Михановский Владимир Наумович. Великий Посев (Часть 1)

Михановский Владимир
Великий Посев (Часть 1)

   Владимир Михановский
   Великий Посев. Часть 1.
   Фантастическая повесть.
   Зерен не мог бы точно назвать момент времени, когда снова - впервые после катастрофы с кораблем и падения - включилось его сознание. Словно яркая вспышка озарила его, после чего нахлынули ощущения. Ощущения были знакомы: сколько раз уже приходилось переживать их, но всякий раз по-особому. Происходило это по двум причинам. Во-первых, на каждой планете свои природные условия, свои раздражители, свои соли и микроэлементы, растворенные в воде, - все это, конечно, воздействует по-разному. Во-вторых, с каждым новым назначением все, что происходило с Зереном прежде, стиралось из памяти, оставляя только смутные воспоминания, дающие порой тревожное, саднящее чувство. Так морской берег, с которого схлынула волна, все еще хранит память о следах, которые смыла вода...
   Влага упорно просачивалась сквозь его внешнюю оболочку, Зерен ощущал каждую молекулу ее, и тело его неудержимо разбухало, увеличиваясь в размерах. Неведомые едкие примеси в воде доставляли мучительную боль, так что Зерен временами еле сдерживался, чтобы не издать сигнал боли.
   Приходилось, однако, терпеть - ведь этот процесс перед выбросом стрелки неизбежен. Потом, когда число ростков-близнецов умножится, станет полегче.
   Зерен прикинул расстояние до поверхности почвы: добрый десяток сантиметров, не меньше. Это хорошо.
   Невыносимо ныл обожженный при катастрофе бок, который, видимо, разъедали соли.
   Чтобы отвлечься от боли, он вызвал в памяти картину гибели корабля, который вез Зерена с миллионами собратьев. Они преодолели сотни парсеков, чтобы попасть в катастрофу, и где же? - у самой цели.
   Собратьям так и не удастся выполнить главную свою миссию - они погибли в адском фотонном пламени, хлынувшем из разрушенных дюз. Остался только он один, и то обожженный и оглушенный. И ему никогда уже не возвратиться на материнскую планету.
   Ну что ж, он и здесь, на этой пустынной планете, которая прозябает под палящим солнцем, постарается сделать все, на что способен.
   Энергию для возвращения беречь ни к чему - корабль на орбите вокруг планеты, увы, не ждет его. Значит, Зерен употребит ее на другие цели!
   От последней мысли стало легко, радостно, даже обожженный бок стал меньше саднить. Решено: уж коль скоро судьба забросила его в это жуткое место, безжизненную и бескрайнюю песчаную пустыню, которую он успел разглядеть, прежде чем сила инерции вонзила его в землю, - он попытается побороться с пустыней.
   Зерен один продолжит дело Великого Посева до тех пор, пока хватит сил.
   Невзрачная желтая звездочка на окраине соседней галактики была выбрана загодя как цель очередного десанта. По данным радиоастрономов, звездочка обладала планетной системой, по всей вероятности, безжизненной. Ну а если так, следовало привить на ней жизнь, расселить зелень, включить в зону Великого Посева - разве не в этом состояла главная задача тех, кто носит разум?..
   Они шли сюда, как обычно, на фотонных парусах. Немало полетного времени прошло, пока неровно светящееся зернышко, неведомо кем брошенное в безбрежные поля вселенских просторов, начало набухать, как и положено зерну. Вскоре зерно сверкало в центральной части сферического экрана перед киберкапитаном, день и ночь бессменно стоящим у пульта управления.
   Вскоре пылающее солнце заняло почти весь экран. Предметы на корабле раскалились - не притронешься, хотя вовсю работала система охлаждения. Члены экипажа расхаживали по отсекам, как сонные мухи, а Зерен и его братья, погруженные в анабиоз, дремали в прозрачных самораскрывающихся контейнерах, ожидая своего часа. Зерену не спалось - гипноз на этот раз не сумел одолеть его. Может быть, это его и спасло.
   Зерен сквозь прозрачную оболочку контейнера наблюдал за дрожащей, вечно волнующейся поверхностью желтого светила. Это был клокочущий океан, колеблемый неведомой силой. Гигантские пузыри пламени выплывали из глубины и лопались, разбрызгивая куски лавы далеко вокруг. Зерен подумал, какой бы оглушительный грохот стоял вокруг, если бы в космосе не царил глубокий вакуум, в котором умирает не родившись любой звук.
   Время от времени из океанских глубин беспокойной звезды вырывались огненные языки, достигая немалой высоты. Они медленно и величаво опадали, чтобы тут же взметнулись новые.
   Скоро зерняне будут выброшены на безжизненные планеты и приступят к делу, которое они проводили уже сотни лет на тысячах небесных тел. Свершится очередной посев, и они взлетят на магнитных подушках, и корабль возвратит их на материнскую планету, где десант будет отдыхать до нового задания, которое определит Мозг планеты.
   И сейчас, пока тело пришельца изнемогало, разбухая от подпочвенной влаги, насыщенной, как он успел уже выяснить, живительными микроэлементами, в памяти всплыла ужасная картина гибели корабля. Штурман, видно, ошибся, проложив курс слишком близко от светила.
   Из огненного океана вылетел огромный протуберанец. Он рос и рос, и, казалось, ему не будет конца. Казалось, его верхушка вот-вот прожжет поверхность экрана и выскочит наружу, в командный отсек. Члены экипажа, разных размеров и конфигураций, в зависимости от назначения, застыли на своих местах, словно парализованные необычным зрелищем. Все глаза не отрываясь смотрели на огромную сферу экрана.
   Протуберанец переливался всеми цветами радуги, вершина его росла и росла, раздуваясь, словно голова удава. И вдруг, когда напряжение ожидания на корабле стало нестерпимым, голова протуберанца лопнула, взорвалась, как будто была начинена гремучей смесью, разлетевшись на мириады осколков. Один из них и угодил в фотонный парус - это хорошо было видно на обзорном экране. Парус, охваченный адским огнем, тут же вспыхнул и опал, лепестки его скукожились, пламя перебросилось на веретенообразное тело корабля, с которым был сращен капитан. Он и погиб первым, едва распался корпус.
   Контейнеры - их было семь, по числу планет - автоматически катапультировались. Но в окрестном пространстве носились пылающие обломки, а десантники пребывали в анабиозе и не могли проявить свою волю, чтобы спастись.
   С невыразимой горечью Зерен наблюдал, как хрупкие контейнеры один за другим охватывало пламя и его собратья гибли, безвольно рассыпаясь в клубах огня и дыма. Пробудить их, быстро вызвать из анабиоза не было никакой возможности: чтобы выйти из состояния, граничащего со смертью, требовалось длительное время, а тут теперь счет вёлся на жалкие доли секунды.
   Когда очередь дошла и до его контейнера, Зерен, как и задумал, сосредоточился, представив в памяти планетную систему, которую обрисовал им Мозг перед стартом. Воображение Зерена пленила Третья планета, вокруг которой вращался естественный спутник, все время обращенный к ней одной стороной. И сейчас, пока жадное пламя пожирало прозрачную пленку контейнера, он вызвал в памяти Третью планету, почему-то окрашенную в голубой цвет.
   Важно было точно определить время медитации: ведь самостоятельно пробить оболочку контейнера он, естественно, не мог. Слишком рано рванешься - упрешься в непроницаемую стенку, и весь гипнозаряд пропадет. Слишком поздно это сделаешь - погибнешь в пламени вместе с сородичами, погруженными в глубокий сон.
   Едва оболочка догорела до середины, Зерен сосредоточился и вылетел из полуразвалившегося контейнера, словно камешек, которым выстрелили из рогатки.
   Ни мгновения не раздумывая - да на это и времени не оставалось, Зерен ринулся в черные бездны космоса. Гибнущий корабль вскоре остался позади. Место катастрофы превратилось в безобидно тлеющий огонек, который и вовсе пропал в угольной тьме. Осталось позади и желтое мохнатое Солнце, неутомимо продолжающее выбрасывать в пространство щупальца-протуберанцы.
   Зерен теперь летел прочь от него, навстречу неизвестности. И немало времени прошло, прежде чем из мрачных глубин, обжигающих его, несмотря на защитную оболочку, космическим холодом, выплыла в голубом сиянии планета, видевшаяся ему в бесчисленных грезах.
   Оказалось, планета обладает мощной атмосферой. Впрочем, воздух никогда не служил для него препятствием. Пробив его тысячекилометровый слой, десантник рухнул на раскаленный песок и сумел в него вонзиться, поскольку во время падения инстинктивно держался вертикально. Этот инстинкт был выработан программой обучения десантника: зерно, прежде чем прорасти, должно внедриться в почву, на какой бы планете это ни происходило.
   В воронку, которую образовала продолговатая капсула, беззвучно заструился горячий песок, сглаживая внезапно образовавшееся отверстие. Однако Зерен этого уже не видел - от удара он потерял сознание.
   Они шли долго. Атагельды вообще потерял счет дням. Снова и снова прорезалась ранним утром узкая полоска на востоке, похожая на пластинку раскаленного металла, которую дед, крякнув, вытаскивал щипцами из пламени и швырял на наковальню.
   Проходило короткое время, и алая полоска на горизонте начинала корчиться, меняя форму, словно под ударами невидимого молота, и над горизонтом выплывал красный солнечный шар.
   Ночи в пустыне были прохладными, и дед с внуком с вечера до утра дрожали от холода. Они прижимались друг к другу, укрывались всем своим скудным тряпьем в тщетной надежде согреться. Ночью у деда особенно сильно болело надорванное сердце, и он тяжко вздыхал, стараясь не потревожить Атагельды, хотя тот и не спал.
   Стоило, однако, взойти солнцу, и картина резко менялась: воздух быстро нагревался, раскалялся песок, вскоре он начинал больно обжигать босые ноги.
   Невидимые струи разогретого воздуха, поднимаясь от застывших песчаных волн-барханов, искажали перспективу. И вот уже вдали начинали появляться радужные видения, иногда до жути реальные. И тогда Курбан и Атагельды невольно ускоряли шаг, чтобы поскорее достичь миража.
   Как ни странно, но именно миражи больше всего измучивали путников, а не долгий, нелегкий путь. Они не только забирали у путников надежду, но и рушили остатки сил, оставляя после себя холодное отчаяние. Ведь когда видение рассеивалось, стократ тяжелее давался каждый шаг.
   Таяли, растворялись в расплавленном мареве пышные кроны деревьев, дающие густую тень, румяные бока сочных плодов, зеркальная поверхность чуть выпуклого водоема, на которой мельтешат солнечные зайчики, - и снова пустыня, и снова песок - куда ни кинь взгляд.
   Близ крутой стены бархана Курбан приостановился, сбросил с плеч котомку.
   - Опять сердце? - спросил Атагельды, глядя на его посеревшее лицо.
   - Кольнуло.
   - Сильно?
   - Пустое, пройдет. - Курбан попытался улыбнуться и погладил жесткие курчавые волосы внука.
   - Может, отойдем отсюда? - Атагельды показал на угрожающую трещину, которая, начинаясь от основания, змеилась до самой верхушки песчаного холма. - А то, глядишь, засыплет нас - и косточек не найдут.
   - Не бойся, малыш. Этот бархан еще нас переживет, - произнес старый Курбан и, кряхтя, опустился на корточки. Не мог же он, в самом деле, признаться мальцу, что больше не в силах и шагу ступить...
   Успокоенный Атагельды опустился рядом. Несколько мгновений они безмолвно наблюдали, как юркая ящерица, взбежав на крохотный бугорок, бесстрашно застыла на месте, разглядывая их блестящими бусинками глаз. Но едва дед, слегка отдышавшись, заговорил, и при первых звуках его голоса ящерица, вильнув, куда-то исчезла.
   - Идем уже четвертые сутки, - покачал головой старик, что-то прикинув. - А конца-края не видать...
   - Четвертые сутки? - удивился мальчик. - А я думал, добрых две недели. Скажи, а мы скоро придем на место, о котором ты говорил?
   - Скоро, парень, скоро. - На сей раз, запустив ладонь в его шевелюру, дед долго не опускал руку. Он искоса бросил испытующий, полный нежности взгляд на Атагельды. Ну как признаешься ему, что потерял дорогу, утратил путеводную нить в этой безотрадной пустыне?
   Курбан достал из котомки флягу, взболтнул ею. Воды оставалось на донце, по три-четыре скупых глотка, не больше. Последняя еда - сушеные финики - кончилась вчера. "Значит, здесь и суждено нам погибнуть, - с внезапным спокойствием, рожденным безнадежностью, подумал старик, окидывая взглядом пространство вокруг себя. - Что ж, наугад пустыню не пересечешь..."
   Сделав несколько глотков из фляги, мальчик лег на бок, поджал ноги, закрыл глаза от косых лучей солнца, клонящегося к закату, и задремал.
   "Итак, конец, - продолжал размышлять Курбан. - Но лучше погибнуть здесь, в пустыне, вольным человеком, чем там, в городе, на кровавой плахе, под топором палача эмира".
   - Дед, а за что эмир хотел отрубить тебе голову? - спросил Атагельды, внезапно открывая глаза. Ход их мыслей был настолько одинаков, что старик вздрогнул.
   - Прогневал я земного владыку, - вздохнул Курбан, - своей строптивостью. Попозже расскажу тебе подробно, когда выберемся отсюда.
   - Думаешь, выберемся, пересечем пустыню? - по-взрослому спросил Атагельды.
   Дед промолчал.
   Хотя солнце уплывало в закат, жара медлила, не отпускала.
   "Скажу ему всю правду, если он и сам до сих пор не догадался", - с внезапной решимостью подумал Курбан, но посмотрел на Атагельды и осекся: тот снова задремал.
   Дед откинулся спиной на стенку бархана, не думая о грозной трещине, грозящей привести в движение многие тонны песка. Глубокие морщины, изрезавшие его лицо, придавали ему сходство с корой старого дерева. Особенно много морщин сосредоточилось на лбу. Выцветшие глаза печально выглядывали из-под сросшихся бровей. Он подложил котомку под локоть, чтобы не так жег песок, и погрузился мыслями в недавнее прошлое.
   ...Они жили на окраине города, расположенного на скрещении оживленных караванных дорог. Их мазанка приткнулась к огромному караван-сараю, где днем и ночью было людно и шумно: одни приезжали, другие собирались двигаться дальше, далеко окрест разносились крики погонщиков верблюдов, звон медной посуды, крики и ругань носильщиков, степенный говор пышнобородых купцов.
   Кузница Курбана располагалась поодаль, у самой дороги, так что дышать приходилось пылью, поднятой бесчисленными копытами. Зато работы, слава аллаху, хватало. Подковать животину нужно всем - и богатому всаднику, гарцующему на снежно-белом арабском жеребце, и бедному дехканину, под которым еле плетется тощий верблюд. Да мало ли кому еще?..
   Однажды из караван-сарая за ним прислала богатая госпожа, у которой сломалась повозка, обитая рытой китайской тканью. Она дала ему целый золотой, который старик берег как зеницу ока. Он и сейчас пощупал его в кармане - маленький кружок, нагревшийся от солнца. Ну и что, разве золото всесильно? Разве спасет оно их от мучительной смерти?
   А однажды степенно подъехал к кузнице на заморенном коне старик с белой, как лунь, бородой.
   Гость степенно спешился, испросив разрешения, завел коня в тень и первым делом попросил воды не для себя, а для него. Только освободив коня от поклажи, разнуздав его и задав корму, седобородый незнакомец принял из рук Курбана пиалу с ледяной водой из артезианского колодца. О, блаженные времена, когда можно было пить, сколько угодно!..
   Они проговорили тогда всю ночь, устроившись во дворе под дырявым навесом. Атагельды давно спал, так и не дождавшись конца их беседы.
   Старик, видимо, был устадом - знаменитым придворным поэтом, который услаждал слух эмира. Певец не потрафил ему, и владыка выгнал старца, лишив всего имущества. Об этом пришелец говорил больше намеками, но Курбан и так без труда представил себе, как вчерашний богам ходит по базару, выискивая клячу подешевле, чтобы хватило на нее горсти медных дирхемов, глухо позвякивающих в кармане.
   - Жаль мне твою клячу, устад, - заметил Курбан, переведя взгляд с собеседника на редкую крышу, сквозь которую просвечивали звезды, спелые, словно гроздья бухарского винограда. - А тебя жаль еще больше: боюсь, недалеко унесет тебя конь от эмирского гнева.
   - Недалеко, говоришь? - загадочно усмехнулся седобородый. - Вот и видно, сынок, что у тебя нет поэтического воображения. (Он так и сказал - "сынок", хотя они, вероятнее всего, были почти одного возраста).
   - Да зачем мне оно, воображение? - удивился Курбан и посмотрел на смутный силуэт коня, дремлющего у перевязи. - Наверно, не одна тысяча коней прошла через мою кузню. И я, поверь, неплохо научился разбираться в их статях.
   - Тебе это только кажется. - Гость погладил бороду. - А что до воображения, то знай: только оно способно дать человеку крылья.
   - Ну, воображай - не воображай, а конь твой - заморенная кляча, и не более того, - упрямо возразил Курбан. - И боюсь, он падет на первой версте, едва ты покинешь город.
   - И опять ты не прав, почтенный, - произнес седобородый, и глаза его весело и как-то совсем по-молодому блеснули. - Ежели ты такой знаток, то разве не видишь, что это животное благороднейших арабских кровей? Посмотри на его благородные линии, на густую гриву, на тонкие и сильные ноги! А разве ты не обратил внимания, сколько разума таят его глаза?
   В словах устада была такая сила убежденности, что Курбан против воли подумал: чем шайтан не шутит, может, и впрямь конь в прошлом - арабский скакун, только замордованный и заезженный прежними своими хозяевами?.. И ведь в самом деле в больших и печальных глазах коня тлеет некий загадочный огонь.
   - Вот-вот, поразмысли над моими словами, сынок, - усмехнулся гость, словно угадав мысли кузнеца, и глотнул из пиалы остывшего зеленого чая. Чай, как всегда, заваривал Атагельды, научившийся этому искусству от покойной матери.
   - Вот ты говоришь - воображение, - сказал Курбан. - А зачем оно мне? Нужно ли оно простому человеку?
   - Воображение нужно всем, - веско произнес устад. - Оно способно создать мир, реальный как сама жизнь.
   - По мне, лучше уж сама жизнь как она есть, - возразил Курбан.
   - А ты не подумал, что, как ты говоришь, сама жизнь есть не более чем воображение? - улыбнулся седобородый. Курбан не понял, однако переспрашивать не стал.
   - Поясню свою мысль, - сказал гость и сделал еще глоток. - Хочешь, я изображу коня так, как видится он моему воображению? И ты поймешь, что оно реальнее самой жизни.
   - Но как ты нарисуешь его?
   - Слушай.
   Мастер резким движением отодвинул пиалу с недопитым чаем, едва не расплескав его. Лицо его внезапно побледнело, как показалось Курбану при холодном свете звезд. Он откинулся назад, словно изготавливаясь к прыжку, и, полузакрыв глаза, медленно произнес строки, которые слагал на ходу:
   Не говори, что это конь,
   Скажи, что это сын.
   Мой сын, мой порох, мой огонь
   И свет моих седин!
   Быстрее пули он летит,
   Опережая взгляд,
   И прах летит из-под копыт,
   И в каждом - гром победный скрыт
   И молнии горят.
   Умерит он твою тоску,
   Поймет твои дела,
   Газель настигнет на скаку,
   Опередит орла,
   Гуляет смерчем по песку,
   Как тень, нетерпелив,
   Но чашу влаги на скаку
   Ты выпьешь, не пролив.
   - Ну, понял ты теперь, каков мой конь? - спросил гость после продолжительной паузы.
   Ошеломленный кузнец в ответ мог только кивнуть. О многом они еще говорили, а потом, когда небо перед утром начало светлеть, словно покрываясь изморозью, и остались только самые яркие звезды, которые блистали, словно насечки, сделанные таинственным мастером на просторной, заброшенной ввысь кольчуге, Курбан спросил:
   - Скажи, слагатель, как твое имя?
   - Зачем тебе?
   - Я скажу его внуку.
   - Тебе понравились мои строки?
   - О, еще бы!
   - Вижу, - спокойно кивнул седобородый. - И знаю, что если даже я их забуду, их не забудешь ты. А мое имя... Что ж, оно растворено в этих строчках.
   - Жаль мне тебя, - покачал головой кузнец. - На склоне лет, с таким талантом, лишенный имущества, изгнанный и одинокий, ты едешь умирать на чужбину. Ты, словно лепесток, гонимый вихрем по степи. Устад поднял руку.
   - За добрые слова спасибо, - сказал он. - Но человек не может знать свой завтрашний день. Эмир наш капризен и непостоянен. Может, и на тебя, не приведи аллах, падет гнев его или его приближенных, и тебя тоже вышвырнет отсюда вихрь.
   - Я человек маленький.
   - Это не меняет дела.
   Мог ли думать Курбан, что пророчество слагателя, об имени которого он потом уже, после его отъезда, начал догадываться, так скоро и так страшно исполнится!
   Старик осторожно вздохнул, стараясь не расшевелить еще больше непроходящую боль в сердце, и снова потрогал в кармане маленький золотой кружочек. Так и не потратил его. Жаль. Теперь не доведется. Здесь, в пустыне, на него не купишь даже глотка воды. Он взял золото на зуб, полюбовался арабской вязью и сунул его обратно.
   Атагельды проснулся, оба поднялись и побрели дальше. Едва они сделали несколько шагов, как песчаный холм позади с громким шумом рухнул, подняв целую тучу пыли.
   Время от времени приостанавливаясь, Курбан долго и мучительно соображал, в каком направлении идти. Кругом, куда ни глянь, было одно и то же - однообразная пустыня, похожая на волны застывшей влаги, и над ней - выцветшее от жары небо, лишенное малейших признаков облаков.
   - Дед, а чем ты все-таки разгневал эмира? - спросил Атагельды, и старик был рад неожиданному вопросу. Слово за слово, и он рассказал, что произошло во дворе кузницы пять дней назад.
   ...Поздней ночью, когда Атагельды уже спал, в вечно распахнутые ветхие ворота въехали к навесу два пышно изукрашенных всадника. Один из них подъехал к навесу и ткнул рукояткой камчи Курбана, который прилег на ложе из веток - его как раз схватил сердечный приступ.
   - Вставай, лежебока! - сказал всадник.
   - Что вам угодно, господин? - вежливо спросил кузнец, приподнимаясь.
   - Коня подковать.
   Второй всадник остановился поодаль, поигрывая плеткой и молча прислушиваясь к разговору.
   - Огонь в горне погас, господин, и разжигать его долго, - ответил старик, сдерживая стон. - Приходите завтра.
   - Поднимайся и марш в кузницу, - повысил голос всадник. - И без разговоров!
   Курбан покачал головой:
   - Не могу, господин.
   - Ах, не можешь? - крикнул всадник. - Так я помогу тебе! - И он вытянул Курбана камчой. Острая боль обожгла плечо. "Хорошо, что мальчик спит в доме и ничего не слышит", - мелькнула мысль.
   - Мы помощники эмира, и если ты сейчас же не отправишься в кузницу, жалкий червь, тебе не поздоровится, - с угрозой в голосе произнес второй всадник.
   - Для меня неважно, кто вы, слуги эмира или последние попрошайки ответил с достоинством старик. - Если б мог, я бы выполнил работу сейчас. Но это невозможно.
   Его ответ привел пришельцев в бешенство, и они в две нагайки принялись хлестать старика. Избив его до полусмерти, они удалились, присовокупив на прощание, чтобы на рассвете он ждал серьезных неприятностей.
   В ту же ночь Курбан и Атагельды бежали из города: старик знал, что с эмировыми слугами шутки плохи.
   Старик поправил на плечах котомку и замолчал.
   - Скажи, дед, разве ты не мог выполнить просьбу двух всадников? спросил мальчик. - Разбудил бы меня, я бы горн помог разжечь, как всегда...
   - Видишь ли, малыш... Я вольный мастер, а не раб эмира. И никогда не плясал под чью бы то ни было дудку.
   Мальчик кивнул.
   - А куда мы теперь идем? - спросил он.
   - Там, за пустыней, мне говорили, есть место, где живут свободные люди, - указал старик вперед. - Там тень вдоль улиц, там журчат фонтаны и бегут полные арыки, там вдоволь воды и там найдется работа для меня.
   - Я больше всего люблю слушать, как журчит вода, - задумчиво произнес Атагельды. - Скажи, а мы скоро придем? Пить хочется...
   Курбан хотел сказать, что по рассказам знающих людей, которых немало перебывало в кузнице, туда трое суток пути, но вовремя осекся.
   - Скоро. Потерпи, малыш, - только и сказал он.
   Желтобрюхий варан прополз поодаль и исчез среди песчаных холмов. "Так и мы скоро оба исчезнем", - почти равнодушно подумал старик.
   Когда тягостное ощущение, вызванное разбуханием, стало невыносимым, оболочка наконец лопнула, и зеленый росток неудержимо полез вверх, обжигаемый раскаленным песком. С влагой Зерен измучился: в окрестной почве ее не было, и воду приходилось буквально по молекуле вытаскивать снизу, из почвенных глубин. Хорошо хоть, что там она оказалась.
   Упорный росток пробил слой песка и выглянул наружу. Нежная кожица его была вся во вмятинах от раскаленных песчинок, но росток обладал немалым запасом жизнестойкости. Кроме того, Зерен все время подпитывал его энергией, аккумулированной еще на материнской планете.
   Росток проклюнулся на пологом склоне бархана, почти у самого его подножия. Он дерзко стоял, едва колеблемый горячим ветром, единственное растение на многие километры вокруг.
   Юркий тарбаган надумал подгрызть неведомый стебелек. Однако, едва он приблизился, неведомая сила притормозила зверька, а когда он надумал преодолеть ее - чувствительный разряд пронзил все тело. Коротко пискнув, тарбаган юркнул в нору.
   Шли дни, росток упрямо тянулся ввысь. Дождей эта планета - или, по крайней мере, данный участок ее - не ведала, но растение было неприхотливо и жизнестойко. Довольствуясь токами, которые давали глубоко ушедшие корни, да еще скудной росой, выпадавшей по ночам, оно росло и росло, утверждаясь на неласковой почве, под неласковым светилом.
   Чем больше вытягивался росток, тем длиннее становилась и тень, отбрасываемая им. Вскоре показались и листья - плотные, со стреловидным окончанием, похожие на ладошки фикуса. На верхушке растения появилась крохотная завязь.
   В один из рассветов неподалеку от одинокого растения показался еще один, совсем маленький росток, затем третий, четвертый...