшим за несколько лет отличную карьеру по системе ГоПКРНЛ[24], дошедшим до ФСОЗОПа. И все рухнуло в один момент. Никто бы не ругал меня за историю с рекой, за попытку пойти пешком, если бы я сейчас лежал мертвый рядом с офицером.
Но я не должен был их отпускать. Теперь же – полностью проваленное дело, трупы, а я… почему-то жив. Что это? Преступная халатность? Или… Меня могут посчитать сообщником.
В общем, можете себе представить, что было в моей голове в тот момент. С другой стороны, факт террористического акта налицо. Вскоре террористы должны были заявить о себе, вступить в переговоры, что-то потребовать. Почему они взяли в заложники именно Узника, было непонятно. Куда логичнее и весомее захватить офицера как представителя власти. Может, они освободили Васю в заранее подготовленной засаде, может, они его сообщники? Но как они могли знать, когда и где ждать нас? Нет, это невозможно. Или просто решили, что раз кого-то так серьезно конвоируют, то он – важная шишка и за него можно что-то вытребовать?
В любом случае, чего гадать? Я не Бог и не СКУНС[25], меня там не было, в чужую голову залезть не могу. Но я должен был любой ценой очень быстро все исправить и произвести Приведение в Исполнение. В конце концов, именно это было моей обязанностью. А теперь стало еще и шансом. Я должен был найти и освободить Васю!
Я забрал из офицерского планшета бумаги, оттащил трупы в лес, прикрыл, как мог, ветками. Добежал до реки. Будучи, видимо, в состоянии аффекта, не почувствовал холода апрельской воды. Выбрался на берег, ничего не сказал водителю и побежал к основной трассе. Запыхался, устал, вышел на дорогу. Поднял две руки, развернув большие пальцы внутрь – это всем известный знак, что голосует представитель власти и штатский должен остановиться. Темная точка вдали замедлила ход, но деваться было некуда – я уже их заметил. Почтительно, медленнее разрешенных на междугородке 70 км/ч, подъехала и остановилась новая оранжевая «Лада-Барклай».
Я показал удостоверение и вежливо сказал:
– Добрый день. Будьте любезны, отвезите меня на Единства, сорок три к центральному управлению ФСОЗОП.
Молодой парень в шортах и майке побледнел, девушка рядом с ним опустила голову. Я сел сзади. Поехали.
– Вы, пожалуйста, извините, что я мокрый. Салон вам могу испортить.
Парень молчал, только кивнул головой. Проехали Самохино, развернулись. Я вдруг понял, что оставил в микроавтобусе свой служебный ИПСС[26].
– Остановите на заправке, пожалуйста.
Остановились. Я зашел внутрь, спросил сотрудника:
– Телефон работает?
– Конечно. Вам «птичку»[27] или по руке?
– По руке.
Положил в кабинке руку на панель, снял трубку.
– Положите трубку, – сказала машина, – дождитесь окончания идентификации.
Это была старая система, очень долго соображала. Их тогда, в двадцатом, массово устанавливали после запрета мобильной связи. Конечно, было не очень удобно, но все же спокойнее для самих граждан: ведь если тебе нечего скрывать, то идентифицируйся согласно закону и разговаривай. А если ты маньяк, ИНООНЧ или БОПТ, то уж извини. Загорелся зеленый огонек, я набрал номер. Ответил Аркадий Игоревич, мой начальник.
– Аркадий Игоревич, добрый день… Плохо слышно… Я с обычного телефона, тут проблема со связью… Да… Просто, чтобы не выпадать, решил позвонить… Чтобы в курсе вас держать… Сейчас по плану на фестиваль собирался.
Я так хитро построил фразу, чтобы он меня не спрашивал, как прошло Приведение. Мол, раз уже на фестиваль еду, то, значит, нормально прошло. Тем более – связь плохая, тем более – не все по общественному телефону.
– Слушай, хорошо, что позвонил, – ответил начальник, – тут не до фестиваля. Приезжай скорее, есть информация.
На ФСОЗОПовском языке «есть информация» означало нечто совсем серьезное. Чаще всего – терроризм.
Я вернулся в машину, поехали.
– Будьте так любезны, – сказал я, – прибавьте скорость под мою ответственность.
Парню было очень страшно. Он разогнался.
– Как «Барклай» тянет? – спросил я. – Говорят, подвеска жестковата?
Сам я машину не водил и в них не разбирался: просто знал, что так обычно спрашивают, когда хотят поговорить об автомобилях.
Мне было очень страшно.
В штабе собрались все: и ОПСВНСП[28], и ОПИПУЛ[29], и даже представитель ГИВТ[30], а они вообще серьезные ребята: никто толком не знает, как это расшифровывается.
Информация, о которой намекал по телефону Аркадий Игоревич, была следующей: какой-то БОПТ позвонил по чужому или фальшивому ПТИЧу сообщил о захвате заложника. Где он, что он – неизвестно. Обещал выйти на связь. Требований пока не выдвигал, но следует думать, что потребует освобождения соратников. Необходимо срочно отменять фестиваль, чтобы не допустить массовых жертв и массовой паники.
Я уже несколько раз за сегодня поступил нелепо, но останавливаться было смерти подобно. Я только держал в голове, что должен найти Узника и до вечера отвезти в Пункт. Это был мой шанс, а в конечном счете – следование закону о Своевременности и Неотвратимости Наказаний от 17.06.2020, который гласил, что смертная казнь должна производиться точно в день, указанный в решении суда. В день! Про часы в законе сказано не было…
БОПТ снова вышел на связь и металлическим голосом (говорил через ПИГ[31]) сообщил, что тайно проник в «Михаила Архангела», забаррикадировался в кабинете батюшки и убьет заложника при первой попытке прервать нормальное течение церковной жизни, эвакуации людей и прочее. Тут дело попахивало религиозной мотивацией довольно экстремального ответвления БОПТов, которое они сами называли СВБП[32].
Я понимал, что, если кто-то, кроме меня, будет вести переговоры, сразу выяснится, что заложник – Вася и мне конец.
