Страница:
Бросив исподлобья быстрый, оценивающий взгляд на Райта, Свэнсон молчал.
— Во имя твоей любви к Марте, во имя твоего счастья…
— Хорошо, старик, но будь осторожен. Отсюда пойдешь прямо на юг полмили, затем на восток — Гудим-губа, порт Георгий. Из порта раньше ходила «каботажка» до Мурманска, ну, а там поездом. Деньги у тебя есть…
Дрожащими пальцами, торопливо старик затянул ремни рюкзака, сделал несколько нерешительных шагов, остановился, вернулся назад:
— Хочу обнять тебя, Саша, пожелать настоящего счастья. Мне всегда казалось, что красивые люди жестокосердны, теперь вижу — ошибся… — на глазах Райта блеснули слезы.
Свэнсон ответил на объятие, и старик двинулся на юг. С каждым шагом его поступь становилась увереннее.
Чтобы лучше видеть уходившего, Свэнсон поднялся на поросший мхом валун, затем он вдруг сунул руку за пазуху и, вскинув пистолет, не целясь, нажал на спусковой крючок. Выстрела не было слышно. Микель Янсон повернулся к Свэнсону и, раскинув руки, упал лицом вниз.
Райт был враг, и все-таки жалость к старику сдавила горло Андрея.
Взглянув на Свэнсона, Нагорный не по верил своим глазам — Свэнсон смеялся. Запрокинув голову и прислонившись спиной к валуну, он смеялся…
Андрей вспомнил — еще мальчишкой любил он, стоя за спиной Владимира, смотреть, как брат рисует ему «артистов» для теневого театра. Когда на бумаге появлялись знакомые персонажи сказок, Андрей смеялся. Он не мог удержаться от смеха — радости творческого соучастия.
Почему смеялся Свэнсон?
Легкое прикосновение к ноге вывело Андрея из состояния задумчивости: он отполз назад по своему следу в глубоком снегу и осторожно оглянулся. Это был старшина Хабарнов.
На листке из блокнота Нагорный написал несколько слов, сунул листок в ствол автомата и, вытянув руку, передал записку старшине.
Когда Андрей вновь подтянулся к краю плато, Свэнсона не было. Его меховая шапка мелькнула где-то южнее в распадке. Вернулся Свэнсон с рюкзаком Райта в руке, швырнул его в шлюпку, приподняв брезент, раскурил трубку, надел свой рюкзак, сверился по компасу, поднялся на валун, осмотрелся и двинулся на запад.
ЧЕРНАЯ БРАМА
КОМУ КАКАЯ ЦЕНА
— Во имя твоей любви к Марте, во имя твоего счастья…
— Хорошо, старик, но будь осторожен. Отсюда пойдешь прямо на юг полмили, затем на восток — Гудим-губа, порт Георгий. Из порта раньше ходила «каботажка» до Мурманска, ну, а там поездом. Деньги у тебя есть…
Дрожащими пальцами, торопливо старик затянул ремни рюкзака, сделал несколько нерешительных шагов, остановился, вернулся назад:
— Хочу обнять тебя, Саша, пожелать настоящего счастья. Мне всегда казалось, что красивые люди жестокосердны, теперь вижу — ошибся… — на глазах Райта блеснули слезы.
Свэнсон ответил на объятие, и старик двинулся на юг. С каждым шагом его поступь становилась увереннее.
Чтобы лучше видеть уходившего, Свэнсон поднялся на поросший мхом валун, затем он вдруг сунул руку за пазуху и, вскинув пистолет, не целясь, нажал на спусковой крючок. Выстрела не было слышно. Микель Янсон повернулся к Свэнсону и, раскинув руки, упал лицом вниз.
Райт был враг, и все-таки жалость к старику сдавила горло Андрея.
Взглянув на Свэнсона, Нагорный не по верил своим глазам — Свэнсон смеялся. Запрокинув голову и прислонившись спиной к валуну, он смеялся…
Андрей вспомнил — еще мальчишкой любил он, стоя за спиной Владимира, смотреть, как брат рисует ему «артистов» для теневого театра. Когда на бумаге появлялись знакомые персонажи сказок, Андрей смеялся. Он не мог удержаться от смеха — радости творческого соучастия.
Почему смеялся Свэнсон?
Легкое прикосновение к ноге вывело Андрея из состояния задумчивости: он отполз назад по своему следу в глубоком снегу и осторожно оглянулся. Это был старшина Хабарнов.
На листке из блокнота Нагорный написал несколько слов, сунул листок в ствол автомата и, вытянув руку, передал записку старшине.
Когда Андрей вновь подтянулся к краю плато, Свэнсона не было. Его меховая шапка мелькнула где-то южнее в распадке. Вернулся Свэнсон с рюкзаком Райта в руке, швырнул его в шлюпку, приподняв брезент, раскурил трубку, надел свой рюкзак, сверился по компасу, поднялся на валун, осмотрелся и двинулся на запад.
ЧЕРНАЯ БРАМА
Тело Райта они нашли в распадке под снегом. Старик сделал первые шаги на пути к родине, когда его настигла пуля.
— Выстрел в затылок, — сказал Клебанов. — Прием, достойный Катынского леса и Бабьего Яра.
На двойке «Бенони» с телом Райта ушел Хабарнов в порт Георгий. Шлюпка с «Вьюги» была надежно укрыта в одной из расщелин.
Вместе с Ясачным капитан уточнил маршрут. Из материалов следствия ему было известно, что пути Сарматова и Благова скрещивались на Черной Браме. К той же цели стремился и Свэнсон. Чтобы не наступать ему на пятки, оперативная группа и пограничники углубились в тундру значительно южнее.
Впереди шел Ясачный (он отлично знал все побережье залива), затем Клебаноз и Нагорный с юкзаком. Цепочку замыкал Аввакумов.
Тундра незаметно перешла в холмы, часто встречались нагромождения камней озера в ложбинах. К берегам по южным склонам холмов сбегали березовые ерники. Попутный северо-восточный ветер дул в спину.
Капитан Клебанов замедлил шаг и, когда его нагнал Нагорный, сказал:
— Вы наблюдали за Свэнсоном, слышали его разговор с Райтом. Какой вывод можно сделать о Свэнсоне?
Нагорный почувствовал, как краснеет, и, преодолевая смущение, ответил:
— Мне кажется, что Свэнсон был в гитлеровском плену, находился в лагере где-то под Мюнхеном. Заполярье он знает хорошо. Может быть, я ошибаюсь, но, думается, Свэнсон выболтал один факт из своей биографии, по которому можно определить его прежнее местожительство и даже работу…
— Смелее, комендор!
— Свэнсон сказал, что кекур в самом начале губы он складывал сам, своими руками много лет назад. Он так и назвал сложенный из камня знак кекуром…
— Ну? Что же вы замолчали? — поддержал его капитан.
— Малознакомое поморское слово. Не каждый скажет «кекур». Иногда его речь мне напоминала говор старшины Хабарнова. И тогда мне казалось, что Свэнсон из поморов. Вот если бы можно было узнать, кто и когда ставил этот знак на сопке…
Капитан тихо свистнул.
Ясачный повернулся и, увидев поднятую Клебановым руку, остановился. Подошел и Аввакумов. Капитан присел на камень и, вынув блокнот, написал текст радиограммы.
— Зашифруйте, товарищ лейтенант, и передайте в Мурманск через Торос три! — приказал Клебанов. — Не позже завтрашнего утра мы будем знать, кто ставил кекур на сопке.
Пока Аввакумов был занят рацией, они разогрели на сухом спирте мясные консервы.
Передав в эфир запрос капитана, радист перешел на прием, получил подтверждение и принял новую радиограмму:
«Мотобот „Бенони“ задержан на траверзе мыса Малоприметный сторожевым кораблем „Буря“ и отведен в порт. При проверке судовой роли выяснилось отсутствие боцмана Эрнеста Райта и матроса Хугго Свэнсона. В вахтенном журнале свежая запись: „5 часов утра. Траверз мыса Хибергнесет. При выходе на циркуляцию смыло волной боцмана Райта и матроса Свэнсона“. Запись в журнале команда подтверждает».
— Команда «Бенони» подтвердит что угодно, — усмехнулся Ясачный. — Ручаюсь — механика Траммэра я уже встречал раньше на боте контрабандиста Хатчин-са. Бил зверя у Канина Носа.
— Во всяком случае, — в раздумье сказал капитан, — теперь мы знаем точно: убит Эрнест Райт, или, как он назвал себя, Ми-кель Янсон. Тактика меняется: Благов не был включен в списки судовой команды, Свэнсон и Райт числились в списке, но нг-ожиданно погибли. Не проследи мы за высадкой, было бы трудно доказать, что это не так.
«Итак, Свэнсон направляется к Черной Браме. К этой скале вели следы Сарматова, к ней должен был пробиться Благов, — думал Клебанов. — Почему с такой настойчивостью они стремятся к Черной Браме? Из истории военных лет мы знаем: где-то у самой вершины скалы была пещера, служившая гитлеровцам постом наблюдения. Стало быть, там, на Западе, они отлично знают о существовании Черной Брамы, и Сарматов, сброшенный на парашюте в этом районе, мог использовать пещеру как место явки или… Очевидно, Лемо и Свэнсон — одно и то же лицо. Лемо, как и Благова, обучали работе со счетчиком Гейгера. Но ни тому, ни другому не дали с собой ни одного прибора. А что, если Сарматов спрятал счетчики в этой пещере? Тогда все становится на место…» На этом размышления Клебанова были прерваны. Путники снова двинулись на запад.
Солнце село за сопками. Снег уже не падал. Холодный ветер забирался под куртки. Где-то ухала белая сова — хозяйка тундры. На озерах трещал лед, хрустел под ногами наст.
Прошло много времени. Небо потемнело, появились редкие звезды. Ветер утих. Наступила такая тишина, что Нагорный слышал, как, сжимаясь от мороза, скрипят кожаные ремни рюкзака.
Только теперь Андрей понял и оценил заботу Ясачного: одетый в новое — штормовое обмундирование, он почти не чувствовал холода.
Преодолевая усталость, Нагорный уже с нетерпением поглядывал на капитана, когда, выбрав удобное для привала место, Ясачный решительно остановился.
— Отдохнем до света, — сказал он и, развязав рюкзак, извлек банку сухого спирта и морские галеты.
Вспыхнуло голубоватое пламя.
Набрав полный чайник снега, боцман поставил его на огонь.
В ожидании, пока закипит чайник, при свете карманного электрического фонаря капитан Клебанов и Ясачный склонились над картой, чтобы уточнить маршрут. Завтра они будут у подножия Черной Брамы.
Нагорный лег прямо на снег, положив под голову рюкзак.
Небо стало еще темнее, звезды казались ярче.
Слыша глухие, сильные удары крови, Андрей положил руку на сердце… Здесь, в боковом кармане тужурки, была фотография Светланы… Девушка смотрела на него испытующим взглядом, и между ее бровями легла глубокая, строгая складка. Теперь и надпись на обороте фотографии была не такой, как прежде, в ней не было наивной девичьей простоты. Слова звучали торжественно и строго, словно присяга: «Всегда, всегда будь таким, каким я тебя знала». Они идут к Черной Браме, к той самой высоте 412, где четырнадцать лет назад погиб его брат Владимир. Из состояния задумчивости Нагорного вывел боцман — перед Андреем стояла знакомая большая эмалированная кружка крепкого чая.
Ужинали молча. Казалось, что каждый из них настороженно прислушивается к тундре, к этой пугающей ночной тишине.
Забравшись в спальный мешок, Андрей закрыл глаза. Тепло поднималось к сердцу, словно марево в жаркий день…
…Большая самоходная баржа… Гребни волн убегают в стороны. Широко расставив ноги, в плащ-накидке и каске, положив руки на автомат, висящий на шее, стоит Владимир Нагорный. Увидев брата, он сказал так, словно расстались они только вчера: «Сменяй, комендор, пароль „Брама“… И вот Андрей на посту. Он молча смотрит, как уходит Владимир. Автомат висит на его плече дулом вниз, он уходит все дальше и дальше, пока не превращается в маленькую, едва заметную точку. Точка не исчезает, она снова растет. Это птица — большой, гордый альбатрос. Он делает круг над судном, опускается ниже и ударяет его крылом в плечо, словно зовет за собой. Но Андрей на посту… Снова взлетает альбатрос и, снова, снижаясь, толкает его в плечо…
Андрей просыпается. Это будит его, толкая в плечо, Ясачный.
Горизонт светлеет. Начинается новый, второй день в тундре.
Шли они по-прежнему цепочкой, на запад. Солнце грело по-весеннему. К полудню наст становился тоньше, хрустел и проваливался под ногами. Тундра просыпалась от долгого сна. На проталинах желтели полярные маки, невяник, пахнущий душистым сеном. Несколько раз из-под ног боцмана взлетали первые куропатки. Все чаще и чаще встречались следы лемминга.
Ясачный вновь сменил направление. Теперь они шли на север.
Гранитная скала на фоне пологих, покрытых снегом сопок, показалась тогда, когда, по расчетам Ясачного, до высоты 412 оставалось еще не менее двух миль.
— Надо полагать, что Свэнсон нас опередил, — сказал Клебанов. — Двигаться дальше опасно.
Из распадка, поросшего ивняком, они наблюдали за местностью, разбив на воображаемые секторы все пространство до подножия высоты.
Только под вечер, передав бинокль Клебанову, мичман сказал:
— Обратите внимание, товарищ капитан, вон на ту площадку. Ручаюсь — это Свэнсон.
Зрение у Нагорного было острое, он увидел: из расщелины поднялись чьи-то руки, и рядом с ящичком, стоявшим на площадке, появился такой же второй. Затем поднялся Свэнсон. Он осмотрелся, положил в рюкзак оба ящика и, привалившись спиной к гранитной стене, уперся ногами в большую глыбу. Под его усилиями глыба покачнулась и с грохотом упала, закрыв собой расщелину.
Свэнсон раскурил трубку и, свесив ноги, сел на краю плато. Андрею показалось, что «романтик» смеется. Как бы в подтверждение этого, капитан сказал, передавая бинокль Ясачному:
— Этому подлецу почему-то весело! Выкурив трубку, Свэнсон выбил чубук и начал спускаться вниз.
— Товарищ капитан, будем его брать сейчас? — спросил Ясачный.
— Нет, мичман. Надо проследить его связи, адреса явок. Осмотрим эту расщелину.
— Мне кажется, что осмотр ничего не даст — сундук пуст…
— Пустой сундук не запирают. Вон за той высоткой, — капитан указал на невысокий холм, — должны быть пограничники старшего лейтенанта Радова. Пока мы осмотрим логово, они поведут Свэнсона на поводке.
— Как это «на поводке»? — спросил Нагорный.
— Свэнсон думает, что он сам по себе, а его ведут на поводке. Тундра — земля наша, у нее есть хозяин.
— Понял, товарищ капитан.
— Пограничникам надо было бы дать условный сигнал, но это небезопасно. Пойдете, комендор, вы, — приказал капитан. — Этим распадком подберетесь к западному склону высотки, там должен быть наряд. Людей проведете сюда. Ясно?
— Ясно, товарищ капитан. Разрешите идти?
— Идите!
Пригнувшись, Нагорный распадком подобрался к камням и, насколько позволял глубокий снег, быстро зашагал на запад. До высотки было с полмили, не больше, но добрался он до западного склона минут через тридцать и с удивлением осмотрелся — запорошенный снегом березовый колок и никаких следов человека. Андрей хотел было повернуть назад, как вдруг зашевелились ветки берез, и, словно из-под снега, перед ним вырос пограничник.
— Младший сержант Лобазнов и проводник служебно-розыскной собаки Сеничкин, — улыбаясь, доложил Фома.
Только теперь Андрей увидел и проводника Сеничкина и низкорослую дымчато-серую, с рыжими подпалинами овчарку.
— Ушел? — спросил Фома так просто, словно они виделись только вчера.
— Ушел, — ответил Нагорный.
— Давно?
— Минут тридцать назад. Сколько сейчас?
Лобазнов посмотрел на циферблат больших карманных, знакомых Нагорному часов:
— Семь пятнадцать. Если он ходок хороший и местность знает, разрыв получается большой.
— И ходок он сильный, и стрелок меткий. Словом, орешек крепкий.
— Разгрызем. Мы не одни, за ним сейчас много глаз, — хитро прищурившись, сказал Лобазнов.
Веснушек на его лице стало еще больше. Крупные, каждая величиной с горошину, они соперничали цветом с сиверсией.
— Какой он из себя, тип этот? Небось каинова печать на морде? — спрашивал Лобазнов на пути к распадку.
— У тебя деньги есть? — неожиданно спросил Нагорный.
— Есть… Полсотни… — недоумевая, ответил Фома.
— Так вот, если бы он тебе встретился и спросил взаймы — отдал бы все пятьдесят. Отдал не задумываясь. Видный парень, глаза чистые, ясные…
— Скажи какой! — удивился Лобазнов.
В этой интонации было столько знакомого и дорогого по воспоминаниям детства, что невольно пришли на память и те дни, когда они с Фомой дожидались обещанного Владимиром трофейного тесака…
По тропе, проложенной Нагорным, пограничники без труда добрались до распадка. Капитан снабдил Лобазного картой, дал задание и наряд ушел по свежему следу «романтика».
Подъем на Черную Браму начали с юга. Цепляясь за ветки низкорослого березняка, подтягивались на руках. Пользуясь малейшей впадиной, на которую можно было поставить ногу, и, прижимаясь всем телом к скалам, они брали с боем — каждый метр подъема. Казалось, еще одно усилие — и они достигнут вершины, но перед ними была только терраса — возможность кратковременного отдыха.
Не сдерживаемый ничем, со свирепой силой дул ветер. Словно оберегая тайну вершины, ветер пытался сбросить их вниз, на острые камни подножия.
В непродолжительные минуты отдыха, привалившись грудью к скале и держась руками за темные, прошлогодние мхи, Андрей думал о том, что много лет назад по этим самым гранитным склонам поднимался его старший брат Владимир. Что где-то здесь, выполняя свой воинский долг, он погиб, и останки, быть может, расклевали птицы.
Когда они достигли вершины, солнце село за горизонт. В темном небе мерцал зеленоватый всполох.
Они спустились метра на два ниже верхнего ровного плато, здесь была терраса в форме неправильного треугольника.
Осмотрев закрывшую расщелину глыбу гранита, Ясачный озабоченно сказал:
— Сдвинуть этот «камешек» с места — дело нелегкое…
Гранитный осколок закрывал почти нею расщелину, оставался узкий и короткий, с острыми краями лаз. Клебанов включил электрический фонарь, но его луч не мог пробить тьму, царившую в пещере.
Ясачный привязал фонарь на веревку и спустил вниз. Пещера была около двух метров глубины. Он попытался сдвинуть глыбу с места, но без всякого успеха.
— Товарищ капитан, — обратился Нагорный, — а что, если проникнуть в этот узкий лаз? Разрешите?
— Что ж, попытайтесь, — сказал Клебанов.
Андрей молча шагнул к расщелине. Сунув в карман брюк фонарик, он сбросил с себя бушлат и куртку. Оставшись в одной тельняшке, Андрей с трудом проскользнул вниз. Ноги его коснулись дна. Не отпуская веревки, Андрей включил фонарь. Вокруг, насколько хватал глаз, была ровная стена неизвестной ему зеленоватой породы с редкими блестками. Его охватил озноб беспричинного страха, наверх он крикнул:
— Здесь холодно, как в погребе. Бросьте мне бушлат!
Надев на себя еще не успевшую утратить тепла одежду, Андрей двинулся в глубину пещеры.
Первое, что он увидел, была наполовину истлевшая ушанка незнакомого ему образца. На шапке уцелел металлический цветок — это был эдельвейс, эмблема гитлеровской альпийской дивизии.
