Вдруг я вспомнил, откуда мне знакомо лицо Нагорного. Тогда же, десять лет назад, во время большого осеннего концерта в «Молодости» сорвалось выступление «Детского акцента» – ударник слажал, сбился, публика засвистела. Он весь сжался и словно исчез, слился с черным задником. Так вот сейчас мне почудилось, что сверлящие глаза Нагорного – это глаза того самого ударника.
Он оторвал взгляд от Русина и спросил меня шепотом:
– Скажи, по поводу квартиры – это серьезно?
– Абсолютно, – сказал я.
– А ребятам?
– И ребятам… Тоже… Что-нибудь. Материальное.
– Это хорошо. Ведь мы живем в материальном мире.
Вошли в церковь, зная, что нас видит БОПТ, но это было лучше, чем оставаться под взглядом рок-фанатов.
– Что делать, Нагорный? Если даже вы его возьмете, его же надо будет показать людям.
Решения не было. И времени не было. Мирная женщина беззвучно повисла над нами, распустив одежды, как парус.
– Спаси меня… – прошептал я, глядя вверх, и добавил: – Нагорный.
Он затушил еле теплящуюся свечу.
– Давай логически. Чего нам надо?
Барабанщики – они всегда очень конкретные. Даже слабые, даже те, которые лажают и проваливают концерты… Что нам надо…
– Не показывать Васю?
– Так… А что им надо?
– Посмотреть его.
– Так… Только не Васю конкретно, а заложника.
Женщина пошевелилась, взмахнула одеждами.
– Опять? Как с Русиным?
– А что, – сказал Нагорный, – первый раз ведь получилось?
– Но освобождать-то надо из церкви. А мы сюда уже никого не проведем. Да и кто согласится? Второго Русина нет. Все друг друга знают.
Перешли к самому большому подсвечнику. Так было мирно, но это было обманчивое спокойствие. Несколько тысяч человек стояли во дворе и ждали наших действий. Нагорный стал смотреть в одну точку и отстукивать пальцами ритм по бронзе.
– Давай логически… Вывести мы можем только изнутри.
– Так.
– А провести внутрь уже никого не можем.
– Нет.
Нагорный остановился.
– Значит, надо выводить того, кто уже внутри.
Да… Логичность ударников компенсируется их тупостью. То, что он сказал, было абсолютно верно и абсолютно бесполезно.
– Но внутри никого нет! Там только Вася и БОПТ!
– Не части! Давай логически. Там только Вася…
– И БОПТ!
– Васю мы выводить не можем.
– Ну ясно!
– Значит, логически получается, что выводить будем…
– БОПТа?!! – закончил я мысль, но это была мысль не моя, а тупого, логичного ударника Нагорного.
– Да, – подытожил он. Посмотрел пристально, размышляя уже как бы вместе со мной, щедро делясь своей мыслью, – его кто-нибудь видел?
– Нет.
– Кто он вообще такой?
– Не знаю, – сказал я, – никто не знает.
– Значит, он вполне может быть заложником.
– А он согласится?
– Для него это – единственный шанс уцелеть и даже стать немного героем.
Мы пожали друг другу руки и направились к выходу. Уже увидели в просвете толпу. Нагорный остановился.
– Стой! А кто же тогда террорист?
Мы вернулись назад. И тут я тоже смог логически:
– Получается, что раз там больше никого нет, а заложником будет этот, то террорист у нас… Вася?
– Да… А он согласится?
Откуда я знал.
– Надо ему что-нибудь пообещать, – сказал Нагорный.
– Что ему можно пообещать?
– Не знаю, льготы какие-нибудь… Что-нибудь материальное.
Глупо все это было. Какие, к черту, льготы! Я схватил Нагорного за грудки и закричал шепотом:
– Чем быстрее у нас все закончится, тем быстрее Вася окажется в Пункте!
Нагорный тоже схватил меня за куртку:
– Тянуть в его интересах!
– Но это не в наших интересах!!! – прокричали мы вместе.
Толпа за дверьми стала приближаться.
– Подожди, – прохрипел Нагорный, – если Васю узнают и он все расскажет – это плохо… Но если не узнают и не расскажет – тогда хорошо.
Я уже не понимал ничего. И тут лицо Нагорного засветилось.
– Значит, террориста можно убить, а лицо обезобразить до неузнаваемости!
Они приближались. Мы кинулись к двери и заперли ее на засов. Уперлись спинами.
– Да!.. Но как это сделать? Как мы вообще туда войдем? У него же граната или две!!!
Постучали. Потом еще. Мы не знали, что происходило за дверью, что с батюшкой, с ксендзом, с Гаврилиным и Михайловым. И вдруг впервые за сегодняшний день спасительная идея пришла в голову мне, а не Нагорному.
– Слушай… А мы входить туда не будем… Смотри: мы этому БОПТу такой подарок делаем: превращаем в пострадавшего, на свободу отпускаем… Пусть сам все сделает.
Нагорный впервые посмотрел на меня как на равного.
– Теперь все сложилось, – сказал он, и мы пожали друг другу руки.
В дверь ударили еще раз.
– Пустите русских людей в церковь!
– Проводится операция! – громогласно объявил Нагорный. – Не препятствуйте работе ОПСВНСП!
Никто не ответил. Забурчали между собой. Я набрал БОПТа.
Смотрел прямо перед собой и немного вверх – туда, где камера. Знал, что он видит меня. И вдруг услышал голос Васи.
– Алло, – сказал он так просто, как будто был почти живым, а не почти мертвым, не ждал страшного конца каждое мгновение прошедшего года и сегодняшнего дня. Я не был готов услышать его.
– Вася… Привет… Передай трубочку, пожалуйста.
Ответил БОПТ. Выслушал меня.
– Ну да… Хорошо… А гарантии?
– То, что я тебе рассказал, и есть гарантия. А вот если будешь тянуть, нам ничего другого не останется… Не дури, сегодня же не твой расстрел.
– Не мой, – прошептал он.
– Тогда запоминай, что делать. Убитый БОПТ должен быть в черной маске. Есть или дать?
– Есть.
– Надеваешь маску на Васю и потом его, значит… того. Только большая просьба: стреляй точно в лоб.
– Зачем?
Я не обратил внимания на то, что в процессе постановки задачи рассматриваю рисунки под потолком. Там было много бородатых мужчин и женщина в одеждах, которые развевались как парус.
– Дело в том, что нам его по спискам проводить: типа, мы, как положено в Пункте, по приговору… А у них – свой фирменный стиль, прямо в лоб, и поэтому если тебе не трудно… Спасибо.
Нагорный взял у меня трубку и добавил:
– Через пять минут, когда все готово будет, позвони. Сам открой дверь и не дергайся. Мы немного постреляем и освободим тебя. Время пошло.
Я заглянул в будку охранника, там было пусто, работали мониторы. Большинство из них показывало опустевшую церковь с догорающими свечами, а одна – происходящее во дворе. Там начиналось импровизированное выступление. Я мог его видеть и даже немного слышать через зарешеченную форточку. Кто-то быстро организовал микрофон, так что Русин вещал красиво, как на выступлении:
– Свободная любовь – есть великое зло, но самое главное – великий абсурд! Как может быть свободной любовь – субстанция, которая по определению – плен, безусловная привязанность морскими узлами? Это все равно что сказать: «свободная тюрьма».
Парни и девушки прижались друг к другу. Кто-то крикнул:
– А какая же тогда любовь?
– Плененная!!! «Плен» и «любовь» – синонимы, просто подобный плен не отрицает свободу, в то время как свобода «свободной любви» и есть главная тюрьма для… жизни… человеческого духа!
У меня за спиной усмехнулся Нагорный:
– Если бы он думал о жизни и о человеческом духе, то у скрипачки из «Совращенных заживо» сын в этом году пошел бы в школу.
– Нет, – сказал я, – у флейтистки из «Санрайз кроссворда», и не в школу, а в детский сад.
И тут показались уже почти родные лица Гаврилина и Михайлова: воспользовавшись замешательством толпы и профессиональными навыками, они проникли в церковь.
– Во-первых, – сказал Гаврилин, – она вообще не из тусовки, а потом ему сейчас было бы… Ну, четыре максимум!
– Запутаемся, – подытожил Нагорный и увел бойцов в сторону, зашептался, договариваясь о подробностях предстоящего «штурма». Я повернул голову к мониторам, и… последний из них, двенадцатый, замигал красным, зеленым, белым. Вспышкой, на мгновение, возникло два силуэта. Пропали и снова появились. Камера работала!
Избитый, весь в крови, на полу сидел Вася, рядом стоял БОПТ. Он протягивал ему черную шапку с прорезями для глаз. Я схватил наушники, почти наугад покрутил какие-то ручки на пульте. Получилось. Я мог их видеть и слышать.
– Зачем это? – тихо спросил Вася. – Ты меня убить хочешь?
Я не видел Васю с утра и даже обрадовался. Тогда у реки, когда он не обернулся, я испытал действие Человеческого Фактора, мне даже стало грустно, я и не хотел и хотел, чтобы он посмотрел на меня. Вася смотрел в глаза БОПТу.
– Я с утра ждал, что они тебе это предложат…
Тот направил на него пистолет.
– Наденешь или нет?
Вася ничего не делал и ничего не говорил. БОПТ взвел курок:
– Давай логически. Ты сейчас был бы пеплом.
– Почему пеплом? Я по закону имею право быть целиком похороненным.
– Кто будет соблюдать права покойников? Ты был бы пеплом. А я дал тебе пожить до вечера. Ты на меня молиться должен.
– Да, – сказал Вася, но не двинулся с места, не взял маску.
– Тебе все равно, – сказал БОПТ, – а мне еще жить.
– Как это: все равно? Мне тоже еще жить.
– Тебя все равно убьют. Либо я – сейчас, либо через час – они. Уж лучше – я. Или тебе все равно, кто тебя застрелит?
Вася надел маску.
– Ну вот… Все. – БОПТ отошел в сторону, взял телефон.
– А как же… – прошептал Вася. – Мне же надо с кем-нибудь поговорить.
БОПТ уже набирал номер.
– Здесь нет никого, – сказал БОПТ.
– Но там-то внизу столько народа… Там может быть один человек.
В больших прорезях показались слезы.
– Времени нет!!! – крикнул БОПТ и ударил Васю. – Не реви!
Вася приподнялся.
– И без исповеди нельзя.
– Ты что, крещеный?
– Все равно нельзя, – повторил Вася.
– Скажи мне, я передам.
– Кому?
Вася упал. Я вздрогнул – так неожиданно все произошло. Может быть, испортился звук и я не услышал выстрела? Но Вася потерял сознание. Бопт кинулся к нему, стал примеряться, как выстрелить точно в лоб: Вася упал так неудобно, что до лба было не добраться. БОПТ положил пистолет на пол, засуетился. Зачерпнул из аквариума и плеснул на Васину голову стакан воды. Вася не очнулся, БОПТ обернулся к аквариуму зачерпнуть еще.
– Что за фигня! – заорал Нагорный. Он тоже увидел изображение.
Раздался выстрел. Я повернулся к мониторам, но двенадцатый снова погас, как будто кто-то свыше привел меня сюда, вторгся в электрическую сеть, чтобы показать последний раз Васю, услышать что-то важное. А потом, когда я все увидел и услышал, выключил монитор, снова предоставил электричество самому себе.
Нагорный, Гаврилин и Михайлов кинулись наверх. Я снова закрутил ручки, но второй раз чуда не произошло. Я сорвал наушники и тоже побежал к лестнице. Стук сердца, стук толпы в дверь и новые выстрелы слились в один звук. В узком повороте между вторым и третьим этажом я столкнулся с Гаврилиным и Михайловым. Они волокли освобожденного, прикрывая собой, я даже не смог его разглядеть. Влетел в кабинет. Нагорный стоял над трупом в маске. Но тот был почему-то застрелен не в лоб, а в затылок.
– Просили же! – грустно сказал Нагорный.
И тут я сорвал с убитого маску. Это был не Вася. Нагорный истерически засмеялся, я тоже, но потом остановился, логически запретив себе истерически смеяться. Все было проиграно.
Вася убил БОПТа, а освободили мы все-таки Васю. И теперь это узнают все. Нагорный обнял меня:
– Я-то что… Я-то блестяще выполнил задачу…
– Ах, вот кто это! – закричал он. – Живой! Разве это не оскорбление городу в день фестиваля?
Я взобрался на грузовик, впервые в жизни оказался на уровне Русина.
– Товарищи!.. Был совершен дерзкий побег! При участии сообщника!
Русин моментально ответил:
Толпа радостно закричала. От просветленных лиц повеяло смертью. Я должен был что-то ответить, чтобы сдержать их. У меня не было ни голоса Русина, ни его дара, ни сводящих девушек с ума птичьих ребер под майкой. И все же я впервые был с ним на одной сцене. Десять лет работы по линии ГоПКРНЛ, ВСООГР, немного ОПНРПП и наконец ФСОЗОП сделали то, чего бы я никогда не добился, занимаясь рок-музыкой, рок-поэзией и рок-выступлениями.
– Все мы хорошо помним, – сказал я, – что произошло в городе прошлой весной. Как все мы единогл… единодушно одобрили вынесение смертного приговора этому нелюдю… Этому нечеловеку, недостойному носить звание человека!
Я чувствовал, что говорю некрасиво.
– И все мы ждали еще неделю назад осуществления этого мероприятия, но… Как спел в одной из своих песен Владимир Русин: «Пусть жизнь сложна, но умереть непросто!»
Это я дал слабину, сглупил, кто же в поединке льстит сопернику?! Русин усмехнулся, толпа загудела. Я совсем запутался:
– Этот нечеловек предпринял с помощью сообщников дерзкий побег… Мы нечеловеческими усилиями… – А потом сказал главное: – Даю слово: еще до того, как сядет солнце, приговор будет приведен в исполнение…
Это было красиво, но глупо: солнце и так практически село. Русин молчал, улыбался. Он дал сойти на нет моим высоким нотам и начал тихо, с нуля, как будто выбросив в помойку все сказанное мной:
– Когда мир был юн и люди одевались в шкуры, все было просто: охотники убивали мамонтов, братьев наших меньших, а потом поедали мясо. Это было жестоко, но честно. Потом все изменилось. Люди продолжали есть мясо, но стали заворачивать его в тесто или капусту: они не могли видеть убитых братьев… и не могли их не есть. Так появились голубцы и пельмени. Так в обществе появилась двойная мораль… А теперь скажите: если мы хотим, чтобы этого нечеловека постигла справедливая кара, почему это делается чужими руками и вслепую? Неужели никто не хочет посмотреть ему в глаза? Мы хотим перевернуть мир или так – за хлебом вышли?
– «Хотим!» «Перевернуть!» «Володя!» – раздались голоса.
Стали напирать. Через кольцо ОПСВНСП каким-то образом прорвалась девушка с сумасшедшими глазами и вцепилась в борт грузовика.
– Выходи, нечеловек!
С другой стороны тоже кто-то прорвался, стало ясно, что через секунду-другую заграждение рассыплется.
И вдруг раздался мощный и спокойный голос:
– Подождите!
Рядом со мной на грузовике стоял батюшка Степан Алексеевич.
– Без исповеди нельзя!
Все посмотрели на Русина.
– Как будто мы мало знаем о его злодеяниях! Думаете, узнаем больше?!
– Вы ничего не узнаете, – ответил Степан Алексеевич, – это исповедь.
Все зааплодировали. Русин крикнул:
– Он ведь даже не крещеный!
– Разберемся, – сказал Степан Алексеевич и вошел в исповедальню.
Наступила тишина.
– А рыбу есть можно? – громко спросил кто-то Русина из толпы.
– Можно, – ответил он.
Батюшка прошел в исповедальню, у двери встал боец. Мы смотрели с Русиным друг на друга, как дуэлянты, которых разняли, ни один из которых не получил удовлетоворения, потому что победа досталась кому-то третьему. От ворот раздался крик:
– Вова!
Толпа пропустила, а потом подняла на возвышение к Русину его девушку, Аню. Она поцеловала его при всех (ПИДРДОНЧ, ст. 8, ч. 2, БУРС, ст. 6, ч. 3–5 лет лишения свободы).
– Русин, милый, ты лучше всех! Ты – Прометей, ты – Атилла. Ты круче Атиллы! «Плененная любовь!»
Русин тяжело выдохнул, с не самым легким сердцем улыбнулся.
– Так получилось, что сегодня кому-то суждено умереть, а чему-то – родиться. Пока идет исповедь этого нечеловека, я хочу сказать… Я женюсь, ребята!
Толпа взорвалась восторженными криками. На меня не смотрели. Я тихонько, бочком, обошел исповедальню и проник внутрь через тайную дверь, в скрытое отделение, о котором не знали прихожане (исповедальня была специально модернизирована ФСОЗОПом несколько лет назад для УЗИ[36]).
– Я хочу, чтобы моя свадьба была скромной и тихой, – услышал я голос Русина, – обвенчаюсь где-нибудь в деревенской церквушке на отшибе, чтобы не было всех этих зевак. Никого: только я и дьячок.
– А я? – спросила Аня.
– Ой, извини, и ты.
Похоже, я успел. Исповедь еще не началась. Сквозь узкую щелочку было видно, как Вася дрожал, плакал. Степан Алексеевич держал его за руку.
– Сколько есть времени? – выдавил из себя Вася. – Они обычно пять минут дают.
– Не торопитесь. Говорите по порядку.
– Но я не крещеный.
– Ничего, можно так. Я, кстати, мог с вами встретиться утром. Но позвонили и сказали, что не надо.
– А мне предложили на выбор и вас, и раввина, и муллу. Я подумал: раз это может быть любой, значит – не нужен никакой.
– Разумно. Я бы даже сказал: богоугодно.
Узник совладал со слезами. Сжал крепче руку батюшки.
– Правда?
– Правда… Попробуйте…
– Я не знаю – как.
– Как угодно. Исповеди бывают разные. Например, одним людям это надо для того, чтобы жить дальше: тогда люди лукавят, что-то недоговаривают. Говорят ровно столько, чтобы снять с души камень.
– Разве этого мало?
– С души надо снять грех, а не камень. Это понимают те, кто исповедуется для того, чтобы умереть.
На нас стали психологически давить: сам Русин молчал, но русинцы затянули его старый хит «Жизнь сложна».
– Я думал покреститься, – заторопился Узник, – когда приговор вынесли. Вдруг Бог рассердится, что я атеист, и в ад тогда сразу.
– Неплохая мысль, – сказал батюшка.
– А потом думаю: кому присягать – неясно. Креститься – Аллах не одобрит, Аллаху – Будда какой-нибудь.
– И эта хорошая. Но Бог един: если веришь хоть в одного – простят все остальные.
А вдруг есть Атеистический Бог, который именно этого и не простит?
Толпа пела:
– Но я же не умирающий, – не понял Узник, – я же живой.
– Это несущественно. Никто же не в силах предотвратить вашу смерть. Значит, вы – умирающий. Просто в хорошем состоянии.
– Так это любой тогда, – опять зарыдал Узник.
– Поняли наконец-то.
Нас стали раскачивать. И вдруг батюшка вскрикнул:
– Что это?!! Не стреляйте!
Узник протягивал ему пистолет.
– Ради Бога!.. Меня даже похоронить некому… Пусть все закончится сразу. А потом вы меня похороните здесь, над рекой… Пожалуйста!..
Степан Алексеевич оттолкнул руку с пистолетом и закричал:
– Вам надо грех с души снимать, а вы знаете, чем сейчас занимаетесь? Вводите во искушение!
– А что мне делать?!! – закричал в ответ Узник. – Самому, что ли?
– Ради Бога!.. То есть не смейте! Это грех!
– А последнее желание? Ведь если сейчас – в Пункт, у меня никаких прав там не будет, мне объяснили!!! Думаете, мертвецам не нужны права?
– Успокойтесь!.. Да, дискриминация – это плохо, но…
– Но никто не подвергается большей дискриминации, чем мы! – сказал Вася и взглянул в глаза батюшке, – любой камень живее нас. А вдруг меня сожгут, а вдруг голову отрубят? Вы когда-нибудь видели отрубленную голову?.. Как вам объяснить… Вот отрубленная рука – это рука, нога – нога, но отрубленная голова – ничто.
Степан Алексеевич выбежал из исповедальни. Толпа замолчала. Я выглянул наружу. Кольцо из бойцов ОПСВНСП рассыпалось, а грузовик был зажат со всех сторон толпой. Ждали сигнала. Апрельские сумерки спустились на церковный двор холодно, тяжело. Русин сорвал футболку (БУРС, ст. 3, ч. 5), ребра заходили под кожей. Спокойно начал:
Понеслись в темноте под горку по ужасной, раздолбанной улице Ермака. Пролетели два светофора на красный, увидели реку. За нами гнались. Рев полицейских машин был слышен сзади на дороге, а к берегу сбегались сотни фанатов: пока мы петляли, они сбежали через огороды. В машину полетели камни, попали в фару.
Прорвались, заехали на мост. Оставшаяся на противоположном берегу часть фанатов встала горсткой на выезде и не пускала нас.
– Дави! – закричал я, но ксендз сбавил газ.
– Не могу…
Фанаты с обеих сторон моста двинулись к нам. Я выбежал наружу, вытащил Васю.
– Прыгаем!
Взявшись за руки, полетели вниз. Упали в воду, как на твердый асфальт, заорали от боли. Потом стало очень холодно, потерялись в черной ночной реке. Отплевались, увидели друг друга. За нами не решились прыгать, побежали вдоль берега.
Он оторвал взгляд от Русина и спросил меня шепотом:
– Скажи, по поводу квартиры – это серьезно?
– Абсолютно, – сказал я.
– А ребятам?
– И ребятам… Тоже… Что-нибудь. Материальное.
– Это хорошо. Ведь мы живем в материальном мире.
Вошли в церковь, зная, что нас видит БОПТ, но это было лучше, чем оставаться под взглядом рок-фанатов.
– Что делать, Нагорный? Если даже вы его возьмете, его же надо будет показать людям.
Решения не было. И времени не было. Мирная женщина беззвучно повисла над нами, распустив одежды, как парус.
– Спаси меня… – прошептал я, глядя вверх, и добавил: – Нагорный.
Он затушил еле теплящуюся свечу.
– Давай логически. Чего нам надо?
Барабанщики – они всегда очень конкретные. Даже слабые, даже те, которые лажают и проваливают концерты… Что нам надо…
– Не показывать Васю?
– Так… А что им надо?
– Посмотреть его.
– Так… Только не Васю конкретно, а заложника.
Женщина пошевелилась, взмахнула одеждами.
– Опять? Как с Русиным?
– А что, – сказал Нагорный, – первый раз ведь получилось?
– Но освобождать-то надо из церкви. А мы сюда уже никого не проведем. Да и кто согласится? Второго Русина нет. Все друг друга знают.
Перешли к самому большому подсвечнику. Так было мирно, но это было обманчивое спокойствие. Несколько тысяч человек стояли во дворе и ждали наших действий. Нагорный стал смотреть в одну точку и отстукивать пальцами ритм по бронзе.
– Давай логически… Вывести мы можем только изнутри.
– Так.
– А провести внутрь уже никого не можем.
– Нет.
Нагорный остановился.
– Значит, надо выводить того, кто уже внутри.
Да… Логичность ударников компенсируется их тупостью. То, что он сказал, было абсолютно верно и абсолютно бесполезно.
– Но внутри никого нет! Там только Вася и БОПТ!
– Не части! Давай логически. Там только Вася…
– И БОПТ!
– Васю мы выводить не можем.
– Ну ясно!
– Значит, логически получается, что выводить будем…
– БОПТа?!! – закончил я мысль, но это была мысль не моя, а тупого, логичного ударника Нагорного.
– Да, – подытожил он. Посмотрел пристально, размышляя уже как бы вместе со мной, щедро делясь своей мыслью, – его кто-нибудь видел?
– Нет.
– Кто он вообще такой?
– Не знаю, – сказал я, – никто не знает.
– Значит, он вполне может быть заложником.
– А он согласится?
– Для него это – единственный шанс уцелеть и даже стать немного героем.
Мы пожали друг другу руки и направились к выходу. Уже увидели в просвете толпу. Нагорный остановился.
– Стой! А кто же тогда террорист?
Мы вернулись назад. И тут я тоже смог логически:
– Получается, что раз там больше никого нет, а заложником будет этот, то террорист у нас… Вася?
– Да… А он согласится?
Откуда я знал.
– Надо ему что-нибудь пообещать, – сказал Нагорный.
– Что ему можно пообещать?
– Не знаю, льготы какие-нибудь… Что-нибудь материальное.
Глупо все это было. Какие, к черту, льготы! Я схватил Нагорного за грудки и закричал шепотом:
– Чем быстрее у нас все закончится, тем быстрее Вася окажется в Пункте!
Нагорный тоже схватил меня за куртку:
– Тянуть в его интересах!
– Но это не в наших интересах!!! – прокричали мы вместе.
Толпа за дверьми стала приближаться.
– Подожди, – прохрипел Нагорный, – если Васю узнают и он все расскажет – это плохо… Но если не узнают и не расскажет – тогда хорошо.
Я уже не понимал ничего. И тут лицо Нагорного засветилось.
– Значит, террориста можно убить, а лицо обезобразить до неузнаваемости!
Они приближались. Мы кинулись к двери и заперли ее на засов. Уперлись спинами.
– Да!.. Но как это сделать? Как мы вообще туда войдем? У него же граната или две!!!
Постучали. Потом еще. Мы не знали, что происходило за дверью, что с батюшкой, с ксендзом, с Гаврилиным и Михайловым. И вдруг впервые за сегодняшний день спасительная идея пришла в голову мне, а не Нагорному.
– Слушай… А мы входить туда не будем… Смотри: мы этому БОПТу такой подарок делаем: превращаем в пострадавшего, на свободу отпускаем… Пусть сам все сделает.
Нагорный впервые посмотрел на меня как на равного.
– Теперь все сложилось, – сказал он, и мы пожали друг другу руки.
В дверь ударили еще раз.
– Пустите русских людей в церковь!
– Проводится операция! – громогласно объявил Нагорный. – Не препятствуйте работе ОПСВНСП!
Никто не ответил. Забурчали между собой. Я набрал БОПТа.
Смотрел прямо перед собой и немного вверх – туда, где камера. Знал, что он видит меня. И вдруг услышал голос Васи.
– Алло, – сказал он так просто, как будто был почти живым, а не почти мертвым, не ждал страшного конца каждое мгновение прошедшего года и сегодняшнего дня. Я не был готов услышать его.
– Вася… Привет… Передай трубочку, пожалуйста.
Ответил БОПТ. Выслушал меня.
– Ну да… Хорошо… А гарантии?
– То, что я тебе рассказал, и есть гарантия. А вот если будешь тянуть, нам ничего другого не останется… Не дури, сегодня же не твой расстрел.
– Не мой, – прошептал он.
– Тогда запоминай, что делать. Убитый БОПТ должен быть в черной маске. Есть или дать?
– Есть.
– Надеваешь маску на Васю и потом его, значит… того. Только большая просьба: стреляй точно в лоб.
– Зачем?
Я не обратил внимания на то, что в процессе постановки задачи рассматриваю рисунки под потолком. Там было много бородатых мужчин и женщина в одеждах, которые развевались как парус.
– Дело в том, что нам его по спискам проводить: типа, мы, как положено в Пункте, по приговору… А у них – свой фирменный стиль, прямо в лоб, и поэтому если тебе не трудно… Спасибо.
Нагорный взял у меня трубку и добавил:
– Через пять минут, когда все готово будет, позвони. Сам открой дверь и не дергайся. Мы немного постреляем и освободим тебя. Время пошло.
Я заглянул в будку охранника, там было пусто, работали мониторы. Большинство из них показывало опустевшую церковь с догорающими свечами, а одна – происходящее во дворе. Там начиналось импровизированное выступление. Я мог его видеть и даже немного слышать через зарешеченную форточку. Кто-то быстро организовал микрофон, так что Русин вещал красиво, как на выступлении:
– Свободная любовь – есть великое зло, но самое главное – великий абсурд! Как может быть свободной любовь – субстанция, которая по определению – плен, безусловная привязанность морскими узлами? Это все равно что сказать: «свободная тюрьма».
Парни и девушки прижались друг к другу. Кто-то крикнул:
– А какая же тогда любовь?
– Плененная!!! «Плен» и «любовь» – синонимы, просто подобный плен не отрицает свободу, в то время как свобода «свободной любви» и есть главная тюрьма для… жизни… человеческого духа!
У меня за спиной усмехнулся Нагорный:
– Если бы он думал о жизни и о человеческом духе, то у скрипачки из «Совращенных заживо» сын в этом году пошел бы в школу.
– Нет, – сказал я, – у флейтистки из «Санрайз кроссворда», и не в школу, а в детский сад.
И тут показались уже почти родные лица Гаврилина и Михайлова: воспользовавшись замешательством толпы и профессиональными навыками, они проникли в церковь.
– Во-первых, – сказал Гаврилин, – она вообще не из тусовки, а потом ему сейчас было бы… Ну, четыре максимум!
– Запутаемся, – подытожил Нагорный и увел бойцов в сторону, зашептался, договариваясь о подробностях предстоящего «штурма». Я повернул голову к мониторам, и… последний из них, двенадцатый, замигал красным, зеленым, белым. Вспышкой, на мгновение, возникло два силуэта. Пропали и снова появились. Камера работала!
Избитый, весь в крови, на полу сидел Вася, рядом стоял БОПТ. Он протягивал ему черную шапку с прорезями для глаз. Я схватил наушники, почти наугад покрутил какие-то ручки на пульте. Получилось. Я мог их видеть и слышать.
– Зачем это? – тихо спросил Вася. – Ты меня убить хочешь?
Я не видел Васю с утра и даже обрадовался. Тогда у реки, когда он не обернулся, я испытал действие Человеческого Фактора, мне даже стало грустно, я и не хотел и хотел, чтобы он посмотрел на меня. Вася смотрел в глаза БОПТу.
– Я с утра ждал, что они тебе это предложат…
Тот направил на него пистолет.
– Наденешь или нет?
Вася ничего не делал и ничего не говорил. БОПТ взвел курок:
– Давай логически. Ты сейчас был бы пеплом.
– Почему пеплом? Я по закону имею право быть целиком похороненным.
– Кто будет соблюдать права покойников? Ты был бы пеплом. А я дал тебе пожить до вечера. Ты на меня молиться должен.
– Да, – сказал Вася, но не двинулся с места, не взял маску.
– Тебе все равно, – сказал БОПТ, – а мне еще жить.
– Как это: все равно? Мне тоже еще жить.
– Тебя все равно убьют. Либо я – сейчас, либо через час – они. Уж лучше – я. Или тебе все равно, кто тебя застрелит?
Вася надел маску.
– Ну вот… Все. – БОПТ отошел в сторону, взял телефон.
– А как же… – прошептал Вася. – Мне же надо с кем-нибудь поговорить.
БОПТ уже набирал номер.
– Здесь нет никого, – сказал БОПТ.
– Но там-то внизу столько народа… Там может быть один человек.
В больших прорезях показались слезы.
– Времени нет!!! – крикнул БОПТ и ударил Васю. – Не реви!
Вася приподнялся.
– И без исповеди нельзя.
– Ты что, крещеный?
– Все равно нельзя, – повторил Вася.
– Скажи мне, я передам.
– Кому?
Вася упал. Я вздрогнул – так неожиданно все произошло. Может быть, испортился звук и я не услышал выстрела? Но Вася потерял сознание. Бопт кинулся к нему, стал примеряться, как выстрелить точно в лоб: Вася упал так неудобно, что до лба было не добраться. БОПТ положил пистолет на пол, засуетился. Зачерпнул из аквариума и плеснул на Васину голову стакан воды. Вася не очнулся, БОПТ обернулся к аквариуму зачерпнуть еще.
– Что за фигня! – заорал Нагорный. Он тоже увидел изображение.
Раздался выстрел. Я повернулся к мониторам, но двенадцатый снова погас, как будто кто-то свыше привел меня сюда, вторгся в электрическую сеть, чтобы показать последний раз Васю, услышать что-то важное. А потом, когда я все увидел и услышал, выключил монитор, снова предоставил электричество самому себе.
Нагорный, Гаврилин и Михайлов кинулись наверх. Я снова закрутил ручки, но второй раз чуда не произошло. Я сорвал наушники и тоже побежал к лестнице. Стук сердца, стук толпы в дверь и новые выстрелы слились в один звук. В узком повороте между вторым и третьим этажом я столкнулся с Гаврилиным и Михайловым. Они волокли освобожденного, прикрывая собой, я даже не смог его разглядеть. Влетел в кабинет. Нагорный стоял над трупом в маске. Но тот был почему-то застрелен не в лоб, а в затылок.
– Просили же! – грустно сказал Нагорный.
И тут я сорвал с убитого маску. Это был не Вася. Нагорный истерически засмеялся, я тоже, но потом остановился, логически запретив себе истерически смеяться. Все было проиграно.
Вася убил БОПТа, а освободили мы все-таки Васю. И теперь это узнают все. Нагорный обнял меня:
– Я-то что… Я-то блестяще выполнил задачу…
8
Двери отворились, толпа на мгновение отпрянула. Гаврилин и Михайлов воспользовались боевым отвлекающим криком ОПСВНСП, заорали, протащили Васю вперед. Но выиграли они только несколько секунд, а потом успели дотащить его только до первого укрытия – грузовичка с исповедальней, спрятали там. Вокруг сомкнулось кольцо ОПСВНСП. А вокруг него сразу же возникло второе, многотысячное кольцо из рок-фанатов. Толпа подняла Русина на возвышение у входа в церковь или собор.– Ах, вот кто это! – закричал он. – Живой! Разве это не оскорбление городу в день фестиваля?
Я взобрался на грузовик, впервые в жизни оказался на уровне Русина.
– Товарищи!.. Был совершен дерзкий побег! При участии сообщника!
Русин моментально ответил:
Было видно, что в последнее время Русин заточен на сочинение хокку.
После этого нелюдя людям
непросто войти будет
в церковь. Путь этот труден!
Толпа радостно закричала. От просветленных лиц повеяло смертью. Я должен был что-то ответить, чтобы сдержать их. У меня не было ни голоса Русина, ни его дара, ни сводящих девушек с ума птичьих ребер под майкой. И все же я впервые был с ним на одной сцене. Десять лет работы по линии ГоПКРНЛ, ВСООГР, немного ОПНРПП и наконец ФСОЗОП сделали то, чего бы я никогда не добился, занимаясь рок-музыкой, рок-поэзией и рок-выступлениями.
– Все мы хорошо помним, – сказал я, – что произошло в городе прошлой весной. Как все мы единогл… единодушно одобрили вынесение смертного приговора этому нелюдю… Этому нечеловеку, недостойному носить звание человека!
Я чувствовал, что говорю некрасиво.
– И все мы ждали еще неделю назад осуществления этого мероприятия, но… Как спел в одной из своих песен Владимир Русин: «Пусть жизнь сложна, но умереть непросто!»
Это я дал слабину, сглупил, кто же в поединке льстит сопернику?! Русин усмехнулся, толпа загудела. Я совсем запутался:
– Этот нечеловек предпринял с помощью сообщников дерзкий побег… Мы нечеловеческими усилиями… – А потом сказал главное: – Даю слово: еще до того, как сядет солнце, приговор будет приведен в исполнение…
Это было красиво, но глупо: солнце и так практически село. Русин молчал, улыбался. Он дал сойти на нет моим высоким нотам и начал тихо, с нуля, как будто выбросив в помойку все сказанное мной:
– Когда мир был юн и люди одевались в шкуры, все было просто: охотники убивали мамонтов, братьев наших меньших, а потом поедали мясо. Это было жестоко, но честно. Потом все изменилось. Люди продолжали есть мясо, но стали заворачивать его в тесто или капусту: они не могли видеть убитых братьев… и не могли их не есть. Так появились голубцы и пельмени. Так в обществе появилась двойная мораль… А теперь скажите: если мы хотим, чтобы этого нечеловека постигла справедливая кара, почему это делается чужими руками и вслепую? Неужели никто не хочет посмотреть ему в глаза? Мы хотим перевернуть мир или так – за хлебом вышли?
– «Хотим!» «Перевернуть!» «Володя!» – раздались голоса.
Стали напирать. Через кольцо ОПСВНСП каким-то образом прорвалась девушка с сумасшедшими глазами и вцепилась в борт грузовика.
– Выходи, нечеловек!
С другой стороны тоже кто-то прорвался, стало ясно, что через секунду-другую заграждение рассыплется.
И вдруг раздался мощный и спокойный голос:
– Подождите!
Рядом со мной на грузовике стоял батюшка Степан Алексеевич.
– Без исповеди нельзя!
Все посмотрели на Русина.
– Как будто мы мало знаем о его злодеяниях! Думаете, узнаем больше?!
– Вы ничего не узнаете, – ответил Степан Алексеевич, – это исповедь.
Все зааплодировали. Русин крикнул:
– Он ведь даже не крещеный!
– Разберемся, – сказал Степан Алексеевич и вошел в исповедальню.
Наступила тишина.
– А рыбу есть можно? – громко спросил кто-то Русина из толпы.
– Можно, – ответил он.
Батюшка прошел в исповедальню, у двери встал боец. Мы смотрели с Русиным друг на друга, как дуэлянты, которых разняли, ни один из которых не получил удовлетоворения, потому что победа досталась кому-то третьему. От ворот раздался крик:
– Вова!
Толпа пропустила, а потом подняла на возвышение к Русину его девушку, Аню. Она поцеловала его при всех (ПИДРДОНЧ, ст. 8, ч. 2, БУРС, ст. 6, ч. 3–5 лет лишения свободы).
– Русин, милый, ты лучше всех! Ты – Прометей, ты – Атилла. Ты круче Атиллы! «Плененная любовь!»
Русин тяжело выдохнул, с не самым легким сердцем улыбнулся.
– Так получилось, что сегодня кому-то суждено умереть, а чему-то – родиться. Пока идет исповедь этого нечеловека, я хочу сказать… Я женюсь, ребята!
Толпа взорвалась восторженными криками. На меня не смотрели. Я тихонько, бочком, обошел исповедальню и проник внутрь через тайную дверь, в скрытое отделение, о котором не знали прихожане (исповедальня была специально модернизирована ФСОЗОПом несколько лет назад для УЗИ[36]).
– Я хочу, чтобы моя свадьба была скромной и тихой, – услышал я голос Русина, – обвенчаюсь где-нибудь в деревенской церквушке на отшибе, чтобы не было всех этих зевак. Никого: только я и дьячок.
– А я? – спросила Аня.
– Ой, извини, и ты.
Похоже, я успел. Исповедь еще не началась. Сквозь узкую щелочку было видно, как Вася дрожал, плакал. Степан Алексеевич держал его за руку.
– Сколько есть времени? – выдавил из себя Вася. – Они обычно пять минут дают.
– Не торопитесь. Говорите по порядку.
– Но я не крещеный.
– Ничего, можно так. Я, кстати, мог с вами встретиться утром. Но позвонили и сказали, что не надо.
– А мне предложили на выбор и вас, и раввина, и муллу. Я подумал: раз это может быть любой, значит – не нужен никакой.
– Разумно. Я бы даже сказал: богоугодно.
Узник совладал со слезами. Сжал крепче руку батюшки.
– Правда?
– Правда… Попробуйте…
– Я не знаю – как.
– Как угодно. Исповеди бывают разные. Например, одним людям это надо для того, чтобы жить дальше: тогда люди лукавят, что-то недоговаривают. Говорят ровно столько, чтобы снять с души камень.
– Разве этого мало?
– С души надо снять грех, а не камень. Это понимают те, кто исповедуется для того, чтобы умереть.
На нас стали психологически давить: сам Русин молчал, но русинцы затянули его старый хит «Жизнь сложна».
– Я думал покреститься, – заторопился Узник, – когда приговор вынесли. Вдруг Бог рассердится, что я атеист, и в ад тогда сразу.
– Неплохая мысль, – сказал батюшка.
– А потом думаю: кому присягать – неясно. Креститься – Аллах не одобрит, Аллаху – Будда какой-нибудь.
– И эта хорошая. Но Бог един: если веришь хоть в одного – простят все остальные.
А вдруг есть Атеистический Бог, который именно этого и не простит?
Толпа пела:
– Давайте к конкретике, – сказал Степан Алексеевич, – не волнуйтесь, у меня большой опыт с умирающими.
Жизнь сложна,
Умереть непросто.
Висишь в петле —
Считай до ста.
Считай слонов
И дни до отпуска.
Смотри в окно —
Умереть непросто.
– Но я же не умирающий, – не понял Узник, – я же живой.
– Это несущественно. Никто же не в силах предотвратить вашу смерть. Значит, вы – умирающий. Просто в хорошем состоянии.
– Так это любой тогда, – опять зарыдал Узник.
– Поняли наконец-то.
Нас стали раскачивать. И вдруг батюшка вскрикнул:
– Что это?!! Не стреляйте!
Узник протягивал ему пистолет.
– Ради Бога!.. Меня даже похоронить некому… Пусть все закончится сразу. А потом вы меня похороните здесь, над рекой… Пожалуйста!..
Степан Алексеевич оттолкнул руку с пистолетом и закричал:
– Вам надо грех с души снимать, а вы знаете, чем сейчас занимаетесь? Вводите во искушение!
– А что мне делать?!! – закричал в ответ Узник. – Самому, что ли?
– Ради Бога!.. То есть не смейте! Это грех!
– А последнее желание? Ведь если сейчас – в Пункт, у меня никаких прав там не будет, мне объяснили!!! Думаете, мертвецам не нужны права?
– Успокойтесь!.. Да, дискриминация – это плохо, но…
– Но никто не подвергается большей дискриминации, чем мы! – сказал Вася и взглянул в глаза батюшке, – любой камень живее нас. А вдруг меня сожгут, а вдруг голову отрубят? Вы когда-нибудь видели отрубленную голову?.. Как вам объяснить… Вот отрубленная рука – это рука, нога – нога, но отрубленная голова – ничто.
Степан Алексеевич выбежал из исповедальни. Толпа замолчала. Я выглянул наружу. Кольцо из бойцов ОПСВНСП рассыпалось, а грузовик был зажат со всех сторон толпой. Ждали сигнала. Апрельские сумерки спустились на церковный двор холодно, тяжело. Русин сорвал футболку (БУРС, ст. 3, ч. 5), ребра заходили под кожей. Спокойно начал:
Я не знал, что делать. Я знал, что у каждого стихотворения есть конец. И когда закончится это, толпа кинется на грузовик и разорвет Васю. Он был прав: никто не подвергается большей дискриминации, чем мертвые.
Шесть крыл своих пустив по ветру,
Я над пустынею летал
И лишь на сотом километре
Вдруг человека повстречал.
Русин излучал свет. Как всегда, он был подключен к космическому каналу какой-то завораживающей, мерзкой энергии.
Лицом прекрасен, нелюдимый
И со слезою на щеке,
Шел человек тропой незримой
К незримой цели вдалеке.
Людей закачало. Я понял, что стою уже снаружи, рядом с кабиной. Открыл дверцу, сел. Сжавшись от ужаса, ксендз вцепился в руль. Русин достиг кульминации, завыл высоко:
Власы послушные, прямые
Я в резвы кудри закрутил,
На щеки белые, нагие
Я бакенбарды прилепил.
К устам его приник я жадно
И с той поры запомнил вкус.
Но путник, тихий, безотрадный,
Хотел еще чего-нибудь.
– Заводи, – сказал я ксендзу и показал удостоверение ФСОЗОП. Ему было все равно кого бояться, он завел. Русин пропел последние слова:
И вот тогда я дать надежду
Душе заблудшей поспешил:
Служенье хамам и невеждам
Вдали от собственной души.
Это был он, конец стихотворения. Ну, хорошо… Спасибо, что не хокку. Люди полезли на грузовик. Мы газанули резко. Кто-то попадал, кто-то в страхе расступился, кто-то, когда проносились через ворота, даже попытался запрыгнуть в кузов с ограды и деревьев.
И я сказал: «Пойми, как сложно,
Едва начав, закончить путь.
И обходя все то, что можно,
Все, что нельзя, не позабудь.
Понеслись в темноте под горку по ужасной, раздолбанной улице Ермака. Пролетели два светофора на красный, увидели реку. За нами гнались. Рев полицейских машин был слышен сзади на дороге, а к берегу сбегались сотни фанатов: пока мы петляли, они сбежали через огороды. В машину полетели камни, попали в фару.
Прорвались, заехали на мост. Оставшаяся на противоположном берегу часть фанатов встала горсткой на выезде и не пускала нас.
– Дави! – закричал я, но ксендз сбавил газ.
– Не могу…
Фанаты с обеих сторон моста двинулись к нам. Я выбежал наружу, вытащил Васю.
– Прыгаем!
Взявшись за руки, полетели вниз. Упали в воду, как на твердый асфальт, заорали от боли. Потом стало очень холодно, потерялись в черной ночной реке. Отплевались, увидели друг друга. За нами не решились прыгать, побежали вдоль берега.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента