Тип четвертый.
Гуманитарий, переделанный из инженера. Находится на уровне низа чуть справа, если смотреть сверху. Ценит мысль и выпивку. Чередует. Пришла мысль. Значит, надо выпить. Не пришла мысль – надо выпить, чтоб скрасить ожидание. В отличие от первых трех обращает внимание на женщин, которых чередует с выпивкой и мыслью. Не пришла мысль, но пришла женщина – выпьем. Пришла мысль, но не пришла женщина – выпьем. Не пришли ни мысль, ни женщина – тут вообще… А они вместе не приходят. Отсюда пьянство с незнакомыми людьми.
Лицо носит широко распространенное. Фигура шарообразная. Руки, ноги, желудок, печень – все есть, но ничего не работает. Дружит с врачами, у которых то же самое. Спасается юмором. Не уверен ни в чем. В одежде ужасен, без одежды страшен. Имущества нет. Не может объяснить, где живет. Какие-то углы у каких-то женщин. Гордится нищетой. Заранее злорадствует над своими грабителями. Они могут вынести только помои. В общем живет неплохо, пока не пришла мысль об отъезде. Тут же становится невменяемым. Однако все. Назад дороги нет. Эта мысль обратного хода не имеет. Ее приход сразу делает людей разными! Голосует очень активно, хотя и себе во вред. Порывается руководить. В ответственный момент скрывается, напивается, прячется у женщин.
Соцстроевские девушки еще отличаются от мужчин. Молодые женщины меньше. Пожилые никак. Имеют одинаковую с мужчиной скорость, выносливость и знаменитую становую силу, позволяющую перемещать до шестидесяти трех килограммов полезного груза на расстояние двадцать – двадцать пять километров со средней скоростью пять – восемь километров в час. Незаменимы на демонстрациях для удержания огромных лозунгов при сильном ветре. Содержание плаката их не интересует. А в остальном голубоглазые и терпеливые. Что и делает их главным предметом экспорта. Они пользуются особым спросом в развивающихся и находят себе применение в промышленно развитых странах. Удивительно, как государство не догадалось взимать налог за их экспорт, ибо все, что мы делаем руками, продать невозможно.
Все человеческие типы соцстроя не выносят, если что-то плохо лежит. Мужчина, увидев, что кто-то плохо лежит, ложится рядом, женщина – смахивает в сумку. Отсюда выражение лиц: «Это не я!»
Огромное количество соцстроевских сидит. Они не сидят в буквальном смысле. Как раз сидеть там нельзя. Они ходят строем, сколачивают ящики внутри заборов с вышками и собаками. Сидящие играют главную роль в обществе. От них поступают народная музыка, разговорный язык, живопись, а также свод законов поведения «Все по справедливости!» Отсюда и общество, как они: самое несвободное, но самое справедливое в мире. Только его надо догнать, набить рожу и эту справедливость внедрить в ихние, мать… ж… желудки…
Для этого существуют специальные крепыши по прозвищу «кульки». Чтобы убедиться, достаточно надуть полиэтиленовый пакет и зажать в кулаке. Это будет кулек. Он свиреп. Содержится за воротами, на которых написано: «Вход воспрещен». То ли он свиреп, потому что вход воспрещен, то ли вход воспрещен, потому что он свиреп, – мы не знаем. Свиреп, и все. Когда открываются ворота, все бросаются врассыпную. Население, битое кульками по голове, их уважает. Видимо потому, что битое кульками по голове.
Люди соцстроя пока еще политически убоги. Они ненавидят и коммунистов, и капиталистов, и новых дельцов, и борющихся с ними милиционеров. На этом утробном фоне и появился тип пятый.
Патриот.
Глаза язвенника. Кого-то ищет. Черный мундир, перепоясанный ремнями для сдерживания взвинченных нервов. Руки чешутся. Настолько жаждет драки, что готов быть побитым. «Наше время придет!» И действительно, их время приходит, их бьют, и их время уходит.
Он говорит о любви к родине, но ненавидит всех. На лице усмешка, которая бывает при очень большой лжи. Сбить с этой лжи его невозможно, потому что он не даст. Он-то знает, что врет. Это вы не знаете. Чаще всего он тянет обратно в социализм, где водка три шестьдесят две, где все знакомо, как в родной помойной яме. Где висят для поцелуя похожие, как близнецы, ряха начальника милиции и задница первого секретаря обкома партии. Где центр торговли – туалет, центр культуры – лифт, а центр любви – радиатор. И смерть приносит облегчение всем, включая покойника. Многие туда не хотят. Многие уже там были. От этого митинги, собрания, демонстрации, где среди ораторов неожиданно благодаря демократии возник совершенно новый для нас тип шестой.
Оратор.
Если бы не мелкие признания между цифрами, вообще бы никто не догадался. Первыми, что что-то не так, смекают на трибуне. Оратор приводит ужасающие цифры осужденных, под гром аплодисментов проклинает правительство, под бурные овации обвиняет во взятках весь президентский совет, под рев огромной площади называет строй фашистским и переходит к стихам. Первыми что-то чувствуют поэты, регулярно присутствующие на трибуне. От них начинают беспокоиться устроители. Толпа ликует. Однако поэма не кончается. Рифмы «ютиться – юрисдикция» и «веники сторожевые» заставляют толпу затихнуть. Передние ряды пытаются поймать его глаза. Но в этой бороде ни черта не видно. А когда он в поэме объявляет, что аэрозоль, созданный им, поможет окончательно разогнать коммунистическую партию, сквозь ликование толпы проступают признаки здравого смысла. Орудие массового поражения, созданное им глубоко под землей, и червь, который однажды вышел у него через нос и ушел в раковину, приводит толпу в некоторую растерянность. Но выступающий снова зачитывает цифры осужденных и суммы взяток и под гром аплодисментов в неясном сопровождении покидает митинг.
Специалист, конечно, разгадывает быстро, а у толпы уходит минут сорок, умноженные на сто тысяч человеко-минут. Если не разгадают, появится диктатор и уничтожит специалистов. Вся штука в быстроте угадывания. С ростом гласности это труднее.
А мы тем не менее будем счастливы. Две вещи мы поняли: словам не верить – раз, надеяться на себя – два. Наружных врагов у нас нет. Мы им не нужны. Завоевывать нас себе дороже. А вдруг мы победим?! Так что с наружными врагами мы расправились собственным примером. А внутренним счастья не будет. Они живут в нашем окружении. Мы знаем друг друга наизусть и видим насквозь. Так что жизнь продолжается.
Идешь, как обычно, куда-то, лицо, как обычно, смотрит вперед, затылок ничего не подозревает. Вдруг сзади:
– Продолжать движение!
– Продолжаю.
– Так и идите.
– Я так и иду.
– Взять правей.
– Возьму… Беру правей.
– Не разговаривать!
– Молчу.
– Стоять. Не оглядываться.
Стою. Не оглядываюсь. Пропускаю слева. Что там сзади?
– Не оглядываться!
– Не оглядываюсь.
– Все. Свободны!
– Ура!!! Свободен!
Любимое правительство
Колебания
Формула счастья
Выше на Север
Гуманитарий, переделанный из инженера. Находится на уровне низа чуть справа, если смотреть сверху. Ценит мысль и выпивку. Чередует. Пришла мысль. Значит, надо выпить. Не пришла мысль – надо выпить, чтоб скрасить ожидание. В отличие от первых трех обращает внимание на женщин, которых чередует с выпивкой и мыслью. Не пришла мысль, но пришла женщина – выпьем. Пришла мысль, но не пришла женщина – выпьем. Не пришли ни мысль, ни женщина – тут вообще… А они вместе не приходят. Отсюда пьянство с незнакомыми людьми.
Лицо носит широко распространенное. Фигура шарообразная. Руки, ноги, желудок, печень – все есть, но ничего не работает. Дружит с врачами, у которых то же самое. Спасается юмором. Не уверен ни в чем. В одежде ужасен, без одежды страшен. Имущества нет. Не может объяснить, где живет. Какие-то углы у каких-то женщин. Гордится нищетой. Заранее злорадствует над своими грабителями. Они могут вынести только помои. В общем живет неплохо, пока не пришла мысль об отъезде. Тут же становится невменяемым. Однако все. Назад дороги нет. Эта мысль обратного хода не имеет. Ее приход сразу делает людей разными! Голосует очень активно, хотя и себе во вред. Порывается руководить. В ответственный момент скрывается, напивается, прячется у женщин.
Соцстроевские девушки еще отличаются от мужчин. Молодые женщины меньше. Пожилые никак. Имеют одинаковую с мужчиной скорость, выносливость и знаменитую становую силу, позволяющую перемещать до шестидесяти трех килограммов полезного груза на расстояние двадцать – двадцать пять километров со средней скоростью пять – восемь километров в час. Незаменимы на демонстрациях для удержания огромных лозунгов при сильном ветре. Содержание плаката их не интересует. А в остальном голубоглазые и терпеливые. Что и делает их главным предметом экспорта. Они пользуются особым спросом в развивающихся и находят себе применение в промышленно развитых странах. Удивительно, как государство не догадалось взимать налог за их экспорт, ибо все, что мы делаем руками, продать невозможно.
Все человеческие типы соцстроя не выносят, если что-то плохо лежит. Мужчина, увидев, что кто-то плохо лежит, ложится рядом, женщина – смахивает в сумку. Отсюда выражение лиц: «Это не я!»
Огромное количество соцстроевских сидит. Они не сидят в буквальном смысле. Как раз сидеть там нельзя. Они ходят строем, сколачивают ящики внутри заборов с вышками и собаками. Сидящие играют главную роль в обществе. От них поступают народная музыка, разговорный язык, живопись, а также свод законов поведения «Все по справедливости!» Отсюда и общество, как они: самое несвободное, но самое справедливое в мире. Только его надо догнать, набить рожу и эту справедливость внедрить в ихние, мать… ж… желудки…
Для этого существуют специальные крепыши по прозвищу «кульки». Чтобы убедиться, достаточно надуть полиэтиленовый пакет и зажать в кулаке. Это будет кулек. Он свиреп. Содержится за воротами, на которых написано: «Вход воспрещен». То ли он свиреп, потому что вход воспрещен, то ли вход воспрещен, потому что он свиреп, – мы не знаем. Свиреп, и все. Когда открываются ворота, все бросаются врассыпную. Население, битое кульками по голове, их уважает. Видимо потому, что битое кульками по голове.
Люди соцстроя пока еще политически убоги. Они ненавидят и коммунистов, и капиталистов, и новых дельцов, и борющихся с ними милиционеров. На этом утробном фоне и появился тип пятый.
Патриот.
Глаза язвенника. Кого-то ищет. Черный мундир, перепоясанный ремнями для сдерживания взвинченных нервов. Руки чешутся. Настолько жаждет драки, что готов быть побитым. «Наше время придет!» И действительно, их время приходит, их бьют, и их время уходит.
Он говорит о любви к родине, но ненавидит всех. На лице усмешка, которая бывает при очень большой лжи. Сбить с этой лжи его невозможно, потому что он не даст. Он-то знает, что врет. Это вы не знаете. Чаще всего он тянет обратно в социализм, где водка три шестьдесят две, где все знакомо, как в родной помойной яме. Где висят для поцелуя похожие, как близнецы, ряха начальника милиции и задница первого секретаря обкома партии. Где центр торговли – туалет, центр культуры – лифт, а центр любви – радиатор. И смерть приносит облегчение всем, включая покойника. Многие туда не хотят. Многие уже там были. От этого митинги, собрания, демонстрации, где среди ораторов неожиданно благодаря демократии возник совершенно новый для нас тип шестой.
Оратор.
Если бы не мелкие признания между цифрами, вообще бы никто не догадался. Первыми, что что-то не так, смекают на трибуне. Оратор приводит ужасающие цифры осужденных, под гром аплодисментов проклинает правительство, под бурные овации обвиняет во взятках весь президентский совет, под рев огромной площади называет строй фашистским и переходит к стихам. Первыми что-то чувствуют поэты, регулярно присутствующие на трибуне. От них начинают беспокоиться устроители. Толпа ликует. Однако поэма не кончается. Рифмы «ютиться – юрисдикция» и «веники сторожевые» заставляют толпу затихнуть. Передние ряды пытаются поймать его глаза. Но в этой бороде ни черта не видно. А когда он в поэме объявляет, что аэрозоль, созданный им, поможет окончательно разогнать коммунистическую партию, сквозь ликование толпы проступают признаки здравого смысла. Орудие массового поражения, созданное им глубоко под землей, и червь, который однажды вышел у него через нос и ушел в раковину, приводит толпу в некоторую растерянность. Но выступающий снова зачитывает цифры осужденных и суммы взяток и под гром аплодисментов в неясном сопровождении покидает митинг.
Специалист, конечно, разгадывает быстро, а у толпы уходит минут сорок, умноженные на сто тысяч человеко-минут. Если не разгадают, появится диктатор и уничтожит специалистов. Вся штука в быстроте угадывания. С ростом гласности это труднее.
А мы тем не менее будем счастливы. Две вещи мы поняли: словам не верить – раз, надеяться на себя – два. Наружных врагов у нас нет. Мы им не нужны. Завоевывать нас себе дороже. А вдруг мы победим?! Так что с наружными врагами мы расправились собственным примером. А внутренним счастья не будет. Они живут в нашем окружении. Мы знаем друг друга наизусть и видим насквозь. Так что жизнь продолжается.
Идешь, как обычно, куда-то, лицо, как обычно, смотрит вперед, затылок ничего не подозревает. Вдруг сзади:
– Продолжать движение!
– Продолжаю.
– Так и идите.
– Я так и иду.
– Взять правей.
– Возьму… Беру правей.
– Не разговаривать!
– Молчу.
– Стоять. Не оглядываться.
Стою. Не оглядываюсь. Пропускаю слева. Что там сзади?
– Не оглядываться!
– Не оглядываюсь.
– Все. Свободны!
– Ура!!! Свободен!
Любимое правительство
Та что вы говорите, никто, наверное, так не любит наше правительство, как я. Это что-то патологическое. Что-то безумное, наверное. Наверное, это неразделенная любовь. Да, конечно, если бы взаимно, я бы почувствовал. Но это неважно.
Я влюбился, как мальчишка, как пацан. Разве прикажешь. Любовь! Хоть козла. Хоть сволочь. Люблю – не могу. Каждый день должен их видеть. Умираю, если не вижу хоть день, хоть пять минут, хоть кого-нибудь. Неважно, о чем они говорят и как выглядят! Мне говорят: «Посмотри, в кого ты влюбился, они же в экран не влезают, а мысли, а дикция…» А я не могу. Умираю – люблю каждого! Ну это же надо. Раньше я артистов собирал, космонавтов, то тоже была любовь, но такая, одноразовая! А эти появились, я тех сразу повыбрасывал. Только их обожаю. Это ж надо – такие ребятки! Фото все у меня. Сундучок завел. Крышку открываешь – говорит. Голосом самого. Я прям таю весь. И так сразу серьезно: «Обстановка стабилизируется, осталось определиться, мы вышли на большие размышления, на прямые телефонные переговоры, к 2000 году должно остановиться ухудшение. Падение ухудшения и нарастание улучшения будут происходить одновременно…» Ой!.. Ой!.. Лапочка. Это ж такая радость… Даже неважно, что он говорит, я балдею просто от тембра, от говорка. Как ветерок с духами. Ой, как повеет – все поры навстречу откроешь и впитываешь.
А другой тверденько так, крепенько: «Стабилизация прошла, центр ничего не отдаст. На местах пусть борются сами. Жесткая позиция центра плюс борьба за жизнь на местах стабилизирует связи. Мы не пойдем на повышение цен на бензин. Малообеспеченные слои останутся с бензином и керосином. Слой с бензином, слой с керосином. Запад пытался загнать нас в угол. Но мы в любом углу сохраняем бдительность».
Тверденько так, умненько.
«Западные банки хотели загнать наш банк в угол. Но наш банк раскусил все их маневры и умчался. Медь менять не будем. Чрезвычайное положение для уборки урожая пока применять не будем. Попробуем подождать, может, кто-то и уберет. Сторублевки поменяли, будем менять фотографии на паспортах и фамилии, это даст выигрыш двадцать три миллиарда. Что позволит нам омолодить население вдвое. За выдачу паспорта в шестнадцать лет надо будет внести десять тысяч рублей, что позволит нам при том же бюджете уменьшить население втрое. Пенсионные книжки будут выдаваться пенсионерам только при внесении двадцати тысяч рублей, что уменьшит население еще на двадцать миллионов. За больничный лист придется платить полторы тысячи, что даст выигрыш еще на миллионов тридцать человек. После всех вычетов нам остаются примерно миллионов сто двадцать чистыми, то есть здоровыми, трудоспособными, значит. Квартиры есть, продовольствие есть. А к рынку перейдем, когда нам будет надо! Когда захотим».
Нет, ребятки, я не могу. Умираю, люблю их всех. Первый говорит – сладость в душе возникает и по всему телу разливается: «Мы вышли на серьезные размышления. В стране настал момент, когда только слепой не видит, только глухой не слышит». Как песня. «Только слепой не видит, только глухой не слышит, как мы вышли и подошли к вопросу…» И сладко становится во всем теле, и томно, и нежно в организме, что-то покалывает в затылке, и самый страшный бандит расслабляется, и из него вытекает вся дурь, все болезни… «Мы подошли к важным решениям». Неврастеники затихают, шизофреники молчат, самые стервозные бабы замирают и только слеза в корыто – бух.
А тот, второй, пожестче: «Центр не отдаст. На местах могут повеситься – но мы все связи восстановим. Руду добудем, нефть продадим, дизеля запустим. Управление беру на себя. Непопулярные решения – раз! Непопулярные решения – два! Непопулярные решения – три!.. Так, посмотрим, что получилось… Эх! Население ни к черту! Землю брать не хотят, заводы брать не хотят, только продукты и косметику. Так. Еще раз беру на себя. Непопулярные решения – раз, непопулярные решения – два, непопулярные решения – три… Стоп-стоп-стоп!.. Спокойно, спокойно… Даю передышку…» Обожаю!
И этот средний между ними. Красавец. Молодой. Сильный. Изумительный. Теперь в тюрьме оказался. Что-то не то сказал. Теперь молчит. Но молчит потрясающе. Высокий, стройный. Ему бы… Эх, вдвоем бы с ним! Нет, втроем… На закате, на поляночке. Когда взрослых нет. Под огурчик и миндальный ликер… Весь дом моделей на деревья бы позагоняли. И девочек, и мальчиков. Ой, обожаю! Планы у меня на них… Не могу их встретить. Дежурю на всех углах, где они проезжают. Хоть па пять минут. Тут однажды мелькнул такой хохолок-профилек. У меня сердце оборвалось – он, любимый. Пусть он будет в машине, пусть в чем хочет – только бы встретиться! Я умираю. Я готов встретиться с любым из них. Но он пусть будет первым. Птица моя. Радость. Орел любимый. Перехватчик. Убийца ласковый. Я твоя добыча. Я!
Я влюбился, как мальчишка, как пацан. Разве прикажешь. Любовь! Хоть козла. Хоть сволочь. Люблю – не могу. Каждый день должен их видеть. Умираю, если не вижу хоть день, хоть пять минут, хоть кого-нибудь. Неважно, о чем они говорят и как выглядят! Мне говорят: «Посмотри, в кого ты влюбился, они же в экран не влезают, а мысли, а дикция…» А я не могу. Умираю – люблю каждого! Ну это же надо. Раньше я артистов собирал, космонавтов, то тоже была любовь, но такая, одноразовая! А эти появились, я тех сразу повыбрасывал. Только их обожаю. Это ж надо – такие ребятки! Фото все у меня. Сундучок завел. Крышку открываешь – говорит. Голосом самого. Я прям таю весь. И так сразу серьезно: «Обстановка стабилизируется, осталось определиться, мы вышли на большие размышления, на прямые телефонные переговоры, к 2000 году должно остановиться ухудшение. Падение ухудшения и нарастание улучшения будут происходить одновременно…» Ой!.. Ой!.. Лапочка. Это ж такая радость… Даже неважно, что он говорит, я балдею просто от тембра, от говорка. Как ветерок с духами. Ой, как повеет – все поры навстречу откроешь и впитываешь.
А другой тверденько так, крепенько: «Стабилизация прошла, центр ничего не отдаст. На местах пусть борются сами. Жесткая позиция центра плюс борьба за жизнь на местах стабилизирует связи. Мы не пойдем на повышение цен на бензин. Малообеспеченные слои останутся с бензином и керосином. Слой с бензином, слой с керосином. Запад пытался загнать нас в угол. Но мы в любом углу сохраняем бдительность».
Тверденько так, умненько.
«Западные банки хотели загнать наш банк в угол. Но наш банк раскусил все их маневры и умчался. Медь менять не будем. Чрезвычайное положение для уборки урожая пока применять не будем. Попробуем подождать, может, кто-то и уберет. Сторублевки поменяли, будем менять фотографии на паспортах и фамилии, это даст выигрыш двадцать три миллиарда. Что позволит нам омолодить население вдвое. За выдачу паспорта в шестнадцать лет надо будет внести десять тысяч рублей, что позволит нам при том же бюджете уменьшить население втрое. Пенсионные книжки будут выдаваться пенсионерам только при внесении двадцати тысяч рублей, что уменьшит население еще на двадцать миллионов. За больничный лист придется платить полторы тысячи, что даст выигрыш еще на миллионов тридцать человек. После всех вычетов нам остаются примерно миллионов сто двадцать чистыми, то есть здоровыми, трудоспособными, значит. Квартиры есть, продовольствие есть. А к рынку перейдем, когда нам будет надо! Когда захотим».
Нет, ребятки, я не могу. Умираю, люблю их всех. Первый говорит – сладость в душе возникает и по всему телу разливается: «Мы вышли на серьезные размышления. В стране настал момент, когда только слепой не видит, только глухой не слышит». Как песня. «Только слепой не видит, только глухой не слышит, как мы вышли и подошли к вопросу…» И сладко становится во всем теле, и томно, и нежно в организме, что-то покалывает в затылке, и самый страшный бандит расслабляется, и из него вытекает вся дурь, все болезни… «Мы подошли к важным решениям». Неврастеники затихают, шизофреники молчат, самые стервозные бабы замирают и только слеза в корыто – бух.
А тот, второй, пожестче: «Центр не отдаст. На местах могут повеситься – но мы все связи восстановим. Руду добудем, нефть продадим, дизеля запустим. Управление беру на себя. Непопулярные решения – раз! Непопулярные решения – два! Непопулярные решения – три!.. Так, посмотрим, что получилось… Эх! Население ни к черту! Землю брать не хотят, заводы брать не хотят, только продукты и косметику. Так. Еще раз беру на себя. Непопулярные решения – раз, непопулярные решения – два, непопулярные решения – три… Стоп-стоп-стоп!.. Спокойно, спокойно… Даю передышку…» Обожаю!
И этот средний между ними. Красавец. Молодой. Сильный. Изумительный. Теперь в тюрьме оказался. Что-то не то сказал. Теперь молчит. Но молчит потрясающе. Высокий, стройный. Ему бы… Эх, вдвоем бы с ним! Нет, втроем… На закате, на поляночке. Когда взрослых нет. Под огурчик и миндальный ликер… Весь дом моделей на деревья бы позагоняли. И девочек, и мальчиков. Ой, обожаю! Планы у меня на них… Не могу их встретить. Дежурю на всех углах, где они проезжают. Хоть па пять минут. Тут однажды мелькнул такой хохолок-профилек. У меня сердце оборвалось – он, любимый. Пусть он будет в машине, пусть в чем хочет – только бы встретиться! Я умираю. Я готов встретиться с любым из них. Но он пусть будет первым. Птица моя. Радость. Орел любимый. Перехватчик. Убийца ласковый. Я твоя добыча. Я!
Колебания
Морально здесь нехорошо. Там нехорошо.
Материально здесь хорошо. Там еще лучше.
С женщинами здесь лучше. Там хуже.
С машинами здесь хуже. Там лучше.
С языком здесь лучше. Там хуже.
С квартирой там лучше. Здесь хуже.
С кино здесь хуже. Там лучше.
С балетом здесь лучше. Там хуже.
С болезнями здесь хуже. Там лучше.
С деньгами здесь – ничего. Там – ничего.
С одеждой здесь хуже. Там лучше.
С мясом там лучше. Здесь хуже.
С лекарствами там лучше. Здесь хуже.
С фруктами здесь хуже. Там лучше.
С углем здесь лучше. Там хуже.
С нефтью там хуже. С погодой здесь лучше.
Морально здесь хуже. Там хуже.
Позвольте, я останусь на месте, если можно назвать неподвижным предмет, находящийся в непрерывных колебаниях.
Материально здесь хорошо. Там еще лучше.
С женщинами здесь лучше. Там хуже.
С машинами здесь хуже. Там лучше.
С языком здесь лучше. Там хуже.
С квартирой там лучше. Здесь хуже.
С кино здесь хуже. Там лучше.
С балетом здесь лучше. Там хуже.
С болезнями здесь хуже. Там лучше.
С деньгами здесь – ничего. Там – ничего.
С одеждой здесь хуже. Там лучше.
С мясом там лучше. Здесь хуже.
С лекарствами там лучше. Здесь хуже.
С фруктами здесь хуже. Там лучше.
С углем здесь лучше. Там хуже.
С нефтью там хуже. С погодой здесь лучше.
Морально здесь хуже. Там хуже.
Позвольте, я останусь на месте, если можно назвать неподвижным предмет, находящийся в непрерывных колебаниях.
Формула счастья
Это чушь! Все внутри нас. Переезд не поможет. Не перевози несчастья. Не помещай свое безделье, бездарность, бескультурье в другое место, не порть его. Умей наслаждаться всем, что по пути. Не можешь двигаться вперед – наслаждайся поворотом, получи удовольствие от движения назад. И топтание на месте тренирует организм.
Ищи новое в знакомом. Копайся в изученном. Преврати дело в хобби, а хобби – в дело. Изучай потолок. Наслаждайся подробностями. Везут в тюрьму – получай удовольствие от поездки. Привезли – изучай опыт соседа.
Примем и запишем:
Склочник – норма. Деликатный – исключение.
Отсутствие чего-то – норма. Присутствие – исключение.
Нет – норма. Да – исключение.
Дождь – норма. Солнечный день – исключение. Отсутствие денег – норма. Присутствие – исключение.
Теснота – норма. Пустой автобус – исключение. Обязательность и точность – исключение. Хамство, вранье – нормальный разговор.
Тоска, подавленность, недовольство – нормальны, как фигура и национальность.
Богатство – не наша черта характера.
Здоровье – исключение. Болезнь – норма.
Попадание в больницу – правило. Выход из нее – исключение.
Тайн в личной и служебной жизни не бывает. Каждый шаг известен всем всегда, и все интимные слова произносятся на публику.
Эти знания делают человека счастливым и дарят каждый день, как исключение.
Ищи новое в знакомом. Копайся в изученном. Преврати дело в хобби, а хобби – в дело. Изучай потолок. Наслаждайся подробностями. Везут в тюрьму – получай удовольствие от поездки. Привезли – изучай опыт соседа.