У отвесной стены, подпирающей свод, Андрей наткнулся на артиллерийский дальномер; он был разбит и сплюснут какой-то огромной силой. В нише Андрей увидел радиоаппаратуру, спутанные провода, несколько пачек сухих батарей питания, топографические карты с немецкими надписями, пустые банки от консервов, металлическую каску и большой рюкзак, перевязанный парашютными стропами. Развязав узлы строп, Андрей заглянул внутрь рюкзака и увидел шесть ящиков из узкой дубовой планки. Такие же два ящика вынес из пещеры Свэнсон. Заинтересованный, Андрей достал карманный нож, открыл отвертку и вывинтил четыре шурупа, удерживающие крышку. В ящике оказался черный пластмассовый, каплеобразный по форме предмет, завернутый в прозрачную поливиниловую ткань. Острая, по-видимому нижняя, часть прибора заканчивалась кольцом, к которому крепился тонкий плетеный линь с трехпалым стальным якорем. Казалось, что это донная мина, но взрывателя в корпусе не было. Заметив в верхней части прибора линию стыка, образующую как бы крышку, Андрей повернул ее против часовой стрелки. Попытка удалась. Под крышкой оказалась шкала регистрирующего прибора с зеркальным отсчетом и пусковая кнопка с надписью по-английски: «старт».
Андрей упаковал прибор, отнес его к расщелине и, доложив о находке, обвязал ящик концом. Соблюдая предосторожность, прибор подняли наверх.
Оставалось осмотреть еще один, самый дальний угол пещеры. Включив фонарь, Андрей шагнул в сторону от ниши. Здесь свод пещеры нависал выгнутым куполом. В зеленоватой породе сверкали тысячи искр.
Вдруг узкий луч света вырвал из темноты бескозырку… Надетая на рукоятку тесака, торчавшего из расщелины, бескозырка наполовину закрывала собой сшитый кз непромокаемой ткани мешочек.
— Нагорный, почему молчишь? — крикнул Ясачный, и его низкий, грудной голос прокатился эхом по всей пещере.
Волнение охватило Андрея. Чувствуя, как дрожат его руки, он снял бескозырку. Время стерло надпись на ленте. Андрей подошел ближе, потянул тесак за рукоятку и вспомнил: «Передайте Андрейке — скоро приеду и привезу ему трофейный тесак! Фома Лобазнов лопнет от зависти!»
— Нагорный, почему молчишь?! — повторил Ясачный.
Андрей сорвал истлевшую завязку и извлек из мешочка клочок топографической карты и две фотографии. На одной из них, любительской, пожелтевшей от времени, была изображена девушка в полушубке и шапке-ушанке. На обороте можно было прочесть: «Володя! Пускай хранит тебя моя любовь. Даша».
На второй фотографии — группа: сидящая в кресле женщина держала на коленях ребенка, возле нее стоял юноша лет семнадцати…
Большая фотокопия с этого снимка висит и сейчас у мамы в комнате…
Не хватило дыхания. С трудом проглотив слезный ком, Андрей закричал…
Услышав крик, Ясачный лег плашмя у края расщелины:
— Андрей! Что случилось?!
Нагорный молчал.
Вскочив на ноги, Ясачный с бешенством навалился на глыбу камня, но, покачнувшись, она встала на прежнее место. Тогда, протиснувшись в узкое пространство между стеной верхнего плато и глыбой гранита, боцман уперся в нее ногами. Клебанов и радист пришли ему на помощь. Напрягая все силы, они ритмично раскачивали глыбу гранита, пока с грохотом, дробясь на куски, глыба не покатилась с террасы вниз.
Первым в пещеру спустился Ясачный. Ни о чем не спрашивая, он взял из руки Андрея фотографию:
«Андрюшке еще только годик. 1938 г. Кашира», — прочел он на обороте группового снимка и молча снял с головы ушанку.
Андрей развернул клочок топографической карты. С трудом разбирая местами стертую временем запись, он читал:
— «Быть может, когда-нибудь»… — повторил Андрей. — Вот когда пришлось, Володя…
Молчание нарушил Аввакумов. Спустившись вниз, он доложил:
— Товарищ капитан, радиограмма из Мурманска через Торос три! Клебанов быстро прочел:
— «На ваш запрос сообщаем: опознавательные знаки Угоргубе ставила мурманская геодезическая партия в тридцать девятом году. Рабочих брали в порту Георгий.. Из восьми пять работают в порту Георгий. Один в Мурманске, один погиб на войне, один пропал без вести — Кондаков Александр Фадеевич, 1916 года рождения, жена Кондакова Глафира Игнатьевна живет в порту Георгий.
— Выстрел в затылок, — сказал Клебанов. — Прием, достойный Катынского леса и Бабьего Яра.
На двойке «Бенони» с телом Райта ушел Хабарнов в порт Георгий. Шлюпка с «Вьюги» была надежно укрыта в одной из расщелин.
Вместе с Ясачным капитан уточнил маршрут. Из материалов следствия ему было известно, что пути Сарматова и Благова скрещивались на Черной Браме. К той же цели стремился и Свэнсон. Чтобы не наступать ему на пятки, оперативная группа и пограничники углубились в тундру значительно южнее.
Впереди шел Ясачный (он отлично знал все побережье залива), затем Клебаноз и Нагорный с юкзаком. Цепочку замыкал Аввакумов.
Тундра незаметно перешла в холмы, часто встречались нагромождения камней озера в ложбинах. К берегам по южным склонам холмов сбегали березовые ерники. Попутный северо-восточный ветер дул в спину.
Капитан Клебанов замедлил шаг и, когда его нагнал Нагорный, сказал:
— Вы наблюдали за Свэнсоном, слышали его разговор с Райтом. Какой вывод можно сделать о Свэнсоне?
Нагорный почувствовал, как краснеет, и, преодолевая смущение, ответил:
— Мне кажется, что Свэнсон был в гитлеровском плену, находился в лагере где-то под Мюнхеном. Заполярье он знает хорошо. Может быть, я ошибаюсь, но, думается, Свэнсон выболтал один факт из своей биографии, по которому можно определить его прежнее местожительство и даже работу…
— Смелее, комендор!
— Свэнсон сказал, что кекур в самом начале губы он складывал сам, своими руками много лет назад. Он так и назвал сложенный из камня знак кекуром…
— Ну? Что же вы замолчали? — поддержал его капитан.
— Малознакомое поморское слово. Не каждый скажет «кекур». Иногда его речь мне напоминала говор старшины Хабарнова. И тогда мне казалось, что Свэнсон из поморов. Вот если бы можно было узнать, кто и когда ставил этот знак на сопке…
Капитан тихо свистнул.
Ясачный повернулся и, увидев поднятую Клебановым руку, остановился. Подошел и Аввакумов. Капитан присел на камень и, вынув блокнот, написал текст радиограммы.
— Зашифруйте, товарищ лейтенант, и передайте в Мурманск через Торос три! — приказал Клебанов. — Не позже завтрашнего утра мы будем знать, кто ставил кекур на сопке.
Пока Аввакумов был занят рацией, они разогрели на сухом спирте мясные консервы.
Передав в эфир запрос капитана, радист перешел на прием, получил подтверждение и принял новую радиограмму:
«Мотобот „Бенони“ задержан на траверзе мыса Малоприметный сторожевым кораблем „Буря“ и отведен в порт. При проверке судовой роли выяснилось отсутствие боцмана Эрнеста Райта и матроса Хугго Свэнсона. В вахтенном журнале свежая запись: „5 часов утра. Траверз мыса Хибергнесет. При выходе на циркуляцию смыло волной боцмана Райта и матроса Свэнсона“. Запись в журнале команда подтверждает».
— Команда «Бенони» подтвердит что угодно, — усмехнулся Ясачный. — Ручаюсь — механика Траммэра я уже встречал раньше на боте контрабандиста Хатчин-са. Бил зверя у Канина Носа.
— Во всяком случае, — в раздумье сказал капитан, — теперь мы знаем точно: убит Эрнест Райт, или, как он назвал себя, Ми-кель Янсон. Тактика меняется: Благов не был включен в списки судовой команды, Свэнсон и Райт числились в списке, но нг-ожиданно погибли. Не проследи мы за высадкой, было бы трудно доказать, что это не так.
«Итак, Свэнсон направляется к Черной Браме. К этой скале вели следы Сарматова, к ней должен был пробиться Благов, — думал Клебанов. — Почему с такой настойчивостью они стремятся к Черной Браме? Из истории военных лет мы знаем: где-то у самой вершины скалы была пещера, служившая гитлеровцам постом наблюдения. Стало быть, там, на Западе, они отлично знают о существовании Черной Брамы, и Сарматов, сброшенный на парашюте в этом районе, мог использовать пещеру как место явки или… Очевидно, Лемо и Свэнсон — одно и то же лицо. Лемо, как и Благова, обучали работе со счетчиком Гейгера. Но ни тому, ни другому не дали с собой ни одного прибора. А что, если Сарматов спрятал счетчики в этой пещере? Тогда все становится на место…» На этом размышления Клебанова были прерваны. Путники снова двинулись на запад.
Солнце село за сопками. Снег уже не падал. Холодный ветер забирался под куртки. Где-то ухала белая сова — хозяйка тундры. На озерах трещал лед, хрустел под ногами наст.
Прошло много времени. Небо потемнело, появились редкие звезды. Ветер утих. Наступила такая тишина, что Нагорный слышал, как, сжимаясь от мороза, скрипят кожаные ремни рюкзака.
Только теперь Андрей понял и оценил заботу Ясачного: одетый в новое — штормовое обмундирование, он почти не чувствовал холода.
Преодолевая усталость, Нагорный уже с нетерпением поглядывал на капитана, когда, выбрав удобное для привала место, Ясачный решительно остановился.
— Отдохнем до света, — сказал он и, развязав рюкзак, извлек банку сухого спирта и морские галеты.
Вспыхнуло голубоватое пламя.
Набрав полный чайник снега, боцман поставил его на огонь.
В ожидании, пока закипит чайник, при свете карманного электрического фонаря капитан Клебанов и Ясачный склонились над картой, чтобы уточнить маршрут. Завтра они будут у подножия Черной Брамы.
Нагорный лег прямо на снег, положив под голову рюкзак.
Небо стало еще темнее, звезды казались ярче.
Слыша глухие, сильные удары крови, Андрей положил руку на сердце… Здесь, в боковом кармане тужурки, была фотография Светланы… Девушка смотрела на него испытующим взглядом, и между ее бровями легла глубокая, строгая складка. Теперь и надпись на обороте фотографии была не такой, как прежде, в ней не было наивной девичьей простоты. Слова звучали торжественно и строго, словно присяга: «Всегда, всегда будь таким, каким я тебя знала». Они идут к Черной Браме, к той самой высоте 412, где четырнадцать лет назад погиб его брат Владимир. Из состояния задумчивости Нагорного вывел боцман — перед Андреем стояла знакомая большая эмалированная кружка крепкого чая.
Ужинали молча. Казалось, что каждый из них настороженно прислушивается к тундре, к этой пугающей ночной тишине.
Забравшись в спальный мешок, Андрей закрыл глаза. Тепло поднималось к сердцу, словно марево в жаркий день…
…Большая самоходная баржа… Гребни волн убегают в стороны. Широко расставив ноги, в плащ-накидке и каске, положив руки на автомат, висящий на шее, стоит Владимир Нагорный. Увидев брата, он сказал так, словно расстались они только вчера: «Сменяй, комендор, пароль „Брама“… И вот Андрей на посту. Он молча смотрит, как уходит Владимир. Автомат висит на его плече дулом вниз, он уходит все дальше и дальше, пока не превращается в маленькую, едва заметную точку. Точка не исчезает, она снова растет. Это птица — большой, гордый альбатрос. Он делает круг над судном, опускается ниже и ударяет его крылом в плечо, словно зовет за собой. Но Андрей на посту… Снова взлетает альбатрос и, снова, снижаясь, толкает его в плечо…
Андрей просыпается. Это будит его, толкая в плечо, Ясачный.
Горизонт светлеет. Начинается новый, второй день в тундре.
Шли они по-прежнему цепочкой, на запад. Солнце грело по-весеннему. К полудню наст становился тоньше, хрустел и проваливался под ногами. Тундра просыпалась от долгого сна. На проталинах желтели полярные маки, невяник, пахнущий душистым сеном. Несколько раз из-под ног боцмана взлетали первые куропатки. Все чаще и чаще встречались следы лемминга.
Ясачный вновь сменил направление. Теперь они шли на север.
Гранитная скала на фоне пологих, покрытых снегом сопок, показалась тогда, когда, по расчетам Ясачного, до высоты 412 оставалось еще не менее двух миль.
— Надо полагать, что Свэнсон нас опередил, — сказал Клебанов. — Двигаться дальше опасно.
Из распадка, поросшего ивняком, они наблюдали за местностью, разбив на воображаемые секторы все пространство до подножия высоты.
Только под вечер, передав бинокль Клебанову, мичман сказал:
— Обратите внимание, товарищ капитан, вон на ту площадку. Ручаюсь — это Свэнсон.
Зрение у Нагорного было острое, он увидел: из расщелины поднялись чьи-то руки, и рядом с ящичком, стоявшим на площадке, появился такой же второй. Затем поднялся Свэнсон. Он осмотрелся, положил в рюкзак оба ящика и, привалившись спиной к гранитной стене, уперся ногами в большую глыбу. Под его усилиями глыба покачнулась и с грохотом упала, закрыв собой расщелину.
Свэнсон раскурил трубку и, свесив ноги, сел на краю плато. Андрею показалось, что «романтик» смеется. Как бы в подтверждение этого, капитан сказал, передавая бинокль Ясачному:
— Этому подлецу почему-то весело! Выкурив трубку, Свэнсон выбил чубук и начал спускаться вниз.
— Товарищ капитан, будем его брать сейчас? — спросил Ясачный.
— Нет, мичман. Надо проследить его связи, адреса явок. Осмотрим эту расщелину.
— Мне кажется, что осмотр ничего не даст — сундук пуст…
— Пустой сундук не запирают. Вон за той высоткой, — капитан указал на невысокий холм, — должны быть пограничники старшего лейтенанта Радова. Пока мы осмотрим логово, они поведут Свэнсона на поводке.
— Как это «на поводке»? — спросил Нагорный.
— Свэнсон думает, что он сам по себе, а его ведут на поводке. Тундра — земля наша, у нее есть хозяин.
— Понял, товарищ капитан.
— Пограничникам надо было бы дать условный сигнал, но это небезопасно. Пойдете, комендор, вы, — приказал капитан. — Этим распадком подберетесь к западному склону высотки, там должен быть наряд. Людей проведете сюда. Ясно?
— Ясно, товарищ капитан. Разрешите идти?
— Идите!
Пригнувшись, Нагорный распадком подобрался к камням и, насколько позволял глубокий снег, быстро зашагал на запад. До высотки было с полмили, не больше, но добрался он до западного склона минут через тридцать и с удивлением осмотрелся — запорошенный снегом березовый колок и никаких следов человека. Андрей хотел было повернуть назад, как вдруг зашевелились ветки берез, и, словно из-под снега, перед ним вырос пограничник.
— Младший сержант Лобазнов и проводник служебно-розыскной собаки Сеничкин, — улыбаясь, доложил Фома.
Только теперь Андрей увидел и проводника Сеничкина и низкорослую дымчато-серую, с рыжими подпалинами овчарку.
— Ушел? — спросил Фома так просто, словно они виделись только вчера.
— Ушел, — ответил Нагорный.
— Давно?
— Минут тридцать назад. Сколько сейчас?
Лобазнов посмотрел на циферблат больших карманных, знакомых Нагорному часов:
— Семь пятнадцать. Если он ходок хороший и местность знает, разрыв получается большой.
— И ходок он сильный, и стрелок меткий. Словом, орешек крепкий.
— Разгрызем. Мы не одни, за ним сейчас много глаз, — хитро прищурившись, сказал Лобазнов.
Веснушек на его лице стало еще больше. Крупные, каждая величиной с горошину, они соперничали цветом с сиверсией.
— Какой он из себя, тип этот? Небось каинова печать на морде? — спрашивал Лобазнов на пути к распадку.
— У тебя деньги есть? — неожиданно спросил Нагорный.
— Есть… Полсотни… — недоумевая, ответил Фома.
— Так вот, если бы он тебе встретился и спросил взаймы — отдал бы все пятьдесят. Отдал не задумываясь. Видный парень, глаза чистые, ясные…
— Скажи какой! — удивился Лобазнов.
В этой интонации было столько знакомого и дорогого по воспоминаниям детства, что невольно пришли на память и те дни, когда они с Фомой дожидались обещанного Владимиром трофейного тесака…
По тропе, проложенной Нагорным, пограничники без труда добрались до распадка. Капитан снабдил Лобазного картой, дал задание и наряд ушел по свежему следу «романтика».
Подъем на Черную Браму начали с юга. Цепляясь за ветки низкорослого березняка, подтягивались на руках. Пользуясь малейшей впадиной, на которую можно было поставить ногу, и, прижимаясь всем телом к скалам, они брали с боем — каждый метр подъема. Казалось, еще одно усилие — и они достигнут вершины, но перед ними была только терраса — возможность кратковременного отдыха.
Не сдерживаемый ничем, со свирепой силой дул ветер. Словно оберегая тайну вершины, ветер пытался сбросить их вниз, на острые камни подножия.
В непродолжительные минуты отдыха, привалившись грудью к скале и держась руками за темные, прошлогодние мхи, Андрей думал о том, что много лет назад по этим самым гранитным склонам поднимался его старший брат Владимир. Что где-то здесь, выполняя свой воинский долг, он погиб, и останки, быть может, расклевали птицы.
Когда они достигли вершины, солнце село за горизонт. В темном небе мерцал зеленоватый всполох.
Они спустились метра на два ниже верхнего ровного плато, здесь была терраса в форме неправильного треугольника.
Осмотрев закрывшую расщелину глыбу гранита, Ясачный озабоченно сказал:
— Сдвинуть этот «камешек» с места — дело нелегкое…
Гранитный осколок закрывал почти нею расщелину, оставался узкий и короткий, с острыми краями лаз. Клебанов включил электрический фонарь, но его луч не мог пробить тьму, царившую в пещере.
Ясачный привязал фонарь на веревку и спустил вниз. Пещера была около двух метров глубины. Он попытался сдвинуть глыбу с места, но без всякого успеха.
— Товарищ капитан, — обратился Нагорный, — а что, если проникнуть в этот узкий лаз? Разрешите?
— Что ж, попытайтесь, — сказал Клебанов.
Андрей молча шагнул к расщелине. Сунув в карман брюк фонарик, он сбросил с себя бушлат и куртку. Оставшись в одной тельняшке, Андрей с трудом проскользнул вниз. Ноги его коснулись дна. Не отпуская веревки, Андрей включил фонарь. Вокруг, насколько хватал глаз, была ровная стена неизвестной ему зеленоватой породы с редкими блестками. Его охватил озноб беспричинного страха, наверх он крикнул:
— Здесь холодно, как в погребе. Бросьте мне бушлат!
Надев на себя еще не успевшую утратить тепла одежду, Андрей двинулся в глубину пещеры.
Первое, что он увидел, была наполовину истлевшая ушанка незнакомого ему образца. На шапке уцелел металлический цветок — это был эдельвейс, эмблема гитлеровской альпийской дивизии.
У отвесной стены, подпирающей свод, Андрей наткнулся на артиллерийский дальномер; он был разбит и сплюснут какой-то огромной силой. В нише Андрей увидел радиоаппаратуру, спутанные провода, несколько пачек сухих батарей питания, топографические карты с немецкими надписями, пустые банки от консервов, металлическую каску и большой рюкзак, перевязанный парашютными стропами. Развязав узлы строп, Андрей заглянул внутрь рюкзака и увидел шесть ящиков из узкой дубовой планки. Такие же два ящика вынес из пещеры Свэнсон. Заинтересованный, Андрей достал карманный нож, открыл отвертку и вывинтил четыре шурупа, удерживающие крышку. В ящике оказался черный пластмассовый, каплеобразный по форме предмет, завернутый в прозрачную поливиниловую ткань. Острая, по-видимому нижняя, часть прибора заканчивалась кольцом, к которому крепился тонкий плетеный линь с трехпалым стальным якорем. Казалось, что это донная мина, но взрывателя в корпусе не было. Заметив в верхней части прибора линию стыка, образующую как бы крышку, Андрей повернул ее против часовой стрелки. Попытка удалась. Под крышкой оказалась шкала регистрирующего прибора с зеркальным отсчетом и пусковая кнопка с надписью по-английски: «старт».
Андрей упаковал прибор, отнес его к расщелине и, доложив о находке, обвязал ящик концом. Соблюдая предосторожность, прибор подняли наверх.
Оставалось осмотреть еще один, самый дальний угол пещеры. Включив фонарь, Андрей шагнул в сторону от ниши. Здесь свод пещеры нависал выгнутым куполом. В зеленоватой породе сверкали тысячи искр.
Вдруг узкий луч света вырвал из темноты бескозырку… Надетая на рукоятку тесака, торчавшего из расщелины, бескозырка наполовину закрывала собой сшитый кз непромокаемой ткани мешочек.
— Нагорный, почему молчишь? — крикнул Ясачный, и его низкий, грудной голос прокатился эхом по всей пещере.
Волнение охватило Андрея. Чувствуя, как дрожат его руки, он снял бескозырку. Время стерло надпись на ленте. Андрей подошел ближе, потянул тесак за рукоятку и вспомнил: «Передайте Андрейке — скоро приеду и привезу ему трофейный тесак! Фома Лобазнов лопнет от зависти!»
— Нагорный, почему молчишь?! — повторил Ясачный.
Андрей сорвал истлевшую завязку и извлек из мешочка клочок топографической карты и две фотографии. На одной из них, любительской, пожелтевшей от времени, была изображена девушка в полушубке и шапке-ушанке. На обороте можно было прочесть: «Володя! Пускай хранит тебя моя любовь. Даша».
На второй фотографии — группа: сидящая в кресле женщина держала на коленях ребенка, возле нее стоял юноша лет семнадцати…
Большая фотокопия с этого снимка висит и сейчас у мамы в комнате…
Не хватило дыхания. С трудом проглотив слезный ком, Андрей закричал…
Услышав крик, Ясачный лег плашмя у края расщелины:
— Андрей! Что случилось?!
Нагорный молчал.
Вскочив на ноги, Ясачный с бешенством навалился на глыбу камня, но, покачнувшись, она встала на прежнее место. Тогда, протиснувшись в узкое пространство между стеной верхнего плато и глыбой гранита, боцман уперся в нее ногами. Клебанов и радист пришли ему на помощь. Напрягая все силы, они ритмично раскачивали глыбу гранита, пока с грохотом, дробясь на куски, глыба не покатилась с террасы вниз.
Первым в пещеру спустился Ясачный. Ни о чем не спрашивая, он взял из руки Андрея фотографию:
«Андрюшке еще только годик. 1938 г. Кашира», — прочел он на обороте группового снимка и молча снял с головы ушанку.
Андрей развернул клочок топографической карты. С трудом разбирая местами стертую временем запись, он читал:
«На верхней террасе Черной Брамы мы с Антоном даже не предполагали, что в трех метрах под нами, в глубокой пещере, находится пост наблюдения горных егерей.На этом запись обрывалась.
8 нашу рацию угодила случайная мина, но мы сделали все, что могли. Связь с КП хотя и прервалась, но снаряды нашей батареи ложатся точно в цель.
9 часов 38 минут.
Приняли решение: захватить пункт наблюдения горных егерей и продержаться до прихода наших частей.
Метнув связку гранат в расщелину, мы бросились вперед, как только рассеялся дым от взрыва. Захватить пункт наблюдения оказалось легче, чем удержать.
13 часов 20 минут.
Егери атакуют девятый раз.
Облепихин сделал вылазку, чтобы собрать трофейное оружие.
Облепихин не вернулся. Прощай, Антон…
Последние три патрона…»
— «Быть может, когда-нибудь»… — повторил Андрей. — Вот когда пришлось, Володя…
Молчание нарушил Аввакумов. Спустившись вниз, он доложил:
— Товарищ капитан, радиограмма из Мурманска через Торос три! Клебанов быстро прочел:
— «На ваш запрос сообщаем: опознавательные знаки Угоргубе ставила мурманская геодезическая партия в тридцать девятом году. Рабочих брали в порту Георгий.. Из восьми пять работают в порту Георгий. Один в Мурманске, один погиб на войне, один пропал без вести — Кондаков Александр Фадеевич, 1916 года рождения, жена Кондакова Глафира Игнатьевна живет в порту Георгий.
КОМУ КАКАЯ ЦЕНА
Глафира открыла дверь и замерла на пороге.
На лавке сидел Саша Кондаков, чисто выбритый, молодой. Одет он был в рубаху, что она ему сама вышивала на «Звездочке», когда шли с верфи. Только узка ему стала та рубаха или сопрела в сундуке — подмышками лопнула. Сидел Саша на лавке, смотрел на Глафиру и смеялся.
— Пришел… — от порога сказала Глафира, а у самой губы задрожали. — Что ж так долго?
— Поветерья[27], Гланя. не было, да и занесло меня далеко.
Он протянул к ней руки. Глафира, словно этого и дожидалась, бросилась к нему в объятия.
— Олешек, Сашенька! Заждалась тебя, баской ты мой! — Только теперь она заметила, сколько черточек на его лице прочертило время. — Где же ты пропадал столько годов? Жил как? Почему не писал?
— От тебя, Гланя, ничего не утаю. В плен я попал тяжелораненый. Война кончилась — в лагере два года под Мюнхеном был, Все к тебе, Гланя, рвался, да не вырвался. Там у нас говорили: кто в плену был, тому лучше домой не возвращаться — тюрьма и каторга, а чужая сторона хоть и злая мачеха, да не тюремщик. За океан я подался. Как жил, сама понимаешь: на чужбине, что в океане — ноги жидкие. Вижу я народу там неприкаянного — дождем не смочить сколько. Будешь удачи покорно ждать — не дождешься, надо своими силами пробиваться. Ты, Гланя, знаешь, голова у меня на выдумку горазна[28], но сколько я ни бился — жизнь что луна: то полная, то на ущербе. Гонял я лес по реке Горн в штате Монтана. Служил солдатом в стране Гондурасе. Помощником механика плавал на вонючей каботажке, рейс Чарльстон — Савенна — Джексонвиль. Даже делал бизнес на рыбе, но капитала не нажил. Если все, что я за эти годы пережил, вспомнить да записать, книга-роман получится, читать будешь — не оторвешься. Время да разлука любовь сушат, а я, что ни год, все больше тебя любил, Гланя, кручинился. Да на одной кручине моря не переедешь. Подвернулся мне один человек, вроде наш, русский.
Ума не приложу, откуда про жизнь мою ему было известно, но все знал доподлинно. Хочешь, говорит, жить как люди живут — вот тебе пять тысяч шведских крон на норвежский банк в Нурвоген, а пять тысяч после, как с делом справишься. Деньги большие. Такие деньги за здорово живешь не получишь. Но сама знаешь: по какой реке плыть, ту и воду пить. Согласился я. В то время жил я в африканской стране Конго. Работал смотрителем на руднике О'Катанга. Собачья жизнь и собачья работа. Как только я документ подписал, посадили меня в самолет и отправили в Гамбург. Ну, тут… Ты, Гланя, дверь заперла? — спросил Кондаков. Он у порога прислушался, открыл дверь, вышел из дома, осмотрел все вокруг, вернулся и накинул крючок.
— Ни одному человеку я того не говорил, что тебе скажу, — начал Кондаков и прикрутил фитиль так, что лампа чуть не погасла. — Когда темно, кажется, никто тебя не подслушает, а при свете и у стен есть уши.
Он пошел к Глаше, нащупал ее горячие руки, обнял.
— Переправили меня, Гланя, — продолжал он, — самолетом в Гамбург, большой портовый город. Ночью на машину посадили и долго куда-то везли. Стал я жить в отдельной комнате. Кормили меня, как борова на откорм, до седьмого пота по наукам гоняли. Весу я не прибавил, скорее отощал.
— Чему же тебя, Саня, учили? — удивилась Глафира.
— Стрелять, да чтобы без промаха. Писать, да чтобы кому не адресовано, прочесть не мог. Передачу по рации вести, чтобы пеленгом не нащупали. Учили быть не тем, что есть. Восемь месяцев учили всякой научной хитрости.
— Не пойму я, Саня. Учили тебя день обращать в ночь. Лампу ты прикрутил, а человеку свет как воздух нужен. Все живое к солнцу тянется.
— Дерево тянется к солнцу, а человек — к счастью!
— Где же, Саня, твое темное счастье?
— Ты, Гланя, мое счастье.
— С тобой я, Саня, с тобой…
— Насмотрелся я на нищее счастье да на голодную любовь. Мы с тобой в Нурвогене будем жить! Мотобот купим «Звездочку», в память той, архангельской. На свою тоню ходить будем…
На лавке сидел Саша Кондаков, чисто выбритый, молодой. Одет он был в рубаху, что она ему сама вышивала на «Звездочке», когда шли с верфи. Только узка ему стала та рубаха или сопрела в сундуке — подмышками лопнула. Сидел Саша на лавке, смотрел на Глафиру и смеялся.
— Пришел… — от порога сказала Глафира, а у самой губы задрожали. — Что ж так долго?
— Поветерья[27], Гланя. не было, да и занесло меня далеко.
Он протянул к ней руки. Глафира, словно этого и дожидалась, бросилась к нему в объятия.
— Олешек, Сашенька! Заждалась тебя, баской ты мой! — Только теперь она заметила, сколько черточек на его лице прочертило время. — Где же ты пропадал столько годов? Жил как? Почему не писал?
— От тебя, Гланя, ничего не утаю. В плен я попал тяжелораненый. Война кончилась — в лагере два года под Мюнхеном был, Все к тебе, Гланя, рвался, да не вырвался. Там у нас говорили: кто в плену был, тому лучше домой не возвращаться — тюрьма и каторга, а чужая сторона хоть и злая мачеха, да не тюремщик. За океан я подался. Как жил, сама понимаешь: на чужбине, что в океане — ноги жидкие. Вижу я народу там неприкаянного — дождем не смочить сколько. Будешь удачи покорно ждать — не дождешься, надо своими силами пробиваться. Ты, Гланя, знаешь, голова у меня на выдумку горазна[28], но сколько я ни бился — жизнь что луна: то полная, то на ущербе. Гонял я лес по реке Горн в штате Монтана. Служил солдатом в стране Гондурасе. Помощником механика плавал на вонючей каботажке, рейс Чарльстон — Савенна — Джексонвиль. Даже делал бизнес на рыбе, но капитала не нажил. Если все, что я за эти годы пережил, вспомнить да записать, книга-роман получится, читать будешь — не оторвешься. Время да разлука любовь сушат, а я, что ни год, все больше тебя любил, Гланя, кручинился. Да на одной кручине моря не переедешь. Подвернулся мне один человек, вроде наш, русский.
Ума не приложу, откуда про жизнь мою ему было известно, но все знал доподлинно. Хочешь, говорит, жить как люди живут — вот тебе пять тысяч шведских крон на норвежский банк в Нурвоген, а пять тысяч после, как с делом справишься. Деньги большие. Такие деньги за здорово живешь не получишь. Но сама знаешь: по какой реке плыть, ту и воду пить. Согласился я. В то время жил я в африканской стране Конго. Работал смотрителем на руднике О'Катанга. Собачья жизнь и собачья работа. Как только я документ подписал, посадили меня в самолет и отправили в Гамбург. Ну, тут… Ты, Гланя, дверь заперла? — спросил Кондаков. Он у порога прислушался, открыл дверь, вышел из дома, осмотрел все вокруг, вернулся и накинул крючок.
— Ни одному человеку я того не говорил, что тебе скажу, — начал Кондаков и прикрутил фитиль так, что лампа чуть не погасла. — Когда темно, кажется, никто тебя не подслушает, а при свете и у стен есть уши.
Он пошел к Глаше, нащупал ее горячие руки, обнял.
— Переправили меня, Гланя, — продолжал он, — самолетом в Гамбург, большой портовый город. Ночью на машину посадили и долго куда-то везли. Стал я жить в отдельной комнате. Кормили меня, как борова на откорм, до седьмого пота по наукам гоняли. Весу я не прибавил, скорее отощал.
— Чему же тебя, Саня, учили? — удивилась Глафира.
— Стрелять, да чтобы без промаха. Писать, да чтобы кому не адресовано, прочесть не мог. Передачу по рации вести, чтобы пеленгом не нащупали. Учили быть не тем, что есть. Восемь месяцев учили всякой научной хитрости.
— Не пойму я, Саня. Учили тебя день обращать в ночь. Лампу ты прикрутил, а человеку свет как воздух нужен. Все живое к солнцу тянется.
— Дерево тянется к солнцу, а человек — к счастью!
— Где же, Саня, твое темное счастье?
— Ты, Гланя, мое счастье.
— С тобой я, Саня, с тобой…
— Насмотрелся я на нищее счастье да на голодную любовь. Мы с тобой в Нурвогене будем жить! Мотобот купим «Звездочку», в память той, архангельской. На свою тоню ходить будем…