Я поднял руку. Встал.
Ни когда поднимал руку, ни когда вставал, ни когда открывал рот, еще совершенно не знал, что буду говорить.
– Товарищи, есть совершенно другое предложение…
Только если в утреннем случае с офицером, когда я сказал про пять километров, мне важно было начать, а дальше переложить ответственность за ведение мысли на него, если в машине с несчастным пареньком я мог сказать про подвеску, не разбираясь в автомобилях, то сейчас надежды не было ни на кого. Даже хуже. Надежды не было ни на что.
– И вот какого рода, – сказал я.
Все ждали.
Вот она, смерть. Будничная, страшная. Потому страшная, что вместе с тобой никакой «весь мир» не умирает. Умираешь только ты, а солнце светит для оставшихся в живых, молодежь влюбляется, женщины ходят взад-вперед. Я уставился на желтую безвкусную штору, как будто она могла мне что-то подсказать. Я подумал о том, что она безвкусная, потому что сам недавно в отсутствие жены купил похожие, а жена, вернувшись от мамы, сказала, что они безвкусные. Не верьте, если говорят, что в экстремальной ситуации мозг работает быстрее. Вообще не работает. В голове не было ни одной мысли, кроме той, что мне очень нужна мысль, что я должен как-то перестать думать о шторе.
– А вот фестиваль отменять не надо, – сказал я.
Все внимательно слушали.
– Во-первых, он уже начался. Если попытаемся разогнать людей без объяснения причин – вот тогда получим панику. Колычане год ждали этого мероприятия.
Все опять внимательно слушали. Не шевелились. Только холодноватой внешности мужчина в полицейской форме беззвучно барабанил по столу пальцами.
– Тем более что публика сконцентрирована как раз далеко от церкви, на другой стороне реки. Это даже плюс.
Это был бред, а не плюс, но другого плюса у меня не было. Все в третий раз внимательно слушали.
– И мы должны подумать: почему террорист выбрал именно этот день для своего гнусного замысла? Случайность?
Я зацепился за мысль, желтая штора отступила прочь, куда-то в темноту, в ад, откуда и пришла.
– Может быть, это как-то связано с фестивалем? Может, он как-то хочет повредить рок-движению, которое официально входит в ГосРазДух[33] решением от 18.06.2024? Так или иначе, это может быть связано. Очень важно понимать мотивацию и психологию данного террориста, и поэтому… как сотрудник ОПНРПП, куратор рок-клуба и офицер ФСОЗОП, хочу предложить свою кандидатуру, чтобы возглавить операцию по переговорам.
Молчали все, а особенно – представитель ГИВТа. Он как будто ждал, чтобы решение было принято без него, чтобы потом вынести оценку уже не ситуации, а решению.
– А что, – сказал Аркадий Игоревич, – это ход.
Никто не шелохнулся, потому что это было еще не совсем похоже на решение.
– Это ход… Давайте так и сделаем… Лучшего переговорщика, знакомого с рок-реалиями, нам не найти. А от силовых структур будет работать майор Нагорный, личность проверенная.
Холодноватой внешности мужчина в форме перестал барабанить, привстал, кивнул. Мне показалось, что я его где-то видел.
– Верю.
Мы сели в автобус и позвонили БОПТу на телефон в кабинете. У меня и у Нагорного были спаренные трубки: это правило подобных операций. БОПТ сказал своим металлическим голосом:
– Я же просил не афишировать.
«Странная лексика для террориста», – подумал я, составляя его психологический портрет… «Афишировать»…
– Уверяю вас, что прихожане не в курсе, мы никого не эвакуируем, церковь живет своей обычной жизнью.
– Верю, – прохрипел он, – посадите солдат обратно в автобусы.
Нагорному это не понравилось, но он приказал бойцам вернуться.
– Теперь, – сказал БОПТ, – уберите снайперов… Развели детский сад.
Мы переглянулись.
– Да-да. С крыши, с дерева и из этой дурацкой исповедальни.
Складывалось ощущение, что, сидя в кабинете, он видит через стены, будто он Бог или СКУНС.
Нагорный занервничал:
– Откуда он знает про всех наших?
Я тоже немного сорвался и излишне эмоционально спросил батюшку:
– Какого черта там делает эта дурацкая исповедальня?
– Без чертей, – сказал Степан Алексеевич, и это меня отрезвило, так как я сейчас только что в Устной Речи практически нарушил закон о БУРС[34], – и не пригибайтесь вы так: окна моего кабинета сюда не выходят.
– А куда выходят? – спросил Нагорный.
– Никуда не выходят. Он видит нас по мониторам, здесь двенадцать камер. Вы же в прошлом году и устанавливали.
– Простите, – сказал я, – нервы. Сами понимаете, речь идет о жизни заложника. Просто я хотел спросить, что делает католическая исповедальня у вас в храме. Просто чтобы в курсе быть.
– Ничего не делает, – ответил батюшка, – в костеле ремонт, на время поставили… Кошмар какой-то, у меня сейчас похороны.
Показалось, что он вспомнил о предстоящих похоронах, но, может, уже и увидел: во двор въехало несколько ритуальных автобусов. Они загородили вход в храм, и буквально за минуту двор наполнили люди в черных и серых костюмах: не красивых траурных, как в кино про мафию, а разношерстных, наскоро подобранных. Никто же не держит у себя дома специально красивый костюм для похорон, зачем он? Платки и лысины запестрели во дворе. Вытащили гроб и крышку, понесли на руках. Я разглядел, что хоронили молодую девушку лет двадцати пяти.
БОПТ позвонил и сказал, что все видит, что отпевание должно пройти без эксцессов, а после он выдвинет свои требования и все расскажет. Батюшка попрощался с нами и пошел в церковь.
– Вот, – радостно сообщил Нагорный, – подключился.
На большом экране в нашем специально оборудованном автобусе стало видно изображение с одиннадцати камер из двенадцати. Они показывали разные участки двора и внутри церкви, не было видно только последней, двенадцатой – самого кабинета. Датчики показывали, что доступ к ней заблокирован. Вдруг пошли помехи, и изображение стало нестабильным. Мы с Нагорным вышли во двор, смешались с толпой. Медленно затопали ко входу, чтобы хоть как-то понимать, что происходит.