Примем и запишем:
Склочник – норма. Деликатный – исключение.
Отсутствие чего-то – норма. Присутствие – исключение.
Нет – норма. Да – исключение.
Дождь – норма. Солнечный день – исключение. Отсутствие денег – норма. Присутствие – исключение.
Теснота – норма. Пустой автобус – исключение. Обязательность и точность – исключение. Хамство, вранье – нормальный разговор.
Тоска, подавленность, недовольство – нормальны, как фигура и национальность.
Богатство – не наша черта характера.
Здоровье – исключение. Болезнь – норма.
Попадание в больницу – правило. Выход из нее – исключение.
Тайн в личной и служебной жизни не бывает. Каждый шаг известен всем всегда, и все интимные слова произносятся на публику.
Эти знания делают человека счастливым и дарят каждый день, как исключение.
Выше на Север
В последнее, в самое последнее время стал почему-то много ездить, вернее летать, а может быть, путешествовать. Перед Новым годом полетел на Север. Тянет на Север всегда. Уж больно тянет. В Киеве мы ходили самолет выпрашивать. Дали. Все-таки великая страна. Книжку не выпросишь, а самолет дадут.
Ну, там обе стороны обставили это призывами и лозунгами: «В честь, во славу». Как просить чего, так нужен лозунг. Но стоит, стоит! День солнечный, мороз – двадцать градусов. Самолетик стоит сказочный, двигатели на крыше, как два глаза у лягушки. Я так перед ним и снялся, и принял его очертания, и снялся впереди него по своей отвратительной привычке бежать впереди паровоза и лететь впереди самолета.
Никаких расписаний. Летишь, когда хочешь. Вылет откладывается! Экипаж нехай ждет приказаний. Мы всю береговую команду возили с собой. Два пилота впереди. Штурман с лампочкой сзади, радист сзади, механик посередь. Из КБ двое нормальных орлов. Орлов – это фамилия одного, второго не помню. В салоне мешки, парашюты, туалета нет – ведро за занавеской. Но все можно преодолеть, если вокруг все понимают. На мешках, па боковых скамьях до Ленинграда. В Ленинграде взяли зимовщиков и на остров Средний – шесть часов. Кстати, шесть часов на мешках в шесть раз легче, чем на сиденьях Аэрофлота.
В общем, догнали ночь. Сели. За бортом – минус сорок. На борту – плюс двадцать пять. Печка работает прекрасно. Печка у него своя, все у него свое, у сказочного самолетика Ан-72. В самолете для артистов нас оказалось, прямо скажем, четверо, то есть две певицы, певец и писатель, называющий себя сатириком для безопасности. Ну, мол, сатирик, что с него взять?
Остров Средний. Надо выходить. Разница в шестьдесят пять градусов Цельсия. А зимовщики подвезли в Ленинграде для артистов такие куртки – черный брезент, подбитый мехом, унты – нырнешь в них, как в два очка. Шапки у нас свои.
Аэродромы на Севере искать легко. По огоньку. Избаловала нас огнями городская жизнь. На Севере темно. Светло вверху – на небе, темно внизу, хотя бело. Сверху звезды, внизу пусто. Только штурман под лампочкой считает, считает линеечкой, машиночкой, чертит, бедненький, трудится, выводит. Не пойму, как двигатели реактивные заводить. У Орлова узнал. Как взлетать и садиться присмотрелся. А как на точку выводить через шесть часов, через три тысячи пятьсот километров не понял и не спрашивал, чтоб не вдряпаться часа на четыре. Но когда внизу огоньки параллельно курсу уходят вдаль, значит, все в порядке.
В наушниках все крепче голос. Остров. Прилетели – надо выходить. Когда по узкому трапику мешком падаешь в снег – паника. Все в пару. Мы окружены танками. Фары, пар, гул моторов. Танки!
Все правда. Во-первых, ночь. Отныне неделю будет ночь – просыпаться, обедать, ужинать – по договоренности. Электрический свет горит всегда. Значит, минус сорок, ночь сквозь пар, фары, танки, медведи, люди, пограничники. Мы уже на границе. Медведи оказались собаками, молчаливыми и крайне мохнатыми. Люди – пограничниками, танки – вездеходами.
Между прочим, чем мороз сильнее, тем люди лучше. Поэтому и возможна жизнь. Боже мой, думаю я, где я встречал таких доброжелательных, деликатных людей, где-то я их уже видел.
Между прочим, в унты, шубы, шапки, шарфы одеты только мы. Пограничники в сапогах, куртках, ушанки вверх, ворот расстегнут, лапы дубовые. Дубовые, и все. Что дать ему руку, что дизель пожать… Псы крайне доброжелательные, хотя к ним претензии. У них кое-какие соглашения с медведями, то есть они на медведя не лают, и он их не трогает. Приспособились.
Американцы не видны, главный враг – медведь. А псы с ним в договоре. В принципе, конечно, иждивенцы. Чувствуют вину, не лают совершенно, хвостами не виляют. Отодвинется – даст место. Люди также деликатны.
Черт его знает, спишь там до одурения, где чего, кто куда – не понимаешь. Окна от холода забиты одеялами под деревянные планки. Как свет погасил – все. Проснулся. А-а! Где? Кто? Снится? Не снится? В пещере? В самолете? В Москве? В Одессе? Ни черта. Ни зги. На нечеловеческий крик кто-то включил свет.
– Тьфу! Мы ж на Севере.
Туалет-то теплый, но в районе талии, внизу все сорок завывают. А тебе защититься нечем. Нечем, и все. Не дай бог, что-то с организмом и ты задерживаешься. Выходишь оттуда бледный, руки дрожат. Там же не выкопаешь. Поэтому чем старше город, тем выше туалет, в самом старом обозреваешь местность с высоты птичьего полета – к чему мы и стремимся. Просто хотелось взойти на что-то поприличнее.
Где же я видел таких доброжелательных, улыбчивых людей?
Неподалеку очень приятно звучит дизелек, вертя динамо. Вокруг летчики. Это называется гостиница для летчиков. Кстати, в люксе – нормальный смывной туалет. Вот и пойди разберись, чье общество менее разделено. Советчики и антисоветчики.
Наша продолжительность жизни двадцатым пунктом. 63—64. Мало живем. Меньше всех других. Безразлично тянем. Выпьем, вскипим, чего-то нафантазируем. Я е…ть, могу е…ть… Мне должны, я построю е…ть – и тишина. Не положено по рангу ни одежды, ни жратвы, ни денег, ни лекарств. Только и праздник – выпить. Сами на себя наплевали, сами себя приучили так жить, так надо – обстоятельства, трудности. Ну, а раз согласны так жить, на кого ж кричать, с кем воевать? Антисоветчики за жратву борются, за теплый унитаз, за зарплату человеческую. Может, действительно антисоветчики?
Наловчился перебегать в столовую без шапки и пальто. Собаки отскакивают. Между прочим, спокойный морозец. То есть народ не простуживается. Замерзнуть можно навсегда, но не простудиться. Микробов в воз-духе нет. Нет скопления людей, и никакой гадости. Горло не болит, голова ясная, слева поет начальник аэропорта, вооруженный до зубов. У него вторые сутки гуляние. Пьют промывочную, обмывочную, прополаскивающую жидкость, в военных самолетах много чего залито. «Есть два предложения: первое – выпить, второе – немедленно выпить. Прошу голосовать».
А мы ждем. Летчики тренируют посадку на льдину, там надо уложиться в четыреста метров. Самолет может. Надо и им. Не будят, уходят тихо. Сколько внимания, шуму «днем», и полная тишина, когда спишь. Я сплю уже сутки, а летчики хотят знакомиться, душу излить. Выходишь ночью в туалет, в коридоре полно огромных людей, все говорят: «Доброе утро, можно автограф?» – «Здоровья, счастья», – и вновь спать. Где же я видел таких людей?
Летчики вероломно слетали на СП-28 в технический рейс. Сели, взлетели, туда три часа, обратно, там потренировались, чтоб завтра нас привезти. Жалеют артистов. Не хотят упасть вместе с нами. А пока концерт на острове. Кстати, прекрасная публика. Все соображают, хохочут как бешеные. Соскучились, истосковались… Никто у них не был. Телевизор смотрят.
Потом мы мчались на метеостанцию по синему снегу на бронетранспортере АТС – артиллерийский транспортер средний. Мотает его, кидает. Тепло внутри и кисло. Водитель Толя на рычагах. Управление простое – отжал фрикцион, нажал тормоз. Две педали, два рычага – это в одну сторону. Обратно он уже ехал выпимши и всем предлагал свой рычаг: «А ну, Михаил, тяни». С воем чуть не опрокинулись.
– То-то. Думаешь, легко?
А всюду брошенные бочки. Весь Север – бочки. Наскочив на крепкую бочку, с диким креном взлетели – гусеница в воздухе, головой – об потолок.
– То-то, Михаил, а ты думал.
– А чего я думал? Я ничего не думал. Я тебя уважаю.
На метеостанции чисто. Дизельки работают, радиостанция чирикает. Тепло. Дом каменный. Главное лакомство – картошка жареная. Для них. Для нас хлеб. Хлеб удивительный, довоенный, дореволюционный, досоветский. Главное – научить солдата печь хлеб. Полковник с ними терпелив бесконечно.
– Не торопись. Дай взойти, следи за жаром. Соли не переложи. Самое вкусное, как во время войны, – кусок хлеба с маслом и джемом, хлеб пружинистый, пропеченный, ноздреватый, хрустящий; белый, его ешь без конца. Еще хлеба, еще хлеба. Все потеряли под крики: хлеб – главное, берегите хлеб. Хлеб – всему голова. Обдемагогили все. Такому хлебу, который мы пытаемся жрать в городах, только и дорога в урну, скоту, свиньям, кому угодно.
На столе копченый муксун и строганина – мороженая рыба стружками загнутыми. Тряхнешь тарелку – стучит. Соус острый томатный. Берешь стружечку, макаешь в соус, а потом кладешь туда, куда обычно, – там она тает, ну, тут, конечно, смешно без водочки. Поэтому есть водка, спирт, и всегда будет. Извините.
Метеостанция полярная, и люди хорошие, и вопросы наивные:
– Михаил Михалыч, почему люди уезжают? Я понять не могу.
Как ему объяснишь? Сразу скучно, скучно:
– И ты же, Петя, откуда-то уехал вот сюда. Тебе здесь нравится, а там нет… Ну? А другому там нравится, а здесь нет. Для чего же поезда, Петя? Для чего бесконечно изобретают велосипед и совершенствуют самолет? Чтоб ехать, Петя. Не надо, Петя, держать людей. Хватит несчастных и без этого. Пусть мчится. пусть там пробует, пусть обратно возвращается. Кому нужна граница на замке? Где их запирать? В государстве? А может, в городах? А может, в домах? А может, в чуланах? Ехать – не ехать, жениться – не жениться, у каждого свои дела. Это в принципе… Почему едут? Скорее всего, потому, что нельзя, а еще потому, что там больше платят. Кстати, ты поехал так же.
Они говорят: мыс Челюскинцев – от слова челюсть и ЗФИ– Земля Франца Иосифа. Медведя боимся все. В туалет с берданкой. Карабин при нас. Одного медведя раздели – атлет. Человеческая фигура, мышцы огромные. Прыгает на шесть метров. Убивает человека ударом лапы – даже зрачки не успевают расшириться, снимает скальп и выедает живот. Больше ничего.
Итак, самое вкусное у нас – живот. Я теперь его берегу. Приятно носить такое лакомство. На голых медведь не нападает, видимо, теряется, на пьяных вроде бы тоже – брезгует, поэтому попадаются молодые солдаты. Застрелить медведя стоит тысячу рублей, а угробить полярника – пятьсот. Вот как-то так ставится вопрос. Ну, имеется в виду привезти на Большую землю и похоронить.
Летим на СП-28. Три часа. Я прирожденный летчик и провожу время в кабине. Ну, там темно, лампочки приборов – это вы все знаете. В окнах темно. Вот они закричали. Появился самолет. Второй. Пилоты раскачивают самолет. Оказывается, очень важно выпустить левую ногу. Самолет новый, летит с юга, там влага, здесь мороз, и нога не выходит. Болтает самолет. Потом посылают двух человек. Они ломами, тросами, веревками полуавтоматически выталкивают ногу до состояния замка. Появились огни СП. Мы включили прожектор, и все оказалось белое – снег!
Станция – это два-три огня, полоса – шесть-восемь параллельных огней. Мы сделали пару заходов и – на посадку. Встречают с факелами, ракетницами. Мороз не сильный – минус двадцать семь. Начальник молодой – Конязин. Все в бородах, унтах – интеллигенты. На санях от полосы – на тракторе – до кают-компании с километр. Кают-компания из двух комнат метров тридцать. Жара. Домики карболитовые, что очень вредно. Карболит испаряется и отравляет живое. Работают, не жалуются. А что нас может отравить или оскорбить? Какой вред нам можно причинить после всего, что было.
В кают-компании шведский стол. То есть Европа! Два пацана-повара. Бифштексы, или лангеты, или шницеля, или отбивные (их всегда путаешь) вертикально стоят, жареная картошка на подносе, компот в графине. Посуду моем сами горячей водой и квачом на палке, затем прогулка по станции. Ну, там гидрологи, у них палатка и дыра во льду. В дыре лампа не дает черной воде замерзнуть, вокруг лампы полуобмороженные креветки, и видна нижняя кромка льда. От поверхности метров десять – такой толщины лед. Можно жить. Подо льдом, по-моему, народу больше. Но это военная тайна.
На льду сидит интеллигенция. Дрейфующая интеллигенция, бородатые, плоские, все понимающие – те, кто меня любит, и кого – я. Часть из них, что не уехала на Север или куда еще, ударилась в кооперативы – обивает двери, высчитывает обмены. Часть сбежала туда, на лед, на полюс. Кстати, и эти уехали. Только уехали на полюс. Главное – оторваться от нашей жизни. Какое это счастье – оторваться от нашей жизни. Два пути у человека – ближе к власти или дальше. Кто-то выбирает дальше. На полюсе люди, которые смылись от указивок и проработок. Даже если на все просьбы будет ответ: «Дозволяю», – то рано или поздно повесишься. Так живет деревенский племянник у городского дяди.
Ну, там обе стороны обставили это призывами и лозунгами: «В честь, во славу». Как просить чего, так нужен лозунг. Но стоит, стоит! День солнечный, мороз – двадцать градусов. Самолетик стоит сказочный, двигатели на крыше, как два глаза у лягушки. Я так перед ним и снялся, и принял его очертания, и снялся впереди него по своей отвратительной привычке бежать впереди паровоза и лететь впереди самолета.
Никаких расписаний. Летишь, когда хочешь. Вылет откладывается! Экипаж нехай ждет приказаний. Мы всю береговую команду возили с собой. Два пилота впереди. Штурман с лампочкой сзади, радист сзади, механик посередь. Из КБ двое нормальных орлов. Орлов – это фамилия одного, второго не помню. В салоне мешки, парашюты, туалета нет – ведро за занавеской. Но все можно преодолеть, если вокруг все понимают. На мешках, па боковых скамьях до Ленинграда. В Ленинграде взяли зимовщиков и на остров Средний – шесть часов. Кстати, шесть часов на мешках в шесть раз легче, чем на сиденьях Аэрофлота.
В общем, догнали ночь. Сели. За бортом – минус сорок. На борту – плюс двадцать пять. Печка работает прекрасно. Печка у него своя, все у него свое, у сказочного самолетика Ан-72. В самолете для артистов нас оказалось, прямо скажем, четверо, то есть две певицы, певец и писатель, называющий себя сатириком для безопасности. Ну, мол, сатирик, что с него взять?
Остров Средний. Надо выходить. Разница в шестьдесят пять градусов Цельсия. А зимовщики подвезли в Ленинграде для артистов такие куртки – черный брезент, подбитый мехом, унты – нырнешь в них, как в два очка. Шапки у нас свои.
Аэродромы на Севере искать легко. По огоньку. Избаловала нас огнями городская жизнь. На Севере темно. Светло вверху – на небе, темно внизу, хотя бело. Сверху звезды, внизу пусто. Только штурман под лампочкой считает, считает линеечкой, машиночкой, чертит, бедненький, трудится, выводит. Не пойму, как двигатели реактивные заводить. У Орлова узнал. Как взлетать и садиться присмотрелся. А как на точку выводить через шесть часов, через три тысячи пятьсот километров не понял и не спрашивал, чтоб не вдряпаться часа на четыре. Но когда внизу огоньки параллельно курсу уходят вдаль, значит, все в порядке.
В наушниках все крепче голос. Остров. Прилетели – надо выходить. Когда по узкому трапику мешком падаешь в снег – паника. Все в пару. Мы окружены танками. Фары, пар, гул моторов. Танки!
Все правда. Во-первых, ночь. Отныне неделю будет ночь – просыпаться, обедать, ужинать – по договоренности. Электрический свет горит всегда. Значит, минус сорок, ночь сквозь пар, фары, танки, медведи, люди, пограничники. Мы уже на границе. Медведи оказались собаками, молчаливыми и крайне мохнатыми. Люди – пограничниками, танки – вездеходами.
Между прочим, чем мороз сильнее, тем люди лучше. Поэтому и возможна жизнь. Боже мой, думаю я, где я встречал таких доброжелательных, деликатных людей, где-то я их уже видел.
Между прочим, в унты, шубы, шапки, шарфы одеты только мы. Пограничники в сапогах, куртках, ушанки вверх, ворот расстегнут, лапы дубовые. Дубовые, и все. Что дать ему руку, что дизель пожать… Псы крайне доброжелательные, хотя к ним претензии. У них кое-какие соглашения с медведями, то есть они на медведя не лают, и он их не трогает. Приспособились.
Американцы не видны, главный враг – медведь. А псы с ним в договоре. В принципе, конечно, иждивенцы. Чувствуют вину, не лают совершенно, хвостами не виляют. Отодвинется – даст место. Люди также деликатны.
Черт его знает, спишь там до одурения, где чего, кто куда – не понимаешь. Окна от холода забиты одеялами под деревянные планки. Как свет погасил – все. Проснулся. А-а! Где? Кто? Снится? Не снится? В пещере? В самолете? В Москве? В Одессе? Ни черта. Ни зги. На нечеловеческий крик кто-то включил свет.
– Тьфу! Мы ж на Севере.
Туалет-то теплый, но в районе талии, внизу все сорок завывают. А тебе защититься нечем. Нечем, и все. Не дай бог, что-то с организмом и ты задерживаешься. Выходишь оттуда бледный, руки дрожат. Там же не выкопаешь. Поэтому чем старше город, тем выше туалет, в самом старом обозреваешь местность с высоты птичьего полета – к чему мы и стремимся. Просто хотелось взойти на что-то поприличнее.
Где же я видел таких доброжелательных, улыбчивых людей?
Неподалеку очень приятно звучит дизелек, вертя динамо. Вокруг летчики. Это называется гостиница для летчиков. Кстати, в люксе – нормальный смывной туалет. Вот и пойди разберись, чье общество менее разделено. Советчики и антисоветчики.
Наша продолжительность жизни двадцатым пунктом. 63—64. Мало живем. Меньше всех других. Безразлично тянем. Выпьем, вскипим, чего-то нафантазируем. Я е…ть, могу е…ть… Мне должны, я построю е…ть – и тишина. Не положено по рангу ни одежды, ни жратвы, ни денег, ни лекарств. Только и праздник – выпить. Сами на себя наплевали, сами себя приучили так жить, так надо – обстоятельства, трудности. Ну, а раз согласны так жить, на кого ж кричать, с кем воевать? Антисоветчики за жратву борются, за теплый унитаз, за зарплату человеческую. Может, действительно антисоветчики?
Наловчился перебегать в столовую без шапки и пальто. Собаки отскакивают. Между прочим, спокойный морозец. То есть народ не простуживается. Замерзнуть можно навсегда, но не простудиться. Микробов в воз-духе нет. Нет скопления людей, и никакой гадости. Горло не болит, голова ясная, слева поет начальник аэропорта, вооруженный до зубов. У него вторые сутки гуляние. Пьют промывочную, обмывочную, прополаскивающую жидкость, в военных самолетах много чего залито. «Есть два предложения: первое – выпить, второе – немедленно выпить. Прошу голосовать».
А мы ждем. Летчики тренируют посадку на льдину, там надо уложиться в четыреста метров. Самолет может. Надо и им. Не будят, уходят тихо. Сколько внимания, шуму «днем», и полная тишина, когда спишь. Я сплю уже сутки, а летчики хотят знакомиться, душу излить. Выходишь ночью в туалет, в коридоре полно огромных людей, все говорят: «Доброе утро, можно автограф?» – «Здоровья, счастья», – и вновь спать. Где же я видел таких людей?
Летчики вероломно слетали на СП-28 в технический рейс. Сели, взлетели, туда три часа, обратно, там потренировались, чтоб завтра нас привезти. Жалеют артистов. Не хотят упасть вместе с нами. А пока концерт на острове. Кстати, прекрасная публика. Все соображают, хохочут как бешеные. Соскучились, истосковались… Никто у них не был. Телевизор смотрят.
Потом мы мчались на метеостанцию по синему снегу на бронетранспортере АТС – артиллерийский транспортер средний. Мотает его, кидает. Тепло внутри и кисло. Водитель Толя на рычагах. Управление простое – отжал фрикцион, нажал тормоз. Две педали, два рычага – это в одну сторону. Обратно он уже ехал выпимши и всем предлагал свой рычаг: «А ну, Михаил, тяни». С воем чуть не опрокинулись.
– То-то. Думаешь, легко?
А всюду брошенные бочки. Весь Север – бочки. Наскочив на крепкую бочку, с диким креном взлетели – гусеница в воздухе, головой – об потолок.
– То-то, Михаил, а ты думал.
– А чего я думал? Я ничего не думал. Я тебя уважаю.
На метеостанции чисто. Дизельки работают, радиостанция чирикает. Тепло. Дом каменный. Главное лакомство – картошка жареная. Для них. Для нас хлеб. Хлеб удивительный, довоенный, дореволюционный, досоветский. Главное – научить солдата печь хлеб. Полковник с ними терпелив бесконечно.
– Не торопись. Дай взойти, следи за жаром. Соли не переложи. Самое вкусное, как во время войны, – кусок хлеба с маслом и джемом, хлеб пружинистый, пропеченный, ноздреватый, хрустящий; белый, его ешь без конца. Еще хлеба, еще хлеба. Все потеряли под крики: хлеб – главное, берегите хлеб. Хлеб – всему голова. Обдемагогили все. Такому хлебу, который мы пытаемся жрать в городах, только и дорога в урну, скоту, свиньям, кому угодно.
На столе копченый муксун и строганина – мороженая рыба стружками загнутыми. Тряхнешь тарелку – стучит. Соус острый томатный. Берешь стружечку, макаешь в соус, а потом кладешь туда, куда обычно, – там она тает, ну, тут, конечно, смешно без водочки. Поэтому есть водка, спирт, и всегда будет. Извините.
Метеостанция полярная, и люди хорошие, и вопросы наивные:
– Михаил Михалыч, почему люди уезжают? Я понять не могу.
Как ему объяснишь? Сразу скучно, скучно:
– И ты же, Петя, откуда-то уехал вот сюда. Тебе здесь нравится, а там нет… Ну? А другому там нравится, а здесь нет. Для чего же поезда, Петя? Для чего бесконечно изобретают велосипед и совершенствуют самолет? Чтоб ехать, Петя. Не надо, Петя, держать людей. Хватит несчастных и без этого. Пусть мчится. пусть там пробует, пусть обратно возвращается. Кому нужна граница на замке? Где их запирать? В государстве? А может, в городах? А может, в домах? А может, в чуланах? Ехать – не ехать, жениться – не жениться, у каждого свои дела. Это в принципе… Почему едут? Скорее всего, потому, что нельзя, а еще потому, что там больше платят. Кстати, ты поехал так же.
Они говорят: мыс Челюскинцев – от слова челюсть и ЗФИ– Земля Франца Иосифа. Медведя боимся все. В туалет с берданкой. Карабин при нас. Одного медведя раздели – атлет. Человеческая фигура, мышцы огромные. Прыгает на шесть метров. Убивает человека ударом лапы – даже зрачки не успевают расшириться, снимает скальп и выедает живот. Больше ничего.
Итак, самое вкусное у нас – живот. Я теперь его берегу. Приятно носить такое лакомство. На голых медведь не нападает, видимо, теряется, на пьяных вроде бы тоже – брезгует, поэтому попадаются молодые солдаты. Застрелить медведя стоит тысячу рублей, а угробить полярника – пятьсот. Вот как-то так ставится вопрос. Ну, имеется в виду привезти на Большую землю и похоронить.
Летим на СП-28. Три часа. Я прирожденный летчик и провожу время в кабине. Ну, там темно, лампочки приборов – это вы все знаете. В окнах темно. Вот они закричали. Появился самолет. Второй. Пилоты раскачивают самолет. Оказывается, очень важно выпустить левую ногу. Самолет новый, летит с юга, там влага, здесь мороз, и нога не выходит. Болтает самолет. Потом посылают двух человек. Они ломами, тросами, веревками полуавтоматически выталкивают ногу до состояния замка. Появились огни СП. Мы включили прожектор, и все оказалось белое – снег!
Станция – это два-три огня, полоса – шесть-восемь параллельных огней. Мы сделали пару заходов и – на посадку. Встречают с факелами, ракетницами. Мороз не сильный – минус двадцать семь. Начальник молодой – Конязин. Все в бородах, унтах – интеллигенты. На санях от полосы – на тракторе – до кают-компании с километр. Кают-компания из двух комнат метров тридцать. Жара. Домики карболитовые, что очень вредно. Карболит испаряется и отравляет живое. Работают, не жалуются. А что нас может отравить или оскорбить? Какой вред нам можно причинить после всего, что было.
В кают-компании шведский стол. То есть Европа! Два пацана-повара. Бифштексы, или лангеты, или шницеля, или отбивные (их всегда путаешь) вертикально стоят, жареная картошка на подносе, компот в графине. Посуду моем сами горячей водой и квачом на палке, затем прогулка по станции. Ну, там гидрологи, у них палатка и дыра во льду. В дыре лампа не дает черной воде замерзнуть, вокруг лампы полуобмороженные креветки, и видна нижняя кромка льда. От поверхности метров десять – такой толщины лед. Можно жить. Подо льдом, по-моему, народу больше. Но это военная тайна.
На льду сидит интеллигенция. Дрейфующая интеллигенция, бородатые, плоские, все понимающие – те, кто меня любит, и кого – я. Часть из них, что не уехала на Север или куда еще, ударилась в кооперативы – обивает двери, высчитывает обмены. Часть сбежала туда, на лед, на полюс. Кстати, и эти уехали. Только уехали на полюс. Главное – оторваться от нашей жизни. Какое это счастье – оторваться от нашей жизни. Два пути у человека – ближе к власти или дальше. Кто-то выбирает дальше. На полюсе люди, которые смылись от указивок и проработок. Даже если на все просьбы будет ответ: «Дозволяю», – то рано или поздно повесишься. Так живет деревенский племянник у городского дяди.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента