Страница:
– И зря.
– Я со школьной математикой все время не в ладах был, – выложил альпинист.
– Не в математике дело. Знания – дело наживное. Главное – умение правильно мыслить. Вы, Костя, прямо-таки генератор идей. Такие люди нужны институту, как воздух, – заключил Аким Ксенофонтович.
Между тем испытание продолжалось. Тобор преодолевал километр за километром, хотя ему сильно мешал не на шутку разыгравшийся ураган.
Кто-то из ученых заметил, что на этом участке Тобору сподручней было бы перемещаться на гусеничном ходу. Реплика сыграла роль спички, поднесенной к сухому валежнику: в зале тотчас разгорелся спор.
Точнее сказать, это был отголосок и продолжение давних споров, которые, единожды начавшись, не затихали никогда. Они возникли, когда обсуждался вопрос как должен перемешаться в пространстве Тобор, которой только что покинул «материнское лоно» – камеру белкового синтеза.
Одни предлагали поставить Тобора на гусеницы, другие – на колесную площадку. Академик Петрашевский, бессменный координатор гигантского проекта «Тобор» выслушал всех и сказал:
– Шаги, шаги и только шаги! Бег – пожалуйста! Прыжки – превосходно! Природа за миллионы лет эволюции не придумала колеса, и это неспроста. Будущее – за шагающими и прыгающими механизмами.
Суровцеву припомнилось, как четыре года назад он переступил порог Института Самоорганизующихся Систем. Юный бионик только что окончил биологический факультет МГУ и получил – жутко ему повезло, просто сказочно, весь курс завидовал! – назначение в Зеленый городок.
Тогда споры о способе передвижения Тобора были в самом разгаре, и Иван без оглядки ринулся в них.
– К чему вообще Тобору ползать по земле? – сказал он однажды, когда Аким Ксенофонтович вошел в лабораторию. – Дадим ему крылья – пусть летает! Разве это сложно?
– Несложно, – согласился академик.
– Двигательный аппарат птицы давно промоделирован.
– И это верно, – охотно согласился Петрашевский и продолжал. – К этому нужно добавить, коллега, что наши белковые неплохо ориентируются в пространстве. Тем более белковый такого класса, как Тобор. Но прежде мы должны научить его перемещаться по земле, да так, чтобы любая преграда была ему нипочем, без такого умения пользы от нашего Тобора будет на грош – что на Земле, что в космическам поиске.
– Пролететь проще, чем пройти.
– Не всегда, – улыбнулся Аким Ксенофонтович. – Кроме того, некоторые планеты, которые предстоит осваивать, лишены атмосферы. Тогда как прикажете?
– Срастить модель с реактивным двигателем.
– Представьте, мы тоже думали об этом. Часть серии мы снабдим двигателями, часть – крыльями. Но это все потом, потом… – махнул рукой Петрашевский. – Самое трудное – научиться ходить, прыгать.
– Прыгать?
– Именно, коллега! Человечество тонком не научилось этому и за тысячи лет своего существования. Знали, скажем, греки секрет дальнего прыжка, о чем свидетельствуют летописи древних Олимпиад. А потом секрет был утерян. Ну, к древним Олимпиадам мы еще вернемся, Иван Васильевич, – пообещал тогда Петрашевский, уходя из лаборатории.
Нужно сказать – слово свое, как и всегда, Аким Ксенофонтович сдержал…
…Странное состояние испытывал Тобор. Странное и непривычное. Каадая клеточка его великолепного тела, казалось, непрерывно наливается тяжестью. Да, именно так электронный мозг мог бы подытожить ощущения.
Но отвлекаться не было времени.
Путь Тобору преградила каменная стена, инженеры испытательного полигона сварили ее из обломков диабазовой скалы. Им, кстати, помогали другие белковые машины – предшественники Тобора, составляющие славу и гордость Зеленого городка.
Сначала Тобор, преодолевая свое состояние, тщательно осмотрел препятствие. Обойти стену нельзя. В таком случае, прикинем ее толщину. Тобор включил лазерный зонд. «Около десятка метров основания», – пришел он к заключению.
Принялся торопливо перебирать варианты. Мозг работал, как всегда, четко, только вот тело слушалось его все хуже и хуже.
Сделать подкоп?
Чуткие щупальца Тобора протянулись к основанию стены. Они снова и снова мяли, расшатывали, рвали косную материю. Однако порода не поддавалась, в точном соответствии с расчетами сопроматчиков Полигона.
Итак, оставалось единственное решение. Тобор пришел к нему довольно быстро, скостив с табло несколько штрафных очков, что вызвало ликование всех, кто собрался в сферозале.
Невзглядов заерзал в кресле – снова пришел ему черед волноваться.
– Спокойно, Костя, – сказал Петрашевский, положив ему руку плечо. – Будущий воспитатель белкового должен обладать железной выдержкой.
– Какова высота стены? – спросил Коновницын.
– Шестнадцать метров, – сказал Суровцев.
Тобор осторожно потрогал средний – самым чувствительным – щупальцем острый как штык алмазный шип. Такими шипами была обильно усеяна почва у подножия стены. Видимо, он вычислял степень риск в случае падения со стены…
Наконец белковый поднялся на задние щупальца, его тело вытянулось и напряглось, словно струна. Казалось, он влип в скальную стену, в которую не унимающийся ураган продолжал швырять пригоршни колючего песка.
Несколько осторожных, ювелирно точных движений – и Тобор оторвался от земли и двинулся вверх по стене.
Теперь главную опасность представлял для него ветер, направление и силу которого в каждый последующий миг предугадать было невозможно.
Это было в высшей степени опасное предприятие: Тобора могло необратимо погубить одно-единственное неверное движение. Для него, не защищенного обычным панцирем и полем, падение на алмазные шипы означало мгновенную смерть. Белковый, конечно, осознавал это, тем не менее он упорно продолжал пядь за пядью продвигаться вверх.
– А вы говорите – Тобор осторожничает, – бросил Петрашевский, обращаясь к Невзглядову.
– Но какова память! – восхищенно воскликнул на весь зал альпинист. – Он запомнил каждое движение, которое я хоть раз показал ему.
– Не память, батенька, а запоминающее устройство, – буркнул Аким Ксенофонтович, наблюдая замедленные движения щупалец Тобора.
«Похоже, меня поразила та же болезнь, что и Тобора, – подумал Суровцев, преодолевая подступающую дремоту. – Сонная одурь какая-то…»
В попытке сосредоточиться он на несколько секунд прикрыл глаза, представил себе осеннюю тайгу, широко раскинувшуюся там, за куполом сферозала. В памяти выплыли любимые строки:
Теперь вопрос состоял в том, чт? Тобор станет делать дальше: будет ли столь же медленно соскальзывать со стены, теряя драгоценные секунды и зарабатывая штрафные очки, или же решится на прыжок.
Полоса острых шипов по другую сторону стены была построена с таким расчетом, что белковый мог перескочить через нее, лишь напрягши до предела все без исключения мышцы.
В чем-чем, а уж в прыжках своего воспитанника Суровцев был уверен. Этот вид перемещения в пространстве был отработан на учебных полигонах института, как говорится, на совесть.
…В том, что прыжки – вовсе не такая простая штука, как кажетея на первый взгляд, молодой специалист Иван Суровцев убедился довольно скоро. Выяснилось, что нет на свете хитрее такой вещи, как научить прыгать разумную белковую систему, которая слушаете тебя с первого раза. Нет, не просто прыгать – правильнопрыгать. Ну, хорошо. А что же это значит – правильно прыгать?…
Весь опыт прыгающих земных существ пришлось пустить в ход. Весь – от тушканчика до кенгуру. В ИСС изучали строение волокон их мышц, угол прыжка, стартовую скорость, дальность полета – да мало ли что еще!
В те времена, когда Тобора учили прыгать, первое место на стеллажах институтских лабораторий занимали бесчисленные рулоны пленок. На километрах лент были запечатлены разнообразные существа, либо распластавшиеся в прыжке, либо готовящиеся к нему, либо уже приземлившиеся…
Суровцев, как и его коллеги, часто задумывался над утраченным секретом античных стадионов, тайной сверхдальнего прыжка, которой владели тогдашние легкоатлеты.
…Прилетев в первый раз в Грецию (потом-то он бывал здесь не раз, бесплодно пытаясь раскрыть мучившую не его одного тайну), Иван Суровцев долго стоял перед мраморной плитой, потемневшей от времени, Плита оливкового цвета как бы обуглилась по краям, мелкие трещины разбежались по ее поверхности, словно морщины на старушечьем лице.
Снова и снова перечитывал Иван надпись на плите, которая гласила, что достославный Фаилл во время ?но прыгнул в длину ни много, ни мало на шестнадцать метров…
«Мы говорим о прогрессе в спорте, – подумал тогда Суровцев, тщательно переписывая в записную книжку надпись, выбитую на плите. – Но вот прошло несколько тысячелетий, и во второй половине двадцатого века (нашей, разумеется, эры!) во время Олимпиады в Мехико Р. Бимон пролетел примерно вдвое меньше. И что же? Его прыжок был объявлен фантастическим спортивным достижением – да так оно и было. Так о каком же прогрессе в спорте может идти речь?!»
Потом Иван долго бродил среди развалин, по территории древней Олимпии, которую Высший Совет Земли обьявил заповедной зоной.
Кое-что, в соответствии с древними документами, было реставрировано.
Вновь бурлил многоводный Алфей, долина которого и явилась колыбелью олимпийских игр эллинов. Вокруг громоздились горы и холмы, сглаженные временем.
Суровцев перешел по бревнышку через русло высохшего ручья и по еле приметной тропке поднялся на гору. Нещадно палило солнце, пахло полынью, мятой, по обе стороны тропинки самозабвенно стрекотали цикады. «Сколько же тысяч ног прошло по этой каменистой почве», – подумал Иван, вытирая лоб. Ему показалось, что здесь, на земле Эллады, явственнее, чем в любой другой точке Земли, ощущаешь преемственность поколений… Только, увы, не полную. Кое-что на этом поступательном пути теряется – и, быть может, безвозвратно.
На вершине Суровцев остановился. Отсюда хорошо был виден окаймленный кустарником храм Геры, супруги Зевса, который недавно восстановили. Близ этого храма проходили Героиды – женские спортивные игры, подобные олимпиадам.
За храмом Геры выстроилось в ряд несколько строений – каждое на свой лад. Портики, арки, колоннады… Каждый независимый город древней Эллады почитал за честь выстроить здесь собственное здание, в котором хранились богатые дары Олимпии.
Немало пришлось повозиться реставраторам с портиком Эхо. Древние не ведали усилителей и микрофонов: глашатай объявлял победителей в этом портике, и хитрое эхо семикратно повторяло их имена. Не так ли некогда прозвучало здесь и имя Фаилла, секрет прыжка которого Суровцев пытается ныне раскрыть, чтобы подарить его Тобору?…
Нет, секрет этот так и не удалось раскрыть, хотя несколько раз казалось, что решение вот-вот отыщется. Но поиск не пропал даром – ученые Зеленого городка кое в чем обогатились. И уж во всяком случае все, что знали они о технике прыжка, было тщательно привито Тобору.
…Итак – финальные испытания, Тобор на верхушке каменной стены, у подножия – ощетинившиеся стрелы шипов, похожие на шкуру дикобраза.
Глядя на экран, Суровцев перенесся из долины Алфея в нынешний день.
Тобор сжимается, словно стальная струна, и прыгает. Все вроде бы правильно – Суровцев готов голову дать на отсечение: и стартовый угол, и толчок, и наклон тела перед прыжком. И однако, еще когда Тобор находился в воздухе, Суровцев понял, то сейчас произойдет.
Нет, это не прыжок Фаилла!
Тобор не сумел перескочить «шкуру дикобраза», и заднее щупальце его напоролось на шип.
Суровцев чуть не вскрикнул, представив себе, какую боль испытывает сейчас его воспитанник. Ведь отключить болевые ощущения, чтобы избавиться от них, Тобор не имел права. Без боли сложная белковая система вообще не могла бы существовать: боль – это сигнал из определенного участка тела, что там не все благополучно. Боль в данном случае – регулятор обратной связи, без которой нет жизни…
Коновницын огорченно крякнул.
– Бедняга Тобор!.. – только и произнес Аким Ксенофонтович, глядя на белкового, который, прихрамывая и подволакивая щупальце продолжал путь.
Каждый понимал, что теперь, после травмы, положение еще более осложнилось – теперь судьба всего экзамена могла быть поставлена под угрозу.
Между тем, преодолев кое-как участок ураганов и бурь, Тобор нырнул в Трехмерный Лабиринт. Здесь его поджидали препятствия другого рода, требующие не столько силы и ловкости, сколько напряженной до предела работы мозга.
В Лабиринте дела у Тобора пошли получше, и настроение у людей в зале поднялось.
Кстати сказать, ведь и для людей экзамен Тобора был нелегким испытанием. Дело в том, что доверить экзамен машинам было невозможно, пусть даже самым умным и совершенным. В конце концов, и испытывалась-то не машина, а нечто гораздо большее. Нельзя было и раздробить экзамен на небольшие отрезки времени, что было бы для людей, несомненно, облегчением.
Тобора необходимо было испытать, что называется, на едином дыхании.
Единственное, на что согласились, скрепя сердце, члены Приемной комиссии, «учитывая несовершенную природу человека», как сказал Коновницын, – это разбить испытание на три равных периода, каждый из которых должен был составить сутки. Больше, чем сутки человек не выдержит без отдыха. А если и выдержит – внимание неизбежно притупится. Человеку после напряженной работы необходимы несколько часов отдыха. Человеку – но не Тобору: это было аксиомой для каждого ученого Зеленого городка.
Тобор продолжал споро решать загадки Лабиринта, намного опередив расчетный график. Одну за другой щелкал он логические головоломки, не поддающиеся программированию.
Кое-кто, не покидая места, заказал по чашечке кофе. Есть никому не хотелось.
Суровцев, вытащив из кармана калькулятор, с которым никогда не расставался, с головой ушел в сложные расчеты.
– Я вот хотел спросить у вас, Аким Ксенофонтович… – произнес Невзглядов.
– Да, Костя? – подбодрил Петрашевский.
– По каким законам возникают воспоминания?
– Воспоминания?
– Вот, например, один человек рассказывает о чем-то, вспоминает прошлое. Или пережитое. А второй слушает его – и вспоминает свое…
– Вы имеете в виду цепочки ассоциаций?
– Вот-вот, – обрадовался альпинист. – Есть какая-то закономерная связь между двумя такими воспоминаниями?
– Видимо, какая-то корреляция должна быть, – сказал задумчиво Аким Ксенофонтович. – А знаете, батенька, это могла бы быть тема важного научного исследования, – добавил он и черкнул строчку в раскрытом блокноте.
– Когда вы рассказывали о последней Мировой войне, о битве на Волге, – продолжал Невзглядов, – я сразу вспомнил город, в котором родился и живу.
– А где вы живете?
– В Магистральном.
– Давно собираюсь побывать в Магистральном, да вот не выберусь никак. Вот сдадим Тобора в серию – и нагрянем к вам с Иваном Васильевичем.
Суровцев услышал свое имя и кивнул, не отрываясь от калькулятора, хотя, быть может, и не расслышал толком, о чем идет речь.
– Примете? – спросил Петрашевский.
– По первому разряду! – оживился Невзглядов. – У нас есть что посмотреть. Например, подлинную технику, которой пользовались строители Байкало-Амурской магистрали: самосвалы, экскаваторы, вертолеты. И еще у нас есть рубленые избы, даже палатки, в которых строители жили поначалу…
К их разговору начали прислушиваться. Пока испытание шло гладко, люди получили возможность на несколько минут расслабиться.
– Вы, наверно, всю магистраль знаете, Константин Дмитриевич? – вступил в беседу Коновницын.
– Как свои пять пальцев. Я пешком прошел ее несколько раз из конца в конец.
– А какое место на магистрали самое интересное? – спросил неразговорчивый усач.
Трудно сказать… – задумался Невзглядов. – У нас там нет каждый город имеет свое лицо: Пурикан, Силип, Штурм. Вся магистраль – живая история.
– Да, вернемся к началу нашего разговора, Костя, – сказал Петрашевский. – Какое отношение имеет ваш город к битве на Волге? Война ведь не докатывалась до Магистрального.
– Во время Отечественной войны этого города вообще-то на свете не было, – подтвердил альпинист.
– Вот видите.
– И все-таки мой город самым прямым образом связан с Волгоградом! – продолжал Невзглядов. – Тут ассоциация прослеживается четкая. Эти два города связывают… рельсы.
– Рельсы?
– Да, обычные стальные полосы, которыми пользовались транспортники до появления машин на воздушной подушке.
– Разве эти два места в то время были связаны рельсами? – удивился Петрашевский. – А я-то полагал, что достаточно знаю двадцатый век.
– Нет, было иначе, Аким Ксенофонтович. У нас в Музее БАМа хранятся рельсы. На них можно заметить следы пуль, осколков и пламени…
– Что же это за рельсы?
– О, это рельсы не простые… Это самые первые рельсы, которые уложили в тело магистрали. Ее начали строить задолго до вражеского нашествия. Ну, а потом грянула война. Великая Отечественная… В битве на Волге решалась участь страны, судьбы всего мира. Нашим саперам рельсы срочно понадобились, чтобы навести переправу через Волгу, взамен разбомбленной. Рельсы сняли с магистрали и отправили их на Волгу… Через много лет после войны рельсы разыскали и вернули на берега Амура. Это был первый экспонат музея, посвященного Байкало-Амурской магистрали, – закончил Невзглядов.
Тобор преодолел Лабиринт. Сегодняшний цикл предполагал еще два испытания.
Перед Тобором выросла конструкция неизвестного ему назначения. Белковому предстояло исследовать ее. Не исключено ведь, что и такого рода задачи придется решать ему в экспедиции на Бета – Лиры…
Теперь роль Тобора на время сменилась. Он перестал быть связным между группой космонавтов, попавших в беду, и материнским кораблем, который должен прислать помощь. Белковый стал разведчиком-испытателем новой планеты…
Металлические плоскости, пластиковые закругления поблескивали в лучах прожекторов. Конструция поражала не столько размерами, сколько сложностью и необычностью.
Тобор произвел фотосъемку объекта с нескольких точек, затем сделал наружные замеры, взял пробу на радиацию, после чего открыл массивный люк и бесстрашно двинулся внутрь.
Вскоре на боковом экране начали выскакивать символы и цифры, которыми сыпал Тобор, приступивший к исследованию внутреннего строения объекта.
Монтажеры, сидевшие в зале, только кивали удовлетворенно, сверяя информацию робота со своими данными.
Вскоре Тобор решил общую задачу, определив, что установка предназначена для синтеза ядер тяжелых элементов.
– Двести штрафных очков долой! – воскликнул Суровцев.
Погасли прожекторы, растаяла вдали оставленная Тобором установка. На дальнем полигоне сгустились сумерки. И вскоре далеко перед белковым, там, на самом краю условного мира, сурового и странного, заполыхали малиновые зарницы.
– Вечерняя заря? – спросил Невзглядов, невольно заражаясь общим волнением.
– Отблески лавы, – отвечал Суровцев.
Да, предстояло последнее испытание, венчающее сегодняшний цикл…
Тобор поднимался в гору, которая вновь напомнила Ивану холмы Греции.
Как только ни старались Суровцев и его коллеги-воспитатели белковых систем раскрыть секрет прыжка древних атлетов! Они собирали о древних Олимпиадах всю информацию, какую только удавалось отыскать, и просеивали ее сквозь сито ЭВМ, в надежде, что хоть какие-то нужные им крупицы осядут в ячейках логических схем. Каких только предположений не строилось по поводу фантастических этих прыжков!
Были и такие в ИСС, кто попросту сомневался в достоверности древней надписи, выбитой на мраморной плите. Таких, правда, были единицы. Потому что до этого бывало уже не раз: археологи обнаруживали на территории, где проходили античные Олимпиады, очередную плиту, надпись на которой казалась немыслимой, а потом оказывалось, что она отвечает фактам с документальной точностью…
Ну, а с Фаиллом как же обстоит дело?!
Доведенный до отчаяния неудачными попытками расшифровать секрет его прыжка, Суровцев однажды ночь напролет пробродил в долине Алфея. Ему казалось: исчез мост протяженностью в несколько тысячелетий, отделяющий его от античного мира. Вокруг звучали голоса атлетов и гостей, которые со всех концов Эллады съезжались на очередную Олимпиаду. Остановить бы одного из них да расспросить хорошенько!.. Но он невидим и бесплотен, он – только тень из безумно далекого от них грядущего.
Вот Иван неспеша приближается к длинному двухэтажному зданию, перед которым выстроился целый лес колонн. Пересчитывает – их сто тридцать поеемь. Память фиксирует мельчайшие детали, и каждая – выпукла, зрима, рельефна.
У здания царит большое оживление, люди суетятся, носят узлы, баулы. Это Леонидион – догадывается Суровцев, олимпийская гостиница для почетных гостей. По свидетельству историков, равной ей по величине и комфорту нет и в Афинах…
Он жадно ловит реплики, обрывки разговоров: вдруг сред них мелькнет то, что никак не дается в руки!
Быть может, секрет прыжка – в особой разминке? В специальной тренировке? Быть может, ему способствует – чем черт не шутит! – то, что эти атлеты перед спортивным состязанием натирают тело оливковым маслом?
Особые надежды воспитатели Тобора возлагали на прыжок с грузом. Изображения этих особых гантелей, выполненных из металла либо камня, имелись на многих древнегреческих вазах. К все эти изображения, как и прочая информация, связанная с прыжками древних, собиралась на отдельные информационные блоки. Да-да, те самые, которым под конец Аксен придумал столь неожиданное применение.
Блуждая в долине бурного Алфея, Иван мысленно твердит описание грузов для прыжка, данное Павсанием – вероятно, каждый в ИСС помнит это место наизусть: «Эти гири, – пишет Павсаний, – имеют такой вид: посередине они представляют собой несколько удлиненный, не совсем правильный круг-диск. Он сделай так, что через него можно пропустить пальцы рук таким образом, как через ручку щита». Могло ли прийти в голову Павсанию, что эти гантели будут сжимать не только руки, но и… щупальца?!
…Да, Тобор прыгал и с грузом тоже. Для него умудрились раздобыть подлинные гантели, которыми пользовались древние олимпийцы.
Ничего не получилось – Тобор с грузом прыгал хуже, чем без него.
Тогда пригласили на учебный полигон Зеленого городка лучших легкоатлетов Земли, прыгунов-рекордсменов: результат был тот же.
Чего только ни делали воспитатели, на какие ухищрения ни пускались! Они варьировали вес гантелей, от полутора до четырех половиной килограммов, следуя все тому же Павсанию. Испытывали разные способы прыжка. Увы!..
Многочисленные статуи, полускрытые ночной листвой, облитой лунным сиянием, глядят на странного гостя, так кажется Ивану, с насмешкой. Не вчера ли вышли эти фигуры из-под резца Праксителя или Фидия?
…Молча глядит на пришельца из будущего Зевс Громовержец, восседающий на золотом троне под сводами олимпийского храма. И Суровцеву вдруг чудится – сон это или явь? – что на троне вовсе и не Зевс, вырезанный из слоновой кости, а Фаилл. Легендарный прыгун едва заметно улыбается Ивану… Впрочем, ничего странного, думает тот, что Фаилл очутился на троне. Ведь древние греки победителя Олимпиады считали равным богу.
Больно ударившись локтем об угол калькулятора, Суровцев пришел в себя.
Тускло мерцал экран. Тобор, волоча поврежденное щупальце, продолжал подъем, который становился все круче. Отблески пламени вдали становились ярче и как бы оживали, приобретая подвижность.
Потирая ушибленное место, Суровцев снова подумал, что своей последней акцией Аксен, пожалуй, дал маху. Он вернулся мыслями к событию, происшедшему накануне испытаний Тобора и взволновавшему весь коллектив ИСС.
Все дело в том, что объем памяти Тобора хоть и велик, но, естественно, не беспределен. Забота ученых – заполнить его той и только той информацией, которая будет впоследствии необходима белковому. Немудрено поэтому, что каждый отдел института «сражается» со всеми прочими буквально за каждый лишний бит информации, который можно вложить Тобору. (По этому поводу знакомый художник Суровцева по его просьбе нарисовал ядовитую карикатуру для институтской стенгазеты: начальники многочисленных отделов группы «Тобор» гоняются друг за другом, хватают один другого за руки, за полы пиджаков. Внизу – подпись: «Нет ли у вас лишнего БИТИКА?».)
И тут вдруг Аксен своей властью делает нечто, с точки зрения Суровцева, совершенно несусветное. Да еще перед самым экзаменом!.. Академик забирает у Тобора несколько блоков информации, уже привитой ему и согласованной в жарких спорах на семинарах, и дает белковому взамен для усвоения другие… Сам по себе это факт возражений вызвать не может – в конце концов, руководитель проекта имеет на это право. Все дело в том, какие именно блоки дал Тобору Петрашевский. А дал он ему всю информацию, которую сотрудникам ИСС удалось наскрести… об атлетах Древней Эллады, об античных прыгунах.
– Я со школьной математикой все время не в ладах был, – выложил альпинист.
– Не в математике дело. Знания – дело наживное. Главное – умение правильно мыслить. Вы, Костя, прямо-таки генератор идей. Такие люди нужны институту, как воздух, – заключил Аким Ксенофонтович.
Между тем испытание продолжалось. Тобор преодолевал километр за километром, хотя ему сильно мешал не на шутку разыгравшийся ураган.
Кто-то из ученых заметил, что на этом участке Тобору сподручней было бы перемещаться на гусеничном ходу. Реплика сыграла роль спички, поднесенной к сухому валежнику: в зале тотчас разгорелся спор.
Точнее сказать, это был отголосок и продолжение давних споров, которые, единожды начавшись, не затихали никогда. Они возникли, когда обсуждался вопрос как должен перемешаться в пространстве Тобор, которой только что покинул «материнское лоно» – камеру белкового синтеза.
Одни предлагали поставить Тобора на гусеницы, другие – на колесную площадку. Академик Петрашевский, бессменный координатор гигантского проекта «Тобор» выслушал всех и сказал:
– Шаги, шаги и только шаги! Бег – пожалуйста! Прыжки – превосходно! Природа за миллионы лет эволюции не придумала колеса, и это неспроста. Будущее – за шагающими и прыгающими механизмами.
Суровцеву припомнилось, как четыре года назад он переступил порог Института Самоорганизующихся Систем. Юный бионик только что окончил биологический факультет МГУ и получил – жутко ему повезло, просто сказочно, весь курс завидовал! – назначение в Зеленый городок.
Тогда споры о способе передвижения Тобора были в самом разгаре, и Иван без оглядки ринулся в них.
– К чему вообще Тобору ползать по земле? – сказал он однажды, когда Аким Ксенофонтович вошел в лабораторию. – Дадим ему крылья – пусть летает! Разве это сложно?
– Несложно, – согласился академик.
– Двигательный аппарат птицы давно промоделирован.
– И это верно, – охотно согласился Петрашевский и продолжал. – К этому нужно добавить, коллега, что наши белковые неплохо ориентируются в пространстве. Тем более белковый такого класса, как Тобор. Но прежде мы должны научить его перемещаться по земле, да так, чтобы любая преграда была ему нипочем, без такого умения пользы от нашего Тобора будет на грош – что на Земле, что в космическам поиске.
– Пролететь проще, чем пройти.
– Не всегда, – улыбнулся Аким Ксенофонтович. – Кроме того, некоторые планеты, которые предстоит осваивать, лишены атмосферы. Тогда как прикажете?
– Срастить модель с реактивным двигателем.
– Представьте, мы тоже думали об этом. Часть серии мы снабдим двигателями, часть – крыльями. Но это все потом, потом… – махнул рукой Петрашевский. – Самое трудное – научиться ходить, прыгать.
– Прыгать?
– Именно, коллега! Человечество тонком не научилось этому и за тысячи лет своего существования. Знали, скажем, греки секрет дальнего прыжка, о чем свидетельствуют летописи древних Олимпиад. А потом секрет был утерян. Ну, к древним Олимпиадам мы еще вернемся, Иван Васильевич, – пообещал тогда Петрашевский, уходя из лаборатории.
Нужно сказать – слово свое, как и всегда, Аким Ксенофонтович сдержал…
…Странное состояние испытывал Тобор. Странное и непривычное. Каадая клеточка его великолепного тела, казалось, непрерывно наливается тяжестью. Да, именно так электронный мозг мог бы подытожить ощущения.
Но отвлекаться не было времени.
Путь Тобору преградила каменная стена, инженеры испытательного полигона сварили ее из обломков диабазовой скалы. Им, кстати, помогали другие белковые машины – предшественники Тобора, составляющие славу и гордость Зеленого городка.
Сначала Тобор, преодолевая свое состояние, тщательно осмотрел препятствие. Обойти стену нельзя. В таком случае, прикинем ее толщину. Тобор включил лазерный зонд. «Около десятка метров основания», – пришел он к заключению.
Принялся торопливо перебирать варианты. Мозг работал, как всегда, четко, только вот тело слушалось его все хуже и хуже.
Сделать подкоп?
Чуткие щупальца Тобора протянулись к основанию стены. Они снова и снова мяли, расшатывали, рвали косную материю. Однако порода не поддавалась, в точном соответствии с расчетами сопроматчиков Полигона.
Итак, оставалось единственное решение. Тобор пришел к нему довольно быстро, скостив с табло несколько штрафных очков, что вызвало ликование всех, кто собрался в сферозале.
Невзглядов заерзал в кресле – снова пришел ему черед волноваться.
– Спокойно, Костя, – сказал Петрашевский, положив ему руку плечо. – Будущий воспитатель белкового должен обладать железной выдержкой.
– Какова высота стены? – спросил Коновницын.
– Шестнадцать метров, – сказал Суровцев.
Тобор осторожно потрогал средний – самым чувствительным – щупальцем острый как штык алмазный шип. Такими шипами была обильно усеяна почва у подножия стены. Видимо, он вычислял степень риск в случае падения со стены…
Наконец белковый поднялся на задние щупальца, его тело вытянулось и напряглось, словно струна. Казалось, он влип в скальную стену, в которую не унимающийся ураган продолжал швырять пригоршни колючего песка.
Несколько осторожных, ювелирно точных движений – и Тобор оторвался от земли и двинулся вверх по стене.
Теперь главную опасность представлял для него ветер, направление и силу которого в каждый последующий миг предугадать было невозможно.
Это было в высшей степени опасное предприятие: Тобора могло необратимо погубить одно-единственное неверное движение. Для него, не защищенного обычным панцирем и полем, падение на алмазные шипы означало мгновенную смерть. Белковый, конечно, осознавал это, тем не менее он упорно продолжал пядь за пядью продвигаться вверх.
– А вы говорите – Тобор осторожничает, – бросил Петрашевский, обращаясь к Невзглядову.
– Но какова память! – восхищенно воскликнул на весь зал альпинист. – Он запомнил каждое движение, которое я хоть раз показал ему.
– Не память, батенька, а запоминающее устройство, – буркнул Аким Ксенофонтович, наблюдая замедленные движения щупалец Тобора.
«Похоже, меня поразила та же болезнь, что и Тобора, – подумал Суровцев, преодолевая подступающую дремоту. – Сонная одурь какая-то…»
В попытке сосредоточиться он на несколько секунд прикрыл глаза, представил себе осеннюю тайгу, широко раскинувшуюся там, за куполом сферозала. В памяти выплыли любимые строки:
Когда Суровцев открыл глаза, Тобор достиг верхушки стены. Зал облегченно вздохнул.
Вновь ты со мною, осень-прощальность,
Призрачность тени, зыбкость луча.
Тяжеловесная сентиментальность
Добропорядочного палача.
Посвист разбойный ветра лихого,
Лист ниспадает, косо скользя.
Стынет в устах заветное слово,
Вихри гуляют, клены гася.
Падай же, падай, листьев опальность,
Медь под норою стынь, горяча,
Жги мое сердце, осень-прощальность
И стариковская ласка луча.
Теперь вопрос состоял в том, чт? Тобор станет делать дальше: будет ли столь же медленно соскальзывать со стены, теряя драгоценные секунды и зарабатывая штрафные очки, или же решится на прыжок.
Полоса острых шипов по другую сторону стены была построена с таким расчетом, что белковый мог перескочить через нее, лишь напрягши до предела все без исключения мышцы.
В чем-чем, а уж в прыжках своего воспитанника Суровцев был уверен. Этот вид перемещения в пространстве был отработан на учебных полигонах института, как говорится, на совесть.
…В том, что прыжки – вовсе не такая простая штука, как кажетея на первый взгляд, молодой специалист Иван Суровцев убедился довольно скоро. Выяснилось, что нет на свете хитрее такой вещи, как научить прыгать разумную белковую систему, которая слушаете тебя с первого раза. Нет, не просто прыгать – правильнопрыгать. Ну, хорошо. А что же это значит – правильно прыгать?…
Весь опыт прыгающих земных существ пришлось пустить в ход. Весь – от тушканчика до кенгуру. В ИСС изучали строение волокон их мышц, угол прыжка, стартовую скорость, дальность полета – да мало ли что еще!
В те времена, когда Тобора учили прыгать, первое место на стеллажах институтских лабораторий занимали бесчисленные рулоны пленок. На километрах лент были запечатлены разнообразные существа, либо распластавшиеся в прыжке, либо готовящиеся к нему, либо уже приземлившиеся…
Суровцев, как и его коллеги, часто задумывался над утраченным секретом античных стадионов, тайной сверхдальнего прыжка, которой владели тогдашние легкоатлеты.
…Прилетев в первый раз в Грецию (потом-то он бывал здесь не раз, бесплодно пытаясь раскрыть мучившую не его одного тайну), Иван Суровцев долго стоял перед мраморной плитой, потемневшей от времени, Плита оливкового цвета как бы обуглилась по краям, мелкие трещины разбежались по ее поверхности, словно морщины на старушечьем лице.
Снова и снова перечитывал Иван надпись на плите, которая гласила, что достославный Фаилл во время ?но прыгнул в длину ни много, ни мало на шестнадцать метров…
«Мы говорим о прогрессе в спорте, – подумал тогда Суровцев, тщательно переписывая в записную книжку надпись, выбитую на плите. – Но вот прошло несколько тысячелетий, и во второй половине двадцатого века (нашей, разумеется, эры!) во время Олимпиады в Мехико Р. Бимон пролетел примерно вдвое меньше. И что же? Его прыжок был объявлен фантастическим спортивным достижением – да так оно и было. Так о каком же прогрессе в спорте может идти речь?!»
Потом Иван долго бродил среди развалин, по территории древней Олимпии, которую Высший Совет Земли обьявил заповедной зоной.
Кое-что, в соответствии с древними документами, было реставрировано.
Вновь бурлил многоводный Алфей, долина которого и явилась колыбелью олимпийских игр эллинов. Вокруг громоздились горы и холмы, сглаженные временем.
Суровцев перешел по бревнышку через русло высохшего ручья и по еле приметной тропке поднялся на гору. Нещадно палило солнце, пахло полынью, мятой, по обе стороны тропинки самозабвенно стрекотали цикады. «Сколько же тысяч ног прошло по этой каменистой почве», – подумал Иван, вытирая лоб. Ему показалось, что здесь, на земле Эллады, явственнее, чем в любой другой точке Земли, ощущаешь преемственность поколений… Только, увы, не полную. Кое-что на этом поступательном пути теряется – и, быть может, безвозвратно.
На вершине Суровцев остановился. Отсюда хорошо был виден окаймленный кустарником храм Геры, супруги Зевса, который недавно восстановили. Близ этого храма проходили Героиды – женские спортивные игры, подобные олимпиадам.
За храмом Геры выстроилось в ряд несколько строений – каждое на свой лад. Портики, арки, колоннады… Каждый независимый город древней Эллады почитал за честь выстроить здесь собственное здание, в котором хранились богатые дары Олимпии.
Немало пришлось повозиться реставраторам с портиком Эхо. Древние не ведали усилителей и микрофонов: глашатай объявлял победителей в этом портике, и хитрое эхо семикратно повторяло их имена. Не так ли некогда прозвучало здесь и имя Фаилла, секрет прыжка которого Суровцев пытается ныне раскрыть, чтобы подарить его Тобору?…
Нет, секрет этот так и не удалось раскрыть, хотя несколько раз казалось, что решение вот-вот отыщется. Но поиск не пропал даром – ученые Зеленого городка кое в чем обогатились. И уж во всяком случае все, что знали они о технике прыжка, было тщательно привито Тобору.
…Итак – финальные испытания, Тобор на верхушке каменной стены, у подножия – ощетинившиеся стрелы шипов, похожие на шкуру дикобраза.
Глядя на экран, Суровцев перенесся из долины Алфея в нынешний день.
Тобор сжимается, словно стальная струна, и прыгает. Все вроде бы правильно – Суровцев готов голову дать на отсечение: и стартовый угол, и толчок, и наклон тела перед прыжком. И однако, еще когда Тобор находился в воздухе, Суровцев понял, то сейчас произойдет.
Нет, это не прыжок Фаилла!
Тобор не сумел перескочить «шкуру дикобраза», и заднее щупальце его напоролось на шип.
Суровцев чуть не вскрикнул, представив себе, какую боль испытывает сейчас его воспитанник. Ведь отключить болевые ощущения, чтобы избавиться от них, Тобор не имел права. Без боли сложная белковая система вообще не могла бы существовать: боль – это сигнал из определенного участка тела, что там не все благополучно. Боль в данном случае – регулятор обратной связи, без которой нет жизни…
Коновницын огорченно крякнул.
– Бедняга Тобор!.. – только и произнес Аким Ксенофонтович, глядя на белкового, который, прихрамывая и подволакивая щупальце продолжал путь.
Каждый понимал, что теперь, после травмы, положение еще более осложнилось – теперь судьба всего экзамена могла быть поставлена под угрозу.
Между тем, преодолев кое-как участок ураганов и бурь, Тобор нырнул в Трехмерный Лабиринт. Здесь его поджидали препятствия другого рода, требующие не столько силы и ловкости, сколько напряженной до предела работы мозга.
В Лабиринте дела у Тобора пошли получше, и настроение у людей в зале поднялось.
Кстати сказать, ведь и для людей экзамен Тобора был нелегким испытанием. Дело в том, что доверить экзамен машинам было невозможно, пусть даже самым умным и совершенным. В конце концов, и испытывалась-то не машина, а нечто гораздо большее. Нельзя было и раздробить экзамен на небольшие отрезки времени, что было бы для людей, несомненно, облегчением.
Тобора необходимо было испытать, что называется, на едином дыхании.
Единственное, на что согласились, скрепя сердце, члены Приемной комиссии, «учитывая несовершенную природу человека», как сказал Коновницын, – это разбить испытание на три равных периода, каждый из которых должен был составить сутки. Больше, чем сутки человек не выдержит без отдыха. А если и выдержит – внимание неизбежно притупится. Человеку после напряженной работы необходимы несколько часов отдыха. Человеку – но не Тобору: это было аксиомой для каждого ученого Зеленого городка.
Тобор продолжал споро решать загадки Лабиринта, намного опередив расчетный график. Одну за другой щелкал он логические головоломки, не поддающиеся программированию.
Кое-кто, не покидая места, заказал по чашечке кофе. Есть никому не хотелось.
Суровцев, вытащив из кармана калькулятор, с которым никогда не расставался, с головой ушел в сложные расчеты.
– Я вот хотел спросить у вас, Аким Ксенофонтович… – произнес Невзглядов.
– Да, Костя? – подбодрил Петрашевский.
– По каким законам возникают воспоминания?
– Воспоминания?
– Вот, например, один человек рассказывает о чем-то, вспоминает прошлое. Или пережитое. А второй слушает его – и вспоминает свое…
– Вы имеете в виду цепочки ассоциаций?
– Вот-вот, – обрадовался альпинист. – Есть какая-то закономерная связь между двумя такими воспоминаниями?
– Видимо, какая-то корреляция должна быть, – сказал задумчиво Аким Ксенофонтович. – А знаете, батенька, это могла бы быть тема важного научного исследования, – добавил он и черкнул строчку в раскрытом блокноте.
– Когда вы рассказывали о последней Мировой войне, о битве на Волге, – продолжал Невзглядов, – я сразу вспомнил город, в котором родился и живу.
– А где вы живете?
– В Магистральном.
– Давно собираюсь побывать в Магистральном, да вот не выберусь никак. Вот сдадим Тобора в серию – и нагрянем к вам с Иваном Васильевичем.
Суровцев услышал свое имя и кивнул, не отрываясь от калькулятора, хотя, быть может, и не расслышал толком, о чем идет речь.
– Примете? – спросил Петрашевский.
– По первому разряду! – оживился Невзглядов. – У нас есть что посмотреть. Например, подлинную технику, которой пользовались строители Байкало-Амурской магистрали: самосвалы, экскаваторы, вертолеты. И еще у нас есть рубленые избы, даже палатки, в которых строители жили поначалу…
К их разговору начали прислушиваться. Пока испытание шло гладко, люди получили возможность на несколько минут расслабиться.
– Вы, наверно, всю магистраль знаете, Константин Дмитриевич? – вступил в беседу Коновницын.
– Как свои пять пальцев. Я пешком прошел ее несколько раз из конца в конец.
– А какое место на магистрали самое интересное? – спросил неразговорчивый усач.
Трудно сказать… – задумался Невзглядов. – У нас там нет каждый город имеет свое лицо: Пурикан, Силип, Штурм. Вся магистраль – живая история.
– Да, вернемся к началу нашего разговора, Костя, – сказал Петрашевский. – Какое отношение имеет ваш город к битве на Волге? Война ведь не докатывалась до Магистрального.
– Во время Отечественной войны этого города вообще-то на свете не было, – подтвердил альпинист.
– Вот видите.
– И все-таки мой город самым прямым образом связан с Волгоградом! – продолжал Невзглядов. – Тут ассоциация прослеживается четкая. Эти два города связывают… рельсы.
– Рельсы?
– Да, обычные стальные полосы, которыми пользовались транспортники до появления машин на воздушной подушке.
– Разве эти два места в то время были связаны рельсами? – удивился Петрашевский. – А я-то полагал, что достаточно знаю двадцатый век.
– Нет, было иначе, Аким Ксенофонтович. У нас в Музее БАМа хранятся рельсы. На них можно заметить следы пуль, осколков и пламени…
– Что же это за рельсы?
– О, это рельсы не простые… Это самые первые рельсы, которые уложили в тело магистрали. Ее начали строить задолго до вражеского нашествия. Ну, а потом грянула война. Великая Отечественная… В битве на Волге решалась участь страны, судьбы всего мира. Нашим саперам рельсы срочно понадобились, чтобы навести переправу через Волгу, взамен разбомбленной. Рельсы сняли с магистрали и отправили их на Волгу… Через много лет после войны рельсы разыскали и вернули на берега Амура. Это был первый экспонат музея, посвященного Байкало-Амурской магистрали, – закончил Невзглядов.
Тобор преодолел Лабиринт. Сегодняшний цикл предполагал еще два испытания.
Перед Тобором выросла конструкция неизвестного ему назначения. Белковому предстояло исследовать ее. Не исключено ведь, что и такого рода задачи придется решать ему в экспедиции на Бета – Лиры…
Теперь роль Тобора на время сменилась. Он перестал быть связным между группой космонавтов, попавших в беду, и материнским кораблем, который должен прислать помощь. Белковый стал разведчиком-испытателем новой планеты…
Металлические плоскости, пластиковые закругления поблескивали в лучах прожекторов. Конструция поражала не столько размерами, сколько сложностью и необычностью.
Тобор произвел фотосъемку объекта с нескольких точек, затем сделал наружные замеры, взял пробу на радиацию, после чего открыл массивный люк и бесстрашно двинулся внутрь.
Вскоре на боковом экране начали выскакивать символы и цифры, которыми сыпал Тобор, приступивший к исследованию внутреннего строения объекта.
Монтажеры, сидевшие в зале, только кивали удовлетворенно, сверяя информацию робота со своими данными.
Вскоре Тобор решил общую задачу, определив, что установка предназначена для синтеза ядер тяжелых элементов.
– Двести штрафных очков долой! – воскликнул Суровцев.
Погасли прожекторы, растаяла вдали оставленная Тобором установка. На дальнем полигоне сгустились сумерки. И вскоре далеко перед белковым, там, на самом краю условного мира, сурового и странного, заполыхали малиновые зарницы.
– Вечерняя заря? – спросил Невзглядов, невольно заражаясь общим волнением.
– Отблески лавы, – отвечал Суровцев.
Да, предстояло последнее испытание, венчающее сегодняшний цикл…
Тобор поднимался в гору, которая вновь напомнила Ивану холмы Греции.
Как только ни старались Суровцев и его коллеги-воспитатели белковых систем раскрыть секрет прыжка древних атлетов! Они собирали о древних Олимпиадах всю информацию, какую только удавалось отыскать, и просеивали ее сквозь сито ЭВМ, в надежде, что хоть какие-то нужные им крупицы осядут в ячейках логических схем. Каких только предположений не строилось по поводу фантастических этих прыжков!
Были и такие в ИСС, кто попросту сомневался в достоверности древней надписи, выбитой на мраморной плите. Таких, правда, были единицы. Потому что до этого бывало уже не раз: археологи обнаруживали на территории, где проходили античные Олимпиады, очередную плиту, надпись на которой казалась немыслимой, а потом оказывалось, что она отвечает фактам с документальной точностью…
Ну, а с Фаиллом как же обстоит дело?!
Доведенный до отчаяния неудачными попытками расшифровать секрет его прыжка, Суровцев однажды ночь напролет пробродил в долине Алфея. Ему казалось: исчез мост протяженностью в несколько тысячелетий, отделяющий его от античного мира. Вокруг звучали голоса атлетов и гостей, которые со всех концов Эллады съезжались на очередную Олимпиаду. Остановить бы одного из них да расспросить хорошенько!.. Но он невидим и бесплотен, он – только тень из безумно далекого от них грядущего.
Вот Иван неспеша приближается к длинному двухэтажному зданию, перед которым выстроился целый лес колонн. Пересчитывает – их сто тридцать поеемь. Память фиксирует мельчайшие детали, и каждая – выпукла, зрима, рельефна.
У здания царит большое оживление, люди суетятся, носят узлы, баулы. Это Леонидион – догадывается Суровцев, олимпийская гостиница для почетных гостей. По свидетельству историков, равной ей по величине и комфорту нет и в Афинах…
Он жадно ловит реплики, обрывки разговоров: вдруг сред них мелькнет то, что никак не дается в руки!
Быть может, секрет прыжка – в особой разминке? В специальной тренировке? Быть может, ему способствует – чем черт не шутит! – то, что эти атлеты перед спортивным состязанием натирают тело оливковым маслом?
Особые надежды воспитатели Тобора возлагали на прыжок с грузом. Изображения этих особых гантелей, выполненных из металла либо камня, имелись на многих древнегреческих вазах. К все эти изображения, как и прочая информация, связанная с прыжками древних, собиралась на отдельные информационные блоки. Да-да, те самые, которым под конец Аксен придумал столь неожиданное применение.
Блуждая в долине бурного Алфея, Иван мысленно твердит описание грузов для прыжка, данное Павсанием – вероятно, каждый в ИСС помнит это место наизусть: «Эти гири, – пишет Павсаний, – имеют такой вид: посередине они представляют собой несколько удлиненный, не совсем правильный круг-диск. Он сделай так, что через него можно пропустить пальцы рук таким образом, как через ручку щита». Могло ли прийти в голову Павсанию, что эти гантели будут сжимать не только руки, но и… щупальца?!
…Да, Тобор прыгал и с грузом тоже. Для него умудрились раздобыть подлинные гантели, которыми пользовались древние олимпийцы.
Ничего не получилось – Тобор с грузом прыгал хуже, чем без него.
Тогда пригласили на учебный полигон Зеленого городка лучших легкоатлетов Земли, прыгунов-рекордсменов: результат был тот же.
Чего только ни делали воспитатели, на какие ухищрения ни пускались! Они варьировали вес гантелей, от полутора до четырех половиной килограммов, следуя все тому же Павсанию. Испытывали разные способы прыжка. Увы!..
Многочисленные статуи, полускрытые ночной листвой, облитой лунным сиянием, глядят на странного гостя, так кажется Ивану, с насмешкой. Не вчера ли вышли эти фигуры из-под резца Праксителя или Фидия?
…Молча глядит на пришельца из будущего Зевс Громовержец, восседающий на золотом троне под сводами олимпийского храма. И Суровцеву вдруг чудится – сон это или явь? – что на троне вовсе и не Зевс, вырезанный из слоновой кости, а Фаилл. Легендарный прыгун едва заметно улыбается Ивану… Впрочем, ничего странного, думает тот, что Фаилл очутился на троне. Ведь древние греки победителя Олимпиады считали равным богу.
Больно ударившись локтем об угол калькулятора, Суровцев пришел в себя.
Тускло мерцал экран. Тобор, волоча поврежденное щупальце, продолжал подъем, который становился все круче. Отблески пламени вдали становились ярче и как бы оживали, приобретая подвижность.
Потирая ушибленное место, Суровцев снова подумал, что своей последней акцией Аксен, пожалуй, дал маху. Он вернулся мыслями к событию, происшедшему накануне испытаний Тобора и взволновавшему весь коллектив ИСС.
Все дело в том, что объем памяти Тобора хоть и велик, но, естественно, не беспределен. Забота ученых – заполнить его той и только той информацией, которая будет впоследствии необходима белковому. Немудрено поэтому, что каждый отдел института «сражается» со всеми прочими буквально за каждый лишний бит информации, который можно вложить Тобору. (По этому поводу знакомый художник Суровцева по его просьбе нарисовал ядовитую карикатуру для институтской стенгазеты: начальники многочисленных отделов группы «Тобор» гоняются друг за другом, хватают один другого за руки, за полы пиджаков. Внизу – подпись: «Нет ли у вас лишнего БИТИКА?».)
И тут вдруг Аксен своей властью делает нечто, с точки зрения Суровцева, совершенно несусветное. Да еще перед самым экзаменом!.. Академик забирает у Тобора несколько блоков информации, уже привитой ему и согласованной в жарких спорах на семинарах, и дает белковому взамен для усвоения другие… Сам по себе это факт возражений вызвать не может – в конце концов, руководитель проекта имеет на это право. Все дело в том, какие именно блоки дал Тобору Петрашевский. А дал он ему всю информацию, которую сотрудникам ИСС удалось наскрести… об атлетах Древней Эллады, об античных прыгунах.