Меня трясло. Я понимал, что у любого отпевания есть конец и, когда закончится это, БОПТ начнет говорить. Сразу откроется, кто заложник. Я решился:
– Послушай, Нагорный, что ты думаешь о законах? О законах Великой России?
– Это мы сейчас Устно Разговариваем? – уточнил он. Было видно, что подкован майор хорошо.
– Конечно, – ответил я.
– Тогда ничего отдельного не думаю, их просто нужно исполнять. А что?
– А если не Устно?
– Как это – не Устно? У нас же сейчас, по-любому Устная Речь.
– Ну, просто так, между нами.
Нагорному не было никакого резона доверять мне, незнакомому человеку из ФСОЗОПа.
– То же самое, – сказал он, – на безусловном исполнении всех без исключения законов, на равенстве перед ними всех Нормальных Людей и Государственных Работников зиждется благополучие и процветание Великой России.
Мы стояли в толпе у самого входа и через головы видели происходящее. Степан Алексеевич совершал отпевание, ближайшие родственники целовали девушку в лоб. Печальный молодой человек, видимо, друг или жених, стоял рядом. Не подходил, не целовал. Боялся или брезговал. Шутка ли: поцеловать мертвую, даже в лоб.
– Спаси меня, – сказал я, наклонился к удивленному Нагорному и рассказал все как было. Без его помощи я бы все равно ничего не смог сделать. Нагорный слушал с замершим лицом, потом на глазах показались слезы: Сергеев, убитый офицер из тюрьмы, оказался его старым товарищем.
– Он сам решил идти, – повторил я несколько раз, но, конечно, это мало могло утешить Нагорного. Услышанная информация пробудила в нем Человеческий Фактор.
– Что ты предлагаешь? – наконец спросил он.
Я рассказал свой план. Мы должны инкогнито освободить заложника, отвезти в Пункт Приведения в Исполнение до вечера и расстрелять сегодняшним числом.
– Мы же нарушим закон, – сказал Нагорный.
– А квартиру в новом доме возле «Молодости» я тебе гарантирую, – почему-то сказал я.
Нагорный помолчал.
– Вы что, и квартиры распределяете? – спросил он через несколько секунд. Я не ответил, а он спросил еще: – А кого мы предъявим начальству?
Недостаток логического мышления всегда был моей проблемой. Я понял, что погиб. Истерически думая о том, как освободить Васю и доставить в Пункт, я совершенно не подумал о том, что освобожденного заложника нужно предъявить начальству. Эти две задачи противоречили друг другу. Получается, что я проваливаю либо свое первое задание по Приведению в Исполнение, либо второе – по освобождению заложника, которое зачем-то сам взвалил на себя. Мне захотелось попросить у Нагорного пистолет и умереть на месте.
Церковные пения (или песнопения) закончились. Я, честно говоря, не очень понимаю разницу между ними. Нам рассказывали что-то на обязательных занятиях в ЮДЦ, но это было очень давно. В наступившей тишине стало слышно, как один из рабочих спросил молодого человека, стоящего у гроба:
– Сейчас заколачивать или на кладбище?
– Сейчас, – ответил молодой человек, быстро подошел к девушке и поцеловал в губы. Рабочий заколотил крышку, стараясь стучать аккуратно, потому что звук от молотка раздавался гулко, улетал под купол и мог нарушить БУРС.
– Давай рассудим логически, – сказал Нагорный Устной Речью, – ведь он приговорен к смерти?
– Да, – ответил я тоже Устной.
Мы оба понимали про Устную и старались говорить взвешенно.
– Значит, если мы сейчас осуществим штурм и их обоих положим, ничего не изменится для Великой России? По закону – один БОПТ, другой – приговоренный? Наши действия не коснутся Нормальных Людей.
– Да, но это только мы знаем, что он приговоренный. А для всех получится, что вы зачем-то убили заложника. Это конец твоей карьеры. Ты же, наоборот, должен его освободить.
Процессия двинулась назад, вынося нас из церкви. Выхода не было ни с логическим мышлением, ни без. Я смотрел почему-то на полноватого пятидесятилетнего дядьку, который нес за ножку табуретку. Табуретка была темная, рассохшаяся, видавшая не одну крышку от гроба, пережившая не одну зиму на балконе. Нужно было срочно что-то ответить, сейчас должен был позвонить БОПТ. Но я смотрел как завороженный на табуретку и думал, что вот у меня на балконе стоит такая же, а я не замечаю, какая она ужасная. А чужую – замечаю.
– Главное, – сказал я, – предъявить начальству заложника.
Я действовал как обычно: говорил только полмысли, чтобы собеседник ее развил и нашел решение. Но Нагорный на такие вещи не велся. Молчал. Ждал.
Табуретку закинули в автобус, люди стали рассаживаться. Наши спаренные телефоны не звонили, но уже казалось, что звонили, трубка жгла руку.
– Ну кто сказал сюда класть? – затараторила какая-то женщина в толпе. – Кто сказал сюда садиться?
– Кто сказал, что это должен быть Вася? – спросил я вдруг Нагорного.
Он посмотрел на меня, и сначала показалось, что это взгляд ненависти или змеи, смотрящей на жертву. Но Нагорный просто думал. Я чувствовал, что он понимает меня и просчитывает вариант, при котором мы должны предъявить начальству какого-то другого заложника, а моего Узника втихую освободить и отвезти до вечера в Пункт. Тогда все законы будут соблюдены, я спасен, а сам Нагорный – с жилплощадью. Я чувствовал, что он борется с Человеческим Фактором.
– Кандидатуры есть? – наконец спросил он.
– Спасибо.
Захлопали, но не активно. «Дряхлеющая плоть» играла старую программу, удивить народ было нечем, а хит «Корабли с моря» уже не работал. Всем, однако, было хорошо, погода стояла отличная. Студенты и престарелые хиппи расположились на живописном холме. Я забежал на бэкстэйдж, переключился на молодежный стиль общения, хлопнул по рукам ребят из организации, кивнул музыкантам.
– Как оно? – спросил я главного координатора Лешу Козина.
– Да, блин, тебя ждали, официально не открыли еще, вон Рома всех разогревал.
Я снял пиджак, накинул болоньевую куртку с символикой фестиваля. Открывать должен был я и главная звезда Колычского рока Вова Русин из «Мистического Путешествия».
– Где Русин? – спросил я.
Леша опустил глаза.
– Короче, такая фигня… Нет Русина.
– Что?!! – Я думал совсем о другом, мне по фигу был Русин, но я задал этот вопрос так, как будто фестиваль был целью моей жизни, а отсутствие Русина – ножом в сердце.
– Вчера, короче, сидели, обсуждали. Мы ему: ок, ты хэдлайнер, но двадцать песен – это ту мач, это же не твой концерт. Он сперва вроде даже согласился, но с учетом, что споет эту свою новую, которую я тебе ставил.
– А ты?
– А я не дурак, это же под Устную подпадает, оно мне надо? Ну и, короче, его с утра не было, не знаю, где он.
– Кто вместо него?
– «Совращенные заживо», но ты сам понимаешь: фестиваль без Русина – это…
И он произнес слово, которое я не могу привести в Письменной Речи.
Все время неподалеку от нас крутилась Алина, репортерша с телевидения. Я ее недолюбливал, потому что она вечно терлась рядом, как бы по своим делам, но было видно, что подслушивает. Ей почему-то казалось, что журналист – это что-то вроде шпиона, что информацию надо вынюхивать. Новости, добытые без шпионской романтики, ее не возбуждали.
Мы вышли на сцену с Антошей, солистом «Совращенных». Публика не ликовала и не свистела: в общем, встретила нас никак. Все понимали, что сейчас будут официальные слова, приготовились потерпеть. Ну а Антоша никогда не был особо популярен. Вернее, как – был, но в очень узком кругу у нас в Колыче металл сейчас не на подъеме.
Антоша прилип губами к микрофону, помолчал и еще медленнее, чем Рома Шилдиков, говорил «спасибо», сказал:
– Здравствуйте.
Народ захлопал, я бойко продолжил:
– От лица администрации я рад открыть уже шестой по счету фестиваль «Эхо Вудстока», хотя непосредственно в этом году было бы логично назвать его не Вудстоком, а Водостоком, потому что проблемы экологии…
Слава богу, текст был выучен давно. Я придумал его еще зимой, и хоть он был простой (его и учить-то было необязательно, можно было просто сказать все своими словами), я все же любил почему-то повторять его в течение последних месяцев, представляя себя на сцене. Говорил автоматически, а сам неотрывно глядел на почти лысого старого рокера в первых рядах. Когда он поворачивался, видно было жиденький хвост волос за плечами. Я подумал, что десять лет назад сам носил такой и что хорошо, что постриг, а то с моей начинающейся лысиной это выглядело бы совсем некрасиво… Кандидатура…
…Вовка Русин, христосоподобный поэт, сволочь, любимец девушек. Одним взглядом гипнотизирующий зал, одним словом влюбляющий в себя, ведущий за собой. Я перестал играть на гитаре 10 лет назад, когда услышал его. Это было такой же ранней весной, в актовом зале «Молодости». Я простоял и молча прослушал весь концерт «Мистического Путешествия». Русин светился. Пел без футболки, вспотел, ребра ходили под полупрозрачной кожей, сердце поэта стучало громче барабанов.
Он пел лучше меня, писал лучше, девушки отдавались ему без счета. Сначала недели две у меня была депрессия, а потом я записался на первую ступень ГоПКРНЛ и стал делать карьеру. С самим Вовкой не был близко знаком. Уже потом встречались в гостях несколько раз, даже были представлены, но не думаю, что он меня помнил. Разве что позже, когда я стал курировать рок-клуб, и то не факт – Русин не ходил на официальные собрания, ему это разрешалось, потому что Колычский рок – это Русин.
Он был прекрасен во всем, хотя имел один недостаток.
Русин был дурак. При всем своем таланте он почему-то имел примитивнейшие представления о серьезных вещах, поэтизировал мир, который не понимал или понимал мозгом шестнадцатилетнего подростка. А продолжением этого недостатка был второй, вернее, вытекающий из первого «поднедостаток»: с ним невозможно было договориться. Видимо, потому, что ему ничего не было нужно. Он знал, что он гений, ему этого хватало, и он не шел никогда на компромиссы, потому что никто в материальном мире все равно не мог ему дать большего.
– Нет, – сказал я, – вы не видите, что происходит? ОПСВНСП приехал!
Подошел начальник отряда, майор Нагорный.
– Вы давно у себя в кабинете не были? – спросил он.
– С утра, – сказал Степан Алексеевич, – видите, людей сколько.
Тогда я наклонился и прошептал ему на ухо:
– У вас там БОПТ[23] с заложником.
3
Я, наверное, не по порядку рассказываю, поэтому не все понятно. В 8.00 я обнаружил мертвых охранников в поле. Узника не было, но убийцы оставили свой знак – мертвого голубя. Нас инструктировали на эту тему, это был знак БОПТов.Они себя так, конечно, не называли, им это название присвоил ГОП. Кроме Нормальных Людей, государственных работников и даже ИНООНЧей, существовали они – Богом Проклятые Террористы. Их тактика была проста: захватывать государственных работников и Нормальных Людей, требовать освобождения своих соратников, а в случае чего – убивать заложников и создавать тем самым страх в обществе, неверие людей в то, что государство может их защитить. Знак БОПТов, мертвый голубь, означал убитую свободу (конечно же это просто цитата, информация с закрытой лекции, которую нам читали в Высшей Школе ФСОЗОП. Я не хотел бы, чтобы кто-то воспринимал это как мою личную Устную Речь). Количество же голубей, оставленных на месте преступления, означало количество взятых заложников. Все мы помним случай двадцать шестого года в Иркутске со ста пятьюдесятью шестью голубями. Дрожь пробирает, когда вспоминаешь об этом.
Под убитой свободой они понимали события двадцатого года, когда государство нанесло известный теперь всем школьникам Упреждающий Удар, когда за две недели было расстреляно большинство ИНООНЧей и количественно в стране наконец-то стали преобладать Нормальные Люди.
Последний раз БОПТы напоминали о себе пару лет назад во Владивостоке (тоже с жертвами), а потом вроде как все затихло. Появлялись они всегда неожиданно, исчезали – тоже, как будто проваливались сквозь землю. Методы борьбы с ними не были выработаны, закон о запрете голубятен толком ничего не дал: голубятен не стало, а террористы оставались.
Мозг работает быстро в экстремальной ситуации. А уж экстремальнее этой представить было сложно. Два часа назад я был успешным молодым человеком, счастливым, женатым, сделавшим за несколько лет отличную карьеру по системе ГоПКРНЛ[24], дошедшим до ФСОЗОПа. И все рухнуло в один момент. Никто бы не ругал меня за историю с рекой, за попытку пойти пешком, если бы я сейчас лежал мертвый рядом с офицером.
Но я не должен был их отпускать. Теперь же – полностью проваленное дело, трупы, а я… почему-то жив. Что это? Преступная халатность? Или… Меня могут посчитать сообщником.
В общем, можете себе представить, что было в моей голове в тот момент. С другой стороны, факт террористического акта налицо. Вскоре террористы должны были заявить о себе, вступить в переговоры, что-то потребовать. Почему они взяли в заложники именно Узника, было непонятно. Куда логичнее и весомее захватить офицера как представителя власти. Может, они освободили Васю в заранее подготовленной засаде, может, они его сообщники? Но как они могли знать, когда и где ждать нас? Нет, это невозможно. Или просто решили, что раз кого-то так серьезно конвоируют, то он – важная шишка и за него можно что-то вытребовать?
В любом случае, чего гадать? Я не Бог и не СКУНС[25], меня там не было, в чужую голову залезть не могу. Но я должен был любой ценой очень быстро все исправить и произвести Приведение в Исполнение. В конце концов, именно это было моей обязанностью. А теперь стало еще и шансом. Я должен был найти и освободить Васю!
Я забрал из офицерского планшета бумаги, оттащил трупы в лес, прикрыл, как мог, ветками. Добежал до реки. Будучи, видимо, в состоянии аффекта, не почувствовал холода апрельской воды. Выбрался на берег, ничего не сказал водителю и побежал к основной трассе. Запыхался, устал, вышел на дорогу. Поднял две руки, развернув большие пальцы внутрь – это всем известный знак, что голосует представитель власти и штатский должен остановиться. Темная точка вдали замедлила ход, но деваться было некуда – я уже их заметил. Почтительно, медленнее разрешенных на междугородке 70 км/ч, подъехала и остановилась новая оранжевая «Лада-Барклай».
Я показал удостоверение и вежливо сказал:
– Добрый день. Будьте любезны, отвезите меня на Единства, сорок три к центральному управлению ФСОЗОП.
Молодой парень в шортах и майке побледнел, девушка рядом с ним опустила голову. Я сел сзади. Поехали.
– Вы, пожалуйста, извините, что я мокрый. Салон вам могу испортить.
Парень молчал, только кивнул головой. Проехали Самохино, развернулись. Я вдруг понял, что оставил в микроавтобусе свой служебный ИПСС[26].
– Остановите на заправке, пожалуйста.
Остановились. Я зашел внутрь, спросил сотрудника:
– Телефон работает?
– Конечно. Вам «птичку»[27] или по руке?
– По руке.
Положил в кабинке руку на панель, снял трубку.
– Положите трубку, – сказала машина, – дождитесь окончания идентификации.
Это была старая система, очень долго соображала. Их тогда, в двадцатом, массово устанавливали после запрета мобильной связи. Конечно, было не очень удобно, но все же спокойнее для самих граждан: ведь если тебе нечего скрывать, то идентифицируйся согласно закону и разговаривай. А если ты маньяк, ИНООНЧ или БОПТ, то уж извини. Загорелся зеленый огонек, я набрал номер. Ответил Аркадий Игоревич, мой начальник.
– Аркадий Игоревич, добрый день… Плохо слышно… Я с обычного телефона, тут проблема со связью… Да… Просто, чтобы не выпадать, решил позвонить… Чтобы в курсе вас держать… Сейчас по плану на фестиваль собирался.
Я так хитро построил фразу, чтобы он меня не спрашивал, как прошло Приведение. Мол, раз уже на фестиваль еду, то, значит, нормально прошло. Тем более – связь плохая, тем более – не все по общественному телефону.
– Слушай, хорошо, что позвонил, – ответил начальник, – тут не до фестиваля. Приезжай скорее, есть информация.
На ФСОЗОПовском языке «есть информация» означало нечто совсем серьезное. Чаще всего – терроризм.
Я вернулся в машину, поехали.
– Будьте так любезны, – сказал я, – прибавьте скорость под мою ответственность.
Парню было очень страшно. Он разогнался.
– Как «Барклай» тянет? – спросил я. – Говорят, подвеска жестковата?
Сам я машину не водил и в них не разбирался: просто знал, что так обычно спрашивают, когда хотят поговорить об автомобилях.
Мне было очень страшно.
В штабе собрались все: и ОПСВНСП[28], и ОПИПУЛ[29], и даже представитель ГИВТ[30], а они вообще серьезные ребята: никто толком не знает, как это расшифровывается.
Информация, о которой намекал по телефону Аркадий Игоревич, была следующей: какой-то БОПТ позвонил по чужому или фальшивому ПТИЧу сообщил о захвате заложника. Где он, что он – неизвестно. Обещал выйти на связь. Требований пока не выдвигал, но следует думать, что потребует освобождения соратников. Необходимо срочно отменять фестиваль, чтобы не допустить массовых жертв и массовой паники.
Я уже несколько раз за сегодня поступил нелепо, но останавливаться было смерти подобно. Я только держал в голове, что должен найти Узника и до вечера отвезти в Пункт. Это был мой шанс, а в конечном счете – следование закону о Своевременности и Неотвратимости Наказаний от 17.06.2020, который гласил, что смертная казнь должна производиться точно в день, указанный в решении суда. В день! Про часы в законе сказано не было…
БОПТ снова вышел на связь и металлическим голосом (говорил через ПИГ[31]) сообщил, что тайно проник в «Михаила Архангела», забаррикадировался в кабинете батюшки и убьет заложника при первой попытке прервать нормальное течение церковной жизни, эвакуации людей и прочее. Тут дело попахивало религиозной мотивацией довольно экстремального ответвления БОПТов, которое они сами называли СВБП[32].
Я понимал, что, если кто-то, кроме меня, будет вести переговоры, сразу выяснится, что заложник – Вася и мне конец.
Я поднял руку. Встал.
Ни когда поднимал руку, ни когда вставал, ни когда открывал рот, еще совершенно не знал, что буду говорить.
– Товарищи, есть совершенно другое предложение…
Только если в утреннем случае с офицером, когда я сказал про пять километров, мне важно было начать, а дальше переложить ответственность за ведение мысли на него, если в машине с несчастным пареньком я мог сказать про подвеску, не разбираясь в автомобилях, то сейчас надежды не было ни на кого. Даже хуже. Надежды не было ни на что.
– И вот какого рода, – сказал я.
Все ждали.
Вот она, смерть. Будничная, страшная. Потому страшная, что вместе с тобой никакой «весь мир» не умирает. Умираешь только ты, а солнце светит для оставшихся в живых, молодежь влюбляется, женщины ходят взад-вперед. Я уставился на желтую безвкусную штору, как будто она могла мне что-то подсказать. Я подумал о том, что она безвкусная, потому что сам недавно в отсутствие жены купил похожие, а жена, вернувшись от мамы, сказала, что они безвкусные. Не верьте, если говорят, что в экстремальной ситуации мозг работает быстрее. Вообще не работает. В голове не было ни одной мысли, кроме той, что мне очень нужна мысль, что я должен как-то перестать думать о шторе.
– А вот фестиваль отменять не надо, – сказал я.
Все внимательно слушали.
– Во-первых, он уже начался. Если попытаемся разогнать людей без объяснения причин – вот тогда получим панику. Колычане год ждали этого мероприятия.
Все опять внимательно слушали. Не шевелились. Только холодноватой внешности мужчина в полицейской форме беззвучно барабанил по столу пальцами.
– Тем более что публика сконцентрирована как раз далеко от церкви, на другой стороне реки. Это даже плюс.
Это был бред, а не плюс, но другого плюса у меня не было. Все в третий раз внимательно слушали.
– И мы должны подумать: почему террорист выбрал именно этот день для своего гнусного замысла? Случайность?
Я зацепился за мысль, желтая штора отступила прочь, куда-то в темноту, в ад, откуда и пришла.
– Может быть, это как-то связано с фестивалем? Может, он как-то хочет повредить рок-движению, которое официально входит в ГосРазДух[33] решением от 18.06.2024? Так или иначе, это может быть связано. Очень важно понимать мотивацию и психологию данного террориста, и поэтому… как сотрудник ОПНРПП, куратор рок-клуба и офицер ФСОЗОП, хочу предложить свою кандидатуру, чтобы возглавить операцию по переговорам.
Молчали все, а особенно – представитель ГИВТа. Он как будто ждал, чтобы решение было принято без него, чтобы потом вынести оценку уже не ситуации, а решению.
– А что, – сказал Аркадий Игоревич, – это ход.
Никто не шелохнулся, потому что это было еще не совсем похоже на решение.
– Это ход… Давайте так и сделаем… Лучшего переговорщика, знакомого с рок-реалиями, нам не найти. А от силовых структур будет работать майор Нагорный, личность проверенная.
Холодноватой внешности мужчина в форме перестал барабанить, привстал, кивнул. Мне показалось, что я его где-то видел.
4
Батюшка Степан Алексеевич все выслушал, посмотрел мне в глаза и сказал:– Верю.
Мы сели в автобус и позвонили БОПТу на телефон в кабинете. У меня и у Нагорного были спаренные трубки: это правило подобных операций. БОПТ сказал своим металлическим голосом:
– Я же просил не афишировать.
«Странная лексика для террориста», – подумал я, составляя его психологический портрет… «Афишировать»…
– Уверяю вас, что прихожане не в курсе, мы никого не эвакуируем, церковь живет своей обычной жизнью.
– Верю, – прохрипел он, – посадите солдат обратно в автобусы.
Нагорному это не понравилось, но он приказал бойцам вернуться.
– Теперь, – сказал БОПТ, – уберите снайперов… Развели детский сад.
Мы переглянулись.
– Да-да. С крыши, с дерева и из этой дурацкой исповедальни.
Складывалось ощущение, что, сидя в кабинете, он видит через стены, будто он Бог или СКУНС.
Нагорный занервничал:
– Откуда он знает про всех наших?
Я тоже немного сорвался и излишне эмоционально спросил батюшку:
– Какого черта там делает эта дурацкая исповедальня?
– Без чертей, – сказал Степан Алексеевич, и это меня отрезвило, так как я сейчас только что в Устной Речи практически нарушил закон о БУРС[34], – и не пригибайтесь вы так: окна моего кабинета сюда не выходят.
– А куда выходят? – спросил Нагорный.
– Никуда не выходят. Он видит нас по мониторам, здесь двенадцать камер. Вы же в прошлом году и устанавливали.
– Простите, – сказал я, – нервы. Сами понимаете, речь идет о жизни заложника. Просто я хотел спросить, что делает католическая исповедальня у вас в храме. Просто чтобы в курсе быть.
– Ничего не делает, – ответил батюшка, – в костеле ремонт, на время поставили… Кошмар какой-то, у меня сейчас похороны.
Показалось, что он вспомнил о предстоящих похоронах, но, может, уже и увидел: во двор въехало несколько ритуальных автобусов. Они загородили вход в храм, и буквально за минуту двор наполнили люди в черных и серых костюмах: не красивых траурных, как в кино про мафию, а разношерстных, наскоро подобранных. Никто же не держит у себя дома специально красивый костюм для похорон, зачем он? Платки и лысины запестрели во дворе. Вытащили гроб и крышку, понесли на руках. Я разглядел, что хоронили молодую девушку лет двадцати пяти.
БОПТ позвонил и сказал, что все видит, что отпевание должно пройти без эксцессов, а после он выдвинет свои требования и все расскажет. Батюшка попрощался с нами и пошел в церковь.
– Вот, – радостно сообщил Нагорный, – подключился.
На большом экране в нашем специально оборудованном автобусе стало видно изображение с одиннадцати камер из двенадцати. Они показывали разные участки двора и внутри церкви, не было видно только последней, двенадцатой – самого кабинета. Датчики показывали, что доступ к ней заблокирован. Вдруг пошли помехи, и изображение стало нестабильным. Мы с Нагорным вышли во двор, смешались с толпой. Медленно затопали ко входу, чтобы хоть как-то понимать, что происходит.
Меня трясло. Я понимал, что у любого отпевания есть конец и, когда закончится это, БОПТ начнет говорить. Сразу откроется, кто заложник. Я решился:
– Послушай, Нагорный, что ты думаешь о законах? О законах Великой России?
– Это мы сейчас Устно Разговариваем? – уточнил он. Было видно, что подкован майор хорошо.
– Конечно, – ответил я.
– Тогда ничего отдельного не думаю, их просто нужно исполнять. А что?
– А если не Устно?
– Как это – не Устно? У нас же сейчас, по-любому Устная Речь.
– Ну, просто так, между нами.
Нагорному не было никакого резона доверять мне, незнакомому человеку из ФСОЗОПа.
– То же самое, – сказал он, – на безусловном исполнении всех без исключения законов, на равенстве перед ними всех Нормальных Людей и Государственных Работников зиждется благополучие и процветание Великой России.
Мы стояли в толпе у самого входа и через головы видели происходящее. Степан Алексеевич совершал отпевание, ближайшие родственники целовали девушку в лоб. Печальный молодой человек, видимо, друг или жених, стоял рядом. Не подходил, не целовал. Боялся или брезговал. Шутка ли: поцеловать мертвую, даже в лоб.
– Спаси меня, – сказал я, наклонился к удивленному Нагорному и рассказал все как было. Без его помощи я бы все равно ничего не смог сделать. Нагорный слушал с замершим лицом, потом на глазах показались слезы: Сергеев, убитый офицер из тюрьмы, оказался его старым товарищем.
– Он сам решил идти, – повторил я несколько раз, но, конечно, это мало могло утешить Нагорного. Услышанная информация пробудила в нем Человеческий Фактор.
– Что ты предлагаешь? – наконец спросил он.
Я рассказал свой план. Мы должны инкогнито освободить заложника, отвезти в Пункт Приведения в Исполнение до вечера и расстрелять сегодняшним числом.
– Мы же нарушим закон, – сказал Нагорный.
– А квартиру в новом доме возле «Молодости» я тебе гарантирую, – почему-то сказал я.
Нагорный помолчал.
– Вы что, и квартиры распределяете? – спросил он через несколько секунд. Я не ответил, а он спросил еще: – А кого мы предъявим начальству?
Недостаток логического мышления всегда был моей проблемой. Я понял, что погиб. Истерически думая о том, как освободить Васю и доставить в Пункт, я совершенно не подумал о том, что освобожденного заложника нужно предъявить начальству. Эти две задачи противоречили друг другу. Получается, что я проваливаю либо свое первое задание по Приведению в Исполнение, либо второе – по освобождению заложника, которое зачем-то сам взвалил на себя. Мне захотелось попросить у Нагорного пистолет и умереть на месте.
Церковные пения (или песнопения) закончились. Я, честно говоря, не очень понимаю разницу между ними. Нам рассказывали что-то на обязательных занятиях в ЮДЦ, но это было очень давно. В наступившей тишине стало слышно, как один из рабочих спросил молодого человека, стоящего у гроба:
– Сейчас заколачивать или на кладбище?
– Сейчас, – ответил молодой человек, быстро подошел к девушке и поцеловал в губы. Рабочий заколотил крышку, стараясь стучать аккуратно, потому что звук от молотка раздавался гулко, улетал под купол и мог нарушить БУРС.
– Давай рассудим логически, – сказал Нагорный Устной Речью, – ведь он приговорен к смерти?
– Да, – ответил я тоже Устной.
Мы оба понимали про Устную и старались говорить взвешенно.
– Значит, если мы сейчас осуществим штурм и их обоих положим, ничего не изменится для Великой России? По закону – один БОПТ, другой – приговоренный? Наши действия не коснутся Нормальных Людей.
– Да, но это только мы знаем, что он приговоренный. А для всех получится, что вы зачем-то убили заложника. Это конец твоей карьеры. Ты же, наоборот, должен его освободить.
Процессия двинулась назад, вынося нас из церкви. Выхода не было ни с логическим мышлением, ни без. Я смотрел почему-то на полноватого пятидесятилетнего дядьку, который нес за ножку табуретку. Табуретка была темная, рассохшаяся, видавшая не одну крышку от гроба, пережившая не одну зиму на балконе. Нужно было срочно что-то ответить, сейчас должен был позвонить БОПТ. Но я смотрел как завороженный на табуретку и думал, что вот у меня на балконе стоит такая же, а я не замечаю, какая она ужасная. А чужую – замечаю.
– Главное, – сказал я, – предъявить начальству заложника.
Я действовал как обычно: говорил только полмысли, чтобы собеседник ее развил и нашел решение. Но Нагорный на такие вещи не велся. Молчал. Ждал.
Табуретку закинули в автобус, люди стали рассаживаться. Наши спаренные телефоны не звонили, но уже казалось, что звонили, трубка жгла руку.
– Ну кто сказал сюда класть? – затараторила какая-то женщина в толпе. – Кто сказал сюда садиться?
– Кто сказал, что это должен быть Вася? – спросил я вдруг Нагорного.
Он посмотрел на меня, и сначала показалось, что это взгляд ненависти или змеи, смотрящей на жертву. Но Нагорный просто думал. Я чувствовал, что он понимает меня и просчитывает вариант, при котором мы должны предъявить начальству какого-то другого заложника, а моего Узника втихую освободить и отвезти до вечера в Пункт. Тогда все законы будут соблюдены, я спасен, а сам Нагорный – с жилплощадью. Я чувствовал, что он борется с Человеческим Фактором.
– Кандидатуры есть? – наконец спросил он.
5
Гул от направленного в монитор микрофона взлетел над берегом. Слился с ветром. Рома Шилдиков, солист «Дряхлеющей плоти», закончил песню, мутным глазом посмотрел на публику, словно хотел что-то добавить. Все замерли, и Рома медленно, как только можно медленно говорить одно слово, сказал:– Спасибо.
Захлопали, но не активно. «Дряхлеющая плоть» играла старую программу, удивить народ было нечем, а хит «Корабли с моря» уже не работал. Всем, однако, было хорошо, погода стояла отличная. Студенты и престарелые хиппи расположились на живописном холме. Я забежал на бэкстэйдж, переключился на молодежный стиль общения, хлопнул по рукам ребят из организации, кивнул музыкантам.
– Как оно? – спросил я главного координатора Лешу Козина.
– Да, блин, тебя ждали, официально не открыли еще, вон Рома всех разогревал.
Я снял пиджак, накинул болоньевую куртку с символикой фестиваля. Открывать должен был я и главная звезда Колычского рока Вова Русин из «Мистического Путешествия».
– Где Русин? – спросил я.
Леша опустил глаза.
– Короче, такая фигня… Нет Русина.
– Что?!! – Я думал совсем о другом, мне по фигу был Русин, но я задал этот вопрос так, как будто фестиваль был целью моей жизни, а отсутствие Русина – ножом в сердце.
– Вчера, короче, сидели, обсуждали. Мы ему: ок, ты хэдлайнер, но двадцать песен – это ту мач, это же не твой концерт. Он сперва вроде даже согласился, но с учетом, что споет эту свою новую, которую я тебе ставил.
– А ты?
– А я не дурак, это же под Устную подпадает, оно мне надо? Ну и, короче, его с утра не было, не знаю, где он.
– Кто вместо него?
– «Совращенные заживо», но ты сам понимаешь: фестиваль без Русина – это…
И он произнес слово, которое я не могу привести в Письменной Речи.
Все время неподалеку от нас крутилась Алина, репортерша с телевидения. Я ее недолюбливал, потому что она вечно терлась рядом, как бы по своим делам, но было видно, что подслушивает. Ей почему-то казалось, что журналист – это что-то вроде шпиона, что информацию надо вынюхивать. Новости, добытые без шпионской романтики, ее не возбуждали.
Мы вышли на сцену с Антошей, солистом «Совращенных». Публика не ликовала и не свистела: в общем, встретила нас никак. Все понимали, что сейчас будут официальные слова, приготовились потерпеть. Ну а Антоша никогда не был особо популярен. Вернее, как – был, но в очень узком кругу у нас в Колыче металл сейчас не на подъеме.
Антоша прилип губами к микрофону, помолчал и еще медленнее, чем Рома Шилдиков, говорил «спасибо», сказал:
– Здравствуйте.
Народ захлопал, я бойко продолжил:
– От лица администрации я рад открыть уже шестой по счету фестиваль «Эхо Вудстока», хотя непосредственно в этом году было бы логично назвать его не Вудстоком, а Водостоком, потому что проблемы экологии…
Слава богу, текст был выучен давно. Я придумал его еще зимой, и хоть он был простой (его и учить-то было необязательно, можно было просто сказать все своими словами), я все же любил почему-то повторять его в течение последних месяцев, представляя себя на сцене. Говорил автоматически, а сам неотрывно глядел на почти лысого старого рокера в первых рядах. Когда он поворачивался, видно было жиденький хвост волос за плечами. Я подумал, что десять лет назад сам носил такой и что хорошо, что постриг, а то с моей начинающейся лысиной это выглядело бы совсем некрасиво… Кандидатура…
…Вовка Русин, христосоподобный поэт, сволочь, любимец девушек. Одним взглядом гипнотизирующий зал, одним словом влюбляющий в себя, ведущий за собой. Я перестал играть на гитаре 10 лет назад, когда услышал его. Это было такой же ранней весной, в актовом зале «Молодости». Я простоял и молча прослушал весь концерт «Мистического Путешествия». Русин светился. Пел без футболки, вспотел, ребра ходили под полупрозрачной кожей, сердце поэта стучало громче барабанов.
Он пел лучше меня, писал лучше, девушки отдавались ему без счета. Сначала недели две у меня была депрессия, а потом я записался на первую ступень ГоПКРНЛ и стал делать карьеру. С самим Вовкой не был близко знаком. Уже потом встречались в гостях несколько раз, даже были представлены, но не думаю, что он меня помнил. Разве что позже, когда я стал курировать рок-клуб, и то не факт – Русин не ходил на официальные собрания, ему это разрешалось, потому что Колычский рок – это Русин.
Он был прекрасен во всем, хотя имел один недостаток.
Русин был дурак. При всем своем таланте он почему-то имел примитивнейшие представления о серьезных вещах, поэтизировал мир, который не понимал или понимал мозгом шестнадцатилетнего подростка. А продолжением этого недостатка был второй, вернее, вытекающий из первого «поднедостаток»: с ним невозможно было договориться. Видимо, потому, что ему ничего не было нужно. Он знал, что он гений, ему этого хватало, и он не шел никогда на компромиссы, потому что никто в материальном мире все равно не мог ему дать большего.